Дмитрий Каратеев

Город, весна, свобода

***
Колеснично движутся сезоны,
И зеркально множатся недели,
Мы ж с тобою – те вон две вороны,
От окна в трёх метрах, на омеле.
ОСОКОРКИ, СЕНТЯБРЬ 2015
Все состарились, падают орехи,
И каштанами кажутся спросонья.
В дальнем голосе хрипы да помехи,
Не эфир – тарабарщина воронья.
Все состарились, падают орехи,
И зелёная шкура их шершава,
И каштанов колючие доспехи
Неприступны, как Троцкому Варшава.
Раньше времени обнажилась ветка,
Дно колодца, во множественном «донья».
Все состарились, голос однолетка,
Прорвала тарабарщина воронья.
Дачный пригород – сто одних Садовых.
Тесен путь от забора до забора.
Дом висит на бессмысленных засовах,
И стоит заповедником разора.
Крепнет ветер, глушит скуленье щенье,
Дно колодца засасывает камень.
В дальнем космосе красное смещенье
Прососудилось искоса белками.
Скажет встречный старик, чья стать поджара:
Надоело в дикарском жить вигваме –
Есть края, где ни вора, ни пожара,
Вскиньте око, они уже над вами.
Этот старец – он встретится не вскоре.
Тонким гузном в пыли трясёт пичуга,
И на давшие имя осокори
Лезет лёгкая хмелева кольчуга.
Балагурящий, в истину не целя,
То и ценящий – вывернуться лише –
Сам подобен волнистой взгонке хмеля
На волнистые шиферные крыши.
Глохнет пригород, городом зажатый.
Спит бирюк, патриот пустой берлоги.
Манит в сторону, тянет луч вожатый,
Все ж состарились, держатся дороги.
Средства против разросшейся крапивы –
Нитяные перчатки да секатор.
Туч наплывы и севера порывы
Замутят благолепие заката.
В тёмный час от ворвавшейся прохлады
Шевелится оживший сор на свалке.
Сквозь массива скалистые громады –
Ломких молний лиловые мигалки.
Заведутся в болотце крокодилы,
И зелёная шкура их шершава.
Стыньте, омуты, спите, заводилы:
Приближается зимняя держава.
СОЛОМЕНКА, ОКТЯБРЬ 2015
Люди думают о разном: тот о Боге,
Тот о белке на сосёнке в лесопарке,
Тот мечтает развернуться в эпилоге,
Позакрасив позапрошлые помарки.
Чёрно-белой разгороженная жестью,
Бредит Чоколовка званием бульвара,
Бредит чокнутый философ цветовестью
По-над пропастью пустого самовара.
Вот и новая придумка-самокрутка:
Мыслю – стало быть, живу и умираю.
Ясен пень, полустолетняя погудка:
Вдоль обрыва, по-над пропастью, по краю.
Трудно истинного встретить атеиста:
В нём агностик, а в агностике – паломник.
Пышен хвостик, ясен день, кора слоиста –
Так и просится картинка в однотомник.
Стой, прохожий! Не уйдёшь, не взяв листовки!
Кандидаты-депутаты-татупеды…
Кто подруливает к вечной остановке,
Беспристрастно пожелает всем победы.
Люди думают о разном: тот о слоге,
Тот о том, как прегрешенья наши тяжки.
Дело милое – полёживать в берлоге,
Дело пошлое – стоять, совать бумажки.
Высоко круглится площадь Космонавтов,
Улетает в небеса, не вняв рекламе.
Между строчками всегда мелькает автор,
Точно белка в лесопарке меж стволами.
Он сегодня на земле, как на побывке.
Не жалеет: вон какие октябрины!
Вспомни, сударь, на обрыве, на обрывке
Пожелтевшие и свежие старины.
Ну и пусть, коли грошовая поделка:
Сердце в пазухе сидит – попробуй спрячь-ка!
По сосёнке вверх и вниз гоняет белка,
Нет, бесстыжие, не белая горячка.
Еле снится век минувший, век объятый
Недописанно-сезонным увяданьем,
И подкатывает шестьдесят девятый,
И Жилянская грохочет: со свиданьем!
Скачут пальцы, колотя клавиатуру,
Мышь-толстушка шевелится на подстилке.
Наступивший век наращивает шкуру,
Всё жуёт гематогенные пастилки.
Жмётся скверик с головою Доуэля,
Чья фамилия тускла на постаменте,
И торопится в отцветшей киноленте
Распоследняя погожая неделя.
НОВИЗНА
Ну-ка за германской шаромыжкой!
Там, где глубже, – рыба и рыбак.
Чада на плечах, Коран под мышкой,
На губах проклятье: ннараббак!
Гибели бессчётны псевдонимы.
Бабушка Гертруда, вспоминай:
В оны годы, гуннами гонимы,
Готы заступили за Дунай.
Нашей ли обрушенною башней
Станем похваляться, славянин?
Правда ведь, становишься бесстрашней
В череде просторов и теснин.
Резче свищет половец заречный,
И, как прежде, речи неясны,
Только день потряхивает встречный
Звонкою казною новизны.
ГОРОД, ВЕСНА, СВОБОДА
Перекрывает ледовый затор
Горло канала.
Рвотно ревёт работяга мотор
С перенакала.
Голос хирурга лукаво-суров.
Сроки приспели.
Врезался тонко в мясистый сугроб
Скальпель капели.
Бурые выбросы из-под колёс.
Толща заминок.
Вляпался топко в раскисший занос
Тонкий ботинок.
Не выбирает струимых дорог
Вольная щепка.
Над головою – один только Бог.
Нет, ещё кепка.
ТРЁХ СВЯТИТЕЛЕЙ
Морозное варево, грудь распарь,
Вели позабыть пустую быль.
По старому стилю ещё январь,
А я – воплощённый старый стиль.
Простейшее знание, друг, обрящь,
Окинув оком затвор земли,
Что мир, как и ты, весьма преходящ,
Действителен только с частицей «ли».
Сколько сегодня старух, старух
Столетний, застойный колеблет ил!
Мерещится вербы нескорый пух,
Но старого стиля незыблем тыл.
Как много сегодня старух, старух
Девицам грозится согбенной спиной.
Не иссякает весенний дух,
Помноженный вечно на чад свечной.
Священники служат – отец и сын.
Тот держит чашу, а этот – крест.
Равнина согбенных овечьих спин.
Гласа раскаты и свечек треск.
Во славе и силе затылкам старух,
Толкует слова в глоссарии
Великий Василий, строгий пастух
Каппадокийской Кесарии.
Сгущается в образы дым кадил.
Шуршат облачения соборян.
Старого стиля незыблем тыл,
И сон сребрян, и рукав бебрян.
Азийских нагорий ледник лилов,
Но горкой просфорки поверх корзин.
Глаголет Григорий Богослов,
Инако зовомый – Назианзин.
Вздувает бездна за шаром шар
Горячих вспышек и чёрных дыр.
Мерещится мир, изначально стар,
А я – воплощённый старый мир.
Воистину думы мои – туман,
Воистину сердце – костром-кустом.
Гряди на амвон, Златоуст Иоанн,
Который по-гречески – Хризостом.
А вербы не скоро, и всё вдали,
И что ты во дне непочатом нашла?
О будущем счастье с частицей «ли»
Твердит мусульманская иншалла.
Пучина колышет накипь веков.
Римская выстроилась цифирь.
Раздулся двадцатый – и был таков.
Морозная ширка, сосуды расширь!
Мерещатся дымчато варежки верб.
Ложится лоза на плечи мирян.
Колышет пучина рыб и нерп,
И старого стиля сон сребрян.
БЕЗДНА
Так и скажем: неизвестно.
Всё, что думается, вздор.
Вряд ли так уж сразу бездна:
Может быть, соседний двор.
Поглотит распах подъездный
И в хоромы проведёт,
Только слева смотрит бездной
Чёрный лестничный пролёт.
РАЗДУМЬЯ ПЕРЕД
Ни привета никому, ни укора
Не отписывай, немая тетеря,
А что старое пройдёт, и что скоро –
Велика ли в том, ребята, потеря.
Дал бумажку – стало быть, благодарен,
И прибавилось жирку в коновале.
Облетел однажды землю Гагарин –
С коей радости тогда ликовали?
Молодой один пиндос, мистер-твистер,
Пялясь в небо, надрывался: чужбина!
А напрасно: прав дубина филистер:
Что за космос, коли гробом кабина.
Домовитый пожиратель простора
Уж который зиждет Рим – всё не тот Рим,
А что новое придёт, и что скоро –
Велика ли в том находка, посмотрим.
СРАЗУ ПОСЛЕ
Где-то я ещё, возможно, здесь летаю
Иль витаю… нет, оставим слово «вита».
Просто таю сквозь неузнанную стаю.
Простота – когда царя играет свита.
Царь единственен, да есть и самозванец.
Говорят с ним тоже ссориться не надо.
Бездыханников орда и бездыханниц
Еле шепчется, побаиваясь ада.
«Хуже будет» – но всегда возможно хуже.
Все усвоены уроки, не забыты.
Мне же кажется, что нынче и снаружи,
Как и в сердце, ничего нет, кроме виты.
Иноверцами убитый поп Данила
Посоветовал побыть в Иерусалиме.
Ну, теперь, что до Иордана, что до Нила…
Полетели? Чем небесней, тем палимей.
ИЛИЯ
И не думает остывать вода,
Бледный пляж покидать – горожане.
В морозильниках грузных довольно льда
Для оплаты сезонной дани.
Сыпь речная трёхмерна и зелена,
А река с высоты – двухмерна.
Неизменно густа и сладка слюна.
Где язычники, там и скверна.
Не вскружит нам кровь обнаженный торс
Миром избранного пошиба.
Вожделенно желтеет кувшинки горсть,
И блаженно жирует рыба.
Мощь водохранилищную лия,
Вниз ползёт крокодил Славутич,
Замахнётся посохом Илия
На летучих и на плавучих.
Вдалеке сверкнёт Илия-Перун:
«Мне ль не вверена силища Божья?
Я ль не перегремлю рукоблудье струн –
Рукотворный бурун Запорожья?»
Но кишечной палочкою киша,
Вдохновенно цветёт протока.
Шёлком яснится бороды парша,
Блещет круглая плешь пророка.
Стал учителя ученик лысей,
Чуть усвоив Аз-Буки-Веди.
Там нахалы мальчишки, где Елисей.
Где ж мальчишки, там и медведи.
Где болот прибрежных невпроворот,
Пар восходит от летнего тлена.
Понимает своё сумасброд-народ
И хромает на оба колена.
Понимает огонь самодур-пророк
И приветствует адские топки.
Утешительно шёпотный ветерок,
Заточён во квадратные скобки.
Полногрудье ветрил, ширина кормил,
Звёздного размах разговора.
Вдалеке громоздится гора Кармил.
Не видать ли, прищурься, Фавора.
В морозильниках остывает квас,
Дальновидный готовит сани,
И не думает обрываться глас,
Тесный храм оставлять – прихожане.
И не думает остывать вода.
В жёлтой шапочке, круто и лихо,
Между берегами туда-сюда
Три раза сигает пловчиха.
Улетать и не думает журавель,
Измеряется ночь в децибелах,
И змеится имя – Иезавель,
И круглится гроздь – Изабелла.
ТРУХАНОВ, СЕМИДЕСЯТЫЕ
          Полудень –
                    Непробуден...
                Андрей Белый

Стареет мраморно бетон,
И слепнут статуи
В бесцветно-илистый затон.
Таков тишайший ваш закон,
Семидесятые.
Упорно укоренена
В любом, с кем спарится,
Стоит на свете старина,
Чья, как стена, крепка спина, –
Стоит, не старится.
– Христос воскрес! Аллах акбар! –
Слыхал глашатая?
Вне срока годности товар –
Труханов остров, где хибар
Труха дощатая.
Твой парк безвыходно тенист
В часы ползучие,
И мох твой пнист, и жилист лист,
И надрывается горнист
В тугом беззвучии.
И мох твой пнист, и пень твой мшист,
И полдень скошенно-душист,
И паутинно-сед твой свет,
И насовсем уводит след
В крапивы жгучие.
И отзывается сосед
Трубою толстою,
Что, глуше стёршихся кассет
Без наших песен и бесед,
Торчит, безмолвствуя.
 А там, распаренно-солов,
А там, согбенно-безголов,
На веки вечные
Подсел дремлюга-рыболов
На сны приречные.
Ему каюк, проглочен крюк,
И вслед за лёскою
Уходит вверх душа-плотва,
Сверкнув на солнце раза два
Чешуйкой блёсткою.
Но лёска скажется лучом –
И остаётся ни причём
Сравненье броское.
Не пробуждается рыбак...
А там пустырь, а там собак
Бродячих вотчина,
И взор у каждой кротко-хмур,
Холмится ворох рыжих шкур,
И длится летний перекур,
И мглится тучек абажур,
И не смолкает балагур,
Чья речь, пока не вырван шнур,
Не обесточена,
Покамест всё не объяснит
Как беззакатен твой зенит,
И звонница не зазвенит
Или пощёчина.
Труханов остров, тишина,
В семидесятые,
Сама собой оглушена,
Немее статуи.
Останься, путник, со своим!
Застынь и стань, как мы стоим,
Застоем взятые.