Людмила Шарга

Письма длиною в жизнь

***


Происки января,
будто конец зимы…
Попросту говоря –
мир стал совсем иным.
Тает вчерашний снег,
лунный дымится серп,
в воздухе слышен смех,
город продрогший сер.
Воздух весной пропах.
Пей этот воздух, пей!
А до окна – лишь шаг,
а за окном капель.
Сверим по ней часы:
сколько там, до весны?
Кот распустил усы,
галки – как смоль – черны.
Что они говорят?
Что они там кричат…
Происки января,
или, зима, прощай…?
Милый домашний рай
не по размеру – мал.
А у ворот февраль,
а на душе – зима.
Сумерки во дворе,
в городе – ни души.
Пишутся в январе
письма длиною в жизнь.



ПИСЬМО ПЕРВОЕ. РУСИНКА


Синий взгляд из-под косынки –
мой извечный оберег,
смотрит девочка-русинка
с берегов нездешних рек.
Позови меня негромко,
тихо косу расплети,
знаю там, у самой кромки,
наши сходятся пути.
Где-то есть покой и воля,
до седьмых дойду небес,
через маковое поле,
через сумеречный лес,
мимо логова мольфара,
мимо озера в бору,
где кувшинки-ненюфары
распустились поутру.
Где вода темнее ночи,
налита в озёра всклень…
Любит путника морочить
этот белый одолень.
Мимо берегов скалистых,
мимо синих полонин,
проведи и от нечистых
сил меня оборони.
Лихо клятое в сторонку
заговором отведи…
Позови меня негромко,
и у самой-самой кромки,
если можешь, подожди.


*


Русинка. А просится – русинка –
девчонка из древних поверий,
вишнёвая косточка-бусинка
в моём родовом ожерелье.
Моя синевзорая пращурка –
глоток родниковой водицы,
легка и проворна – что ящерка –
славяночка-отроковица.
Не часто клонила головушку
и клала земные поклоны,
горчит твоя вольная кровушка
дымком половецких полонов.
Девчонка в рубашечке вышитой,
века меж тобою и мною,
да только по-прежнему слышу я,
как стрелы поют за спиною.
Никто до сих пор не ответил мне,
то явь или сон мой из детства?
То сердце болит иль отметина
калёной стрелы половецкой…



КУКУШКА, КУКУШКА…


Кукушка, кукушка,
скорее скажи,
когда же настанет
счастливая жизнь.
У Синего моря?
У Синей реки?
В саду, где на землю
летят лепестки…
И долго ль ещё ожидать твою весть?
Крушиною стыть
или вишнею цвесть?
Дрожащей прожилкой
резного листа,
пчелою, чья жизнь
коротка и проста?
Заброшенным домом,
где нет ни души…
Когда она будет,
кукушка, скажи?
Кукушка, кукушка…
В ответ – тишина.
И где-то негромкая песня слышна,
и виден до боли родной поворот…
Скворцы суетятся,
и вишня цветёт.
И можно с обрыва спуститься к реке,
и столько следов на прибрежном песке.
Мои ли.
чужие…
Всё ближе вода.
Наверно, уже не понять никогда,
зачем на оставленный берег пришла.
А вслед мне доносится:
было… была.



ПИСЬМО ВТОРОЕ. ДОМ


И снова снится сон…
где я бегу,
с уже привычной болью в средостенье,
мелькают чьи-то тени на снегу,
а я…
Я не отбрасываю тени.
Там – за спиной – заснежены леса,
здесь – на плечах – ладони листопада…
Родные лица, словно образа,
и свет родимых окон – как лампада.
Вот детская кроватка у стены,
у изголовья – сломанное кресло…
Всё это было царствием земным,
а нынче стало царствием небесным.
За ширмой слева – мамина кровать,
печальный ангел на стене – над нею…
Здесь больно жить,
здесь больно умирать,
но расставаться во сто крат больнее.
На сотни вёрст такая тишина,
и в свете лунном зеркало дымится,
здесь боль моя давно погребена,
но продолжает,
продолжает сниться.
И всякий раз, из дома уходя,
я знаю, что сюда вернусь за светом.
И ветер каплей зимнего дождя
стряхнёт меня с черёмуховых веток…



УЕХАТЬ, УЕХАТЬ…
 


отцу
 


День подходит для путешествий;
чем дальше вы отправляетесь, тем лучше…
из гороскопа



Уехать, уехать…
Ни свет – ни заря начать собираться в дорогу,
пока путеводные звёзды горят
над вздрогнувшей веткой-отрогом.
Уехать, уехать.
Ни слов – ни следов
на талой земле не оставив.
До первых черёмуховых холодов,
до света в расщелинах ставен.
Мой график движенья навстречу заре
по-прежнему краток и точен,
и полон отточий ночных фонарей,
ночных откровений отточий.
От долгих прощаний и мнимых долгов,
от полураспада и прозы…
Плацкарт иль купе, или общий вагон,
иль облачком над паровозом,
где хитрый попутчик нехитрую снедь
достанет в бумаге вощёной…
Уехать.
В одно воскресенье успеть
из всех Воскресений Прощёных.
Успеть до развилки, где наши пути
распались.
Найти по наитию
и выдохнуть горькое слово: прости…
и тут же из поезда выйти.
Успеть до того как случится беда…
А что остаётся ещё нам?
Из всех воскресений в минувших годах
одно лишь бывает Прощёным.
Тяжёлое солнце встаёт за окном,
мир полнится светом и смехом.
Вхожу в этот день, повторяя одно:
уехать, уехать, уехать…



***


Комната оклеена газетами.
Может быть, и тесно в ней поэтому
от призывов и передовиц,
от «других официальных лиц».
Время вспоминать и время сетовать.
Комната оклеена газетами…
Мне одной хватило б полосы,
чтоб вместить с кукушкою часы,
этажерку с книгами убогую,
столик, табуретку колченогую,
где-то у окна нарисовать
с панцирною сеткою кровать,
а за ней – пространство заоконное:
рыцари и пешие, и конные
чередой сходились в старый двор
и вели неспешный разговор:
как бы со двора сбежать на улицу…
Мамы вечных рыцарей волнуются,
и обедать из окон зовут,
и стучит трофейный «ундервуд»,
словно чьё-то сердце – с перебоями…
Если бы оклеили обоями,
сразу легче стало бы дышать,
и задачи сложные решать,
находить ответы и решения,
постигать утраты и лишения.
и листать забытую псалтырь.
За окном – заброшенный пустырь.
Я жила когда-то в этой комнате.
Неужели вы меня не помните…
Полосы оборванных газет,
времени ушедшего портрет.
Стукачи стучат,
газеты врут…
и сбоит за стенкой «ундервуд»…



ТРАМВАЙНО-ТРАВМАТИЧЕСКОЕ


Отложенные рейсы,
остывшие дома…
Трамваи сходят с рельсов,
как человек с ума.
Трамвай-самоубийца,
взбивает пыль у ног…
как я – в пылу амбиций –
тотально одинок,
как я – с мечтой о чуде,
о парусе в дали…
Но вдруг исчезли люди,
те вышли, те – сошли.
Тоска неисцелима
и хлещет через край,
когда несётся мимо
свихнувшийся трамвай.
Сошли.
Не обернулись.
Утих нестройный хор.
Снег сходит с крыш и улиц,
лавина сходит с гор,
и я – хоть плачь – хоть смейся,
как тот трамвай, сама
схожу с привычных рельсов,
чтоб не сойти с ума.



***


Тихими голосами
полнится старый дом,
медленно угасая,
теплится память в нём.
Жалобный звон посуды –
отзвуки давних ссор
в линиях чьих-то судеб
странный сплели узор.
Призраки дней далёких
держатся на плаву,
стелются дымкой лёгкой,
думают, что живут.
Горестно расставаться
с тем, чего больше нет:
с эхом былых оваций,
с хмелем былых побед.
Здесь при любой погоде
ночь, и в окне – луна,
рядом – за стенкой – ходит
мёртвая тишина.
Следом плывут печали –
тени пустых квартир,
их колыбель качает
старый усталый мир.
Чем бы ему потрафить,
чем бы помочь ему…
Парочку фотографий
в новую жизнь возьму.
Эту тетрадь и пяльцы,
свечи и карандаш…
Глупые постояльцы,
память – весь наш багаж.
Выдох.
И полетели
в сказочные края.
Здесь остаются тени,
и среди них – моя.



ПИСЬМО ТРЕТЬЕ. ЧЁТ ДА НЕЧЕТ


ЧЁТ ДА НЕЧЕТ


Где лимонной рыбкой бьётся
в дымке месяц молодой,
и полным-полны колодцы
родниковою водой,
где с цветущих вишен ветер
обрывает лепестки,
днём и ночью звёзды светят
и дрожат на дне реки.
Там, где птица камышовка,
и цветок чертополох,
где камыш зелёным шёлком –
по обочинам дорог,
где в запечье напевает
свою песенку сверчок.
кто-то стёжку вышивает:
крестик – нечет, крестик – чёт.
Что ж…
Пути бояться мне ли, –
твёрдо знаю свой шесток,
отведёт любую нелюдь
незатейливый цветок.
Хворь смертельную излечит,
от лихих людей спасёт…
Путь петляет – чёт да нечет,
крестик – нечет, крестик-чёт.
Если ниточка прервётся,
не ищи моей вины.
Звёзды из пустых колодцев
даже ночью не видны.
Ну а утром и подавно –
ни сверчка,
ни огонька,
и плывут в небесных плавнях
кучевые облака.
Словно нитка за иголкой,
стёжка тянется на свет…
Там где рвётся, там и тонкой
нитью тает в плавнях след.
То ли детской распашонкой,
то ли белою ладьёй…
То ли птицей камышовкой
над печальною землёй,
то ли дождичком под вечер,
то ли пеплом на плечо…
Путь петляет – чёт да нечет,
крестик – нечет,
крестик – чёт.



***


Спросит ангел за моим плечом:
Отчего не спишь,
скажи на милость…
– Видишь, серебрится белый чёлн?
Это мне душа во сне явилась.
Будто… незнакомые места,
два холма могильных в чистом поле,
и на свежеструганных крестах
имена, знакомые до боли.
Будто… виноградники, поля –
островки неубранной пшеницы.
Україно.
Матiнко-земля…
Ни криницы, ни ставка, ни птицы.
Будто… чёрный ворон пролетел,
и за ним стервятники –
по кругу…
И растёт гора кровавых тел
там, где брат на брата поднял руку,
где перемешались кровь с водой,
и все воды сделались отравой.
Тот, который слева, будто… Авель.
Справа – Каин – бледный и худой.
Между ними женщина. Она
в рубище простом – скорбит со всеми.
Вперемешку судьбы, имена…
Бесновалось каиново семя,
простирало сотни грязных рук
к белому холстинковому ложу,
рдел молитвы охоронный круг,
и скользил по небу осторожно
утлый чёлн в лунных камышах,
далеко от дольнего чертога.
В поисках утраченного Бога
уплывала девочка-душа…



***



Господи, Господи, иже еси…
Древней молитвы простые слова
не подымают в Твои небеси,
лишь от земли отрывают едва.
Все говорят: бережёного Бог
хочешь – не хочешь, а убережёт,
и по легчайшей из горних дорог,
переведёт на другой бережок.
Только бы кто за него попросил,
только бы кто помолился о нём,
и подступающий мрак осветил
тонкой свечой –
четверговым огнём.
Господи, Господи, иже еси…
Пред образами давно не стою.
Нет у меня ни надежды, ни сил,
вера одна в справедливость Твою.
Иконописные лики святых
не согревают, и стынет душа.
Всюду ищу Тебя.
Слышишь ли Ты,
как прошлогодние листья шуршат,
и оседает туманная мгла
пылью седой на сыновьих висках.
Господи, если б я только могла…
Если бы знала, как нужно искать
тропы, где всходит забвенья трава,
где прорастают молитвы слова,
где бережёного Бог бережёт,
не уводя на другой бережок…