Красоту не купишь, или отчего Россия не может быть Швейцарией. Беседа с Наталией Нарочницкой

Улучив момент, когда я переставлю кассету в диктофоне, Нарочницкая с победоносной улыбкой на устах ухватит со стола дольку мармелада. Словно она, доктор исторических наук, именитая философиня, в недавнем прошлом заместитель председателя комитета Госдумы по международным делам, а ныне — председатель парижского отделения Института демократии и сотрудничества, во время нашего разговора только и думала не о заоблачных высях, в которые мы часто воспаряли, а о секунде, данной на мармеладную дольку.

В этом было столько утаённого женского изящества, что заоблачные выси, облагораживаемые разрядами полемических молний, вдруг перестали быть заоблачными, а мирно сошли на землю. Например, в виде поляны незабудок. Кстати, как ни странно, к незабудкам-то мы в разговоре и вышли.

Когда я наблюдаю её пребывание в телеэфире, мне кажется, что ведущие программ, куда Наталию Алексеевну нередко приглашают, как бы спохватываются и стремятся пресечь её наполненную эрудицией речь, точно Нарочницкая не из этого века и ведущим неловко, что они подобной речью не владеют. Во всяком случае, точно не из ХХI-го и не из ХХ-го. Хотя то и другое столетие, одно — начавшееся, а другое — завершившееся, президент Фонда исторической перспективы сплетает, как два цветка в венке миновавших веков, будто опускаемом ею на воду в ночь на Ивана Купалу.

Ключ к «Загадке Нарочницкой» — в посвящениях к двум её книгам «Россия и русские» и «За что и с кем мы воевали». Первая посвящена её отцу — академику Алексею Леонтьевичу Нарочницкому, одному из последних русских историков-энциклопедистов. А вторая — матери, Лидии Ивановне Подолякиной-Нарочницкой, партизанке Великой Отечественной. С точки зрения века наступившего — так старомодно чтить своих родителей! А Наталия Алексеевна не бежит от этой старомодности. Мало того — живёт ею, как единственно возможной.

— Я, как нормальный ребёнок, считала папу самым умным, самым сильным, а маму — самой красивой и благородной. И до сих пор так считаю.

Академик Нарочницкий потрясал своим кругозором, ныне почти утраченным, когда, по точному замечанию его дочери, «общегуманитарная эрудиция даже гуманитарного образования сильно упала в угоду специализации знаний».

Дом для Наталии Алексеевны был храмом, где, помимо добрых отношений друг к другу, поощрялась тяга к изучению иностранных языков, игре на фортепьяно и классическим танцам вроде старомодного же менуэта…

Вот почему в её устах так естественны обмолвки: «Потому что красоту не купишь», «Можно иметь задачу стяжание святого духа в себе». Вложите-ка даже эти, пусть вырванные из контекста фразы, в речь нынешних телеведущих — и вы поймёте их смущение и несоразмерность сопоставления. Это — как с Россией: она не может быть маленькой уютной Швейцарией. Или — или.

— Существуют законы жизни больших величин. Либо вы излучаете энергетику этого поля, либо фрагментируете, исчезаете, проглотив мармеладную дольку,— вглядывается в пространство мировой истории Наталия Нарочницкая.



— Наталия Алексеевна, кто из женщин-государственниц в русской истории вам ближе? Княгиня Ольга, чьего именного ордена вы удостоены из рук Патриарха Московского и всея Руси Алексия Второго, царевна Софья, Екатерина Вторая, или, быть может, духовное подвижничество Елизаветы Фёдоровны — сестры последней императрицы?

— Вы сложили в этот пантеон таких разных личностей… О княгине Ольге мы очень мало знаем…

— Ну да, о том, что она отомстила древлянам… Велела подпереть дверь в бане — и спалила их.

— Нет, она всё-таки ещё приняла Христову веру, и есть масса не вполне достоверных легенд, связанных с Ольгой. Скажем, как она обхитрила Константина Багрянородного, который настаивал на их браке. Сначала предложила ему стать крёстным отцом, а потом сказала: «Разве может отец сочетаться браком с дщерью своею?» И тот якобы ответил: «Ольга, ты обхитрила меня!»

Елизавета Фёдоровна — это особое явление. В начале ХХ-го века, именно в России, именно в православии, когда уже теплохладная Европа ни о чём подобном не помышляла, вдруг предстаёт пример духовного служения, отречения от всего мирского, причём у представительницы царского дома! Это — в сравнении с веяниями революции, с упоением либеральной российской интеллигенции всем земным, конструкциями философии прогресса… В своё время пример Серафима Саровского пришёлся на ту пору, когда Россия уже стала империей. С империей многие славянофилы сопрягают упадок духа и всего того, что ещё как-то связано с идеалами святой Руси. Но эти два духовных подвига — Серафима Саровского и Елизаветы Фёдоровны — указывают на то, что, независимо ни от каких земных обстоятельств можно иметь задачу стяжания святого духа в себе. Поэтому, отвечая на ваш вопрос, я не стала бы подразделять этих женщин на категории «ближе-дальше». Все они являют высоту определённого служения. Служения своему Отечеству в его духовном измерении и земном.

— Но если вернуться к образу Елизаветы Фёдоровны… Она ведь немка? Немка в православии. Но прочно стоит в ряду подвижников русского духа. Для вас такое понятие как «магнетизм крови» важно?

— Нет. Как раз образ Елизаветы Фёдоровны доказывает, что глубина проникновения в православие делает человека готовым к пониманию цели и ценности русского бытия. Немка из небольшого герцогства, в детстве воспитанная в протестантизме, становится чутко понимающей смысл православного подвижничества. Это лишний раз свидетельствует о том, что именно на русской почве православие дало максимально полный ответ на главные вопросы Евангелия: отношение к власти и хлебу. Здесь Россия явила более убедительный пример, нежели Западная Европа. В начале ХХ-го века Россия, хоть и раздираемая противоречиями, всё-таки уже не являлась частью той, постренессансной и постпросвещенческой Европы, которая основывала себя не на кровавом поте Франциска Ассизского и слезах блаженного Августина, а на рационалистической философии Декарта, на протестантской этике мотиваций к труду и богатству, на едином багаже французской революции. Что сегодня мы видим? Духовный упадок Европы, хотя материальный потенциал у неё — впечатляющий.

— В православии ведь тоже когда-то произошёл раскол. Я имею в виду времена Никона-Аввакума. До сих пор существуют старообрядческие общины. Считаете ли вы, что жизнь старообрядцев, есть некий идеал для православного человека, когда вокруг царит повальное растление? Сегодня православные часто идут в храм, не понимая глубину своего шага. В старообрядчестве — не так…

— Заходя в храм, человек уже открывает себя для благодати. И только не верующий отказывает в шансе для приходящего в храм, пусть даже этот прихожанин следует некой вновь приобретённой традиции. Всё равно в душе его может произойти серьёзный духовный переворот. А старообрядцы… Мне трудно судить — я иногда сталкивалась с мирянами из старообрядческой церкви, но те из них, с кем я была знакома, были такими же земными людьми, как и я. Да, их жизнь, по признанию окружения, заключала в себе меньше греха. Рядом с их общинами обычно нечего было делать шинкарям, ростовщикам, потому люди в старообрядчестве меньше грешили и большого дохода от их грехов, соответственно, не было. Но, может быть, легче не грешить самому, если ты намеренно уходишь от всего, накапливающего грех, и собираешься в стайку с теми, кто более настроен на праведную жизнь? Когда Христос присел на трапезе с мытарями, его же обвинили, что он не должен быть с ними, а он: «Я — с больными!» Я не могу претендовать на богословскую точность, но ощущаю как долг христианина быть в том мире, который нам дан. А устраняться, уберегать себя от него: «А там пусть всё пропадает!» — здесь для меня тоже — некая дилемма… Поэтому я не сужу. Думаю, что в каждом из таких избранных путей есть свои бесспорно правильные стороны, а есть и перебор.

Но раскол — это, безусловно, огромная трагедия, национальная и церковная. Ведь неслучайно же в 20-е годы Русская православная церковь приняла решение о том, что реформа Никона была произведена без достаточных богословских оснований, с чрезмерной жёсткостью. И постановила признать старообрядческие верования равночестными. О чём ещё свидетельствует раскол? О том, что русские люди не только не любители рабства, а наоборот. Они уходили в землянки сотнями тысяч, готовы были пожертвовать всем — только бы не подчиниться в том, что для них было кровным. Если б такое упорство русский человек проявил в борьбе за рынок, за демократию, наверное, на Западе нас бы считали очень продвинутыми. А поскольку мы готовы были идти на смерть ради понимания веры, тут мы записаны в варвары.

Поэтому для меня сам факт способности русских так пламенно стоять за духовный смысл бытия, это, конечно, величайшая страница! Но ведь, по мере расхождения этих общин, и в старообрядческой церкви появились какие-то внутрисектанские ветви.

Протестантские общины на Западе, особенно кальвинистские, поначалу ведь такие строгие порядки устанавливали, что сами казнили и вершили суд за малейшие отступления от норм поведения — чуть ли не за танцы, за песни… И возникает вопрос: а так ли ценно правильное поведение, если оно совершается только из-за страха перед наказанием? Слишком тонкая грань между тем, где порядок есть проявление идеала и где установленный человеком порядок человека же и подавляет.

— У каждого человека есть альтер эго — второе «я», возможность иного воплощения. Например, Фидель Кастро, когда его спросили, кем бы он был, если бы не стал вождём кубинской революции, ответил: «Писателем». А вот я бы, если бы не стал писателем, обязательно бы стал бы боксёром. Может, это оттого, что я в своей жизни, уж извините, слишком многим не набил морду, сдержался… Меня почему-то странным образом притягивают боксёрские поединки. Глядя на них, я испытываю какой-то магнетизм…

— Правда?..

— А кем бы могла стать Наталия Нарочницкая, если бы она не сделалась учёным?

— Это может показаться смешным и где-то претенциозным, но с возрастом я всё больше, как огромное благо, почитаю иметь дом, семью и много детей… К сожалению, у меня только один сын. Кстати, папа мой, который не был благосклонен к женщинам без так называемых серьёзных интересов, тем не менее, абсолютно не любил синих чулок и считал, что женщина должна быть и матерью, и женой, и рукодельницей, и хозяйкой, умеющей накрыть стол… Вот и я обожаю дом полной чашей. Мне сейчас, в силу моей занятости, всё труднее этому соответствовать и это, большая, конечно же, моя боль — из-за того, что сейчас у меня редко бывают гости. А мне нравится печь пироги, куличи, консервировать грибы, огурцы, варить варенье! Сама вставляю «молнии» в брюках, подшиваю, укорачиваю, шью шторы, пришиваю оборочки к ним…

— Какой ваш любимый цвет? Помните, у Бараташвили в переводе Пастернака: «Этот синий, синий цвет полюбил я с юных лет». А у вас?

— Получается, что чёрный… Мне кажется, чёрный цвет — внутренне элегантен. Он одновременно и торжественный, и официальный. В нём есть что-то очень значительное и мистическое. Если чисто по-женски говорить об одежде, то ведь неслучайно же в чёрном платьице можно и в пир, и в мир. Всё будет зависеть от того, какой вы в нём предстанете. Белый цвет, тоже, конечно, хорош. Ещё мне нравится тёмно-синий. Никогда не любила всякие розовые и оранжевые… А что, это что-то значит?..

— Если не считать, что оранжевый навевает определённые политические ассоциации… А какие ваши любимые цветы?

— Я нахожу прелесть в любом цветке. Это могут быть и розы, и ромашки, и незабудки… Я очень люблю незабудки!.. У нас на даче в начале июня всё покрыто незабудками. И когда мы стрижём траву, я всегда обхожу эти полянки, потому что они красивей, чем любая грядка. Из незабудок можно сплести — вот так! (показывает) — большой веночек, потом внутрь положить меньше-меньше-меньше, и так до конца, и поместить в мисочку или тарелку с водой, и они продолжают расти в течение ещё нескольких дней…

— Как ни жалко, но придётся от незабудок опять перейти к людям и обществу, хотя, по мне, так лучше говорить о незабудках. На ваш взгляд, в каком обществе мы сейчас живём? Раньше как-то было чётко — социально-экономические формации: социализм, капитализм. Сейчас — спросите любого: в России и не социализм, как несколькими десятилетиями ранее, и не капитализм, как на Западе. Вы как-то обмолвились, что Отечество — это дар Божий. У вас иной взгляд на Отечество?

— К сожалению, сначала нас проутюжили марксизмом и, хотя не только марксизм Россию, но и Россия так изменила марксизм, что от него мало, что по-настоящему осталось, но, с другой стороны, в постсоветском исполнении, нас пропускают через иное сито — либеральное. Единственный критерий, по которому наши либералы определяют правизну и левизну,— отношение к средствам производства, то есть — по чисто марксистскому критерию. Поэтому я всегда иронизирую, что под пальто от Версаче у нынешних либералов проглядывает сюртук Карла Маркса. Современный отечественный либерализм — явление левое, атеистическое, с отрицанием всего традиционного. Правое — это охранительный консерватизм. На уровне бытового сознания — это семья, церковь, государство, целомудрие. На уровне государственного мышления — нация, держава, вера, духовные ценности. На уровне искусства — чёткое разграничение красоты и уродства, какофонии и гармонии. Всё это отрицает версия постсоветского либерализма, когда грех равен добродетели и нет никакой жёсткой системы ценностей.

Ценностный нигилизм — вот главная черта современного общества и это очень опасно. Это — история без нравственного целеполагания. Такая нация превращается из нации в совокупность некой людской массы с отметкой в паспорте и становится материалом для исторических проектов других. Я считаю, что упадок нашей страны и даже демографическая катастрофа русского народа в значительной мере связаны с утратой инстинкта продолжения исторической жизни у нации и человека, у которого отняты некие нравственные цели собственного и исторического бытия. Если мы это не преодолеем, никакие успехи в реформах и экономическом развитии не изменят сложившуюся ситуацию.

— У Виктора Астафьева, с которым я был лично знаком, в последние годы жизни прорезалось немало достаточно жёстких высказываний о нашем народе. Накануне одного из юбилеев Победы он сказал, что сегодня за этот народ он бы воевать не пошёл. И ещё: «Я пришёл в мир добрый, родной и любил его безмерно. А ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощанье». С этими жёсткими определениями вы согласны?

— Нет, мне абсолютно чужда мировоззренческая рама Астафьева. Попасть под удручающий пресс плохого и не видеть выхода и надежды — ведь это же то самое философское отчаяние, которое является большим грехом у верующего человека.

— Ну да, если бы всё творчество Астафьева было таковым. Это в большей степени стало проявляться в последних его вещах…

— Мы же и говорим об этом аспекте его сознания. Я же его лично не знала. Если человек сам жил по каким-то нравственным канонам, значит, у него сохранились прежние скрепы…

— Он был очень жизнерадостным, весёлым человеком… Недаром один из его романов так и называется — «Весёлый солдат».

— Конечно… Тем не менее, вот эта его полная концентрация на каком-то отчаянном пессимизме мне не близка. Не было времени, когда бы не находились люди, которые не высказывали такие апокалипсические оценки. Иосиф Волоцкий пишет о том, что уже «настали времена люто», всё разваливается, являя сплошной грех и разложение. Но легко любить своё Отечество, когда всё не только правильно и праведно, но и делается, как должно. А когда мать пьяна и лежит во грехе, как писал Василий Розанов, покинутая, оплёванная и всеми осмеянная, только тот подлинно её сын, кто не пройдёт мимо, а защитит от поругания… И Толстой свидетельствовал, что русский человек и убивал, и грабил, а, тем не менее, идите, странники, и «кто их примет ночевать в свой дом?» Вот те самые, которые, быть может, вчера грабили и убивали… Ещё Платон дал для своего времени непревзойдённое описание сущности человека — как соединения божественного и животного. Астафьев, конечно, очень сильно обращал внимание на то страшное, наверно, являвшееся ему в тех местах, где он жил. Возможно, там как-то меньше было представлено что-то энергетически доброе, хотя оно, конечно, присутствовало там тоже, но достаточно фрагментировано…

— У Астафьева на огороде в Овсянке всегда в большом количестве росли цветы. Он их сажал и ухаживал за ними. Я сам видел. На огороде, где русский человек традиционно сажает картошку, лук, морковь и огурцы, буйно и завораживающе росли марьин корень, жарки, медуницы, венерин башмачок, сирень… Это — редкое качество, характеризующее в данном случае не только человека, но и писателя.

— Да, это о многом говорит. Мы тоже на нашей даче, которая нам от папы с сестрою досталась, выращиваем цветы. Потому что красоту не купишь. Ты только сам её можешь создать. Умные люди говорили, что работа на земле — это, пожалуй, единственный, абсолютно творческий труд, где всё зависит от своего собственного плана и выбора. Я раньше не понимала, как все молодые, которые относятся, как к тяжкой обузе, к требованиям родителей: как это — приехать на дачу и что-то там делать в 18 лет?! Сейчас я всё свободное время стараюсь проводить на даче. У нас короткий сезон в деревне — только всё уберёшь, срежешь листья, что-то посадишь, что-то задумаешь пересадить, только бутоны какие-то сформировались — и вдруг куда-то уезжать?! Это сродни предательству! Поэтому, я считаю, что отдыхать северным жителям действительно надо поздней осенью. А поздней осенью отдыхать нам некогда. Вот я многие годы уже и живу без отпуска…

— Однажды вы сказали: «Евразийство — это окончательное растворение России и русских как главного геополитического и духовного субъекта. Именно такое растворение и превратит окончательно нацию в народонаселение, а Россию — в пространство без исторического импульса». Многие, в том числе, известные отечественные философы, считали евразийство — панацеей для России, неким особым стыком в пространстве, времени и истории. По вашей же мерке, евразийство — не благо. Почему? В чём принципиальное разночтение?

— Во-первых, мои слова обращены к попыткам постсоветских евразийцев сконцентрировать внимание не на упадке русского народа как державообразующего стержня исторической российской государственности, а на евразийской природе. Во-вторых, классическое русское евразийство было всё-таки конкретной реакцией на то разочарование, которое русская мысль испытала в начале ХХ-го века, столкнувшись с отношением Запада к России как добыче для расхищения. В моей книге «Россия и русские» православной полемики с евразийцами практически нет. Православная мысль в начале ХХ-го века просто была затоптана мыслью либеральной, а потом уже удалена из страны. Что касается географического положения России, то она, конечно, как держава, евразийская. Поэтому Россия должна иметь многовекторную политику, никогда не осуществлять перекоса в сторону Запада или Востока. Неслучайно — именно на этой огромной территории через веротерпимое православное ядро — в России конструктивно соседствовали и взаимодействовали практически все цивилизации. Находилось место и протестантам в Прибалтике, и буддистам Дальнего Востока, и мусульманам, с которыми у России есть уникальный опыт взаимодействия. Мы с татарами вместе били и Наполеона, и вытесняли поляков из Кремля, и выгоняли Гитлера… Материальная культура может быть евразийской. Скажем, в нашей архитектуре мы находим следы буддийского и прочего влияния. Русские люди, приехавшие со своими традициями кулинарии в Азию, начинают добавлять в собственные рецепты местные пряности. Тут уже евразийство. Однако, что касается духовной культуры, она ведь зиждется на определённой религиозной основе. И здесь не может быть евразийства, потому что бывает система ценностей либо на христианской, либо, к примеру, на исламской основе.

— Есть ещё один парадокс, связанный с вашими высказываниями, который я хотел бы для себя разрешить. Вы говорите: «Если РФ полностью утратит обретения Петра Великого, Европа перестанет быть центром, где свершаются всемирно-исторические события». Судя по этому высказыванию, для вас Пётр — фигура однозначно позитивная? Тогда хочется уяснить: какова связь между обретениями Петра и сохранением Европы как всемирно-исторического центра?

— Я убеждена в том, что Европе угрожало не российское великодержавие, слому которого она так опрометчиво рукоплескала последние полтора десятилетия, а как раз его отсутствие. Чем больше Россия оттесняется на северо-восток Евразии, тем меньше Европа становится значимой. Она превращается в тыл для евразийской стратегии Вашингтона. Теряется даже роль Европы как главного центра приложения американских внешнеполитических усилий. Кому-то может показаться, что всё утраченное Россией, якобы перешло Европе. А на самом деле уже не служит собственно Европе как историческому проекту. Скажем, Чехия или Венгрия уходят от России. Но, формально возвращаясь в постевропейский ареал, они на поверку встраиваются в тот пояс от Балтики до Чёрного моря, который выстраивает Вашингтон в течение всего ХХ-го века. Для чего? Для того, чтоб изъять Восточную Европу из орбиты не только русских, но и, к примеру, немцев.

Обретения Петра Великого — это Прибалтика. Выход к Балтике и Чёрному морю изменил соотношение сил на европейском континенте, сделал за короткий исторический период Россию великой державой. И оттеснение России, эпохальность которого наши стратеги, по-моему, ещё не осознали, на северо-восток Евразии, от Чёрного моря и Балтики, это главная геополитическая линия давления на нашу страну. Если не задержать этот процесс, не включить какие-то компенсирующие моменты, трудно будет потом России как великой державе. А не великой она быть не может. Потому что страна с такой огромной территорией, собственным поиском смысла бытия, не может быть маленькой уютной Швейцарией. Существуют законы жизни больших величин. Либо вы излучаете энергетику этого поля, либо фрагментируете, исчезаете. И, если я говорю о Петре, то это вовсе не означает, что он — фигура, которая не подлежит исторической оценке. Кстати, предвзятое отношение к Петру со стороны славянофилов, это наследие споров конца ХIХ-го века, потому что даже такой выдающийся русский историк-западник как Каверин, писал, что «не надо придумывать непроходимой пропасти между Русью московской и петровской». Все успешные начинания Петра Алексеевича были заложены ещё в царствование его отца Алексея Михайловича. Московский период незаслуженно забыт либеральной, а потом марксистской мыслью. Якобы только Пётр Первый европеизировал Русь. В московский период она развивалась так же быстро и в том же направлении, но, не создавая противоречия между формой и содержанием своей религиозной и государственной идеи.

— Я иной раз задумываюсь: если бы, скажем, не Пётр, а оттеснённая им царевна Софья, которая какое-то время была соправительницей наравне с Петром, пришла к управлению державой?.. Как бы тогда развивалась Россия? Был бы качественно иной путь?

— Во-первых, при Софье в России создана славяно-греко-латинская академия, то есть развивалось образование. Так что я не склонна никого романтизировать, и мне кажется таким же условным и навязанным тезис о том, что Софья была воплощением всего консервативного и отсталого. Точно так же я не буду её или ещё кого-то поднимать на щит… Создание таких мифов, ярлыков и моделей — ошибка. Увы, Бердяев очень много негативного сделал в плане внедрения на Западе мысли, что, мол, только Пётр — светоч и титан, а московский период Руси был отвратительным и удушливым. Бердяев из всех русских философов был хоть как-то принят на Западе, потому что одновременно считался православным мыслителем и носителем либерально-политических взглядов. Поэтому он удостоился на Западе некой рецепции. Кстати, от него как от богослова категорически предостерегают все настоящие церковные богословы.

— Возможно ли у нас в России появление национальных героев? Потому что, по вашему утверждению, успешные государства создаются не на основе «общечеловеческого» и «гражданского» мира. Впрочем, может быть, национальные герои есть, просто — «невидимы держатели скрижалей»?

— Вот и я хотела сказать: а разве их нету? Разве юноша Женя Родионов, который отказался выполнить требование чеченских боевиков — снять православный крест — и ему отрезали голову, не мученик и не герой? Это — в конце ХХ века! На фоне теплохладной Европы, для которой главная тема — кариес зубов и Родина — там, где ниже налоги!

— Мой друг, вчерашний красноярец, а ныне московский кинорежиссёр Сергей Князев, как раз отснял материал к фильму о подвиге русского солдата Жени Родионова…

— Вот видите! А что, нет у нас с вами героев, которые бросаются в горящий дом, чтоб спасти ребёнка? А врач, который не берёт взяток и оперирует с утра до вечера, падая в обморок, разве не герой?..

— Вообще-то это норма, а не героизм. Это героизмом становится на общем фоне отсутствия нормы…

— На самом деле в христианской культуре нормой является и то, что вера, Отечество, честь, дом дороже жизни. Просто человек, как существо грешное, не всегда может дойти до такого стопроцентного олицетворения. И когда он максимально приближаются к этому идеалу каким-то поступком, мы на этих поступках воспитываем детей. К сожалению, навязываемый сейчас гедонистический идеал, утверждение, что ничего нет дороже и выше физической жизни, это страшный удар по всей человеческой культуре, потому что готовность человека к самопожертвованию отличает нас от животного. И человек встал над природой вовсе не оттого, что взял палку, чтоб сбить апельсин, а именно потому, что он готов отдавать жизнь за нечто неземное, а не только из-за инстинктов продолжения рода. Иначе брат не заступится за брата, муж отдаст жену насильнику. И, если физическая жизнь — высшая ценность, то никто не пойдёт защищать Отечество. Человечество тогда бы умерло, люди бы съели друг друга…