Вадим Молодый

Посвящения

 


 


РАФАЭЛЮ  ЛЕВЧИНУ


 


              Допустим, как поэт я не умру,


              Зато как человек я умираю.


                               Георгий Иванов


 


Допустим, да, а может быть – и нет,


но, между тем, кому какое дело,


кто на себя примерил это тело –


и был он человек или поэт?


 


И чью выносит душу на бумагу


поэзии высокая стезя?


Кому Эвтерпа, пальчиком грозя,


дарует безоглядную отвагу?


 


Кто, несмотря на жизни суету,


пренебрегает славой и успехом,


и сам с собой прощается со смехом


не подведя последнюю черту?


 


Невнятность отдаленного родства,


неясность звуков, непонятность речи –


ложатся на подставленные плечи


значенья естества и шутовства.


 


Вершатся непонятные дела,


рифмуются бессмысленные звуки,


на берегу, заламывая руки,


Офелия стоит, белым-бела.


 


Скучает парус, рушится анчар,


орел топорщит перья у решетки,


и на ходу сапожник рвет подметки,


и месит глину сумрачный гончар.


 


Итак, и да, и нет, и может быть,


все сбудется по сказанному слову,


и мы бежим навстречу крысолову


пытаясь не понять, а не забыть…


 


 


ВЕРОНИКЕ  КОНСТАНТИНОВНЕ


АФАНАСЬЕВОЙ


 


И входит... страх. На мягких лапах


Крадётся он в гнетущей мгле. 


Как зверь, почуя крови запах, 


Минуты ждёт, припав к земле.


                              Вероника Афанасьева


 


И входит ужас. В час рассвета,


сквозь муть оконного стекла,


когда, в предчувствии ответа,


устало Морта рассекла


тупыми ножницами пряжу.


 


Затих напев веретена,


но я по-прежнему бродяжу,


а ты по-прежнему юна.


 


…остановившихся мгновений,


теней, мелькнувших на стене,


бесплотных рук прикосновений


в неопалимой купине,


игры судьбы, реки кровавой,


старухи в пламени костра,


толпы, следящей за расправой,


вины…


 


Раскаянья сестра,


а может быть, сестра надежды


меня зовет. И оттого,


 


поэт идет – открыты вежды,


но он не видит ничего.


 


 


 


АННЕ  АЛЕКСАНДРОВНЕ


БАРКОВОЙ


 


Боги жаждут... Будем терпеливо
ждать, пока насытятся они.
Трут намок. Раскрошено огниво.


Вязнут в плоти зубья шестерни.


 


Рвется пряжа. Атропос зевает.


Энио таращится в окно.


Над пустыней солнце замирает,


покрывает пыль веретено.


 


Трубный рев обрушивает стены


и плывет, угрюма и страшна,


раздвигая тушей клочья пены,


в низком небе мертвая луна.


 


Похоть душ взывает и взыскует,


похоть тел сиренами поет,


и Форкида смертная тоскует,


в безнадежный ринувшись полет.


 


В борозде, ползущей вслед за Кадмом, –


по иному нам не суждено, –


задыхаясь в мраке безотрадном,


прорастает мертвое зерно.


 


Боги жаждут... Так поднимем чаши


за судьбу, которая свела,


оболочки сброшенные наши –


в никуда бредущие тела…


 


СОФИИ  ПАРНОК


 


– Как в бане испаренья грязных тел,


над миром испаренья темных мыслей.


В бесплодной суете никчемных дел


стоит пигмей в толпе надменных вислей,


 


Проснувшись, Лазарь рвется из глубин,


спеша на зов. И, выйдя из гробницы,


давно забытых родин и чужбин


отряхивает прах. Его глазницы


 


кишат червями, череп обнажен,


сползает плоть гнилая лоскутами,


а рядом кто-то лезет на рожон,


с ним поменяться требуя местами.


 


Венера в молью траченых мехах,


любви преступной томная маркиза,


а рядом Германн кается в грехах


и рвет колоду праведная Лиза.


 


За далью даль… Вколачивает в гроб


кривые гвозди плотник. Зябнут руки,


а рядом кто-то падает в сугроб


и затихают запахи и звуки.


Слиянье тел, разъединенье душ,


мелеет Рейн, седеет Лорелея,


и не слышны за воплями кликуш


шаги судьбы по крыше Мавсолея…


 


ВАЛЕРИИ  ЛЕВИТИНОЙ


 


Склад увядших теней, нелюбимых игрушек,


недописанных книг, неразгаданных снов,


ненадетых нарядов, немых погремушек,


незаконченных дел, нежеланных обнов,


 


невеселых забот, недоласканных кукол,


искалеченных судеб, изломанных тел,


где незрячий творец забивается в угол,


сам себе очертя неизбежный предел.


 


По забытой тропе пробегает тревога,


заблудившийся ужас крадется в ночи,


и в последнем кошмаре уснувшего бога


разливается тьма над огарком свечи. 


 


Догорает костер в опустевшей пещере,


воя, мечется зверь в лабиринте аллей.


 


Недостойный любви получает по вере,


недостойный судьбы – по надежде своей.


 


ТИГРАНУ


 


Дашь ли снова в придачу ты мне неудачу?


Отпоешь поутру на холодном ветру?


 


Я к тебе прикоснусь, я с тобой посудачу,


свежей кровью омою и слезы утру.


 


Возле лобного места скучает  невеста,


беспокойный жених пошумел и затих.


 


Он сатир, а она, как положено, Веста,


впрочем, речь ведь о нас, а совсем не о них.


 


Струйка липкого страха стекает по коже,


у разрытой могилы молчит патефон,


 


женихи не ложатся на брачное ложе,


а невесты не носят истлевший шифон.


 


Пасторального рая не вспомнить, сгорая.


Не познавший сомнений не знает вины.


 


Оборвется тропинка у самого края,


разлетятся осколки глухой тишины.


 


Пусть железным копытом седого кентавра


припечатано тело к уставшей душе –  


 


ветви лавра накроют печального мавра,


Дездемону схоронят в гнилом камыше.


Но однажды игрой наваждения злого


ляжет черный туман на пороге моем


 


и –  услужливость памяти – в звуках былого


мы услышим Сирену и ей подпоем…


_ __ __ __ _


…так выходит и ты не заметил границы


между явью и сном, между злом и добром?


 


Смотрят в низкое небо пустые глазницы,


сытый ворон лениво шевелит пером…

К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера