Людмила Вязмитинова

Саша Гальпер – тонкий лирик, циник и маргинал

Что, собственно, является делом поэта? Да, поэт способен видеть за гранью обыденного и способен передать видимое им. Но ведь на это способен не только поэт. А вот на что способен только он из всех способных – это не только непрерывно фиксировать происходящее с ним и вокруг него, доводя фиксируемое до сведения как можно более широкой публики, но и делать это наиболее точным и действенным способом  – с помощью словесных образов.
Фактически, поэт – свидетель того, что происходит в нашем дольнем мире, и его способность видеть эзотерическую подоплеку происходящего и умение действенно донести до окружающих видимое им делает из него наилучшего из всех возможных видов свидетеля. На основе его свидетельств вырисовывается картина мира – многомерная, позволяющая множество толкований, но целостная, несущая в себе невоспроизводимую с помощью логических построений  истину, и безошибочно распознаваемая как таковая. Собственно, это и есть критерий истинности поэзии – вне зависимости от того, поднимает ли поэт взор к высотам горнего или опускает его в низины дольнего.
Это тем более справедливо, что представление о поэте как посреднике между мирами – дольним, к которому он привязан, и горним, который он ощущает, видимо, отражает некую базовую истину и в силу этого неуничтожимо, как бы ни менялись представления об этих мирах. И если когда-то поэт считался посредником между миром
богов и людей, то в наше время он – посредник между миром неведомым, частью которого является обыденный, и обыденным, в котором этот неведомый себя проявляет.
Независимо от приверженности какой-либо мировоззренческой системе, поэт идет своим путем – честного частного свидетельствования. И если его поэзия истинна, то сколь циничной, скептической или зараженной низменной стороной жизни она бы ни казалась, все в ней работает на создание достоверной картины мира. Это не раз подтверждалось в прошлом, подтверждается и сейчас, хотя по-прежнему вызывает много споров.  
Иллюстрацией к сказанному являются тексты Саши Гальпера, нью-йоркского русскоязычного поэта круга авторов «Новой кожи», имеющего скандальную репутацию циника и маргинала. Но и – жизнелюбивого романтика, заражающего аудиторию уверенностью, что можно выстоять в практически любых обстоятельствах жизни, смеясь и поднимаясь над ее парадоксами. Описывая окружающую его жизнь, он пишет о половых сношениях, зачастую – групповых и гомосексуальных, принятии горячительных напитков, чаще всего водки, и тому подобном. Но также – о нищете, одиночестве и поиске любви и счастья, в истинном своем виде, может быть, и невозможных в этой жизни.
В ходе краткого разговора, состоявшегося в марте этого года на ставшем уже традиционном, приуроченном ко дню его рождения вечере, творчество Гальпера было охарактеризовано присутствующими как «глубокий реализм» и «натурализм». При этом сам он сказал, что пишет «правду» о том, что видит вокруг себя и что происходит с ним самим. Согласившись со всеми тремя терминами и отметив, что поэт, как ему и должно, подобрал далекое от науки, но наиболее точно отражающее положение дел слово, попробую прокомментировать ситуацию.
«Натурализм» – дитя атеистической науки, опирающейся на «протоколирование», беспристрастное в отношении зла и добра, порока и добродетели, низкого и высокого.  В реальной жизни оно невозможно – в силу того, что у каждого человека есть своя граница дозволенного. Есть она и у Гальпера, время от времени находящего нужным даже оправдываться: «Я хочу писать стихи о любви/ Адамов и Ев,/ А все получается про/ Богданов и Сев.» Действительно, а если жизнь такова? Если «любой мужчина может за/ Деньги/ Сам стать женщиной», а «возбуждаются глядя на/ Силиконовые груди»? Если история свелась к краткому «Вначале было слово/ Затем смачный мат», и «По сумасшедшей планете плачет генеральная уборка»?
В чем же – по Гальперу – суть этого «сумасшествия»? – В отходе человека от естества во всех его смыслах, в созданной им цивилизации, внутри которой давно потерялось всякое о нем представление. Вот, например, текст под названием «Бруклинская Сибирь»:

Я живу в Сибири
В самом сердце южного Бруклина
По утрам люди тянутся в тайгу Уолл-Стрита
Вечером возвращаются еле живые от холода акций
Искусанные до крови комарами компьютеров
Некоторые иногда пропадают
Задранные медведем больших корпораций
Купившие дома в Нью-Джерси
По весне я натыкаюсь на их трупы
Призывающие быть как они
Со страниц уважаемых изданий.

Это тот самый «глубокий реализм», если подразумевать под ним снятие с обыденности вуалирующего покрова. После снятия обнаруживается структура жизни, в  отходе от своего естества доходящая до предела – до формирования функционирующих в ней трупов. А вокруг них во всю силу работает машина цивилизации: плетется «паутина лженауки», «писатели, поэты, философы/ Вешают такую лапшу», «новые религии капают на мозги - старые сказки». Сам же поэт, как ему и положено, зависает между горним и дольним: «Я вожу Небесное Такси/ По подземному Царству Теней/ Мне расплываются в улыбке/ Мертвецы с задних сидений».
Он свидетельствует «правду» – в согласии с многозначным смыслом этого слова, понятного только русскоязычному человеку. Это и «протоколирование» по принципу «уж что есть, то есть», и его скрытый смысл, и попытка представления о том, как это должно быть по естеству. Что же касается цинизма и перебора в  «натурализме», то за каждым, кто это заявляет, приходится оставить право на это: операция разрушения стереотипов – вещь тонкая, болезненная и связанная с опасностью перебора в разрушении. Однако гораздо важнее и  интереснее другое.
В условиях кризиса мировоззренческих систем, который сейчас набирает обороты, наряду с фиксацией их недееспособности идет поиск нового – при полной неясности, где и что именно искать. А расширение сферы поиска – во все стороны как обыденного, так и невидимого миров, как известно, связано с риском перебора. Он выяснится потом, когда это новое будет найдено, а пока приходится думать о риске недобора. Здесь каждый действует на свой страх и риск, и современная поэзия заполнена поиском, при том что каждый определяет для себя его направление, границы и способы.        
Что же делать в условиях тотальной неестественности? Вот рецепт от Гальпера, во множестве рассыпанный по страницам его книг. Прежде всего, смеяться над ней и стараться вызвать смех у других. Например,  «Сказом о Техасском Суперпидаре» – богатыре из камеры смертников, оказавшемся сильнее электрического стула, на который была подана электромощь всего штата, и убежавшего в «вольные и глухие техасские болота». Или описанием того, как «Орды Чингиз-Хана несутся на Нью-Йорк», и «писают в штаны миллиардеры-брокеры/ Предлагают кредитные карточки», «падают с перерезанным горлом знатоки Фрейда и Юнга. / Умирают в огне лучшие в мире собачьи парикмахеры/ Рядом падают тела гениальных дизайнеров/ Шапочек для хомячков и нижнего белья для кошек», «пищат перекинутые через седло/ Известные феминисткие постструктруралистки/ Будут грубые мужланы их всем отрядом/ Получат наконец лесбиянки-профессорши/ Свой первый в жизни оргазм/ Если не будут нудить о Барте».  
И, разумеется, стараться направить своего лирического героя на путь естественного поведения, а когда он, следуя ему, попадает в смешное положение, опять-таки смеяться. Например, когда  его ухаживание за девушкой – с «сочинением сонетов» и «поджиданием у двери с корзиной роз» –  кончается поцелуем, но – с «капотом полицейской машины» и «подписываем в участке бумаги», что он не будет в дальнейшем подходить к этой девушке «ближе чем на 100 метров», чтобы не «залететь на целых пять лет».
Гальпер умудряется смеяться над своим лирическим героем даже в трагических для него обстоятельствах – в «Нью-Йоркской были» под названием «Трубка», жанр которой очень близок к прозе. Этот замечательный во всех отношениях текст сильно  выиграл при оформления его в виде комикса воронежским художником Иваном Горшковым. «Быль» повествует о любви двух молодых нищих эмигрантов, вступивших на путь обработки их жерновами цивилизации и для начала приставленных к совершенно бессмысленному с точки зрения естественной для человека жизни делу – стоянию на жаре в доспехах Биг Мака и телефонной Трубки. В итоге Трубка гибнет под колесами автомобиля, оставив Биг Мака оплакивать свою любовь.      
Как это ни банально, но главное, согласно текстам Гальпера, что противостоит тотальному обессмысливанию жизни – способность любить. Не смотря ни на что любить жизнь, людей, самого себя, в конце концов. Именно это дает возможность заразительно и по-доброму смеяться над несуразной и часто жестокой действительностью. И здесь важно вспомнить еще один термин, который характеризует поэзию Гальпера – концептуализм. Поскольку ее цинизм, скепсис, обращение к низменной стороне жизни связаны не столько с натурализмом, сколько с концептуализмом. И высмеивает он не конкретные явления и события, и тем более не конкретных людей, а их концептуальные слепки.
Чем ближе герой текста  к конкретному человеку в его конкретных жизненных обстоятельствах, тем в большей степени Гальпер превращается в тонкого лирического поэта, далекого от титулов циник и маргинал. Два ярких примера этому – тексты «Синий мяч» и «Шутки Луны». Герой первого – мальчик Сережа, «круглый отличник», не водившийся в детстве с «плохими мальчиками» и в одиночестве «бившем об стенку/ Мячиком цвета небес», ставший «храбрым, не берущим взятки следователем», которого «заманили в лес, зверски пытали и потом повесили». Герой второго – мыкающийся в попытках обустройства жизни нищий эмигрант, меняющий одно бессмысленное и безденежное дело на другое, а «по ночам он возвращается/ в свою дешевую квартирку в/
выгоревшем квартале возле аэропорта», «не замечая как высоко в небе/ над ним смеется/
нью-йоркская луна».
Эти герои, как и многие другие, являясь «людьми второго сорта» – теми, «которые соль земли и которых ёбут все в жопу», могут безусловно рассчитывать на сострадание слывущего циником и маргиналом поэта Саши Гальпера. В отличие от «захвативших власть» «вампиров» и «всяческих жрецов», поддерживающих противоестественную для человека ситуацию современной цивилизации вполне сознательно, они вынуждены поддерживать ее – бессознательно или не имея альтернативы, и уродуются ею – вплоть до превращения в трупы, сохраняющие видимость живых людей. Иными словами, их опускают, то есть «ебут в жопу». Отсюда название книги – «Генсеки и гомосеки», отсюда рассыпанные по страницам всех книг импотенты и пидары и богатырь-«суперпидар» из «камеры смертников», оказавшийся сильнее карающей машины установленного власть предержащими закона и выведший на свободу сотоварищей по камере, которые все – «пидар на пидаре», отсюда и сосредоточение лирического героя на своей мужской силе и его желание, хоть он и «не гом», «оттрахать» виновных в «сумасшествии планеты».
Поэзия Саши Гальпера существует на стыке гражданственности и тонкой лирики, натурализма и концептуализма. Его можно поставить в ряд таких российских поэтов как Евгений Лесин, Андрей Родионов, Федор Сваровский, Данила Давыдов. Используемый им язык вполне отражает нынешнюю ситуацию русского языка, и не только разговорного, поскольку обсценная лексика проникла фактически во все слои русскоязычной культуры. Равно как и картина мира, рисуемая его текстами, доходчиво отражает действительную ситуацию, отнюдь не новую в смысле социальной справедливости. Сила этой поэзии – в утверждении жизнестойкости и неуничтожимости извечных человеческих ценностей, прежде всего – способности любить и сострадать ближнему. А если есть любовь, значит, есть и вера, и надежда. И мать их – софия.