Литературное междуречье: обзор журналов «Нева», «Урал»

В поисках русла

Наблюдая за «Невой», прихожу к выводу, что журналу в принципе не хватает цельности. Отсутствует выраженная «политика партии». Нет у «Невы» единого русла. География не позволяет, что ли?  Всё никак не выбрать – то ли придерживаться высоколобой петербургской спеси, то ли пойти в ногу со временем, продемонстрировав литературную толерантность.

Однако февральский номер сразу же порадовал романом Олега Ермакова «Иван-чай-сутра».

Это действительно хорошо написанный роман. Профессионально написанный, с выстроенной композицией и чистым языком. Это приятно, потому что бездумное перечисление событий, утомительные пояснения и последовательные описания персонажей, свойственные многим современным авторам, уже в печёнках сидят.

Роман-дорога, перемещение в пространстве, которое не имеет границ, даже ограниченное картами. Герои – как послы от разных «конфессий» в языческом мире, но не миссионеры, а искатели. Разговоры их наполнены цитатами из своих мифологий (какой простор для толкований!), но кажется, что говорят они об одном, только на разных языках. Опыт человечества через эти диалоги сходится в одном месте, в локальной ситуации, и приходит к одной точке. Уход героев от людей (у всех – по разным причинам) это на самом деле поход в некое место, «к себе», вернее туда, где стирается грань между человеком и местом. То, что считают бегством, – движение к цели.

Как в предложении логическое ударение читатель автоматически ставит на последнее слово, так и главным героем после того, как закроешь книгу, оказывается тот, кем завершилось повествование. И здесь центральным персонажем станет случайный попутчик, встреченный в начале книги теми, кого мы весь роман считали главными. Это его дорога была главной, его цель, его судьба связана с Местностью. Но и он сам – только повод для того, чтобы рассказать нам, читателям, о том, куда мы попали.

А главное – за каждым словом в романе стоит автор. Во многих произведениях, написанных от первого лица, автора нет. Его не видно. Конечно, кто-то намеренно отстраняется, но это уже другой разговор, другие цели.

Но хватит о хорошем. Рассказ Ольги Артамоновой «После щелчка» не то чтобы плох, но слабоват после романа Ермакова. Представляет нам будни простого российского параноика. По сути, лишь слегка утрированный портрет обычного горожанина. Мораль проста – не слушайте радио, а идите на солнышко гулять. И тут нельзя не согласиться.

Одно только не даёт покоя – таинственная надпись на стене в подъезде, которую расшифровывает герой, загадочным образом меняется прямо в процессе чтения. Сперва герой читает слова «и тает мрак», потом они превращаются вдруг в «исчезнет мрак». А слово «с пропущенной первой буквой “…енью”» превращается в «с...нью». Мистика египетская прямо.

В поэтическом разделе для затравки вбросили стихи Александра Городницкого. Наверное, чтобы было с чем сравнивать прочих. Но я не большая поклонница его, поэтому сравнивать не буду.

Подборка Ольги Андреевой насквозь пропитана нарочитостью. Высосанными из пальца оборотами. Попытка изложить бытовые реалии высоким штилем, удивить контрастом, представить проблемы в новом свете оборачивается неоправданной игрой в слова.

Вот цитаты из двух стихотворений:



«и нищенка поклоны бьет за нас —

неискренне, но профессионально».



«и я в него запрыгну на ходу

пускай плохим — но искренним актером».



Автор противопоставляет искренность качеству? Такой неуместный ход свойственен как раз плохим «актёрам» – мол, ну и что, что плохо, зато от души. Однако стихи Андреевой как раз не выглядят искренними. А уж что такое профессионализм – кто же его знает? Может, это когда неискренность не видна?

Стихи Сергея Гогина, в отличие от подборки Андреевой, осмысленны. То есть, автор знает, про что хочет написать. Но очень много слов у него получается. Можно бы и поменьше. Гогин озвучивает проблемы, которые всегда волновали мыслящее человечество. «Ангел, стань человеком» (и привет Виму Вендерсу), человек и его имя, смысл жизни… То есть, цель – заключить общие мысли в свою форму. А формы… Ну, формы как формы. Заключали и получше. Сокращать, сокращать, оставлять только то, без чего действительно нельзя обойтись.

Виктор Брюховецкий не мудрствует с формой и содержанием, но до чего же на рыбалку захотелось! Этот поэт мне уже сразу симпатичен, потому что чувствую – человек хороший.

А какой человек Игорь Котин, сказать трудно, потому что его в стихах нет. Несмотря на первое лицо. То, о чём мы выше говорили.

В общем, с художественной частью разобрались. Перейдём на ту сторону баррикад.

Лариса Залесова-Докторова написала нечто, что нам представляют как рецензии на произведения лауреатов Букеровской и Гонкуровской премий 2009 года.

Но на рецензии это не тянет, скорее, походит на школьное сочинение. Беспомощный язык с вкраплениями канцеляризмов. Пересказ сюжетов и комплект критических клише. Особенно забавно выглядит пересказ исторического романа «Вулфхолл» Хилари Мантел (которая в статье то Мантел, то Мантель) – краткая историческая справка на полрецензии.

То у Залесовой-Докторовой «автор дает живой портрет героя», позволяет «почувствовать себя жителем той эпохи и того города»,  то вдруг оказывается, что автор беспристрастен и отстранён, «и это отношение обескураживает читателя и не способствует зарождению в нем симпатии к протагонистам»,  «она не старается увлечь нас его судьбой и не дает читателю радости сопереживания». Сразу видно, что первые цитаты – обыкновенные штампы, допустимые в издательской аннотации (эти аннотации вообще отличаются бессмысленностью), но не в серьёзной работе.

«Роман заканчивается в тот момент, когда Томас Кромвель планировал поездку королевской четы по стране с завершающим пребыванием в резиденции Вульфхолл. Старинное имение принадлежало семейству Сеймор, и в дальнейшем Джейн Сеймор станет женой Генриха». Вот и вся рецензия. Спасибо, можно не читать.

Второму лауреату, францyзско-сенегальcкой писательнице Мари Ндьяй, тоже досталось. «2 ноября жюри премии (Гонкуровская академия) проголосовало за роман “Три сильные женщины”. Награда означает, что теперь тиражи книг писательницы возрастут в несколько раз и особенно увеличится продажа последнего произведения». Вон оно что, а мы и не знали! Всё думали – что же означает для писателя престижная литературная премия?

И вообще… «Тем не менее, своим творчеством она показывает…», «автор не старается…» и т. д. Не много ли критик думает за авторов?

В результате мне не хочется читать ни одну, ни другую писательницу. И этого критика тоже.

Рецензия Арины Троицкой на книгу Игоря Гамаюнова «Свободная ладья» рассказывает о том, чего в книге нет.

«В рассказе нет пошлых назиданий и душераздирающего морализаторства», «здесь нет гоблинов и сказочных троллей, нет скандальности и чернухи, как нет и многословия и разливанных красивостей» – того нет, этого нет… А что есть-то? Что есть, нам Арина Троицкая так и не сказала. Подозреваю, что там есть «голая сермяжная правда», хвала товарищу Лоханкину.

И вообще, при чём тут гоблины? Что, без гоблинов написать – это достижение? Мне что-то в последнее время ни одного гоблина в книгах не встретилось. Наверное, мы с Ариной Троицкой ходим в разные библиотеки.

Кажется, автор рецензии и сам чувствует какую-то неправильность в своём подходе:

«Пересказывать их невозможно — надо читать. Ибо как пересказать поэтическую прозу?».

Да вот же ключ-то! Никак не надо пересказывать. Пересказами школьники пусть занимаются.

Не в пример элегантно проехалась по претенденту на «Нацбест» Андрею Аствацатурову с его  «Людьми в голом» Наталия Розен. Но Владимир Кавторин поднимает проблему посерьёзнее. Проблема заключается в том, зачем нам сегодня Пелевин. Ответа на этот вопрос, правда, так и не следует.

Итог: этот номер «Невы» можно держать в руках. Но всё же пора как-то определяться с направлением.


Лицо со шрамом

Вот про «Урал» уже с уверенностью можно сказать, что это журнал со своим «фирменным стилем», правда, не в лучшем смысле. На этом ещё остановимся позже.

Для начала пробежимся по рубрике «Поэзия».

В этом разделе всего три автора, и ни один из них не запоминается. Подборка Александра Карасёва ещё раз убеждает в том, что большинству прозаиков не надо браться за поэзию – ничего не выйдет. Василий Нестеров изо всех сил старается быть девиантным, но то-то и оно, что изо всех сил. Очередное библейское обыгрывание четы Гитлер–Браун и прочие малоосмысленные наборы образов. Валерий Котленец, напротив, абсолютно нормален и тем близок читателю в возрасте. Пишет он более стройно и композиционно законченно, внятно и в простой форме.  

Разобрались, можно переходить к прозе. Проза совсем не радует.

Сначала роман Евгения Москвина «Предвестники табора».

Диалоги в романе совершенно неестественные, все персонажи говорят одинаково, длинно, детально. Такая неестественность могла бы быть оправдана художественными целями, но здесь никаких художественных приёмов вроде нет. Голое повествование. Сторож, председатель колхоза, восьмилетний мальчик и его старший брат – все реплики одинаковы! Сюжет невнятен, цели и задачи – подавно. Изложение никакое. В центре истории дети, которые между делом треплют в беседах какие-то «вечные темы».

Хуже всего то, что в следующем номере следует окончание романа. Пропал следующий номер…

Рассказы Виктора Мельника написаны лучше, несмотря на то, что он художник.

Как положено художнику, Мельник о художниках и пишет. Читаю о тяжёлой жизни ученика живописца и думаю: не взять ли на вооружение методы преподавателям в литинституте?

«Одной из самых тяжелых графических пыток была такая: он надевал мне на голову дерюжный мешок, завязывал узлом на шее, подвешивал за ноги на крюк у потолка, давал мне в руки лист, палочку древесного угля — и по команде стуком в пол я должен был за пять минут нарисовать автопортрет по памяти. В третью подвеску он начал изуверски раскачивать меня на цепной оси, но дрожание рук и колебание нечеткого штриха не мог оправдать, считая это непростительной для художника слабостью».

А особенно вот это хорошо:

«Затея из самых зверских — мучил запахами. Писал наказы: “Рисуешь вонь — должно вонять, задумал букет сирени — удавись, но в комнате должно пахнуть цветами”. Пугаясь быть избитым, я провонялся всеми запахами, от чеснока и птичьих чучел до тухлой натюрмортной селедки».

Это ж так у нас весь негатив из литературы исчезнет – молодые авторы отныне и навек станут писать исключительно о цветущих розах и жареных рёбрышках! Только вот как будут выкручиваться суровые бытописцы?

Собственно, больше ничего примечательного в рассказах нет.

Но следующий автор просто роняет имидж журнала ниже плинтуса. Автор этот – Евгений Лобанов. Длинный рассказ называется «Кот и его котёнок».

В первом же абзаце такое изобилие имён-фамилий, что в глазах рябит. И вот этот приёмчик уточнительный: «…чей стол в кабинете стоял за его, копытинским…», «…Кыштымов остановится у него, Копытина…», – в двух предложениях подряд сразу даёт представление о степени одарённости автора.

А вот это место очень напоминает фрагмент… Да какой там фрагмент – всё творчество одного известного писателя, фаворита нынешнего «Нацбеста»:

«Поезд опаздывал. Копытину не хотелось торчать в душном вокзале, и он стоял под большим табло, на котором время от времени менялась информация о движении поездов по станции Екатеринбург-пассажирский. Наконец женский голос объявил о прибытии уфимского. Четверть часа спустя с подножки тринадцатого вагона спрыгнул подтянутый парень лет двадцати пяти, с небольшой сумкой на плече».

Всё ясно. Дальше то же самое. Нудные описания мыслей героев, детализация, которая, несмотря на всю подробность, не даёт никакого представления о деталях, одинаковые персонажи, чтобы их различить, автору приходится бесконечно рассказывать о том, кто есть кто, каков характером, почему именно таков… Сюжет достоин желтейших изданий страны – разборки, убийство, путаны.

Не обманитесь названием – это не про пушистеньких котяточек, а про ментов и проституток.

Итак, если у «Невы» нет своего лица, то у «Урала» оно проступает всё отчётливее. Это лицо Донцовой в серой фуражке, лицо, обезображенное рубцами конъюнктуры и посредственности. Из номера в номер путешествуют худшие представители массовой культуры – полицейские детективы, молодёжный трэш, иронические дамские романы. И бесконечные органы внутренних дел. В этом же номере, в рубрике «Без вымысла» мы читаем воспоминания полковника милиции Олега Чернова (не первый раз, кстати, в «Урале» печатается) о давнем деле. В результате закономерной профдеформации Чернов изъясняется жутким протокольным языком: «с целью обнаружения», «был выявлен учащийся второго класса», «в надежде визуального обнаружения» и т.д.

Ну это же литературный журнал всё-таки! А тут – будто канал НТВ посмотрела. Да, я понимаю, что педофилы нынче в моде у СМИ. Да, надо прогибаться под читателя, а то журнал не купят. Но его же и так не купят! И слава богу.

Можно было бы предположить, что эта рубрика к литературе не имеет отношения. Ну, мемуары. Но ведь на «литературность» намекает вступление – заслуженную милиционершу награждают орденом, и рассказчик вспоминает её давнее дело. Не знаю, может, Олег Чернов хотел панегирик этой милиционерше пропеть, но что-то про её подвиги там ничего не написано. Хотя нет, одна цитата там достойна упоминания: «Как и подобает лейтенанту милиции, при ней был табельный пистолет системы “Макаров”, который она взяла не для проформы, а потому что давно увлекалась короткоствольным оружием и была мастером спорта по стрельбе».

Потом ещё этими «проформами с целью обнаружения» описывается золотая уральская осень. Жуткая смесь.

Дорогая редакция! Если уж вам так дорог Олег Чернов, наймите ему литературного негра. Пусть приведёт в порядок заплесневелые протоколы, и они сойдут за настоящие мемуары несомненно достойного человека.

Я не знаю, что там за дела связывают «Урал» с МВД. Но тенденция мне не нравится.

Зато «Урал» уделил место драматургии. Конкурс драматургов «Евразия-2010» отразился в журнале анимешкой-стёбом и никакой пьеской про любовь, наркоторговцев и алкашей. Оба сценария явно выполнены прилежными ученицами, с учётом всех законов жанра, при этом «серьёзная» пьеска, как часто бывает, проигрывает стёбу. Примета времени…

Статья Константина Баршта «Тонкая ветка, а на ней сидит птица» посвящена теме смерти в русской литературе. С самого начала следует немного спорное противопоставление отношения человека к миру и отношения мира к человеку.  Награждают по заслугам перед обществом, а не за то, как человек мыслит и к миру относится, говорит Баршт. Пожалуй, это верно для литературы, но не всегда для жизни – отношение мира к человеку напрямую связано с его личностью, мышлением, ценностями. А автор статьи путает литературу и жизнь. Образ «героя, не принимаемого обывателями», такой милый сердцу Константина Баршта, сегодня остался только в книгах. Причём в старых.

«Никакого “массового читателя” не существует» – думаю, не совсем верное утверждение. Редкий читатель может себе позволить остаться один на один с книгой. А «наедине с миром» – значит, уже не наедине.

Баршт изо всех сил подкрепляет свои слова цитатами – к месту и не к месту. Это свойственно многим. Будто есть некая норма по цитатам, которую каждый публицист обязан выполнить. Как раньше надо было обязательно на Ленина сослаться, пусть даже в статье об особенностях зимнего размножения плодожорок в неволе.

Осмысление жизни и смерти героев русских классиков переходит в рассуждения о той же теме в современной прозе на примере рассказа В. Кантора «Смерть пенсионера». Это рассказ про бедного пожилого профессора, которого обижают плохие и бездушные богатые. Скучно…

«Рассказ Кантора заставляет усомниться в том, что у нас есть некое гражданское общество». Уважаемый автор! Рассказ Кантора заставляет нас усомниться лишь в том, что Кантор хороший и умный писатель. Это что – документальная хроника? Нельзя же всему написанному верить. Кантор очевидно сгущает краски. Я не хочу сказать, что на деле у нас пенсионеры в шампанском купаются, нет. Я хочу сказать, что Баршт ещё дальше ушёл от темы смерти в русской литературе и рассуждает опять и снова об «остросоциальных проблемах, вскрытых современными писателями» и т.д. Опять слишком уж  тесно связывает он литературу с жизнью. А она бывает ох как далека…

Раузмеется, велик соблазн начитаться художественных бытовых страшилок и потом махать флагами на митингах. Вспоминается знаменитый радиоспектакль Орсона Уэллса «Война миров», после которого штат Нью-Джерси охватила настоящая паника. Конечно, сегодня в нашествие марсиан мало кто поверит (хотя найдутся и такие). А вот страх перед своим же продажным, криминальным и жестоким государством легко находит пищу в современных «остросоциальных» произведениях.

Хорошо бы Константину Баршту почитать рассказ Артамоновой из  «Невы». Не как художественный текст, а как пилюлю от паранойи.

Над этой же модной запуганностью современным миром посмеивается и Игорь Колосов в рецензии на книгу Беркема аль Атоми «Мародёр».

Отзыв Вадима Осипова о сборнике стихов Нины Ягодинцевой «Иная мера» слишком уж восторженный. Эта излишняя патетическая восторженность местами весьма  забавна:

«Пишется: “последняя метель”, а читается — наша судьба, Россия», – пишет Осипов. Странно. По-моему, так и читается – «последняя метель». Ладно, допустим, что это особенности местной фонетики.

Рецензия И. Павловой на сказку Тамары Михеевой «Асино лето» хороша хотя бы тем, что наконец-то на страницах «Урала» нашлось место для детской литературы. Немного смутил финал: «Тамару Михееву можно назвать наследницей традиций А. Волкова, Л. Кассиля, И. Токмаковой, В. Крапивина», – по-моему, не стоило ставить в один ряд таких разноплановых писателей, тем более если речь идёт о преемственности, – есть ощущение, что набор имён взят «с потолка».

Хорошо, что «Урал» не забывает и о театре. Рецензия Каси Поповой на спектакль «Мёртвые души» Свердловского театра музыкальной комедии вызывает в памяти постановку «Женитьбы» из «12 стульев». Театральные рецензии Каси мне вообще нравятся, удачная эта рубрика.

Знаменитый Вася Ширяев продолжает играть в слова. Камчатский язык, пожалуй, лучший язык в мире – чистый язык, язык ради языка. Он настолько оторван от нашей жизни, что уже создаёт внутри себя другую. Что ж, имеет право.

А вот имеет ли право «Урал» превращаться из литературного журнала в печатную версию программы «Максимум»?

В февральском заплыве «Нева» лидирует с большим отрывом.