Евгения Баранова

Эволюция

***


Из подушек на пухлых креслах
в изразцовой печи небесной
на овсянке и молоке
я настаивалась, старела,
целовала, лгала, смелела,
переламываясь в руке.
Я смотрю на себя – не верю:
что мне делать? какому зверю
уподобиться? где найти –
саламандры, лягушки, змеи –
чьи аллели внутри алеют?
кто с фонариком впереди?
С чьим дыханьем чешуекрылым
над смолистой склонюсь могилой
(земляничное слово: лес!)
Плауны привечают гостя,
зеленеют неяркой злостью
и календула, и чабрец.
Может, все-таки к моховидным?
После жизни бревна не видно,
а при жизни – туман свинцов.
Но не выбраться. Давит тайна.
И глядит на меня зеркально
человеческое лицо.
***


Мёртвые растут до самых звёзд.
Медуница, донник – рвы да рвы.
Вот Сергей Иванович, он – прост.
Он всегда хотел быть зерновым.
Сложно мыслям в травяной избе.
Рвутся-рвутся, потому растут.
Вот Франциск Филиппович Лаббе.
Он когда-то похоронен тут.
Слой за слоем – и числа им несть.
Катит камушек трудяга-муравей.
Мёртвые растут, пока мы здесь.
Не ходи без стука по траве.
***


интересна не форма но мысль
watermelon арбуз ли кавун
с боем взяли снега перемышль
но надеюсь оставят москву
интересна не форма но стыд
птицеловом прикормленных слов
и горчит и горит и гранит
за собой оставляет любовь
анатомия тела овал
страусиные гонки зрачков
или рифма которой связал
все аксоны-дендриты в пучок
или гладкая шея коня
или терпкие осени дни
интересна не форма но я
не умею пока объяснить
Андерсен


Непроходимый свет тебе дорогой,
мой дорогой, дражайший,
лет драже
закончилось.
Сошли слова, как ноготь –
и тяжело не помнится уже.
И тяжело не дымом, не дыханьем,
ни прелестью, ни прелостью вериг.
Чирик-чирик –
не ощущаю тайны.
Прости меня, воробушек
– чирик.
Мифологемой нашего романа,
как говорил коллегам геррМазох,
явился датский ХансаКристиана.
Там оловянный парень занемог.
Там балерины плавится излишек –
большая жизнь, расплывчатая смерть.
Непроходимый свет меня услышал.
Попробуй сам его преодолеть.
Кардиология


Живи как хочешь. Вовсе не живи.
Устойчивость у хордовых в крови.
Игла за ниткой, насыпь да карьер,
не в меру умирать, лишь полимер
тебя спасёт (он точно ведь спасёт?)
Следи за тем, как движется живот,
за цветом рук, за шеи ломотой.
Живи как хочешь. Ты ещё живой.
Не встретил никого. А нужен – кто?
Играешь с пузырьками в страхлото.
– Ты как там поживаешь?
– Я в поряд...
И радуешься, надо же, звонят.
Овсянка. Ясли. Медсестра. Манту.
Влюбленность. Ялта. Виноград во рту.
И сердца стук. Всего лишь ровный стук.
память


что в памяти осталось голубой
не так уж много в том числе детали
ленивый лев диванчик угловой
мартышка с апельсинами в спортзале
шипастый мяч как зашивали бровь
рулет с корицей хруст китайских кедов
чернянка жар дредноуты коров
густое молоко перед обедом
подсолнухи cаган при чем здесь грусть
тиль уленшпигель прочие meinelieben
так обожгло что выжгло наизусть
две реплики и три-четыре книги
и что теперь как говорил в игре
антагонист увенчанный ковбойкой
гнездо на ветке стройка в декабре
и вид на упомянутую стройку
и дома нет и речка не течет
и не занять товарищей у ленца
лишь памяти заржавленный крючок
еще тревожит вымершее сердце
зозуля


прекрасные истерические люди
спрашивают меня
когда наконец закончится
то что должно закончиться
и я не знаю право стоит ли им отвечать
потому что в небе по-прежнему существует кукушка
отвешивающая грузики нашим жизням
потому что не так ли звучит как itisnot
потому что зеленый чай горчит независимо от религии
потому что ромашкин страх перед дулом
не исчезнет в ресницах веков
и все- таки я смею надеяться
что малыш из рекламы уснет у планеты на ручках
из танковых гусениц вырастут вольные бабочки
неважно кому говорила кукушка
неважно о чем говорила кукушка
не так ли
не так
чи не так
чи не так
Молочник


Был человечком непрочным,
пряником с высохшим дном.
Где же ты, птица-молочник,
скользкий бидон с молоком.
Масло, кефир, простокваша
в год девяносто (какой)
мимо балкона пропляшут:
– Дяденька, есть молоко?
Улица вырастет. Тонок,
лопнет асфальт пузырьком.
Вырвется птица-бочонок,
и улетит молоко.
Детства трава худосочна.
Впрочем, не умер пока,
помни, как птица-молочник
реет среди молока.
гуси-лебеди


где же вы гуси лебеди
утки гагары вороны
что же меня не ищете
всё позабыли, чай?
нет у меня иванушки
нет у меня алёнушки
есть только море белое
да позапрошлый чай
есть еще сказки шведские
есть еще письма детские
есть табурет хромающий
на табурете я
над головой повесилась
в рамочке дева с персиком
зелень в окно и редкая
радость от бытия
где же вы крачки с клушами
обыкновенным гоголем
может ко мне подниметесь
крошками накормлю
я превращусь в черёмуху
ветки раскину до неба
и пропоёт мне вечное
радуга - гамаюн
Эмиграция


Меня затрагивает жизнь
холодной лапой октября,
щенком, прирученным в Крыму,
безвкусным чудом Nescafe.
Меня растрачивает жизнь.
И я пытаюсь второпях
здесь научиться жить и жать
масличной тяжестью морфем.
Приставки, суффиксы,  софизм.
Рифмовка вяжет узелок, садится тихо в самолет
и эмигри- , и эмигр - ать.
Меня расплющивает жизнь. Песчаной змейки поворот
так выбивает из-под ног,
так выворачивает вспять.
Я - Эми Грант,
I amМегрэ.
Я детектива персонаж  –
размиллионенный, пустой и все улики налицо.
Так забывают на земле
простивший небо экипаж.
Так убивают в тишине.
Так объясняются с отцом.
Так оставляют маму ждать,
и ждать, и ждать (за скайпом дверь).
Плюс тридцать, Родине легко, в осенних плавках не ходи.
Я - эмигрант,
я - вор,
я - зверь,
не примиренный с миром зверь,
не подчиненный миру зверь
с горячим камушком в груди.
Айва


Зрелость  с наполнителем "Айва"
медленно вползает на весы.
Август был хитер и тороват –
лишь цыплят по осени просил:
– Не взрослейте, цыпы, не взросле...
Не взрослеешь – значит не съедят.
Девушка-сентябрь навеселе
листьями смущает Москвоград.
В 3-Б эсминцы мастерят
из бумаги, лучшей во дворе.
Не считай по осени солдат,
не ищи ошибок в букваре.
Зрелость с наполнителем.
Семья.
Семечки под лавочкой грустят.
Август был решителен, но прян.
Август был решительней, а я?
Желток


Солнце закатное – дивное солнце.
Страшное солнце. Кровавый желток.
Оком скользит над двубортным оконцем,
огненным лаком ласкает висок.
Лакомка кошка купается в красном,
зубки легко примеряет к руке.
Солнце закатное – солнце безвластных –
топит в туманном своем молоке
Осипа, Анну, кресты под Смоленском,
звёзды на кедах, Рязань, Эр-Рияд.
Или же красит карминовым блеском
то, что советские песни хранят.
Солнце закатное – чёрствое солнце.
Призраки зданий тихонько гудят:
– Друг мой поручик, а, может, вернёмся?..
Но никогда не приходят назад.