Клебер Оливьера де Родригес

Орнаменты племен Амазонии и поэтика тайны Стефана Малларме

не-манифест, не не-манифест

 

Там, где начинается золото воды, заканчиваются зелень и чернота сельвы. Там, где начинается страна бездыханных, в чьих серебряных чешуйках кольчуг прячутся луна и название государства к северу от Большой реки – заканчивается земля матерей белогубых пекари, земля покрытых пятнами и покрывающих узорами, страна цветов и волшебных дедушек-проводников.

Весь этот необъятный мир – от Кордильер на западе и до устья, в котором текут воды двух цветов – не смешиваются, не образуют оттенков, – дан нам не сам по себе, а только через проявления – таков, во всяком случае, вывод, который Карлос Вивейрос де Кастро делает из анализа легенд индейцев Амазонии.

Мы знаем о громе, когда он грохочет, о ягуаре – когда рычит, о человеке мы узнаем по песне или по ритму топора, что слышен за занавесом зелени. В этом нового – ничего, но парадоксы начинаются дальше.

Рассматривая легенды, в которых охотник попадает к странному племени – в пятнистых одеждах, пьющих пиво красного цвета и утоляющих голод вяленой рыбой со вкусом сырого мяса, – Кастро дает ответ на многие непростые вопросы: почему в анимистических обрядах значительную роль играет подражание животному-жертве? почему этнонимы многих народов переводятся как «люди», и если эти – люди, то кто тогда все остальные? почему остальные не имеют права называться людьми, если этим правом обладают животные: будь то олени, пекари, медведи или ягуары...

Известное изречение «мы – это то, что мы едим» как нельзя лучше применимо к миру, где каждый – и охотник, и жертва. Люди едят белогубых людей и людей в пятнистых одеждах, белогубые люди-пекари едят людей-цветов, люди в пятнистых одеждах едят мясо пекари – а могут броситься и на человека. И люди, и ягуары, и пекари, и боги – это племена людей, только оттого, что они заключены в разных звеньях пищевой цепи, их глаза устроены по-другому, и видят они людей – себе подобных, а других видят – хищниками, добычей, богами.

Человек видит кровь, а человек-ягуар – пиво из маниока. Пекари видит дикого кровожадного зверя, а человек – человека. И шаманы одни лишь способны, закрыв обычные глаза, открыть глаза иные – глаза ягуара, глаза пекари, глаза большой анаконды – кому как заповедано. И того, чьи глаза в ночи мироздания светятся, как глаза анаконды, другие анаконды увидят и примут за анаконду.

А что поможет глаза открыть (помимо воли божеств, помимо отвара из лианы мертвых)? Почувствовать себя зверем, надеть его шкуру, его шагом ходить по ритуальной плащадке, свой голос отдать мертвецам, чтобы рык понять, чтобы рыком вещать.

Люди-мы. Мы-народ. Народ в пятнистых одеждах. Человек из леса. Почему же, называя зверей людьми (и себя – людьми), не распространяют индейцы это имя на представителей других племен и рас, в чем секрет?

Все эти названия, справедливо замечает Кастро,часто носят характер условный, выражающий не суть предмета, а то, в каких отношениях с ним находится говорящий (мне в связи с этим приходит в голову достаточно хрестоматийный пример австралийских терминов родства – любой приезжий, после надлежащих расспросов, может оказаться «братом матери», «сыном сестры»). Это замечание мы выделили курсивом, так как оно непосредственно относится к вопросу индейского орнамента.

Поэтому слово «человек», равно как и вытекающие из него этнонимы, Кастро определяет как дейксис – категорию слов (в первую очередь местоимений), которая служит определением взаимоотношений говорящего со слушателем или с объектом дискурса (темой разговора). Любое другое существо, смотрящее своим взглядом, также может вполне легетимно считать себя человеком. Ягуар – это человек, потому что, глядя на ягуара, он увидет не зверя, а человека. Человек – потому человек, что другой человек увидит в нем человека. При этом человек остается дикарем для бога-конкистадора, кувшином с маниоковым пивом для ягуара, злобным ягуаром для пекари. Все эти позиции равнозначны и равнолегетимны – достаточно только посмотреть на себя с другой точки зрения.

Это – ставшие классическими рамки для тех, кто рисует картину индейского мировоззрения. Сказка впереди...

 

Те индейцы, что по-прежнему населяют сельву, редко изображают то, что привыкли рисовать мы: солнце, деревья, птиц, зверей, хижины и их обитателей. Зато они рисуют орнаменты – бесчисленные «кожи анаконд», «панцири черепах», «чешую рыбы мохарра», «скелеты», «паутину», «крыши домов» и «звезды». Но звездный орнамент не будет изображать небо, а орнамент «скелет» - человека. И «панцирь» не будет означать землю, а «скелет» - деревья. Эти орнаменты лежат вне плоскости метафор в той же мере, в какой не изображают конкретных фигур.

Орнамент – это такой же дейксис, как термин родства или этнической принадлежности. Франко-перуанский ученый Эстебан Ариас сообщает, что один из важных этапов шаманского врачевания заключается в том, чтобы нанести на больного орнамент того духа, который виновен в болезни – именно не назвать самого духа, а только назвать характер связи, установившийся между ним и пациентом.

И ритуальный язык их,– продолжает Ариас, – рисует не столько сами вещи, сколько их отношения с нами и знаки их присутствия в мире. «Вури-ури-ури» - так говорят маленькие куропатки. «Так-так» - так хрустит пекари плодами. «Терог-терог-терог» - так он спасается в лесной чаще. «Цег-цег» - так шевелит новорожденный ручками и ножками.

 

Ариас объясняет необходимость назвать характер связи духа и больного следующим образом: до тех пор, пока эта связь неявная – она касается только одного охотника, и не может быть излечена. Но с того момента, как посредством орнамента эту связь обозначают, она становится судьбой всего коллектива, и только затем возможно разорвать ее или изменить ее характер ритуальными методами.

Это объяснение лежит абсолютно в той же плоскости, в какой объяснял природу гадания африканист Виктор Тернэр. «Другое средство, используемое гадальщиками ... — это нерв из корня слоновьего бивня, который в контексте ритуала называется нсому... Поскольку ... он похож на расслабленный пенис, ему часто придается значение мужской импотенции...» Импотенция рассматривается здесь как параллель смерти. Невозможность подарить жизнь есть социальная смерть.

По объяснению одного из информантов, «гадальщики используют его (нсому – К. Р.)для того, чтобы видеть потайные вещи, которые открываются неожиданно во время гадания, подобно тому как охотник надеется случайно наткнуться на животное во время охоты. Нсому— как факел в ночи, с его помощью можно воочию увидеть ведунов. Это потому, что нсому — потайная вещь, вынесенная наружу»

 

Итак, орнамент, как и ритуальное звукоподрожание, как и этноним, как и обобщенное понятие «человек» – являются частными примерами того принципа, который лежит в основе всей индейской культуры: называть не сам предмет, а характер твоих отношений с ним.

Этот принцип тесно связан с балансом тайного и явного, игрой света и тени. Тайное – это и священное, относящееся к мужскому и, конкретнее, к охотничьему миру. Тайное – это страшное волшебство сельвы, со-противопоставленное с ритуалом общины. Тайное – это и глубоко личное, например, песня, которую духи сообщают пьющему отвар из лианы мертвых.

В письме Анри Казалису от 30 октября 1864 г. Стефан Малларме сообщал, что своими стихами он желает «рисовать не саму вещь, а впечатление, которое она производит».В интервью, данном журналисту Жюлю Юре, он говорит о тайне, о том, что вещи следует не изображать непосредственно, а передавать их через намек. «Назвать предмет — означает уничтожить три четверти наслаждения стихотворением, состоящего в счастье постепенного угадывания». Меня поразило, как в недавнем выступлении в Коллеж де Франс известная индианистка Андреа-Люс Гуттьерес высказала сходную мысль: «Искусство существует для индейцев, только пока существует его тайна и расшифровывание этой тайны».

Здесь для меня важны не причины. А одно-единственное следствие, личного порядка. Дети великого Хорхе, воспитанные на философах от Монтеня до Леви-Стросса, могут наконец найти ту заповедную область мысли, в которой книги чужого языка, воспитавшего нашу литературу, оказались созвучны словам песен наших пращуров. Пожалуй, все, - только этого всего мне и моему народу должно хватить на ближайшее столетие. А там посмотрим.

 

Послесловие ученого

Имя Виктора Тернэра прозвучало не случайно. Нсому подобен индейскому орнаменту, а орнамент – нсому. Орнамент – тайное общение с духом, проявленное во время коллективного ритуала. Но проявленное – опять-таки – только для посвященных в ритуальную символику. С одной стороны, ритуал соединяет людей, но в то же время – отделяет людей (духов, посвященных охотников и их жертв) от прочих жителей и всей земли, и твоего племени.

В этом свете я бы хотел сделать важное, как мне кажется, добавление к концепции Кастро. Слово «люди» выступает не просто как дейксис, но как временное(а в пересчете на жизнь космоса – сиюминутное) состояние, подобное «коммунитас» Виктора Тернэра. Из communitasвырастает community.Community(сообщества) – формируют человечество.А что вырастает из humanities– станет ясно чуть позже.