Тамара Ветрова

СПАСАЯСЬ ОТ ВАРВАРОВ, ИЩУ ПРИЮТ НА ЛУНЕ. Отрывки из старинной повести. Перевод и публикация Тамарой Ветровой

Пока путники неутомимо шли своей дорогой, в столице тоже, как говорится, кипела смола в бочках. Чиновники и главные дворцовые распорядители так и напрягали животы, состязаясь в мнимом усердии. У чиновника Ли-пу развязался пуп, а он даже не потрудился его завязать. Вот до чего доводит глупая праздность! А у чиновника Пу-ли вместо пупа обнаружился лян серебра, который прирос к нежной прогалинке на животе. Чудо-то, а? Были и другие диковины. Красавица Инь (Отцветающая слива) оседлала жирного чиновника по имени Бегущий Боров и проехалась на нем верхом по четырем улицам столицы. Чиновник шел, приседая, а красавица так и терлась… Наконец, у несчастного чиновника закипело в голове, и он с мольбой обратился к неуступчивой девице. Но та лишь стегнула его прутиком ивы, чиновник так и лег на пыльную дорогу. Ни почестей, ни славы не сыскал, негодница толкнула его лотосовым башмачком, да и была такова. Видать, втерлась в доверие к другому важному управленцу, а этот сделался не нужен, как тряпка в отхожем месте…Сын господина Ниня, молодой бездельник и прохвост, во время прогулки по городскому пруду, перетопил по очереди всех гостей, те только и успевали всплывать… «Не озеро Мирного Уединения, а озеро Покойников, перевернутых животами кверху», - шутили прохожие.  Две служанки, почтительно приседая, глазели как-то на башню Свершений Императора и его семейства, а башня вдруг рассыпалась, как хозяйское просо. Служанки задрожали от страха, пустились наутек… Много чего происходило в обезумевшей столице. Почтенный ученый объявил, что выпьет тысячу по тысяче чашек желтого чая, чтобы мудрости удостоиться. Пил с утра до ночи, пока в его животе не завелся карп величиной с руку. Начал скользить и вилять, а ученый поник головой и молча заплакал. Как теперь постигнуть учености плоды? Карп умен и проворен, да человеку назначен срок… Близкие ученого стали полукругом, служанка поднесла на серебряном подносе чай… Увидев благородный напиток, ученый схватился за живот и исторг озеро с берегами, окутанными густым туманом. Крики птиц так и замирали над серой поверхностью, будто оплакивали одинокого путника… Теперь это озеро называется Озеро, исторгнутое из живота почтенного мужа. А прежде никак не называлось, его воды были бесконечны, и два рыбака каждое утро, прихватив снасти, отправлялись ловить проворного карпа.

Тем временем заметили, что улицы столицы словно покрылись песком. Песок так и набивался во все восемь отверстий, даже и льстивые чиновники поднесли Императору серебряное блюдо, полное песка.

Император вскинул желтые брови, изобразив иероглиф «гневный вопрос». Но чиновники не растерялись, и, ползая на вонючих коленях, уверили владыку, что песок на серебряном блюде – подарок от иностранных гостей.

— Теперь, - врали негодники (а у самих уж карманы были полны песка), - иностранцы приползают в Империю на грязных животах. Просят уступить им хоть горсть песка.

Император в удивлении поднял желтые брови.

— Для чего же понадобился песок? – спросил он с подобающим любопытством.

— Им нечем набить карманы, - объяснили чиновники. – Их карманы пусты, как мешок после Праздника снулой рыбы.

На лице Императора изобразилось сомнение. Прежде владыка никогда не слыхал о Празднике снулой рыбы. В голове его, как говорится, текли молочные реки-кисельные берега, Император с завязанными глазами был подобен заспиртованному уродцу: ничего не видел, не слышал, про беды Империи знать не знал. Хороши и чиновники со своим песком: только глаза запорошили, лишь бы ноги унести… 

Плачевное положение дел, ничего не скажешь. А тут еще песок! Даже простолюдины не желают его есть, а уж, казалось бы, чего проще…

— Откуда взялся в Империи песок? – спросил обезьяна с любопытством.

— Из пустыни, - отвечал учитель Ба Цзе. – Да и откуда ему взяться, если желтые муравьи – дети Великой Пустыни – принесли песок на своих железных лапах? У приграничной заставы видели мертвого тигра, туша горой вздымалась. От муравьиных ног следы таковы, что в каждом озеро плещется, кровь и пот смешались в раскаленном воздухе, бесы ворочают медными языками, на каждом можно чайник вскипятить.

Слушая Учителя, селезень, обезьяна и лиса закусили губы. Муравьи наступают на пятки, Империя дрожит, как мертвый лист, небо обуглилось, и синие молнии летают – а лунные кирпичи не так-то просто сыскать… Как же, скажите, сложить драгоценную дорогу, что ведет прямиком на Луну? Тринадцать месяцев шли путники, удаляясь от столицы. На четырнадцатый месяц огненный дух словно опалил утробы. Запахло раскаленным песком, воздух наполнился пурпурными языками пламени, прилетевшего с солнца. Это летали духи Великой Пустыни, ничего не боясь. Словно высокое начальство, кувыркались в клубах желтого солнца…

— Воздух кипит, как каша в котле, - заметил обезьяна. – Опасаюсь, как говорится, за свою левую пятку.

— Остановимся под этим деревом, - велел Учитель. – Дальше уж совсем не видно деревьев, только тлеющий песок, да мертвые следы рыжих дьяволов (духов пустыни).

Так и сделали. Но только колени преклонили, тут же слепой сон одолел путников. Словно вата залепила все шестнадцать отверстий, так и повалились, как мешки… Во сне перед путниками явился джинн размером с гору Фужун. Рожа коричневая, пятки так велики, что не желаешь, а заплачешь, как безродная утка. И этот джинн вначале разгневался, так что от пяток повалили клубы смрадного дума, а потом заплакал горьким плачем.

Учитель выступил вперед и сказал знаками (потому что даже его мудрость не знала языка джиннов):

— Мы чужеземцы и голодны.

Джинн ответил знаками:

— Ешь и пей, только не открывай рот, иначе туда набьется песок.

— Оказывается, - проговорил обезьяна знаками, - Великая Пустыня совсем близко, в четырнадцати месяцах пути.

Услышав слова обезьяны, джинн начал горевать и заплакал горьким плачем, а потом сказал:

— Знайте же о путники, что эта пустыня принадлежит желтым муравьям. Семь месяцев назад их войско отправилось в поход, и с тех пор осаждает столицу. А еще прежде они перебили всех гулей, обезьян, мамлюков и четырех собак в облике коней. Да будет вам известно, о путники, что собаки-кони долгие месяцы шли по пустыне, пока не достигли семи рек и многих деревьев на краю большого луга. На каждом дереве висело ровно по двенадцати плодов, и вот, как только те плоды созрели, они начали падать на землю, и их объедали местные мыши. Из косточек же этих плодов вырастали джинны, гули и их дети, прекрасные, как сад в пору полнолуния. Сидели под деревьями и четыре ангела, и внешность их была, как у дикого зверя.

Произнеся последние слова, джинн заплакал горьким плачем и закричал огромным криком.

— Для чего ты кричишь столь громко? – удивился обезьяна. – Разве мы обидели тебя?

— Я кричу и плачу, оттого что запутался, - сказал джинн. – До вас я рассказывал свою историю купцам, пришедшим с караванами, а также обезьянам, муравьям и верблюдам, сваренным в огромных котлах. В каждом котле было по пятидесяти верблюдов.

Учитель Ба Цзе спросил с почтительностью:

— Для чего же варить по пятидесяти верблюдов в каждом котле?

Джинн с горестью опустил на грудь голову, громадную, как котел, и сказал, что он этого не знает.

— Что же ты знаешь, о почтенный джинн? – спросил селезень, выступая вперед и выпятив сверкающую грудь.

— Знаю историю про бойкого водоноса, который сбился с пути и шел, не переставая, дни и ночи, питаясь травами, пока не дошел до горы, горящей, как огонь.

— Что же дальше? – спросила лиса, обмахиваясь хвостом.

— Дальше водонос шел, не переставая, дни и ночи и питался одними только травами…

— Да ведь это одна и та же сказка! – перебил непочтительный обезьяна.

Джинн ничего не отвечал, свесив нижнюю губу так низко, что ей можно было начерпать меру песка. И тут путники заметили, что перед ними не джинн, а песчаный холм, высокий и желтый. Тем временем наступила ночь и расшила небосвод горящими звездами и драгоценными созвездиями. Неожиданно по синему небесному шелку заскользила комета с золотым хвостом. Лиса прижала руки к сердцу и молча поклонилась.

Селезень спросил:

— Кому это ты кланяешься?

— Хвостатой гостье, - отвечала, смеясь, лиса.

Засыпая, даже и селезень не отводил глаз от неба. Не зря говорят: не сосчитать небесных очей, цвета меда, и цвета огня, а также сияющих тихо, как благородный нефрит… Да еще и картины – одна другой великолепнее! Синий феникс застыл около кипящего серебром ручья, а цапля перо утеряла, да толку-то скорбеть? Это перо давно сделалось, как ладья, легкая и недоступная простому глазу. В облачные селенья впору уплыть…

Но худо вот что. Пока путники смотрели, как говорится, звездное великолепие без границ, за ними зорко наблюдала волшебница, могущественная, как вода и песок. Превратившись в невидимую жгучую песчинку, волшебница кликнула огненных пчел, которые приходились ей сводными сестрами. Воздух сразу же наполнился горящими жалами и шипением, так что стало невозможно поправить повязку. Земля и небо соединились в огненной пляске, железные жала так и дырявили спины, животы, поясницу и нежную кожу. Тела Ба Цзе и его учеников превратились в сита, сквозь которые хозяйка сеет рисовую муку. Корчась от боли и гнева, стали среди песка, не зная, как укротить проклятых пчел. Учитель Ба Цзе с гневом оглядел дырки в телах товарищей и под собственным халатом.

— Сквозь эти отверстия унесется река нашей жизни, - молвил мудрости удостоенный. – Песчинка за песчинкой истаем, но, к счастью, я захватил с собой целительную мазь, приготовленную из слюны верблюда и синей глины.

И, больше не говоря ни слова, принялся усердно замазывать дырки. Ученики перестали стонать и охать. Теперь у них было дырок не больше, чем просверлили природные духи; селезень приободрился, а обезьяна и лиса затеяли спор, куда держать путь дальше. Обезьяна стоял на своем и твердил, что идти надобно по кругу, только так, мол, цели достигнешь. Лиса же заверяла, что истинный путь направлен лишь к невидимой цели, зыбкой, как паутина в Лисьем лесу. Учитель поднял руку.

— Настоящий путь ведет не наружу, а внутрь, - объяснил он ученикам. – Только углубляясь, можно продвигаться вперед.

Селезень спросил:

— Не внутри ли искать лунные кирпичи? У меня в животе нету ни одного, - прибавил самонадеянный брат обезьяны.

— И кирпичи, и лунная дорога внутри нас, - подтвердил почтенный. – Иначе истины удостоенный не рискнул бы поставить шатер и проповедовать ученикам.

Лиса, селезень и обезьяна молча склонились в почтительном поклоне.

 

Теперь оставим ненадолго путников, чтобы узнать, как во времена земной смуты обстояли дела в небесных палатах. Да и как не узнать! Ведь все, что творится на небе, ложится на землю тенью бегущего облака, а земные следы остаются и в небесной реке. В облачных сферах, как говорится, на землю глядели вполглаза. Говорили, бранясь и сетуя, что земля как дрянной орех – надкусана, да и сердцевина гнилая. На Сириусе беседки увиты плющом из струящегося света, из хрустальных потоков, - а тут? Вопли, обиды да жалобы, слезы, как реки в кипении, да смрад от протухших безумцев, да невольники без речей, без огня… Груда сгоревших поленьев, мрак, облака, как чернила… Где же отрада?

Небесные владыки сердито наблюдали за земными делами. Последнюю тысячу лет Император, что сидел на троне в столице и к трону прирос, и сделался тучен и смраден, - им всем надоел. Ну не смех ли, когда владыка ночью и днем не сходит с мраморного рундука?! Окружил себя глиняным войском, сановники корчат глумливые рожи за спиною владыки, простолюдины молчат, как холмы за рекой Гаолян… Не Империя, а поле для игры в картинки! (так небесные духи называли игру, похожую на игру для детей: огромное поле, соединяющее собой стороны света, да к тому же поле не простое, а лабиринт в виде закручивающейся спирали).  Название этой игры хранилось в строгом секрете, да и понятно: проведай кто-нибудь из любопытных жителей земного мира, что за премудрая игра, тут же сунули бы свой любопытный нос! А как, скажите на милость, управлять делами нижнего мира, когда легкомысленный дурень путает ходы, меняет местами картины и вмешивается в положенный ход вещей?  

Постепенно звездные палаты опустели. Духи, которые были поставлены заведовать земными делами, разбрелись кто куда. Некоторые удалились в прекрасный яблоневый сад и лакомились золотыми, как мед, яблоками. Насытившись, улеглись на мягкую траву, подшучивая друг над другом… В конце концов, в палатах остались только два небесных духа-ученика. Головы, как прозрачные шары, как говорится, одни бабочки порхают, да и те зеленые, как весенний ветер… Один дух точно сладкого вина перепил; так и хохотал во все горло, пугая бабочек, устроивших под деревьями прощальный пир. Прекрасные, как крошечные девы из Нефритового дворца, бабочки кружились, выводя в воздухе волшебные узоры, а духи только и знали, что бездельничать в сонной неге...

— Как бы не опоздать к ужину! – шутил первый дух, на что второй ничего не отвечал, разве что шутливо раздувал щеки, да смешил летучих проказниц…

Второй дух отвечал в том роде, что облачные дары прекрасны, неисчислимы – да не проведал бы Нефритовый владыка о том, что юные духи предаются беспечному свисту… В общем,      старались, чтобы болтовня не достигла ушей Нефритового владыки. Он-то живо напомнил бы разнежившимся небесным духам об их обязанностях! Хороша ли земля или нет, но заслужила своего прощального взгляда, косой волны очей… Но к сожалению, Нефритовый владыка был очень занят, десять тысяч лет как удалился на берег хрустального озера, чтобы омыть лицо. Да загляделся в сияющие воды, как говорится, глаза утерял… Небесная челядь понимала, что владыка может вернуться с минуты на минуту, но, однако, все равно своевольничали: хозяина нет – карманы пусты (нет порядка в доме).

Оставшись в небесных палатах вдвоем, без наставников и слуг рангом постарше, оба молоденьких духа весьма обрадовались такому обстоятельству. Тот и другой  были смешливы, хотя и не без учености. Духи постарше называли их У-первый и У-второй, притом только и знали, что дарить подзатыльники… Так-то и вышло, что, оказавшись в верхних палатах одни без начальников, младшие духи – У-первый и У-второй – вздохнули с облегчением. Наевшись вволю сладких персиков, улеглись на ложе из серебристых облаков, а затем потребовали принести терпкий напиток из поздней вишни. Но исполнять поручение было некому. Да и будь кто на месте – едва ли послушались бы молодых бездельников! Тогда проказники и добрались до игры в волшебные картинки. У-первый заметил, однако, что не накликать бы беды. С картинками обычно управлялись ученые бодисатвы, а не простаки вроде тебя и меня.

— Не беспокойся, - ответил ему У-второй. – Картинки и есть картинки. Вот если бы мы принялись передвигать земные горы или вычерпали Желтую реку – другое дело. А в такие игры и дети играют.

Но У-первый продолжал сомневаться. В знак сомнения соединил колени и приблизил голову к чернильному камню. Помолчали, а потом не удержались и все-таки полезли в яшмовый короб, где хранились разноцветные картинки. Однако на коробе висел серебряный замок, да еще стояла печать. Что станешь делать? Тогда У-второй отыскал гвоздь величиной с обезьянью лапу и принялся отковыривать вначале печать, а затем начал долбить замок. Не зря говорят, что и у высшего духа иногда мозгов не больше, чем у кукушки. Наконец, крышка короба с громким звуком отскочила, и изнутри так и повалили клубы вишневого, синего и зеленого дыма. Молодые духи задрожали от страха, а дым всё валил да валил. Кое-как заслонившись от облаков руками, У-первый и У-второй смекнули, что дым идет от разноцветных картинок. Перепугавшись, что придется отвечать за проделки, духи чуть было не бросились врассыпную, да вовремя сообразили, что картинки не сгорели, а просто источают  о б л а к а   з е м н о й   ж и з н и. Однако, будучи не особенно крепки в научных знаниях, У-первый и У-второй принялись гадать, что же за чудеса творятся внизу, в земных пространствах.

— Наверное, - предположил У-второй, - на земле живут землепашцы с лицами цвета спелой вишни. - И прогуливаются ярко-зеленые тигры, - добавил  У-первый.

— Те и другие едят синюю кашу! - крикнул У-второй и громко захохотал.

Перешучиваясь, вытащили одну за другой волшебные картинки и принялись раскладывать их так и этак. Притом не подозревали, что – пока глупым образом развлекаются – земля содрогается и едва не сходит с положенного пути.  Но ведь можно сказать и так: бодисатва волшебной рукой перерождает человеческие заблуждения, и разом создаются тысячи химер… Блудливые духи играют и развлекаются, а песок в пустыне закипел, порождая полчища огненных пчел. Белое от зноя, жужжащее стадо так и кинулось восвояси, отыскивая, в чье тело вонзить огненный меч. Желтые муравьи имели над пчелами власть, потому что (говорили) в прежние времена муравьиная матка величиной с гору Тань налепила их несметно из всякой дряни, да и склеила собственной слюной. Пчелы вначале лежали, как мертвая груда, но муравьиная матка надула желтые щеки и выпустила ветер. Подхваченные желтым знойным ураганом, пчелы высунули жала и с той поры уж служили муравьям. Хотя про такую службу и говорят: служит, не скрывая досады – ну так что ж! все-таки пчелы со своими огненными мечами вместо жал были верной подмогой всему разбойничьему муравьиному войску. Намереваясь выступить в поход, муравьи прежде себя выпускали пчелиное войско. Воздух тут же становился черным и горячим, тут и там разносился ветер смерти, гибель летела на огненных крыльях. Генерал муравьиного войска носил имя Му, что означало железные зубы, опаленные огнем фиолетового солнца. Му был свиреп, как тигр, но и безжалостен, как морской змей. Разгневавшись, мог единым махом уложить половину войска, но тут же, взамен мертвецов, вставали новые желтые муравьи, куда свирепее прежних. Не зря в детской песенке, сочиненной одной придворной поэтессой, говорится, что харя желтого муравья страшнее драконовой пасти. Не попадайся, малыш, в темное жерло, иначе не видать собственной пятки, а то и рукав оборвет…

— Смотри-ка, - сказал У-первый с любопытством. – Картинка полна пчел, всё черно, как воздух в ноздре.

— Да, да, - согласился У-второй.

— Государь на рундуке, - добавил У-первый, - заперся во дворце и отдает немые повеленья. Распорядился, чтобы пчелы получили шапки чиновников. Тогда станут ползать у трона, а не летать, как смертельные стрелы.

— А пчелы согласились? – спросил У-второй и засунул в рот спелый персик.

— Не знаю, - сказал У-первый. – Мне пока не знаком пчелиный язык.

— Не язык, а жало.

— Пчелы расчищают путь, - добавил У-первый и запихнул в рот свежий персик. – Вначале пчелы, затем желтые муравьи.

— Глупая картинка, - заметил У-второй, зевая. – Она навела на меня сон.

— Глупая-то глупая. Боюсь, однако, огненные пчелы и желтые муравьи превратят землю в пустой рукав. Только и станет хозяйничать голос осени, разнося глухие металлические звуки. Облака мертвой грудой лягут на небесном ложе, бродяга-ветер полетит, подбирая подол, раздувая серые щеки, устрашая…

— Болтаешь, как уличный торговец, - рассердился У-второй на У-первого. – Картинок не менее, чем заблудившихся звезд в небесной лохани, а ты знай чешешь языком без передышки.

— Картинок не счесть, - согласился У-первый. – Но владыка дал нам только по тысяче рук – хватит ли на все волшебных картинок?

У-второй ничего не отвечал. Он был бездельник и лентяй, хотя и небесный дух, - а потому закрыл глаза и уже видел первый волшебный сон. Ему почудилось, что он покинул У-первого, оставил того вместе с неисчислимыми картинками земных гор и рек, отказался участвовать в игре и перебирать бессчетные картинки, а полетел прочь, к западным воротам, откуда льется зеленое сияние и плывут ароматы. Во сне У-второму подумалось, что за Западными воротами стоит дворец изо льда и хрусталя, а во дворце живет красавица Синяя Цапля. Крылья ее расшиты узорами неземной красоты и звездами, сверкающими, как льдинки. Так и летел в сновидении, как на колеснице. Не зря ведь говорят, что все во вселенной не более, чем сон в Красном тереме. Но вот можно ли в это верить?

В то же самое время У-первый продолжал терпеливо (хотя и бестолково) передвигать  разноцветные картинки. Над некоторыми клубился туман, как над утренней рекой, и, точно, можно было разглядеть течение светлой воды, уходящее в тающие груды жемчужных облаков. Другие картинки были полны непонятных точек, каждая менее рисового зернышка. Приглядевшись, У-первый распознал в точках земных людей – владык и простолюдинов. Те и те толпились, накрывая землю точно густой сетью.

— Ничего не разберешь, - сокрушался У-первый. – Тут надобно призвать ученых духов, мне не чета...

За разглядыванием волшебных картинок прошло сколько-то времени. Во дворце земного правителя забеспокоились: царедворцам почудилось, что Небо смотрит на них без приязни. Об этом свидетельствовали некоторые тайные и явные знаки. Так, потолок главного царского дворца вдруг намок, точно от верхних соседей. С него посыпалась краска и обвалились два изрядных куска (один размером с увесистое вымя). Государь едва не спрыгнул с рундука, да и схватился за сердце. Чиновники тут же принялись льстиво утешать владыку. Разбрасывали ложные клятвы, уверяли, что кусок потолка размером с увесистое вымя означает наступление Эпохи Благих Перемен. Как-нибудь да обойдется, вот что скажет наше ничтожество, твердили бесстыдники, а сами уж засунули головы под мышки. Да и как судить? Человек порой и без причины прячет голову в надежное место, что ж толковать о грозных знамениях? Ранним утром во дворце вдруг переполошились мыши. Устроили такую беготню, что младшая служанка, схватив веник, надавала тумаков ни в чем не повинному селезню. Тот только брови насупил, а служанка залилась слезами, дуреха. В общем переполохе не заметили, как двое чиновников под видом праздничных гусей важно прохаживались по пустынной зале… Уж потом сочли чиновников еще одним предзнаменованием. Говорили: чиновник в обличье праздничного гуся означает мор и запустение. Да что прикажете доложить владыке? Молча склониться оставалось, да намекнуть взглядом, что под рундуком облюбовал себе нору коричневый крот. Для чего понадобилось негоднику проникать во дворец? Не свет ли огня над мраморным рундуком привлек гуляку? Видать, принял его за луну – ночную гостью, да и явился на немой зов… А то и совсем смешной случай: дворцовая челядь вдруг передралась самым непотребным образом. Давай награждать сами себя тумаками, сопровождая драку жалобами, обращенными в свинцовые небеса (в пустоту). Видать, тяжелые времена настали… Чиновники, трясясь от страха за свое сытое брюхо, принялись сочинять друг на друга доносы, каждый - длиной с дорогу, что ведет от столицы к мертвому городу Чи. Обвиняли один другого в дурномыслии, в вонючих помыслах. Видать, позабыли, что все чиновники – братья, ибо вскормлены, как говорится, одной государственной ложкой, полной пенного дерьма… Государь на мраморном рундуке не успевал прочитывать груды доносов и то и дело утирался рукавом из синей парчи. Рядом с рундуком находился дворцовый лекарь. Он брызгал на чело владыки одеколоном, потому что тот начал смердеть. Вонь шла из императорской утробы, полной благих начинаний. Владыка даже кривил нос, упрекая лекаря в нерадении, что же ты, ленивый бездельник, как говорится, не шевельнешь и пяткой?! Лекарь отползал на положенное число шагов, не переставая зажимать собственный нос. Не зря говорят: вот как смердят иной раз великие люди, ибо помыслы их отчасти протухли, как щука второго дня.

 

Настал вечер, и молоденькие небесные духи снова собрались вместе вокруг стола с картинками. Смотрели на них все равно что на импортные диковины; аж дух захватывало. Жители верхнего мира, из тех, что разбрелись кто куда, наверное со смеха бы лопнули… Подумать только: верхние сферы и без того полны чудес, надо ли еще совать нос в земные небылицы? Однако У-первый и У-второй к небесному волшебству привыкли; для них лестница с драгоценными ступенями из сапфиров была все равно что кусок пакли. А про то забыли, что по такой лестнице ступаешь, как говорится, легкой пяткой, будто по синему шелку… Да и придешь, куда вздумаешь, хоть бы даже на марсианское поле чудес. А уж там только карманы береги! Тут тебе и пряники из коричневого сахара, в которые вкраплены вместо темной сливы капли жидких померанцев. Укусишь кусочек – и, считай, живот раздулся, что твой небесный парашют! Разом влезет хутор со свиньями и коровами, да еще деревенский погост в придачу. Что с того, однако, что покойники на погосте лежат беспокойные… У каждого свой собственный намёк, да и кривая ухмылка величиной с речного угря. Так-то! 

… А уж какой в верхних палатах разлит свет! Хоть в стакан наливай. Да там и принято пить по стакану небесного сияния каждое утро. Ну а как иначе? Без того, как учит великая Книга наставлений, верхние владыки перестанут светиться и сиять, как шелковое павлинье перо. Капли света опадут с рук и одежды, будто прах мотыльков. В верхних сферах тут же сделается темно, как в непутевой утробе. Где, что? Но нигде и ничего, одна немая улица, заваленная мертвым тряпьем… 

У-первый притащил на стол с картинками вино и еду, а У-второй сказал:

— Без того изрядно захмелели, братец.

— Как же захмелели, когда ни капли не пропустили внутрь?

У-второй уклонился от ответа, принялся юлить и разбрызгивать щепотки смеха. В конце концов товарищ от гнева надул щеки, пришлось, как говорится, приспустить шаровары (пойти на попятную).

Образумившись, У-второй сказал:

— На земле хозяйничает осень, ржавчиной плюется, как торговка с Кромешного рынка.

— Что за Кромешный рынок?

— Будто не знаешь. Там торгуют смертью, да в придачу наталкивают полный карман липких леденцов.

— Для чего покойникам леденцы? Вижу, ты, братец, совершенно ополоумел.

Но У-второй не растерялся:

— Покойнику леденцы нужны, чтобы было что затолкать за щеку. А иначе, братец, не снискать уважения.

Так в спорах и перебранке проходило время, а У-первый и У-второй боялись крепко приступить к картинкам. Видать, нагоняй от старших духов получать не хотелось, да и загривки ныли… В общем, оба стали потупясь; ни дать ни взять братья-депутаты. Только и годятся, что прислуживать в спальне, подол заворотив…  Наконец, то ли один то ли другой осмелился… Выхватил впопыхах первую попавшуюся картинку, там оказалось нарисованы гора и струящийся поток. Весенние горы легки, изысканны по очертаниям, осенние – просторны и чисты, словно принаряжены, румяна так и горят… Гора как царь, окруженный придворными, а потоки струятся, не ведая жизни земной, речные драконы управляются с жемчужными водами, у них там свои порядки… Юноши-духи загляделись на картинку, глаза утеряли… Неожиданно У-второй схватил картинку с горой и потоком и перевернул ее шиворот-навыворот! Да при этом еще принялся хохотать громко, как ворона с плоским теменем. Что на это скажешь? В волшебной картинке мигом нарушился естественный порядок: неподвижная вершина начала струиться, как пламя, скользить, низвергаясь… А река окаменела, как в древнем творении. Волны легли неподвижно, чешуя дракона, да и только; а изгибы вдруг сделались угрюмы и суровы. Рыбак, что в челноке стремился по потоку, тоже окаменел. Стал среди мертвого потока, как застывший лист, схваченный осенней стужей. Но и другие перемены произошли. Вокруг гор, взлетающих в небеса белым кипящим пламенем, возникли новые существа, целый невидимый рой… Распластавшись, хищно рты отворив, пронзали осенний воздух… Онемев, поселяне стали кругом горы, тут же присвоив ей имя Взбесившийся Бык. Видно, небесам больше неугодно терпеть, а то для чего бы гора босиком устремилась кверху? Башмаки, да и пятки побросала и так и взлетела, как цапля? Недоумевали, головами крутя.  Увидев, что натворили странные дела, У-первый и У-второй на минуту затихли, друг другу в глаза заглянув, страх так и плескался. Если гора и поток поменялись местами – что дальше-то будет? Рыбы сделаются птицами, птицы превратятся в людей с перьями цвета зимородка, а люди укроются белой бумагой, мысли утратив, в молчании, без сожалений… Люди, вскричал У-второй, обзаведутся рогами, крутыми, как подъем на эскалаторе. Что за эскалатор, братец, ты явно вина перепил, сладкое вино в час осенней стужи превращает слова в кусочки сладкого бамбука. И то сказать: мы с тобой, брат, словно сидим на каменных перилах, вниз глаза устремив, сквозь пурпурные облака наши взоры стремятся, а на земле давно осень в широком, как поле, плаще, синие звезды горят на рукавах, золотые, серебряные звезды на рукавах, пламя закипает, слива роняет листву, а огонь взметнулся до лиловых небес – вот так чудо! Тащи вина и рыбы, пойдем по скалистым утесам, пламя небес наблюдая с верхней позиции, пурпуром любуясь, гляди-ка: снизу, от вод исходят водные   с в е т ы,   с небом сливаясь. Не крылатые ли ангелы мы? Ты, брат, путаешь: какие мы ангелы. Просто младшие духи в верхних палатах, впору нос утереть…

Тут У-второй, разнежившись, потянулся за другой волшебной картинкой. Не зря говорят: глаза боятся, а руки делают. А еще говорят: нету ничего горше, чем безумцы, добравшиеся до верхней ступеньки нефритовой лестницы. Забрались, можно сказать, на вершину власти – а ничего-то путного не знают. Одно сказать: смешливы, как утка. Вертя картинки так и сяк, натолкнулись на воды реки, убегающей в дальние пределы. Вдоль русла точками пространство усыпано – это беглецы покидают родной край, ибо стало невмоготу терпеть насилие и обиды. Тысячи тысяч скитальцев, головы понурив, терпеливо перебирают не обутыми пятками, пять тысяч гор глядят на суровые небеса, а до моря тридцать тысяч ли. Кому интересен скиталец с глазами в седой пыли? кого тронет тоска, разъедающая грудь, словно чаша горькой воды? Ждут войско с родной земли – а толку? никому и дела нет, только свист холодного ветра, печаль обратилась в тонкие перья, подхваченные бурей, глухие напевы поют раздавленные колосья… Видать, на земле не ладно? То-то и есть, да только какие мы судьи? Давай-ка отпустим наши глаза восвояси, пусть летят следом за водами великой реки. Так беседовали, кое-как образумившись, духи, на время волшебные картинки отставив, головы на высоких шеях, как вишни… Однако того не разглядели, что к земным неурядицам добавили беспорядка. Шалости, глупость и бессердечье не редко рядом идут, сплетя, как говорится, восемнадцать проворных рук.