Прощай, Хэм!

Настоящих мужчин совсем не осталось. Остались одни тряпки. Тряпки снаружи, тряпки внутри. Говорят, раньше мужчины были, как кремень, они жили в лесах, охотились на дичь, ловили рыбу, воевали друг с другом, любили женщин, растили детей, и каждый день был заполнен у них новыми ощущениями. Раньше - это на самом деле не так давно, даже мой отец застал его отзвуки, он даже пытался научить меня слушать эту музыку – возил меня с собой на рыбалку с ночевкой, показывал, как нужно обращаться с ружьем, крепко прижимать гладкий приклад к твердой щеке, правильно держать руки, когда неожиданно бьешь своего обидчика плотно сжатым кулаком в острое лицо – он учил меня быть настоящим мужчиной. Как так получилось, что вместо этого я стал тряпкой? И все, что мне остается сейчас – осознавать, что возврата к перепутью на дороге жизни уже не будет.

У меня есть любимый рассказ, несколько любимых рассказов, их автор – Эрнест Хемингуэй, их объединяет одно - все они о жизни главного героя Ника Адамса. Настоящего мужчины в моем понимании.

Его путь в моем сознании начался, когда он маленьким мальчиком садится со своим отцом в лодку для того, чтобы поплыть на другой берег озера, его отец – врач, он должен помочь индианке разродиться. Я явственно вижу, как их лодка движется по глади озера, луна отражается в воде, маленький мальчик смотрит на силуэт своего отца в обрамлении блестящих звезд. А потом я становлюсь этим мальчиком, озираюсь и вижу, что нахожусь в своем воспоминании – я на Телецком озере, отец попросил рыбаков покатать нас на катере ночью. Я в лодке жду отправления, от нечего делать я опускаю руку в ледяную воду – она обжигает, как кипяток. Мне очень страшно и волнительно, впереди на корме отец разговаривает с рыбаком, за моей спиной другой рыбак пытается завести мотор. Вдруг шнур, которым заводится двигатель лодки, обжигает мою щеку: парень слишком резко выдергивает его из стартера. Лодка двигается с места, отец оживленно указывает куда-то вперед рукой, щека пылает, рука горит от холода: от неожиданности я забываю вытащить ее из воды. Но я счастлив, я словно птица лечу над поверхностью неба, надо мной гладь воды, в моей руке горячая звезда. И я совершенно уверен, что никогда не умру.



Воспоминание комкается газетной бумагой, сгорающей в печи. Я опять сижу на берегу озера, в моей руке книга Хемингуэя, я перелистываю несколько страниц взрослыми пальцами - ведь я давно уже не мальчик. Ник Адамс тоже. Я вчитываюсь в текст и вижу, как Ник вместе со своей девушкой-индианкой плывет на лодке к мысу проверять удочки для ловли радужной форели. На берегу они видят развалины. Девушка указывает рукой на них. Испугавшись того, что они меня заметили из-за яркой красной рубашки, я прячусь за кучей кирпичей. Пронесло – парень даже не поворачивает головы в сторону развалин: он чем-то очень сильно расстроен. Лодка проплывает мимо, я направлюсь в сторону ее движения сквозь кустарники. Мне очень интересно, чем закончится их путешествие: сценой ревности, ссорой, расставанием, яростной схваткой двух тел, в которой не может быть проигравшего, или чем-то другим? Ничего этого не было, они просто разговаривали:

— Скучно, все стало скучно... У меня такое чувство, будто все во мне оборвалось. Не знаю, Марджори. Не знаю, что тебе сказать.

— И любить скучно? — спросила Марджори.

— Да, — сказал Ник.

Она просто ушла, он остался сидеть на одеяле у костра, опустив голову на руки.

Я стоял в зарослях смотрел на парня у костра. Солнце медленно садилось за горизонт, его цвет постепенно сливался с цветом костра. Ник почти не подбрасывал ветки в огонь, иногда он подолгу плакал. Образ, придуманный не мной, был мне неприятен, я сбросил клетчатую рубашку. Видя, что огонь уже не горит, я подошел к Нику, набросил ему на плечи одеяло, сел рядом и стал разжигать почти потухший костер. Когда пламя пылало, поднимая в ночное небо светящиеся искры, я встал, посмотрел на уже спящего Ника и сказал:

- Если уж человеку суждено все терять, он не должен еще и это ставить на карту. Он должен найти то, чего нельзя потерять.

Шагнув в темноту, почти не оглядываясь, я пошел от воображаемого костра со спящим возле него не мальчиком, но уже мужчиной, к настоящему костру, который где-то вдалеке, за кромкой скал, за бескрайним океаном, сквозь миллионы вселенных и тысячи прожитых дней, освещал мои пальцы, сжимающие книгу, мое задумчивое лицо, всего меня и моих друзей, сидящих вокруг костра в лагере.

Я читаю строчки из следующего рассказа, мне попадается абзац, в котором Ник вспоминает, как у него было в первый раз: «Как рассказать, что она была первая и ни с кем уже не было того, что с нею, как рассказать про смуглые ноги, про гладкий живот, твердые маленькие груди, крепко обнимавшие руки, быстрый, ищущий язык, затуманенные глаза, свежий вкус рта, потом болезненное, сладостное, чудесное, теснящее, острое, полное, последнее, некончающееся, нескончаемое, бесконечное - и вдруг кончилось, сорвалась большая птица, похожая на филина, в сумерки, только в лесу был дневной свет и пихтовые иглы кололи живот». Почему мой первый раз был таким же и совсем другим? Мои родители уехали с гостями на рыбалку, дома остался я и она. За окном была несусветная жара, в доме парило, и она пошла в душ. Я помню этот взгляд, которым она на меня посмотрела, от него меня бросило в жар, я помню ее тонкие сжатые губы, я помню, как за ней закрылась дверь, повернулась ручка, и не щелкнул замок. Наверное, она ждала меня или вела в какой-то свой путь, по которому мы должны были идти вместе. Через несколько минут я уже целовал ее горячую кожу, струи воды стекали мне в рот, я не мог оторвать взгляда от ее кротко улыбающихся глаз. Я не знал, что делать дальше, она взяла мою подрагивающую руку в свою и повела меня на второй этаж дома - в спальню. Она легла на кровать и я, наконец, увидел ее всю. Как сейчас помню: ее маленькие твердые груди, под левой – родинка, гладкий живот с глубоким пупком, выбритый в вертикальную полоску лобок, ее пальцы, прикрывающие половые губы. Я испытал дикий стыд за то, что приходится снимать с себя одежду, прикрывать свой половой орган, цепляться им за ее кожу, обжигаться низом живота о пустоту между ее раздвинутых ног. А потом я испытал настоящий ужас, конвульсию, белый скользкий туман, после которого мне просто захотелось умереть и исчезнуть. Я лежал на боку, плакал, дневной свет из окна слепил мне глаза, жесткое покрывало кололо мне бок, а она лежала рядом, приобняв, и похлопывала ладонью по моему плечу.



Я лежу на кровати и дочитываю последний рассказ про Ника. Оказывается Ник стал писателем, самым настоящим великим писателем, он прошел огонь и воду войны, очень много об этом писал, стал знаменит, а сейчас он уже начинающий стареть мужчина, он едет на автомобиле по дороге, вспоминает своего отца, свою жизнь, свою первую любовь, думает о всем том, что он сделал и никогда уже не сделает, о том кем, он стал, и кем уже никогда не станет. Он думает о том, что обо всем этом можно написать, и тогда Ник освободится от этого. Он освободился уже от многих вещей тем, что написал о них. Но для этого не пришло еще время. Многие оставались еще в живых...

Ник не замечает, как на соседнем сиденье просыпается его сын.

Мой сын спит за много километров от меня в теплой постели, у меня нет машины, у меня нет ничего. Я лишь так же, как и Ник, придумываю рассказы. Не в силах нести мужское бремя, я уже написал о том, что причиняло мне боль – я сделал это слишком рано, время еще не пришло, люди, через которых я нес эту тяжесть, еще живы, жив я. А значит, еще рано что-то писать о себе и своей жизни. Надо просто жить дальше. А обо мне пусть напишет мой Хемингуэй.

Книга выпадает из моих рук, и соскальзывает с кровати на пол. По моим щекам текут слезы, они стекают за шиворот, падают на подушку, их становится все больше - я погружаюсь в океан из своих слез, я мертвая рыба, открывающая и закрывающая свой рот, мои бока исполосованы острыми зубами хищников, вокруг меня стаями вьются маленькие сверкающие рыбки, они питаются моим жизненным соком и все ярче и ярче озаряют мой путь в никуда.