Исполнение желаний. Рассказы

Робертино

 

На пятом этаже поселилась крохотная пожилая дама с высоким бюстом и ершиком коротких черных волос, в цвет смоляным бровям.

И в первое же душное летнее субботнее утро, когда все балконы были открыты, окна распахнуты настежь и даже марлевые сетки не трепыхались из-за полного отсутствия ветра, с пятого этажа раздалось пение.

Она стояла на балконе, едва возвышаясь над поручнями, и исполняла знакомый всем репертуар Робертино Лоретти. Соседка, ходившая в музыкальную школу, потом сказала, что звук совершенно чистый, без малейшей помарки.

Кто-то покрепче прижал подушку к уху, кто-то гневно захлопнул окно. Были и те, кто ругался, крыл певицу последними словами, умолял... Но все увещевания были безуспешны — она исполнила три песни, и только с последними тактами балконная дверь ее квартиры тихо закрылась, чуть брякнув треснувшим стеклом с диагональю синей изоленты на нем.

Так продолжалось две субботы подряд. На третий раз вызвали участкового.

Участковый отчитался кратко: «Допустимые децибелы не превышает, в дурку ее не берут. Дело закрыто. Все».

К ней ходили делегации с просьбами отложить пение хотя бы до того времени, когда люди отоспятся после пятничных расслаблений. Но нет — в семь тридцать утра она снова стояла на балконе и пела.

Репертуар у нее был не слишком разнообразным: только Робертино и его песни, которые она компоновала по своему выбору, выдавая не более трех-четырех композиций зараз.

К концу лета, зная, что утром все равно не удастся поспать, многие сами выходили на улицу, драили старые, ржавые бидоны, которые еще могли сгодиться для хранения олифы, играли в домино, кормили голубей — и чего-то ждали. Полюбоваться на местную достопримечательность приходили даже с соседних дворов. Все делали вид, что оказались тут случайно, но уже с семи двадцати пяти старались занять место поудобнее и постоянно переспрашивали у обладателей часов, когда в последний раз те проверяли «завод».

Когда на балконе появлялась она, все затихало. Окна давно перестали захлопывать, да и недовольных выкриков больше не замечалось.

Когда же пение подходило к концу, многие торопливо прятали глаза, что-то объясняя про попавшие соринки и пыльный ветер. Особенно после «Аве, Мария».

Лето уже заканчивалось, в конце месяца ожидались ранние заморозки на почве, но пока было тепло и безветренно, а окна по субботам оставались открыты. Вот только в очередную субботу никто не вышел на ее балкон, а соседи сказали, что ночью к певице приезжала «скорая»...

Когда ее хоронили, собрался весь двор. Никто ничего не говорил, кто-то поставил на импортный кассетник записи Робертино, они звучали очень тихо, не мешая говорить, но все вокруг молчали.

На свежей могилке к камню, на который еще не успели повесить ее фото, кто-то прислонил вырезанную из журнала старенькую фотографию с коротко стриженным улыбчивым мальчишкой, скуластым и чернобровым.

На похороны приезжал ее брат — высокий худой старик с гипертрофированно длинными кистями рук, известный дирижер. Он рассказывал, что когда-то сестру не взяли в консерваторию — из-за ее физических данных. Она выучилась сама; пела сначала в деревенском, потом в церковном хоре, занималась с детьми вокалом, а сюда приехала доживать — женщины в их роду вместе с крохотным ростом получали и короткую жизнь.

Через неделю, когда в семь тридцать послышался знакомый голос, стали с дребезжанием растворяться окна дома и выбегать во двор люди. Но это была всего лишь запись одного ее выступления — однажды сын соседки решил проверить, как пишет с голоса подаренный отцом-моряком новенький маг. Получилось хорошо.

В следующую субботу все окна дома были плотно закрыты. Лето заканчивалось, ожидались ранние заморозки.

 

 

Жизнь

 

В № 47 мужчина в трусах и водолазке опять строил арку. К кухонному столу он прилепил два влажных кусочка жевательной резинки, во время жевания вынимая и тщательно разглядывая получаемый продукт. Затем вертикально приклеил коктейльные трубочки к кусочкам жвачки, сплющивая концы и насаживая на них новые трубочки — до соединения обеих конструкций в арку. Потом он тщательно зачесал назад длинные и начинающие седеть волосы, собрал их в хвост, перевязав широкой голубой атласной лентой, на которой болтался маленький медальон с собачьим профилем, поставил напротив импровизированной арки зеркало без рамки, просунул голову в арку и, широко разевая рот, стал шлепать губами и выпучивать глаза.

Через пять минут он разберет конструкцию и будет привычно пить чай из большой чашки с фотографией пуделя на ней, черпая сгущенку из синей гостовской банки маленькой вилкой с костяной ручкой.

В № 48 опять ругались. Муж, маленький суетливый крепыш с остатками волос на голове, время от времени потрясал фарфоровыми фигурками с прикроватного столика, почти тыча ими в жену — красивую, ухоженную блондинку с навечно застывшей скукой на лице. Жена вяло отбивалась, в конце концов заглянув под кровать и вытащив оттуда ком пыльных носков и толстый глянцевый журнал с полуголой красоткой на обложке. Потом они вместе смотрели «Танцы на льду», она показывала ему на кого-то из участниц, демонстрируя сходство своей фигуры с конкурсантками. Сначала он демонстративно отворачивался, потом все же позволил выключить лампу, и все дальнейшее происходило под свет экрана. Через десять минут он прошел в туалет, держа под мышкой давешний журнал, вернувшись уже без него.

В № 55 снова было чаепитие. Он в толстом шерстяном сером платке на пояснице, она — в летнем платье, когда-то модном, тесном в груди, с позднее надставленным подолом, медленно пили чай из только что заваренных смородиновых листьев. Возле нее лежал телефон, она на протяжении часа звонила куда-то, нажимая на повтор, прежде чем ей ответили, и тогда она начала радостно хлопотать, заведя тесто и поставив его на подоконник, отправив седого и держащегося за поясницу мужа в кладовку, откуда он принес большого вязаного петуха с пустотой внутри для заварника, двух неказистых медведей, сшитых из лоскутов и чем-то набитых и связку непонятных листьев, с которых была бережно сдута пыль.

Легли они рано.

В № 66 подросток весь вечер сидел у компьютера. Несколько раз в комнату заходил мужчина строгого вида, оглядывал обстановку, задавал пару вопросов и, не дослушав, выходил. После этого на экран опять возвращались чат и мигающие картинки с откровенными сценами. После последнего визита мужчины мальчик кивнул, слез со стула, дождался ухода отца, привычно завесил одеялом щели двери, вытащил из рюкзака маленькие наушники, воткнул их в оставшийся работать компьютер и поудобнее поставил кресло. Сегодня он снова просидит до шести утра, когда встает на работу мама.

В № 81 и № 84 была одинаковая обстановка из «Икеи» — недорогие кровати, два стеллажа в большой комнате, необходимый минимум на кухне, декоративные бутылочки с цветными шариками на полках. В восемьдесят первой молодая красивая женщина весь вечер ходила в тонком и коротком кимоно, время от времени шутливо задирая мужчину и со смехом убегая от него. Потом он дразнил ее, доставая из кастрюли какие-то длинные розоватые вкусности, покачивая восхищенно головой и не давая ей попробовать, за что она его шлепала пальчиками по лбу.

Иногда они забывали погасить свет.

В восемьдесят четвертой была тоже пара, чуть постарше. Ровно в десять вечера ее можно было увидеть прижатой лицом к кухонному стеклу, сзади со страдальческим выражением ритмично двигался он. Ее лицо ничего не выражало, кроме скуки. Время от времени она открывала рот, демонстрируя звуки страсти.

Он ложился первым, в ванной еще долго горел свет, потом она выходила оттуда с пилочкой для ногтей, неторопливо выключала свет по всей квартире и еще долго смотрела в кухонное окно, расплющив о него нос. Когда шел дождь, было невозможно понять — плачет ли она...

 

...Он аккуратно отстегнул от штатива основной объектив, привычно протер поверхности, сложил в футляр, с горечью подумав, что инфракрас уже пора менять, в жару и непогоду ничего не разглядеть с этими дурацкими жалюзи. Было поздно, но у него завтра только вечерняя смена; утром билетерами стояли студенты-внештатники, он приходил работать только на вечерние сеансы — там и публика другая, и фильмы поинтереснее. Завтра как раз должны привезти что-то про настоящую трущобную индийскую жизнь.

Он любит смотреть про жизнь.

 

 

Кособока

 

Они гуляют во дворе по утрам, когда на детской площадке поменьше людей: мальчик лет двух в теплой модной кепке и бабушка в вязаном берете, с большим пакетом игрушек в руках. Мальчик, как все мальчишки, хулиганист — то убегает подальше от бабушки и прячется от нее за горку, то с визгом проносится мимо — попробуй догони. Бабушка, как все бабушки, всплескивает руками, «теряет» подопечного, делает вид, что ищет, а потом «находит» — и он бежит к ней, чтобы похвастать, что только что видел сердитую сороку, крутящую хвостом и не подпускающую к себе никого.

Она радуется, когда он распахивает ручонки, пытаясь обнять и поцеловать ее в щеку, — она даже, кажется, улыбается. Улыбка ей дается труднее всего — у нее страшное, со врожденным дефектом, лицо, половина лица будто перетянута на другую сторону и нависает над ней.

Она знает, что соседи называют ее Кособокой, это прозвище прилипло к ней еще с детства. Она давно привыкла к сочувственным взглядам и не поддерживает разговоры соседок о несложившейся бабьей доле. Им невдомек, что у нее давно выросли внуки и теперь она ждет правнуков — скорее бы уже, хотя возиться с чужими ей тоже интересно.

Она иногда задумывается, что было бы, если бы у нее не родился сын, — наверное, ее бы и самой уже не было. А значит, думает она, те трое, что затащили ее на брошенную стройку много лет назад, — они тоже во благо, хотя тогда она думала, что наложит на себя руки. А теперь она даже не знает, кто из них отец ее Леньки, — ей хотелось бы, чтобы это был тот кудрявенький, с ресницами, как у девочки, — он шептал ей, чтобы она не дергалась, а то останутся синяки, ну, пожалуйста, говорил он, ты не бойся, ты только не бойся, мы по-быстрому. По-быстрому получилось у тех двух, а у него все никак не выходило, а они над ним смеялись и говорили, что, может, давай прикроем косорылой мордаху куском рубероида, вот и будет нормалек. Только когда они уже собрались уходить, у него все получилось — ее уже не держали, и она даже открыла глаза, потому видела, как он совсем по-детски погладил ее по щеке, он даже что-то сказал на прощанье — она в тот момент уже ничего не слышала и не чувствовала, но запомнила его жест.

А теперь Ленька уже дед, он давно зовет ее в свои края, говорит, что там даже березы похожи на наши, ты же сама видела, решайся, мам, хоть поживешь по-человечески. И она откладывает переезд, никак не может решиться, да и с Тимофейкой надо до конца досидеть, обещала до его двух с половиной, осталась пара месяцев до срока, а потом уж и в садик его примут, душа не будет болеть.

Душа у нее болит за всех ее подопечных — с чужими детьми она нянчится давно, последние лет двадцать, начиная с сына соседки, которая поначалу переживала, что отдала ребенка Кособоке, но куда было деваться, когда на пособие не проживешь, а в садик еще рано. Это потом уже ее передавали из рук в руки от одних родителей к другим, за ней записывались в очередь, а одна смешная пара даже сказала, что родят специально под нее, когда она будет свободна, — года за три до того она вырастила их старшего, а теперь они захотели девочку.

Она жалеет, что не стала нянчиться раньше, но кто же знал, что у нее будет так получаться. Когда-то в педе ей сказали: «Ну, вы же понимаете причину непоступления…» — она понимала, но плакала потом несколько дней… и только через год догадалась поступить на заочное, выучившись на бухгалтера. Вот и хорошо, где бы она прокормила Леньку, учителям тогда мало платили, это потом стало полегче. Да и кто бы ее взял тогда в учителя; зато как выделили ей кабинет, так до своего главбухства она и проработала на элеваторе, горя не зная и лишний раз с косыми взглядами не встречаясь.

 

А проказник Тимофейка снова спрятался за горку и уже бежит к ней, растопырив ручонки, и она приседает, чтобы он обнял ее и погладил по щеке, той самой; а потом они поиграют в «сороку». «Сорока-кособока», — говорит она, водя пальцем по его ладошке, — а Тимофейка заливисто смеется и поправляет ее: «Солока-белобока!..» — и она смеется вместе с ним, и даже жаль, что осталось всего два месяца, и они попрощаются с мальчиком и его родителями — она водится с детьми только до двух с половиной лет, такое у нее правило. Потом они начинают все понимать и боятся ее лица, дразня и показывая пальцами.

Однажды, в свои два с половиной годика, Кособокой ее назвал Ленька.

Но она его простила.

Овсянка

 

Сегодня на завтрак она сделала ему овсянку.

Ему полезно, он знает, потому терпит овсянку дважды в неделю — в среду и в пятницу.

Хотя «терпит» он не всегда — она умеет готовить так, что нелюбимой горечи не чувствуется, ее перебивают сладость изюма и кураги. Курагу она сама покупает на базаре у старого узбека, слева у прохода, — у него розоватая, с прожилками, чимкентская.

Завтракает он один — она знает, что утром он не любит ни с кем разговаривать. Она в это время читает в спальне журналы — ей выходить позже. Он предлагал присылать за ней шофера, но в хорошую погоду она любит прогуляться пешком, ей недалеко.

Кофе он делает по утрам сам, себе и ей, давно подобрав правильные пропорции. Каплю португальского апельсинового ликера ей, чуть больше корицы себе — после этого он приносит в спальню ее любимую чашечку из тонкого английского фарфора. Она улыбается в ответ и цитирует что-нибудь из журнала — про размеры или про подспудную страсть всех мужчин к блондинкам.

Сама она скорее шатенка — хоть и красится в насыщенный темно-рыжий цвет с разными оттенками. Это он называет цвет рыжим, подкалывая за «красный коралл» или «огненный дуб», в который ее в очередной раз выкрасили в том маленьком и уютном салоне. Она смеется и говорит, что будет дожидаться его облысения, чтобы задразнить. Впрочем, несмотря на подначки, такие цвета ему нравятся, а она старается никогда не доводить дело до незакрашенных корней волос — однажды она слышала, как он подобную промашку на ком-то из знакомых язвительно высмеял.

Освобождается она рано, за пять минут до его обеда звонит ему и спрашивает, что приготовить на ужин. Вечером он любит мясо с овощами и иногда холодный пирог, оставшийся с выходных.

Готовит она, сняв кольца с левой руки. Обручальное уже давно не снимается, но оно ей не мешает. Ей нравится смотреть на свои украшения, когда она готовит, — он их дарит к каждому празднику, всегда угадывая с тем, что ей хотелось бы получить.

Когда Алька у бабушки, они ужинают в гостиной, включив новый сезон с любимым ситкомом. Если он предлагает попробовать новое вино, она никогда не отказывается.

Она любит сухое красное, чуть горьковатое, время от времени запивая им сладкий изюм, лежащий на маленьком подносе вместе с суховатой курагой. Это зрелище напоминает ему утреннюю овсянку, он каждый раз шутит по этому поводу, она шлепает его по груди, и все заканчивается в постели.

 

Среди ночи он встает, нацеживает через сетчатую крышку стакан морса, убирает оставленное в гостиной, потом долго стоит у окна, отставив пустой стакан и прижавшись лбом к холодному стеклу.

Они вместе одиннадцать лет и семь месяцев.

Одиннадцать лет из которых он ее не любит.

 

 

Монастырь

 

Ей было тогда шесть лет. Или чуть больше.

Папу пригласили на дачу. Не на простую дачу — на обкомовскую, к начальнику главка. Папа готовился всю неделю: от той поездки зависело, дадут ему генерального или нет. Если дадут, то…

Пригласили их всей семьей, потому младшему братику были куплены смешные брючки с девчачьими рюшечками на штанинах, а для нее взяли огромную куклу, разговаривающую на немецком, и польскую дощечку для рисования с магнитным порошком внутри.

Перед выездом у нее заболел животик. Она даже не могла говорить, так было больно, — просто прикусила губу и хныкала, пока папа ходил по комнате и кричал на маму:

— Ты не понимаешь, что это значит для меня, для нас, ты не понимаешь! Там же — или я, или… Ты знаешь, что сейчас в стране творится: сейчас все шлюзы открылись, и тем, кто первым встал, все и достанется! А вы мне тут животом маетесь! Вы ж меня под монастырь подведете, мне же нельзя слетать из обоймы, у меня же, если копнуть, такое вскроется!..

Папа уже бегал по комнате, свирепея, а когда мама сказала ему «ну это же ребенок», папа схватил магнитную рисовалку и грохнул ее об пол, топнув по ней ногой, скрипя осколками и высыпавшимся порошком по гэдээровскому линолеуму.

Они тогда все же уехали, а она осталась дома — не одна, с соседкой, но все равно что одна.

Папа с мамой вернулись поздно, папа чуть не поскользнулся на рассыпавшемся порошке, когда нес ее заснувшего брата в кроватку, — он уже забыл про сегодняшнюю ссору, он не любит вспоминать о плохом.

 

…Психиатр показывает ей комиксы: «Скажите, о чем тут рассказывается?»

На картинке мужчина на пляже, спешащий на помощь тонущей женщине. На следующей картинке его, нахлебавшегося воды, выносит из морских волн толстая дама в купальнике.

Она говорит:

— Он поехал в Турцию не в сезон, там теперь холодно, нельзя купаться.

Психиатр предлагает разложить картинки по группам. На одной из картинок силуэт кошки и два слова на английском. Она говорит, что эта картинка лишняя — тут непонятные слова.

Психиатр теряется на несколько секунд, проверяет свои записи и осторожно спрашивает:

— Вы учились на инязе, на английском отделении?.. И не знаете, что такое «рэд кэт»?

— Да, — безмятежно отвечает она.

На рисунок «окошко с цветочным горшком на подоконнике» она говорит, что это монастырь, тут можно спрятаться, а всех остальных накажут. Нелепый ответ у нее есть для каждого теста.

На следующий день психиатр беседует с папой — заказчик он. Психиатр говорит, что симптомы и научное обоснование в бумагах, можно ознакомиться. Остальное хотелось бы обсудить с ним — его дочери требуется долгое лечение.

Ее отец трет лицо, отставляя руки и разглядывая хорошо ухоженные ногти, — и спрашивает:

— Как же так, а?.. Я же им все… У нее же все есть…

У нее и правда все есть. Папа ни в чем ей не отказывает — заграницы, одежда, машина.

Первый раз это у нее случилось в Австрии. Они уже были на горе, когда она сказала, что у нее от голода болит живот — хотя они только что позавтракали. Папа пожал плечами и ответил, что они сейчас съедут вниз, иначе какой смысл было забираться сюда. Тогда она ударила его лыжной палкой по лицу — наотмашь, не сдерживаясь.

Потом было три разбитых ноутбука — его ноутбука. В тот вечер он предложил купить для нее салон красоты — чтобы ей было не скучно сидеть дома, пока муж на работе. Она не захотела, а когда он стал настойчивее — разбила ноуты.

За полгода — три телефона, два окна. Утюг. Он как раз вылетел в окно.

Однажды, когда они ехали с мужем на дачу, она сказала, что у нее болит живот и что она хочет домой. Муж ответил, что сейчас кончится двойная сплошная, и они развернутся, подожди немного. Она сломала ему нос — одним ударом.

Еще два раза она била мужа в гостях. Не била она его, только когда ей под руку попадалась какая-нибудь техника. Она швыряла ее на пол и с хрустом топтала ногами…

— К сожалению, это не излечивается полностью, — говорит психиатр. — Это купируется, убирается тревожное состояние, другие симптомы. Но глобально что-то менять будет затруднительно. Тем более что от рекомендуемых в таких случаях лекарств страдает печень. А причины… Причины заложены, как правило, где-то в детстве. Судя по тестам, ее тревога коррелируется с чем-то пережитым в раннем возрасте — что-то связанное с вами и вашим к ней отношением. Она либо закрывается, будто в келье монастыря, когда пытается вспомнить тот случай, либо это у нее далеко в подсознании, — над этим придется еще поработать с психологом. Скажите, а вы не припомните какого-то случая из ее детства, который мог бы так на нее повлиять?..

Он наливает себе немного коньяка, ставит бокал на стол, снова трет лицо руками.

Он не помнит.

 

 

Сюрприз

 

Сегодня на завтрак каша-размазня, но это ничего, главное, что сегодня вечером в больницу придет мама и Верка устроит маме настоящий сюрприз!

К сюрпризу Верка стала готовиться с самого утра. Сначала выпросила у старшей медсестры шарики, оставшиеся с Нового года, — она знает, осталось два красных и много-много дурацких желтых — ничего, они для сюрприза тоже сойдут. Бабушка называет такой цвет «детской неожиданностью». Не все правильно догадываются, но Верка сразу поняла, про что это, — не зря ее назвали в честь бабушки.

Бабушка обычно остается дома с младшей сестренкой Верки, но иногда они приходят все вместе — бабушка, мама и пищащая кроха у нее в рюкзаке. Папа бывает реже, у папы много работы — Верка понимает, надо зарабатывать на ее лечение. Вот и сейчас папа в командировке, потому о сюрпризе узнает сначала одна мама, а папу она порадует позже.

Бабушка сюрпризу, наверное, тоже обрадуется. Ведь это она рассказала Верке, что когда люди умирают, то у них вырастают крылышки, как у бабочек. Наверное, они и становятся бабочками — Верка тогда не дослушала и размечталась: вот бы ей стать бабочкой...

А вчера Верка подслушала, как Юрий Иванович, ее врач, сказал Викториианатольевне, что все бесполезно, он проверил и перепроверил — у нее никаких шансов, нужно выписывать, «пусть побудет с семьей, она сама просила». А это же она, Верка, просила, чтобы ее отпустили домой хоть ненадолго, потому что тут скучно и всегда тошнит от ихней дурацкой «химии»! Так тошнит, что невозможно съесть даже бабушкины кексы, которые приносит мама, — и Верка отдает кексы Юрию Ивановичу, а он, Верка знает, делится с Викториейанатольевной. А вчера Вика, как ее тут называют, плакала, когда Юрий Иванович объяснял все это, а он ее дернул за руку и сказал:

— У тебя что — у самой проблем мало?! Не первая и не последняя, привыкай, раз уж пришла сюда!

А потом они пошли в палату напротив, она называется «стерильная», там лежит какая-то старая тетя, Верку к ней не пускают, хотя она тут почти везде была, ей можно. И Верка сразу же подумала про бабочек — представила, как обрадуются родители, когда она им скажет, что станет бабочкой с крылышками, и как она будет смешно щекотать щечки маленькой сестренки своими бабочкиными усиками, а та сначала не поймет, кто это, а потом засмеется и протянет пальчик, чтобы Верка села на него и похвасталась крылышками.

И теперь Верка весь день не может даже присесть — надо и гирлянды развесить, и шарики надуть, и нарисовать для мамы приглашение на праздник. Девочки с большой палаты ей бы помогли, но сейчас на тот, «детский» этаж Верку не пускают — говорят, должна быть рада тому, что ей нашлось «койко-место». Хотя у нее не палата, а бывшая больничная подсобка, в которую с трудом поставили три кроватки и две тумбочки, а для стойки с капельницей даже не осталось места.

А вечером, когда все было готово, Верка чуть не заплакала. Когда из той, «стерильной» палаты повезли куда-то тетеньку, Юрий Иванович сказал Викториианатольевне, что хватит уже расстраиваться, посмотри, как наша Верунчик поправляется, никто и не ожидал, — а теперь до ста лет доживет; еще пару недель — и домой.

И значит, вчера они говорили вовсе не про нее, и не быть ей бабочкой. И что она теперь скажет маме, никакого сюрприза ведь не получится...

А когда приходит мама, Верка съедает все бабушкины кексы без остатка, не будет она делиться с противным Юрием Ивановичем, раз он такой врун! Прожевав, Верка признается про несостоявшийся сюрприз маме и плачет навзрыд, а рядом, обняв ее, плачет мама — ей, наверное, тоже обидно, что сюрприза не получилось.

И Верка утешает маму, гладит ее трясущееся плечо и говорит, что ничего страшного, через сто лет она все равно станет бабочкой, пусть только мама потерпит.

И мама совсем не ругает ее за рассыпанные на кровати крошки из-под кекса.

И обещает потерпеть.

 

 

Мята

 

За напитки в их компании отвечает он.

Никакого алкоголя после бани — только чай.

В прошлый раз это был зверобой, чуть горьковатый, вяжущий, — говорят, он полезен для нормализации давления. Все же не мальчишки уже.

Привозил он и душицу, в смеси с другими травами.

Сегодня главный аромат — мята.

Когда все сходили в парную по три раза — начинаются неспешные разговоры под чай. О бизнесе у них вспоминать не принято — зачем трепать нервы. Говорят о женщинах.

О женах, которые лезут не в свое дело и находят привезенные из отпуска фотографии в мобильнике. О подругах на тех фото — таких же подозрительных, выспрашивающих, со всеми ли ты поступаешь так. Об истерике с обеих сторон и разборках, о разводах и примирениях.

Во время этих разговоров он молчит — у него ничего такого не случается. В отпуск они ездят вместе, в мобильнике только фотографии подросшей дочки — в университете, в Геленджике, в Риме. Еще на тех фото много природы: ему всегда хочется показать жене, что он видел — огромную тающую снежинку на свежевыложенном и уже остывшем асфальте, осеннего перепуганного паучка на крохотной паутине, ягоды рябины на фоне желтеющих листьев.

А разговор за столом продолжается — о том, как заменять имена в мобильнике (Света — это «Светлов», Наташа — «Ташков»), чтобы «не запалиться». Когда той же компанией они иногда выезжают на рыбалку, уже под алкоголь, обязательно находится кто-нибудь из знатоков, советующих, что делать, если встреча с новой подругой прошла без предохранения.

Он и на рыбалке не слишком словоохотлив; его и ценят как раз за то, что он не лезет с нравоучениями, почти не пьет и развозит всех не остающихся на ночевку. Но рыбалка — она до первых ночных холодов, а сегодня у них была «банная» пятница.

Возвращается он еще засветло; она уже ждет его, свернувшись в кресле и читая что-то неспешное. У нее был хороший день, она дразнит его, что удача поможет ей и в картах.

В карты они играют давно, еще с первой сессии. Ничего серьезного, покер, — не та его разновидность, что разыгрывается в казино, а совсем иная, со взятками и табличной записью.

Когда половина игры уже сыграна, она, раздав карты, идет на кухню — чай у них в доме заваривает только она. Он привез мяту домой, а пока она позвякивает крышкой чайника, рассказывает ей легенду о появлении мяты — о Минфе, влюбившейся в Аида, о его жене Персефоне, хозяйке преисподней, возревновавшей новую наложницу мужа и растоптавшей его возлюбленную, превратив нимфу в мяту.

Его очередь объявлять взятки; он смотрит в развернутые веером карты и думает, а что бы сделала она, если бы подозревала его в измене, — проверяла бы телефон и занималась бы всем прочим, о чем сегодня говорили приятели? Он даже решается спросить об этом, оборачивается, слыша ее шаги из кухни, и видит, как она идет, вытянув перед собой руки и крепко зажмурившись, чтобы не увидеть его карт, — ведь так нечестно.

Он берет ее за руку, усаживает на мягкий валик дивана рядом с собой, и они еще долго сидят, обнявшись: он, гладящий ее ладони, и она — улыбающаяся чему-то невидимому, по-прежнему не открывающая глаз.

 

 

Мечта

 

Девочка лет двадцати пяти, в наброшенном на плечи платке с крупной бежевой бахромой и в серебристых полусапожках с рыжеватыми меховыми вставками, стоит перед витриной и смотрит на нее, не отрываясь.

На витрине телефоны, запчасти к ним и прочие гаджеты. Прямо перед девочкой новенький серебристый айпод с каплевидными наушниками, обвивающими прямоугольник футляра.

Девочка, сама того не замечая, водит по воздуху растопыренными пальцами, то прижимая руки к бедрам, то нервно перебирая ими.

К девочке, торопясь, подбегает другая — вся в черном, с добавками розового на воротнике и фальшзапонками модной куртки. Она почему-то не окликает подругу, заслоняя ей витрину, только так обратив на себя внимание.

После первых ее жестов становится понятно почему. Ее правая рука сжата в кулак, указательный палец вместе с кистью поворачивается из стороны в сторону: «Что?»

Та, что в серебристом, стеснительно показывает растопыренными пальцами над своей головой, кругами водя ими надо лбом: «Мечта».

«Черная» сердится, показывая свою возбужденность и недовольство выражением лица и движением наставленного к сердцу кулака.

«Серебристая» все так же стеснительно, но непреклонно показывает сложенной странной щепотью правой руки на свою левую подмышку: «Хочу!»

«Черная» делает быстрое раздраженное движение указательными пальцами прижатых к груди кулачков, будто показывает пробежку в баскетболе: «Это — другим!»

«Серебристая» покорно трогает себя указательным пальцем за лоб: «Я знаю».

«Черная» еще более раздраженно вытягивает правую руку и делает движение, будто энергично чешет пузо коту, перебирая пальцами: «Тогда — зачем?!»

«Серебристая» начинает размахивать руками и быстро-быстро шевелит губами, чуть подвывая, потом успокаивается, поднимает растопыренные пальцы над головой и водит ими над макушкой: «Мечта!»

Они уходят, одна психованно, другая понуро.

Через несколько секунд «серебристая» возвращается, находит упавшую варежку, напоследок оборачивается к витрине, смотрит на серебристый прямоугольник и «говорит» синеватой витрине, водя над головой растопыренными пальцами: «Мечта».

 

 

Полеты

 

До Омска она добиралась электричками. Удивительно, но ни разу не пришлось платить. Может быть, контролеры и ходили, но не решились ее разбудить, а может, она и вправду, как в том своем сне, куда-то улетела, вернувшись лишь к утру, когда вагон дернулся и, заскрежетав, остановился.

Театр драмы, музтеатр, похожий на новосибирский ТЮЗ, старая библиотека — она обошла все, что помнила по бабушкиным рассказам. Кажется, где-то был еще бронзовый сантехник, вылезающий из люка, но она спешила — пора было ехать дальше. Хотела позвонить, но просто отбила телеграмму — так романтичнее: «Все в порядке буду скоро я».

Казахскую границу она переждала в «служебке» проводника. Он щекотал ей усами шею и почти не стонал, в отличие от нее.

Петропавловск-Казахский — одногруппники, помнится, когда-то сокращали его до ПК — был хмур и пуст. Ей это даже понравилось — можно было идти прямо посреди дороги, и никто, даже редко проезжающая машина, не сигналил и не гнал с проезжей части. А стоило ей только завернуть во двор на запах шашлыка, как она увидела дымящийся мангал, большой казан на костре и несколько приземистых узкоглазых мужчин, спрятавших было свои странные трубочки, потом разулыбавшихся и угостивших ее всем, во что она ткнула пальцем.

Трубку ей, наверное, подарили — или она забыла ее отдать, после того как... Она не слишком хорошо помнила, что было потом, но к Свердловску уже выспалась, снова летая во сне и разбрасывая лепестки роз на тихие города под собой. В городе ее сразу же поправили — Ебург, а не Свердловск. Что ж, ей так нравилось даже больше.

— Город древний, город славный... — напевала она себе под нос, гуляя по Историческому скверу, допев песенку уже в каком-то музее, прыснув на так пришедшихся к месту строчках:

 

И теперь в пустом музее

Ходят, смотрят ротозеи

На пищали и фузеи

Да на брошки из дерьма.

 

Про музеи ей много рассказывала бабушка, а на памятники «Афоне» и «Клаве» — надо же! — она случайно наткнулась сама.

Потом были Пермь и Казань, потом Ярославль и Переяславль...

После очередного ночного «полета» она оказалась уже на фестивале пива в Москве. Кажется, это было «Клинское»; она никогда его не пробовала, морщась на телерекламу, но стакан протянули вместе с бутербродом — только тут она поняла, что не помнит, когда в последний раз ела. Какая-то большая компания передавала друг другу стаканы с пивом и тарелочки с хлебом и холодными котлетами, путаясь в количестве и шутливо препираясь. Она тоже протянула руку — и стала для них своей. А ночью ей впервые показали Чистые пруды; там было совсем-совсем так, как она читала, и рядом однажды прошел кто-то молчаливый и огромный, но она уже заснула, прямо на скамейке, ее укрыли и не стали будить, только посмеивались над ее не находящими места руками — как будто она пыталась взлететь.

Утром во дворике неподалеку она попросила телефон у маленького лысоватого мужчины в старом турецком свитере. Он дал, пожав плечами и не возразив на междугородний звонок. Обрадованная мама сообщила ей адрес московских родственников, и уже через три дня она была дома.

 

Психотерапевта нашли по знакомству, не хотелось ставить ее на учет. На сеансе не стали расспрашивать, почему она, протянув семилетней дочери ключ и сказав, что сейчас слетает по делам, ей очень надо, — почему она села на ближайшую электричку и доехала до конца, а потом снова села и снова ехала и ехала через всю страну...

Психотерапевт с ней поговорил и отправил на тесты. Когда коллега-психолог пришел с результатами, он был обескуражен.

— Понимаешь, первый раз с таким сталкиваюсь — у нее совсем отсутствует чувство тревоги. Напрочь! У нее нет ничего направленного в будущее, она живет, как летает: раскинула крылья — и парит, не задумываясь ни о чем.

Она все понимала, пожимая плечами, — да, так бывает, ей всегда хотелось посмотреть на тот памятник и тот город, а когда умерла бабушка, она вдруг почувствовала себя свободной, ничто ее не остановило. Она не ехала под стук колес, она летела в тех электричках и поездах, правда-правда, вот так, — говорила она, подняв руки и чуть покачивая раскрытыми ладонями.

Психотерапевт сказал, что это останется с ней на всю жизнь, надо стараться не доводить некоторые ситуации до жестких — иначе будет срыв. А пока все купируется, и, будем надеяться, рутина подомнет под собой нежданные порывы, сейчас рутина как нельзя кстати, давайте попробуем еще вот что...

Когда ушел муж, дочь ночевала у бабушки.

Ночным поездом она добралась до Красноярска, дошла пешком до маленькой часовенки на горке, потом перешла Енисей, полюбовавшись огромным то ли стадионом, то ли дворцом у реки, свернула на Красраб и дошла до Цветмета, выпив чашку чая в маленьком кафе на пароме.

На вечерний поезд были билеты; на обратном пути она спала совсем иначе, чем раньше, — крепко, громко сопя, даже проснувшись от звука собственного дыхания. Все утро она что-то искала, так и не объяснив проводнице, что ищет.

Поезд пришел рано утром, она успела сварить Лике кашу и проводить ее в школу. Мама промолчала.

Когда Лика напоролась на ржавый гвоздь в старом спортзале, через пятнадцать минут она уже была рядом с дочкой в машине «скорой», потом промывали и зашивали, говорили про «ничего страшного, но пусть полежит», потом она искала хорошие антибиотики — врач посоветовал, «у нас, вы знаете, они убойные, лучше для девочки вот такие, они мягкого действия», потом надо было сделать морс из клюквы, он полезен при кровопотере, потом, уже дома, шутливо строжиться, чтобы Лика лишний раз не трогала повязку...

Она еще несколько раз после этого что-то искала — дома, на работе, — на все вопросы растерянно разводя в стороны руками и чуть покачивая ладонями.

Но потом прошло и это.

 

 

Исполнение желаний

 

Хотел на волю, пытался прорваться сам.

Не пустили, укололи, снизили тонус; родился в срок — плаксивый, сморщенный, недовольный, измученный.

Хотел тугое, молочное, теплое, тянулся и чмокал.

Не дали, трясли, уговаривали, орали, мешали, взбалтывали, сунули холодное и невкусное — допил не все, рыгнул, сморщился, обиженно засопел, вздохнул, заснул.

Хотел сам, пошел, потянулся, достал, перевернул на себя.

Не позволили, подхватили, пожурили, попросили еще раз показать — больше не пошел, пинался, требовал помочь, хмурился, устал.

Хотел ответить, тянул руку, мечтал об оценке.

Не спросили, не посмотрели, дождались следующего раза — попал впросак, каялся, объяснял, доказывал, вырвал страницу, прикусил язык, родителям не сказал.

Хотел в летчики, прошел комиссию, мечтал о небе.

Не взяли, зарубили по зрению, загребли на срочную, били, поднимали, снова били, заставляли — терпел, закрывался, матерел, сжимал зубы, дембельнулся.

Хотел сразу, упрашивал ее, давно мечтал.

Не дала, объясняла, смеялась, ничего не позволяла — вздыхал, смотрел на окна, резал вены, морщился от боли, перемотал бинтом, дневник сжег.

Хотел только со своими, заказал столик.

Не слушали, разослали родственникам, напились с ее стороны, надарили с его стороны — все утро похмелялся, слушал про подружек, охлаждал лоб, стонал.

Хотел троих, мечтал о травке вокруг домика, купил участок, повесил качели.

Не согласилась, родила девочку, перевязала трубы, заказала брус, высадила помидоры — полол, чертыхался, утирал пот, смазывал мозоли.

Хотел отдать на гимнастику, показывал выходы на брусьях.

Не пошла, записалась в музыкалку, репетировала — терпел гаммы, купил пианино, отдал через три года даром, за седьмой этаж заплатил оба раза.

Хотел ей счастья, знакомил с сыновьями друзей.

Не встречалась, привела прыщавого, в общаге ютиться не хотела — гулял с внуком сам, терпел забрызганное пастой зеркало, успокаивал ее, когда жаловалась, дал на кооператив.

Хотел остаться хоть тут один, врачам запретил пускать.

Не оставили, навещали, сожалели, приносили — раздавал апельсины медсестрам, собирал палкой листву, сжимался перед уколом.

Хотел лететь по тоннелю к свету, хотел необъяснимого и вечного, хотел теплого и обволакивающего…

...

Исполнили.