Семейный ужин. Стихи

***

1.

Только любовь, Марина, и никакого бренди,

молча войди, разденься, свет погаси в передней,

дверь посади на цепи, а полумрак – на царство.

Сердцу необходимо замкнутое пространство.

Здесь: ни стола, ни стула, сорванные обои

и на железной койке место для нас обоих.

Но это много больше, но это много шире

неба – в своём размахе,

солнца – в своей вершине.

2.

Ночь (или что-то вроде этого), спи, Марина,

страсть к перемене родин даже меня сморила.

Будто уселись в сани, катим от дома к дому:

то к одному пристанем, то прирастём к другому.

Стылое чувство долга не намотать на палец,

видимо, слишком долго жили, не высыпаясь.

Что же теперь согреет в этой ли, в той отчизне?

Спи, засыпай скорее, сон мудренее жизни.

***

И брат не заходит в мой дом,

стоит у крыльца.

Мерещится мне под окном

лицо мертвеца.

Прогнётся дощатый настил,

но выдержит дверь.

Никто бы к себе не впустил

такого теперь.

Он умер три ночи назад,

почил на кресте.

Иконы по дому висят

и смотрят со стен.

Закрыв занавеску плотней

и свечи задув,

смеюсь, отвлекая детей

от шума в саду.

***

Когда не станет смерти никакой –

ни медленной, ни скорой – никакой,

щемящий неминуемый покой

миры наполнит жизнью никакой –

ни медленной, ни скорой – никакой.

И мы одни с тобой (рука в руке)

пойдём к реке, и будем налегке,

и перейдём ту реку налегке –

рука в руке – моя в твоей руке

спульсирует, как рыба в тростнике.

И снова станет жизнь такой, какой

была до самой смерти никакой,

и снова станет смерть такой, такой,

какой была до жизни никакой,

какой была и – никакой другой.

***

Вот и садимся мы за семейный ужин:

я – во главе стола, поскольку являюсь мужем,

отцом, основателем, рядом, поджав носы,

пристраиваются жена и малолетний сын,

вернее, в шелка дорогие наряжена,

во главу стола водружает себя молода жена,

и мы, затаив дыхание, разинув голодные рты,

видим, как дробятся прожаренной пищи пласты,

ещё вернее, оправленный нимбом косым,

во главу стола взбирается малолетний сын,

жена с ложечкой, а я с тарелочкой,

аки птицы небесные, вьёмся над деточкой.

***

Ничего, что мне скучно и скучно? И сучно, и ску…

Я в таком состоянии выпить уже не рискну,

потому что есть опыт, известны последствия, кои

превращают в животное, сам понимаешь, какое.

Это возраст, а, может быть, мир пресыщения тем,

что когда-то вселяло надежду возвышенных тем,

и комменты, как взмахи совсем не спортивной рапиры,

и на шее небес очевидны ожоги крапивы.

Это возраст и всё, что к нему прилагается, вот:

почерневшие руки и дьявольски белый живот,

что-то вроде семьи, (здесь три точки), не раны героя,

а срамные болячки: то язва, то зуд геморроя.

Нет, не возраст, скорее усталость, депрессия, страх

оказаться ненужным на пару с роялем в кустах.

Не обрящет осла никогда не слезающий с пони,

но блаженны забытые, ибо никто их не вспомнит.

Извини за сентенции, религиозную муть.

С детства комплекс величия мне помогает уснуть.

Получилось почти, я зевнул, потянулся и снова

так зевнул, что могла бы во рту поместиться корова.