Главная | Журналы | Персоналии | Книги | Медиа | Проект АРЕаЛ | ГЕОЛОГИЯ | ПОМОЧЬ МЕГАЛИТУ | Спонсоры | Связь с координатором портала |
Центр |
Владислав КурашОб авторе: ... |
Роман Валерьевич СенчинОб авторе: Родился в семье служащих в Кызыле Тувинской АССР. После... |
Анна АльчукОб авторе: Родилась на Сахалине. Окончила исторический факультет МГУ. В 1980-е гг... |
РегионыЦентрРоссияАбаканАнадырьАрхангельскАстраханьБарнаулБелгородБлаговещенскВладивостокВладикавказВладимирВолгоградВологдаВоронежЕкатеринбургИжевскИркутскКазаньКалининградКалугаКемеровоКраснодарКрасноярскКурганКурскЛенинградская областьЛипецкМоскваМосковская областьНарьян-МарНижний НовгородНовосибирскОмскОрелОренбургПензаПермьПетрозаводскПетропавловск-КамчатскийПсковРостов-на-ДонуРязаньСамараСанкт-ПетербургСаратовТверьТулаУлан-УдэУфаХабаровскЧебоксарыЧелябинскЯкутскЯрославльЗападная ЕвропаАвстрияАлбанияБельгияБолгарияБосния и ГерцеговинаГерманияИзраильИрландияИспанияНорвегияПольшаРумынияСловенияФинляндияКавказАзербайджанАрменияГрузияАзиатско-Тихоокеанский регионАзиатско-Тихоокеанский регионАфрикаАфрикаВосточная ЕвропаБеларусьМолдоваУкраинаЦентральная АзияКазахстанКиргизстанТаджикистанУзбекистанСеверная АмерикаКанадаСШАСтраны БалтииЛатвияЛитваЭстония |
Леонид СклядневОазис«Лерка, шалава», — выдохнулось горько в самую душу. И Бялик со стены посмотрел на него с задумчивой жалостью. Арье Шнеерзон сидел под его портретом в похожей на маленький школьный класс комнате, милостиво выделенной муниципалитетом Града Авраамова* под литстудию выходцев из Союза. Был Арье дородным мужчиной лет этак за пятьдесят, неплохо и совсем по-израильски одетым в светлые шорты чуть ниже колен, мягкие летние туфли из джинсовой ткани и добротную темно-синюю футболку с неброской надписью на английском. Красиво зачесанные назад с высокого лба темные с густой проседью волосы сообщали внешности его что-то творческое. В темных же иудейских глазах — наследство почившей мамы — тлела грусть. «Израиль, жаркая страна,
Ты Богом мне на то дана, Чтоб, наконец, зажив евреем, Писал я ямбом и хореем». Арье вскинул глаза на чтеца — сухонького, с длинными седыми волосами востроносого старца по имени Ипполит, ныне безвестного пенсионера, а в прежней жизни — музыкального критика. Ипполит смотрел на маэстро, не дыша, истошно вопрошающе, будто решалась сама его жизнь. Арье усмехнулся в душе — и волнению чтеца, и читанному им бреду сивой кобылы — и поощрил: «Вот это добротно! Это, можно смело сказать, оптимизация Бялика». Аудитория мгновение переваривала услышанное и, переварив, благоговейно выдохнула: «Бя-а-лика». И не слыша этого благоговейного вздоха, прошептал себе горько в самую душу Арье: «Лерка, шалава!»Поначалу их занесло в Тель-Авив. Главными причинами этого выбора были полутайные напутствия Донского («там очень сильное поэтическое ядро сколотилось») и увещевания вторившей ему Валерии («все московские поэты уже там — в Москве скоро одна шушера коммерческая останется»). У Льва-Арье до сих пор вставали дыбом волосы при воспоминании о тех мытарствах. Это нельзя было назвать жизнью — существование в чудовищных трущобах тель-авивского юга, населенных полуголым смуглым вечно орущим что-то людом и огромными летающими тараканами. И этот язык — ни на что не похожая извлеченная безумным Бен Иегудой из тьмы веков и переделанная по-новому тарабарщина, без знания которой все вокруг считают его убогим идиотом. Его, без пяти минут доцента филологии МГУ!
Они временно поселились у Шурика Бляса, с которым были знакомы еще в Москве по студии Донского. Шурик снимал двухкомнатную конуру в пятиэтажном муравейнике с вечно открытыми нараспашку дверями квартир, так что шум всех этих многих неблагополучных жизней сливался в нестихающий 24 часа в сутки душераздирающий вой. Будь Лёва немного чувствительнее, он бы, наверное, покончил с собой. Чувствительного же Шурика от опрометчивого шага спасали алкоголь и травка. Он работал в муниципалитете — в бригаде по уборке города от задавленных и просто сдохших уличных кошек и собак. В бригаду же устроил и Лёву: «Бабки неплохие и платят регулярно со всеми делами социальными». Бригада была сформирована целиком из «сильного поэтического ядра» — бывших москвичей и ленинградцев. Выходцами из городов попроще «ядро» брезговало, держась особняком и гордо называя себя «поэты Тель-Авива». Лёва недоумевал, что привело их сюда, в трущобы чужого, богатого, довольного собой города. ТАМ — их знали, публиковали, платили гонорары. А здесь… Кому и зачем они нужны с этой своей русско-советской графоманией и непреодолимой литинститутской спесью?! Ну, разве что дохлых кошек убирать. Все они были членами местного Союза писателей, то есть его русскоязычной секции, и раз в неделю тусовались в уютном доме в самом центре Тель-Авива. Секцию организовал некто Штейн, прибывший на Святую землю из Молдавии еще в 70-х, имевший солидные связи в Сохнуте и писавший бесчисленные издававшиеся на казенный счет книги о судьбах советских евреев. Должность Штейна была вполне официальной, с реальной зарплатой, и Лёва с тайной завистью думал, что вот так-то еще можно было бы здесь прожить.Тем более, что тусовки посещали и русскоязычные девицы, вполне ничего из себя, увивавшиеся вокруг престарелого Штейна. В точности так же московские литературные девицы увивались вокруг Донского, и Лёва вслед за мудрым Соломоном думал, что нет под солнцем ничегошеньки нового. Так вот текла мутным потоком его жизнь, и некогда было перевести дух и задуматься: с 8-и до 5-и — дохлые кошки и собаки, мгновенно терявшие свежесть во влажной тропической жаре, потом — студия по изучению иврита и раз в неделю — поэтическая тусовка под крылом маститого Штейна. Потом — возвращение в вибрирующую от завываний восточного транса конуру Бляса, где покуривали травку, усугубляя ее действие дешевым вином, Шурик с его полнотелой подругой поэтессой Ритой, сугубо воспевавшей прелести коленно-локтевой позиции, и маявшаяся бездельем Лера. В зависимости от того, в каком направлении действовало волшебное курение, Шурик с Ритой либо предавались безумным соитиям, либо выясняли отношения, жестоко матерясь и от души колошматя друг друга. Участия в драках Лера избегала. Насчет же соитий Лёва уверен не был. Студию по изучению иврита троица не посещала, а потому вечерами никто за Лерой не надзирал. У Лёвы же не всегда после кошачье-собачьих погребений и иврита сохранялось желание исполнять супружеский долг. Впрочем, как оказалось, Лера не только курила травку и занималась черт-те чем с Шуриком и Ритой. Как-то вечером занятия в студии иврита отменили, следующий день был выходным, и Лёва поспешил в конуру — вытащить Леру на пляж, а потом посидеть в уютном ресторанчике на берегу. Короче, провести время, как люди. Но… Леру он не застал. Нетрезвая Рита с заплывшим глазом (то была фаза скандала), всхлипывая, злорадно сообщила: «Умелась твоя Лерка с каким-то черным на крутой тачке. Сказала не ждать». Он опешил, заныло сердце. Шурик сунул ему в открытый рот дымящуюся самокрутку: «Пошаби — полегчает. Все они бабы… сам знаешь». Лера вернулась через день поздно вечером. Как ни в чем не бывало, прильнула горячим телом, заговорила быстро: «Ой, Лёвушка, я место нашла в университете. Обалденно! Короче, он выходец из Йемена, профессор арабского языка здесь в Тель-Авиве. Ну, конечно, надо срочно иврит подтянуть, но пока и с английским можно. Там на кафедре тема на мою кандидатскую похожа. А поживу у него. Ты уж не обижайся». Он смотрел на нее, онемев, вытаращив глаза и не веря своим ушам. Она дернула плечом: «Ну, Лёвушка, надо же жить. Я и о тебе думаю — и тебе со временем место найду. А так — пропадем». — «Т-ты понимаешь, что меня п-предаешь?» — дрожащим голосом выдавил он. Лера снова пожала плечами, виновато вздохнула: «Пойми, это выше меня. Когда он во мне — я иные миры созерцаю». Быстро побросала в сумку шмотки, торопливо чмокнула обезумевшего Лёву в щеку, и — прочь. Он бросился к окну и увидел, как смуглый господин в светлом открыл перед ней дверь дорогого белого авто, уселся сам, и они укатили. В тот вечер Лёва в первый и последний раз в жизни накурился и напился до беспамятства. Очнулся голый между голыми Шуриком и Ритой. «Дура, Лерка. Такого е…ря классного бросила», — сладко потянулась Рита, умелой рукой настроила его склонный к утреннему отвердению инструмент и, оседлав, плавно закачалась, постанывая. Лёва явился на очередную поэтическую тусовку к Штейну чуть жив. Тот сам подошел, выслушал сбивчивую его исповедь, положил руку на плечо, заговорил мягко-убедительно: «Забудьте про университет. Это мечта несбыточная. Поверьте, здесь не до Льва Толстого. Уезжайте на юг, в Беэр-Шеву. Там дешевле и жизнь проще. У меня там приятель — аудитор в солидной фирме. Курсы закончите бухгалтерские — будет работа приличная, кусок хлеба с маслом. Возьмете ссуду, квартиру купите. И еще, знаете, у нас в Беэр-Шеве литстудия “Оазис” беспризорной осталась. Руководитель в Канаду уезжает, а “Оазис” засыхает, так сказать. Вот вы бы и руководили. Я помогу, разумеется. Вы же не отмороженный московский поэт, в конце концов. Все у вас устроится».«Столб-б-б-б-б, — вдруг раздалось в студии и продолжалось, как бы вбивая в голову гвозди: — б-б-б-б…» Арье замотал головой, прерывая долбленье: «Ну а дальше-то что, Аркадий? Б-б-б… Ну, так что же?«А ничего, — блаженно-хитро улыбаясь, ответил Аркадий, сам столбоподобный, в застиранной майке-балахоне на тучное голое тело и в шортах, обнажавших толстые волосатые ноги. — Это вот как квадрат у Малевича. Квадрат — и все. И у меня столб — и все». «Ну, если так, то конечно… Можно сказать, есть в этом смысл», — боясь обидеть Аркадия, уклончиво резюмировал маэстро. Михаил, чуть пригнувшись, покрутил толстым, как сарделька, пальцем у виска, с трудом сдерживая смех. Арье погрозил ему пальцем. Владислава Сионская, бледноланитная дева лет тридцати, мать-одиночка и завзятая пофигисто-буддистка, худощавая, но с выразительными формами, поднялась и вопросительно взглянула на него серыми упрямыми глазами. Чем-то она напоминала Льву Леру — не внешностью, а этакой устройчивой безалаберностью, способностью балансировать на краю бездны, никогда в нее не срываясь, и еще — подспудным призывом к соитию. Взгляд Владиславы его волновал, но он никогда не отвечал на него, опуская глаза. Уж больно похожа была — снова в бездну не хотелось. «Да-да, читайте», — улыбнулся ей Лев-Арье, внутренне подбираясь — спектакль предстоял не для слабонервных — заумные, паче талмуда еврейского, писала Сионская вирши, пугая почтенных студийцев. Вот и сейчас, тряхнув постриженной в короткое каре русой головой, глуховатым прокуренным голосом она прочла: Анахата, сахарсрара,
Манипура, свадхистана, Жжет мне чрево муладхара. Не бойся, любимый. В оргастически дрожащей тьме для тебя одного развожу я Ночи чужую беду — руками. Любимый, Парадоксальность мысли твоей Пронзает глубины моих гениталий — Так гениально она структуральна. Кровью светлою менструальной Омою мою я Непричастность к зачатию. И твою, любимый. Закончив, нетерпеливо вскинула бледное лицо, как бы гордо-победно вопрошая: «ну как?!». В студии царила мертвая тишина. Очнувшись, столбоподобный Аркадий прошептал: «Гениально!» Лев кашлянул и поощрил: «“Омою мою я..” Это да, безусловно, удачно. Продолжайте дерзать, Владислава». Сказанное прозвучало так искренне, что темно-алые губы пофигисто-буддистки, чувственно дрогнув, приоткрылись, и большие серые глаза откровенно призвали к соитью. Лев-Арье поспешно опустил очи долу. Вновь тишина воцарилась. Сухоньким кашлем стараясь вниманье привлечь, Ипполит, любопытством преодолевая неловкость, проблеял несмело: «А вот, простите, Влада, там в начале у вас... Я не понял... Что-то там “анасрара, мудостана”. Это что же такое, простите?» Студия поперхнулась сдержанным смешком. Владислава нетерпеливо дернула по-буддистски коротко стриженой головой. «Анахата, сахарсрара, — строго поправила она Ипполита и презрительно пояснила: — Это чакры». Зрачки Ипполита расширились, он, икнув, опустился на место и потянулся дрожащей рукою в карман — за сердечным. Михаил, чуть пригнувшись, покрутил толстым, как сарделька, пальцем у виска, с трудом сдерживая смех. Арье взглянул на часы. Дверь в студию распахнулась, вошла-ворвалась Аполлинария, Поля — довольно еще молодая толстушка. И сразу у Льва потеплело на сердце. Полная Поля была от него без ума и при этом ни над какой бездной не балансировала, а, подло брошенная ушедшим к престарелой богатой изральтянке мужем, жила себе тихо, сына-солдата растя. Переводя дыхание, она заговорила торопливо и взволнованно: «Ой, Лев, ну, то есть Арье… На работе задержали… Завтра в офисе гости, ну и попросили помыть этот, как его там, ну, актовый зал. Думала, уж не успею». Ее по-коровьи большие глаза смотрели на Леву-Арье со спокойным приятьем. И он не опустил очи долу, а ответил ей таким же доверчивым взглядом: «Ну, Поля, ну, что вы, я все понимаю. Мы же с вами рабочие люди. Вы как раз вовремя — у нас еще время осталось. Так что, прошу вас». Поля прошла к свободному столу, по пути сдвинув несколько стульев с телами убогими старцев еврейских, достала из сумочки мелко исписанные листки: «Я… Лев… Ну, я лирику, как всегда». Он ободряюще кивнул. Поля вздохнула, — всколыхнулась большая высокая грудь, — и голос грудной зазвучал в резонаторном ящике крупного тела:
О прошлом вспомню, подойду к окну
И в прошлое я память обмакну. Когда я хрупкой девушкой была, Венки я из ромашек все плела И млела над вечернею рекой Под ласками твоими, дорогой. Каре-коровьи глаза смотрели с приятьем, с желаньем в объятья приять — в уютную мягкость объятий, теплых спокойным теплом очага и спальни семейной, далеко-далеко от безумств и от бездны. И Лев-Арье понял, что он ей уступит. Сегодня, наверное, он ей уступит. И бархатным голосом, им же когда-то очаровывал сучечек юных филфака, голосом, полузабытым в беспросветном бреду эмигрантского быта, Аполлинарии выразительно проворковал он: «Очень, ну, очень лирично. Неподдельное чувство — то, без чего невозможна поэзия, — это у вас, Поля, есть. Ну, кое-какие вот блошки… “К окну” — не совсем благозвучно. Но мы над этим поработаем вместе». — «Да, да, конечно, Арье… Поработаем вместе», — обмирая от обожания, низко лепетала Аполлинария. Старушки достали платочки, созерцая сцену живую взаимных признаний, и у Ипполита заблестели глаза. Только бледноланитная Влада и Михаил, переглянувшись, ухмыльнулись цинично.
Заседанье закончилось. Люди «Оазиса» потянулись на выход. Вышел и Лев и студию запер ключом. Ждала его Поля. Рука об руку шли они по коридору Культурного центра, мимо библиотеки, вдоль стен, увешанных фотокартинами бурной истории молодого еврейского государства. Были здесь и опаленные огнем боя ликующие солдаты у стен древнего Иерусалима, и рукотворно орошенная зеленеющая пустыня, и нарядные разнообразного цвета кожи детки, умильно внимающие темноволосой высокогрудой красавице-учительнице, и что-то исследующие при посредстве фантастических приборов люди в глухих зеленых комбинезонах, и цветущие города у лазурного моря, и пр. и пр. Каждый раз, созерцая эту оргию созидания, Арье печально думал, как далеки от нее литературно ублажаемые им советские старички. А он сам-то? Да, в общем-то, тоже далек. А поэты московско-тель-авивские? О-о, те и подавно! Но тоже вот, слышал он, как-то устроились. Только не по поэтической части. Рита, так та и вовсе в Штаты сдернула. Ну, она-то, понятно — Леркиной породы. Вышли в душную тьму и побрели восвояси люди «Оазиса». Кто куда: Аркадий — в расположенный неподалеку интернат для тихо помешанных; Влада, ощущая вечерний к соитью позыв, малое чадо поручив попеченью соседки, направляла стопы в собранье пофигисто-буддистов — забыться в дурмане курений, соитий и чакр; словолюбивые старцы возвращались в убогие съемные норы. «Мы прейдем, и “Оазис” засохнет, умрет вместе с нами, заметенный суховеями бурной израильской жизни. Молодежь говорит на иврите, принадлежит уже здешней жизни. Что ей русская литература? Что ей Лев Николаич Толстой?» Так, рассуждая печально, в душной израильской ночи влекся за полною Полей Арье Шнеерзон, он же Лев Сидоров, Лёва. Присутствие Поли умиротворяло, как-то с миром жестоким мирило. И он думал: «Ну, да ладно, все же как-то устроилась жизнь. “Покоя сердце просит”. Вот Поля — такая уютная вся. А то с Лерками этими — в бездну прямиком». Вслед поглядел уходившим студийцам. Под фонарем белым пятном в душной тьме лицо обернувшейся Влады мелькнуло — темно-алые губы пофигисто-буддистки, чувственно дрогнув, приоткрылись, и большие серые глаза откровенно призвали к соитью. *Алия (ивр.) — восхождение; так называют на иврите возвращение евреев в Израиль, на т. н. историческую родину.
**Арье (ивр.) — лев. ***ГЗ — главное здание МГУ им. М. В. Ломоносова. К списку номеров журнала «ФУТУРУМ АРТ» | К содержанию номера |
ГолосованиеВыберите название/тему следующего раздела проекта "Вещество"ЖурналыКыштым-ГраниПятью пятьКочегаркаСОТЫРусское вымяВЕЩЕСТВОАРТИКЛЬЕВРОПЕЙСКАЯ СЛОВЕСНОСТЬЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНАЗДЕСЬЛитСредаЗаметки по еврейской историиСемь искусствЛиФФтДАЛЬНИЙ ВОСТОККОВЧЕГОСОБНЯКМОСТЫМЕНЕСТРЕЛЬПриокские зориВИТРАЖИДОНСЕВЕРДРУГОЕ ПОЛУШАРИЕЛИТЕРАЮЖНЫЙ УРАЛБАЛТИКА-КалининградСеверо-Муйские огниНОВЫЙ СВЕТСлова, слова, словаЗАРУБЕЖНЫЕ ЗАДВОРКИНАЧАЛОКАЗАНСКИЙ АЛЬМАНАХПять стихийЗАРУБЕЖНЫЕ ЗАПИСКИСлово-WordГВИДЕОНКольцо АЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРАСорокопут [Lanius Excubitor]ДЕНЬ ПОЭЗИИЖурнал ПОэтовТело ПоэзииГРАФИТБЕЛЫЙ ВОРОНИНЫЕ БЕРЕГА VIERAAT RANNATЮЖНОЕ СИЯНИЕЛитературный ИерусалимДЕТИ РАФУТУРУМ АРТЧЕРНОВИКЗИНЗИВЕРЛИКБЕЗВАСИЛИСКДЕНЬ И НОЧЬУРАЛ-ТРАНЗИТНОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬЖурналы, публикация которых на сайте прекращена:ЧЕЛОВЕК НА ЗЕМЛЕИЛЬЯАРГАМАК-ТатарстанИНФОРМПРОСТРАНСТВОДЕРИБАСОВСКАЯ - РИШЕЛЬЕВСКАЯСТЕРЖЕНЬСВОЙ ВАРИАНТБАШНЯ22ВОЛОГОДСКАЯ ЛИТЕРАТУРАНАШЕ ПОКОЛЕНИЕУРАЛРУССКАЯ ЖИЗНЬАРТ-ШУМЛИТЕРА_DNEPRТРАМВАЙЗАПАСНИКЫшшо ОдынПРЕМИЯ ПБЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫЗНАКИ11:33АЛЬТЕРНАЦИЯ |