Ирина Валерина

Про дауна и бога. Стихотворения

Про дауна и бога




Аллилуйя, люди, свершилось, возносите к небу хвалу,


ломайте тонкие пальцы за зиму настывшей вербе,


накрывайте столы, шинкуйте к селёдке горчащий лук –


Ваня-даун проснулся рано и бога увидел первым.


 


Тот шёл, опустив голову, но горел золотистый нимб


(Ваню любила бабушка и часто читала книжки),


и Ваня всё сразу понял и очень хотел за ним,


но не пустило тело, к тридцати обрюзгшее слишком.


Да и окно с решёткой (пятый, поди, этаж)


он не открыл, понятно, только ладонь поранил.


 


Мир ничего не видел – где значим объём продаж,


не пробудиться страху, не прозвучать осанне.


Бог уходил всё дальше, плакал навзрыд дебил,


трясся, сморкаясь трубно в мятый подол рубашки.


Он же как мог, так верил, он же за всех просил:


маме – конфет и платье, пчёлам – цветущей кашки.


 


День наступал, как гунны; жарила плоть плита,


плыл по квартире запах: спонсоры, пища, милость.


Ваня смотрел в окошко и бормотал:


«Бо-бо-о-х...», а старая мама чадца тихо, привычно злилась:


–  Горе моё, ну что ты, где у тебя болит,


хоть бы тебя прибрали к стае господней птицей...


...Шёл над землёй и слушал эхо таких обид,


что и хотел бы – света, но понимал – лучиться


поздно, пускай скорее кончится гиблый век.


Миг – и помчатся кони Судного дня.


...Но чем


так зацепил тот сирый, маленький человек,


что до сих пор он полон им и преступно нем?


Время открыться Слову, время звучать трубе,


время камням летящим серу нести и пламя.


Время!


 


Но шепчет голос, даже начав слабеть,


что-то о пчёлах, кошках и престарелой маме.


 


Истинное


 


Немногое, что истинно – твоё,


но этого немногого довольно,


чтоб свет был светом...


 


Тонкое литьё ограды парка,


запах влажной хвои,


дорожки, занесённые песком,


и жёлуди, набрякшие томленьем;


кот, дышащий пушистым животом;


скамеечные волглые колени;


прописанные бледно облака,


прозрачный холодок седьмого неба;


и четвертинка мятого листка,


и буквами удержанная небыль;


и «сад камней»,


и бледно-жёлтый мох,


и вечер, наливающийся синью;


и сын, в глазах которого ты – бог,


верней, богиня.


 


Набело


 


То ли кризис среднего всеми лапами


наступил на маленькую меня,


посчитав огрызком особо лакомым,


то ли это время пришло менять


дашь на дашь по курсу большой усталости, –


но прижал к земле атмосферный столб.


 


По утрам зеркалится взгляд безжалостный


и встает ошую двугорбый долг.


«Запасайся, – шепчет, – водой терпения,


впереди нелёгкие времена».


Одесную – пусто. Кокетство с теменью


может даже ангела доконать.


 


Но, надев пальто, нацепив улыбку,


принимаю правила общежи...


Житие моё, как обычно, зыбко,


пролетаю цели и этажи.


 


И летит мне вслед остроклювой птицей


тень от авторучки/пера/стило,


чтобы сделать буквой, вживить в страницу:


навсегда, бестрепетно, набело.


 


Если


 


Если долго стоять у могилы брата,


то с гранита тусклого сходят даты,


и портрет, давно не хранящий сути,


обретает едкий характер ртути –


вот черты плывут с дождевой водою,


обнажая главное.


Подо мною –


как черта, что держит метаний сумму –


глинозёмный слой, благодатный гумус,


где лежат без жизни сухие зёрна.


 


Можно верить в то, что от века спорно:


в беспримерный суд, в воскресенье плоти,


но меня сомнение вновь приводит


на сыпучий край безразличной ямы.


 


На ладонях почвы – бугры да шрамы,


что таят эпохи ещё до homo.


Среди них и горе моё фантомно,


и сама я – тень.


Да простится тени,


что ведут не к свету её ступени.


 


День ещё один  не пройдён, так прожит.


Вязнет в глине мысль, и сегодня ноша


тяжела, как тёмное время суток,


но люблю без веры,  вразрез рассудку,


и держусь за память, за тень возврата,


за пригоршню праха с могилы брата.


 


Наедине


 


В доме твоём последнем выросла земляника,


птицы вернулись в гнёзда, лес перешёл овраг.


Май наступает – впрочем, в мире ином, где мигом


можно считать столетье, я попаду впросак,


а потому, родной мой, будем не о погоде,


да и совсем не будем, вышли в расход слова.


 


Кто ты сейчас, в каком ты сочном зелёном всходе:


хрупкий тюльпан, пионы, яростная трава?


 


Ветер сегодня ласков, неба сегодня много,


и с высоты бездонной мир муравьиный мил,


и потому не видно, Гог ли ведёт магогов


или магоги сами в пыль обращают мир.


 


Я посижу недолго, ты не успеешь вспомнить,


кто я, зачем, откуда, кем назвалась тебе.


 


...Время течёт медово, нежится семя в комьях.


Ангел играет вечность на золотой трубе...


 


 


 


Под циклоном


 


У кого-то щи пустые, у кого-то жемчуг мелкий.


Рассыпается над миром манна снежной пеленой.


Тьма заваривает кашу, скоро выложит в тарелку


перегруженных проспектов заметённый город мой.


 


Капюшоном чёрной шубки шум условно ограничен,


но бытующая данность пробивается извне –


и гудят, гудят машины, и кричат чужие лица,


напряжённо возгоняя в мат перебродивший гнев.


 


Я прощаю и прощаюсь, мне привычно растворяться


не в тумане, так в раздумьях. Мне не страшно уходить


по-английски, по-эльфийски, безвозвратно, поабзацно –


у меня прошита в генах глупой Ариадны нить.


 


Люди тёмных остановок бьются истово и яро,


оставляя на ступеньках перья, пуговицы, шерсть,


и вопит Харон-кондуктор ртом иссохшим, ярко-алым,


что салон – не из резины и оставшимся – не сесть!


 


Плыть им, плыть по снежной каше мимо острых шпилей рая,


мимо башен мидл-класса, мимо адовых лачуг


до исхода этой кальпы. Там, глядишь, придёт другая –


а потом сровняет складки вероятностный утюг.


 


Но пока случится это, я успею попрощаться,


и проститься, и растаять, и опять себя найти


в бесконечном лабиринте с нитью, сжатой в тонких пальцах, –


чтобы стать ступенью первой на тесеевом пути.


 


Повелитель ос


 


Ворожейник из царства погибшего Оз-з-з,


дел мирских отойдя, выпасал диких ос –


пчелы мёрли, не приживались.


Да и осы не то чтоб особо велись,


 


но гудением мерным бодяжили жизнь,


облетая набухшую завязь.


 


А зимой, когда в сон уходили стада,


и над малым гнездом снежно пела беда,


и весь мир становился бумагой,


маг, укутавшись в шарф, выходил на крыльцо,


матерился тоскливо, теряя лицо,


ощущая вступленье в имаго.


 


Оболочки трещали, сминался покров,


пузырилась, темнея, холодная кровь,


расправлялись прозрачные пары –


и, жужжа на басах, он вставал на крыло,


и летел сквозь метель, в страх вгоняя село


и в дурдом – бугая-санитара,


что надумал курить, выйдя в древнюю тьму,


да обрел только ужас в похмельном дыму


и почётную койку в палате.


 


Ос, уставив огромный фасеточный глаз,


прозревал белый мир вдоль заснеженных трасс,


и в нём билась, как плащ – на Пилате,


первозданная мысль, и алел чистый гнев,


и под взмахами крыльев менялся рельеф,


и звенело начальное слово.


 


...Но смыкала мандибулы жорная смерть,


но паук ловко правил охотничью сеть,


где сушился откушанный овод.


 


Снег убьёт паука. Осы ранней весной,


пробудившись, собьются в потерянный рой,


призывая назад королеву.


Ворожейник испитый рванётся сильней,


и порвёт злую сеть, и уйдёт в мир теней,


сделав круг над заброшенным хлевом,


где, укрывшись от глаз, в сиротливом гнезде,


осы пишут скрижали на жухлом плоде,


 


пережившем жестокую зиму.


Тот, кто первым обрящет источенный плод,


бесполезное знание вмиг обретёт.


Ну, а осам что – сраму не имут.


 

К списку номеров журнала «ВИТРАЖИ» | К содержанию номера