Дмитрий Чернышков

Георгий Иванов как зеркало

25 марта 1930 года Владимир Маяковский на выступлении, посвящённом двадцатилетию собственной творческой деятельности, объяснил присутствующим, почему он не может читать стихов: «Я сегодня пришёл к вам совершенно больной, я не знаю, что делается с моим горлом, может быть, мне придётся надолго перестать читать. Может быть, сегодня один из последних вечеров…» Что произошло с его горлом, поэт знал, знают и остальные – из расхожих строчек о том, что «я себя смирял, становясь на горло собственной песне»: таким образом, это оказалось почти не метафора. Через двадцать дней Маяковский застрелился.

Тот самый Маяковский, который пятилетку назад озаботился, «скольких колеблющихся… подведёт под петлю и револьвер» прощальный есенинский стих, и написал вирши про то, как нехорошо поступил с собой Сергей Есенин (так и не сумевший однажды увлечь Маяковского под локоток опохмелиться на получку из кассы Госиздата).

Застрелился Маяковский, который в апреле 17-го года на банкете в честь независимости Финляндии, усевшись между Буниным и Горьким, стал есть с чужих тарелок, а заметив, как брезгливо отодвинулся от него Бунин, вопросил: «Вы меня очень ненавидите?» – «Слишком было бы много чести».

Застрелился Маяковский, который в 28-ом, побывав на местах гибели царской семьи на Урале, написал стихотворение «Император», которого нет даже в перестроечном собрании сочинений; стихотворение, которое – в подлиннике – заканчивается строками о том, что «я вскину две моих пятерни, что я голосую против» и «коммунист и человек не может быть кровожаден».

Застрелился – по определению известного грузинского поэта Сосо Джугашвили – «лучший и талантливейший поэт эпохи», которого Лиля Брик, в голодные годы провожая в загранкомандировки к проклятым империалистам, просила привезти ей оттуда в подарок автомобиль.

Застрелился громогласный Маяковский, которому на выступлении в «Бродячей собаке» десятых годов Мандельштам заявил: «Маяковский, перестаньте читать стихи! Вы не румынский оркестр».

Застрелился Маяковский, который написал о своём выступлении в 27-ом году в парижском кафе «Вольтер»: «Странно смотреть на потусторонние, забытые с времён «Бродячих собак» лица. Насколько, например, противен хотя бы один Георгий Иванов со своим моноклем. Набалдашник в кепке».

Одним словом, – застрелился Маяковский, который слишком мало был поэтом и слишком много Маяковским.

А Георгий Иванов не застрелился. Зачем было стреляться Георгию Иванову? Хотя нет, – причины были. Причины всегда найдутся, если хорошо поискать…

В 1922 г. Георгий Иванов – бывший кадет, бывший дворянин, бывший акмеист, женатый вторым браком, выпустивший за год до этого книгу стихов, о которых Александр Блок выразился: «...можно вдруг заплакать — не о стихах, не об авторе их, а о нашем бессилии, о том, что есть такие страшные стихи ни о чём, не обделенные ничем — ни талантом, ни умом, ни вкусом, и вместе с тем — как будто нет этих стихов, они обделены всем...»

Который просидел годы военного коммунизма вместе женой и критиком Адамовичем на одной квартире, а до революции – в поэтических кабаках, где, по выражению Бунина, только ленивый не орал о собственной гениальности. А ещё раньше, во времена империалистической войны, успел побыть и ура-патриотическим пиитом, умудряясь печататься во всех газетах сразу.

Который так дружил с Мандельштамом, умершим от усиленного питания в каком-то дальневосточном бараке в 38-ом году (а всё-таки Пушкин счастливчик: он хотя бы умер на Мойке, а не на помойке), – что у них на двоих была одна визитная карточка.

О котором ещё в 1916 г. Владислав Ходасевич пишет: «...поэтом он станет вряд ли. Разве только если случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя, несчастья. Собственно, только этого и надо ему пожелать».

Так вот, Георгий Иванов, в 22-ом году выпросивший у Луначарского командировку за рубеж, ставший заурядным невозвращенцем и использовавший казённые деньги в качестве подъёмных, – оказавшись в столице мира Париже, очень быстро (как и все, кто…) понимает, что здесь он сам и его поэтическая гениальность тоже мало кому нужны. Что он не какой-нибудь там нефтепромышленник Гукасов, а всего лишь нерадивый и незадачливый командированный литератор.

И вот, окунувшись в полную жизненную и пожизненную свободу с головой, а значит, и хлебнув того, что попало сквозь сжатые зубы, – на  глазах у изумлённой публики этот изящный человечек с самой русской фамилией, для пущего дворянства произносимой с ударением на болгарский лад, выпустивший до того штук пять или шесть никаких книжечек, превратился к началу 30-х годов – посреди эмигрантской неустроенности и безнадёжного безденежья, униженности и воспоминаний о когда-то, среди разливанного моря всех этих «Рулей», «Новых жизней», «Зелёных ламп» и т. д. и т. п. – в великого русского поэта (книга «Розы»).

Не думаю, что он стал от этого счастлив, – ведь тогда выходит, что можно стать счастливым,  став несчастным… Правда, до конца с ним были его стихи, его жена, и сам он прожил сравнительно долгую жизнь.

…И всё это называлось – «парижская нота». А с Ходасевичем, которого великий прозаик и посредственный поэт Владимир Набоков называл «крупнейшим поэтом нашего времени», и с Адамовичем, старым другом, – Иванов рассорился. Навсегда.

И была ещё подёнщина – какие-то киносценарии и длинная-предлинная, только чтоб не кончалась, совместная журнальная халтура с женой Ириной Одоевцевой. И вместе с тем – самый физиологичный, но и самый музыкальный в русской прозе «Распад атома».

А потом была война. И немецкая оккупация. И несправедливые обвинения в коллаборационизме, отшатнувшие от него многих и многих. И серые дни на каком-то убогом французском курорте, где в номере напротив жил старый ворчливый Бунин в старом халате, называвший Иванова Болгарином, не считавший за писателя никого кроме себя, ругавшийся с ним по поводу литературы каждый день – и всё-таки каждый день приходивший к нему посидеть в старом чёрном кожаном кресле снова…

А потом Иванов умер… Нет. Сначала – письма к издателям с нижайшими просьбами о 30-и долларах и о цветастеньких тряпках к Рождеству «для Ирины Владимировны» плюс давление под 300, –  умер он после. А Ирина Владимировна пережила его больше чем на 30 лет. И вернулась в Ленинград. И написала прекрасные воспоминания. И тихо скончалась от глубокой старости – уже в Санкт-Петербурге… (Хотя какой он, к чёрту, Санкт-Петербург? Да и звучит чопорно, серо и казённо это неудобоваримое голландское «санктпетербург»: куда как легко и звонко, с мартовским ледком, – «Ленинград».)

…Не думаю, чтобы Георгий Иванов придал большое значение той парижской встрече с Маяковским. По крайней мере, стреляться пришлось не ему – ипохондрику и пессимисту, а этому несгибаемому, с бычьей шеей, горластому амбалу.

При чём тут, спросите вы, вообще Маяковский? Руку на сердце положа – бог его знает. Бог его знает…

Знающие люди говорят, что Серебряный век – это всего лишь легенды о нескольких десятках человек, знавших и бивших друг друга в лицо, записанные уцелевшими в 30-е годы осколками этого «века». А Россия жила себе, жила и не знала, да и дела до них никакого ей не было. – Наверное, так оно и есть. И всё это утрачено…

Или нет, не так, по-другому: всё это было, а значит, неизбежно осталось. Утрачено – совсем другое, и утрачено – в нас.

…А пока ничего этого нет, и Пётр Степанович только заявляет растерянному Кармазину, что к следующему Покрову всё будет кончено, и Вера Павловна едет в Пассаж, и холодно, и гулко, и омытый водой чёрный гранит влажно блестит под неярким, чухонно-чахоточным небом, и столица империи на миг замерла над чутким миром, заглядевшись на собственное отражение, и совсем молоденький Георгий Иванов, ошарашенный известием о заочном избрании его членом Цеха поэтов, волнуясь, сидит за столиком в одиночестве…

Ещё по-богемному ранний час, в зале пусто, почти никого, от ходьбы половых вздрагивают занавески на окнах и шторы между комнатами, а он старается не сводить глаз со входной двери, где сейчас, вот-вот, прямо сейчас – уже подходят, уже обивают на крыльце прилипший к подошвам снег – появятся раскрасневшиеся с морозца, такие весёлые и молодые, ещё такие живые Анна Ахматова и Николай Гумилёв…