Олег Рябов

Рассказы

Как и все!



Женьку Кошкина я встретил после нескольких лет взаимного забвения на Откосе — нашем городском месте прогулок и ни к чему не обязывающих знакомств. Так часто бывает: я имею в виду — встречи на Откосе. Он был одет по последней моде той эпохи: длинное черное кашемировое пальто, чуть не в пол, узконосые лакированные туфли и круглые, затемненные зеленью очки в позолоченной оправе (видно, что дорогие!). И еще — бросалась в глаза, из под темного с брусничным отливом кашне, вылезавшая небрежно наружу, красная, в белый горох, бабочка.
Женька, как всегда, был беззаботен, улыбчив и открыт. Мы обнялись по старой комсомольской привычке, и я, не дав ему опомниться, сразу спросил:
— Ну, где ты? Ничего я про тебя не слышу уже несколько лет!
— Я? Да, я, как все, — чуть замешкавшись отрапортовал Женька, — Не поверишь — барменом в клубе «Юность», во втором микрорайоне. То ли барменом, то ли администратором, видишь — какая у меня униформа? Надоела мне вся эта общественная, государственная и партийная работа, ответственность надоела, вранье надоело. Заходи как-нибудь в гости, поболтаем, отдохнешь, я угощаю. Весь мой город у меня в баре теперь отдыхает.
— Бар «Юность», это где?
— Да, в микрорайоне, прямо напротив остановки.
— Ну, ладно — зайду, если приглашаешь. Как-нибудь в праздник.
— Ты что? — как-то застыл и изумленно посмотрел на меня Женька, — Какой праздник? У меня же каждый день праздник!
Я потом несколько лет вспоминал эту Женькину реплику, произнесенную то ли с восторгом, то ли с болью, то ли с обреченностью. Вы можете себе это представить — праздник каждый день! Это — не праздник, который всегда с тобой, но, вообще-то, не твой праздник! Это — чужой праздник, но каждый день, и всю жизнь, и всю жизнь вокруг тебя!
Интересное дело: уже много лет, пока я знаю Женьку, он существует для меня фигурой, как бы «на виду», и в то же время мелкой фигурой, вроде прыщика на самом видном месте, например — на носу. Впрочем, так же, как и я сам. Но, со мной дело понятное: где бы я и когда бы не фиксировал себя на более или менее продолжительное время, я становился редактором стенной газеты либо многотиражки. А так как и Ильичев, и Зимянин, и Афанасьев, это главные редактора газеты «Правда», сразу после назначения становились секретарями ЦК, то и я, как главный редактор, и в школе, и в институте, и на заводе, автоматически вписывался в обойму руководства и становился или заместителем секретаря или членом партбюро.
Вообще я очень серьезно относился к этому своему стенгазетному редакторству, оно давало мне громадные преференции: в школе я игнорировал большинство диктантов и контрольных, в институте на переэкзаменовках профессора меня забывали спрашивать о чем-нибудь серьезном, а на заводе я болтался по цехам в поисках материала и кокетничал с работницами.
Ну, и начальство замечало мое серьезное отношение к этому значительному делу, хотя многие его значительным не считали. Для примера — во всех школах стенгазеты были: «Крокодил», «Ёж» или «Колючка», у нас газета называлась «Неделя», и в ней всегда была передовица, написанная директором или одним из завучей, был обзор событий в нашей школе, в соседней школе, но была и литературная страничка со стихами типа:

Идет Бычок качается,
Вздыхает на ходу:
Урок уж начинается,
А я еще иду.

Бычок — это Сашка Бычков, наш школьный хулиган.
А знаете, как называлась моя многотиражка на подшипниковом заводе — «Шарик». Ну, здесь я ничего не мог поделать — традиция существовала задолго до меня.
И с Женькой Кошкиным я познакомился, когда уже работал на заводе. Он был тогда совсем молоденьким инструктором райкома комсомола, задорным, только что пришедшим из армии, со звонким голосом, с вихрастым чубом, налезающим на глаза, и курировал он нашу заводскую комсомольскую организацию. Наш секретарь заводского комитета комсомола Виктор считал себя птицей высокого полета, метил на работу в какое-то московское министерство, где у него служил дядя, и прямо мне сказал: «Плюнь на Женьку, выше инструктора райкома он не поднимется».
И вот тут наш Виктор немножечко, но ошибся. Любил Виктор на директорской черной «Волге» из нашей провинции в Москву к дяде с шиком сгонять. Напечатали мы у себя в многотиражке про это дело фельетон, и на очередном отчетно-перевыборном партийном собрании освобожденный секретарь комсомольской организации в полторы тысячи человек при тайном голосовании не прошел в состав партийного бюро завода. Прокатили! Коммунисты завода проголосовали «против»! Скандал!
В райкоме партии узнали об этом казусе уже через пятнадцать минут, и по настоянию руководства района продолжение собрания сначала было предложено перенести на следующий день для обсуждения обстоятельств произошедшего недоразумения. Однако сразу же последовал второй звонок из райкома: «Ждите!». И пока наши партийные мужики ходили по коридору и прокуривали объявленный перерыв, из райкома приехал на разборки Женя Кошкин. Разборок не было:
— Нам шум не нужен и скандал тоже, — заявил Женька руководству завода, запершись с ними в комнате для совещаний, — Тоже мне провинился, на служебной машине в Москву съездил. Был бы большой грех — голову бы сняли! А так — проголосовали «против» — значит будет, как решили все: выбирайте партбюро без Виктора. Потом кооптируете его в состав партбюро без голосования, как освобожденного секретаря комсомола, и все останется по-прежнему.
После перерыва Женя Кошкин выступил перед собравшимися коммунистами:
— Вы, наверное, тут думаете, что я из райкома партии приехал защищать Виктора? Нет — я, как все! Решил коллектив, что виноват, значит — виноват!
В тот день Женька Кошкин стал инструктором райкома партии.
В те семидесятые-восьмидесятые годы традиционно работники райкома ли партии, обкома ли комсомола в течении своей службы на освобожденных должностях, подбирали для себя спокойную и хлебную работу: кто замахивался на управление строительным трестом, а кто на фабрику лыжных мазей. Один Женя Кошкин верил в светлое будущее и решил идти по партийной линии до конца.
Встречались мы с Кошкиным не часто: ну, раз в год, и всегда эти встречи что-то решали в моей судьбе. Будучи уже председателем райисполкома, вызывает меня к себе Евгений Иванович, а его теперь так надо было именовать, и говорит:
— Я, как и все, решил.
— В смысле? — спрашиваю я.
— Велели мне предложить тебе поработать в нашей городской «Вечерке», главным редактором, естественно. Вот я и решил! В общем, от этого не отказываются.
Потом я Кошкина долго не встречал, слышал, что он недолго в Городской думе позаседал — это уже в новое время. Но это действительно недолго: в Городской думе сидят одни миллионеры, а Женька гол, как сокол. Не участвовал Женька ни в кооперативах ни в каких, ни в приватизациях никаких не участвовал. Может, кое-кто решит, что дурак он! Может быть. Только я еще знаю, что Женька Кошкин верил в светлое будущее и о людях в первую очередь всегда думал. А что касается Городской Думы: так и в Думе кто-то работать должен. Вот и решили, что Кошкин им там все наладит. Кошкин все разгреб, и все наладил, и стал не нужен.
Поэтому, когда я его встретил на Откосе, послышалась мне, за его комсомольским задорным настроением, некая почти неслышная ирония и горечь, а, может быть, даже усталость, такая усталость на излете. А может, мне все это показалось. Уж не настолько близкие люди мы были с ним, что бы залезать при встрече на улице в душу друг к другу.
А в клуб «Юность» я как-то через месяц после нашей встречи действительно попал, случайно по делам оказался в микрорайоне и зашел. В помещении было холодно, мрачно и накурено. Я зашел даже не из-за Женьки — просто хотелось выпить. В центре зала извивались пять растрепанных и накрашенных девиц и один вдребезги пьяный парень. Что за убойная музыка неслась из установок, я не знаю, но барабаны били по перепонкам так, что я понял, зачем их ставят в центр эстрады; я впервые понял, что эти ударные установки и создали важнейшую субкультуру двадцатого века.
Женька стоял за барной стойкой в белоснежной накрахмаленной рубашке и в малиновой жилетке с малиновой бабочкой, он с очень важным видом объяснял что-то полупьяной девице, у которой помада уже размазалась по щеке. Увидев меня, Кошкин очень важно и вежливо перед ней извинился и обратился уже ко мне:
— Что желаете, сэ-э-эр? — протянул он гнусавым голосом, противно улыбаясь.
Но моментально и голос его изменился, и улыбка стала естественной. Что-то было молодое и задорное в этом почти пятидесятилетнем мужике.
Я отказался от коктейля «Юность», подозревая, что в него забухивают самый противный и дешевый коньяк, а может, даже и самогонку. Я выпил две стопки виски и ушел. Разговаривать в атмосфере шума и грохота было невозможно, да, как мне показалось, Кошкину и не больно-то этого хотелось. Как-то засмущался он. Но этот страшный праздник, который вращается вокруг Кошкина каждый день и уже который год, я слегка ощутил. И тревожно даже как-то стало за него.
Не стал бы я вспоминать все эти мои встречи на жизненном пути с Женей Кошкиным, если бы не случай. Умер у меня дальний родственник. Сейчас близких родственников так мало становится, что мы начинаем уже и за дальних ответ держать. Вот раньше слышал часто я разговоры типа: у моей бабушки было пять сестер и шестеро братьев, а теперь такого не услышишь. У меня много знакомых, а только у одной женщины из Арзамаса есть пятеро детишек и у друга-писателя, кстати, тоже Женьки, четверо ребятишек. А так все семьи моих друзей мелковатые.
Так вот — пришлось мне ехать на кладбище, решать вопрос с могилой. Родственник у меня — не почетный гражданин города, хотя хоронить его должны были на центральном городском кладбище в родственную ограду. Справка у меня на руках, звонок из администрации был, но надо самому и заказ сделать, и за исполнением проследить: где могила, когда будет готова.
Весна вокруг. Ну, такая, уже зрелая весна: листочки зелененькие пробились, птицы во всю поют. Иду я по главной аллее прямо к часовенке, которая на кладбище стоит, а навстречу мне Женя Кошкин идет: в сапогах глиной измазанных, в синей курточке-спецовке с надписью КРУ (я сообразил, что это «комбинат ритуальных услуг»), с лопатой через плечо. Увидел он меня, узнал, заулыбался:
— Привет, — говорит, — старик. Ты к нам какими судьбами? Случилась беда какая? Пойдем ко мне в кабинет.
— Евгений Иванович, — говорю я ему, — а ты что же — здесь ямы, что ли, копаешь?
— Нет, — отвечает он, — ямы, могилы в смысле, копать я уже старый. А вот присмотреть за людьми стоит. Вот и поручили мне. А я согласился — надоел мне этот грохот барабанный, в кафе который. Не для меня этот праздник вечный. Или старый я уже стал?
Кабинет у Кошкина в административном корпусе кладбища был, конечно, поменьше, чем райисполкомовский, но чем-то похожий на тот, прежний. Правда кресло было офисное вращающееся современное, и на столе — ноутбук с надкусанным яблоком на крышке открытой. А вот стол был дубовый и столетний, и диван был тоже из бывших: большой, кожей обтянутый, с валиками, как в райисполкоме. Но главное: на стене висел настоящий, писанный маслом портрет Ленина, и это не выглядело как-то надуманно — естественно это выглядело.
Кошкин очень быстро скинул с себя куртку, сапоги, переоделся и уже через минуту стоял передо мной в цивильном костюме и при галстуке:
— Так, рассказывай, что за беда у тебя? Чай, кофе будешь?
— Нет, Жень, жарковато что-то для чая.
— А минералочки?
— Минералки давай.
Кошкин открыл холодильник, достал оттуда две бутылки «Боржоми» и, открыв их, протянул мне одну:
— Пей из горлышка, так и гигиеничнее, и вкуснее. Хотя у меня тут порядок, и все стерильно.
Я показал Кошкину свидетельство о смерти, объяснил задачу, но оказалось, что он и родственника этого моего дальнего откуда-то знает, и о смерти его Кошкину известно, и могилка будет к завтрашнему дню готова: только приезжайте!
— Евгений Иванович, — я все еще не мог выбрать тон для нашей будущей беседы, то ли на «вы», то ли на «ты», — ты мне все же объясни эту метаморфозу: как, ты здесь?
Смотрел он на меня: седой, бронзовый от загара, морщинистый, шестидесятилетний крепкий мужик, и искорки поблескивали в его насмешливых глазах.
— Да, и нечего тут объяснять: как и все, как и ты, так и я, мы все здесь окажемся. И вот, что я скажу тебе: хожу я по этим аллейкам, по этому лесу рукотворному, вижу то, что осталось и от моих учителей, и от моих товарищей, они все тут лежат. Вон видишь, за елкой, из красного мрамора, чуть качнулась стела с барельефом — он мне когда-то выговор по партийной линии с занесением в учетную карточку закатал, а я ему вчера на цемент в цветочнице угловые кирпичики положил. Ну, не сам, конечно — у меня здесь бригада отменная, все умеют. Деньги приличные они тут зашибают, но и я требую с них. Уход и пригляд за всем нужен. И мои начальники обкомовские тут, и губернаторы, и купцы первой гильдии, и писатели, и артисты народные. Весь мой город теперь у меня тут под рукой. Да, что тебе объяснять, чай ты — не дурак! Только смешной вся жизнь моя мне теперь кажется…

Дочь профессора
 
1


Марина Прокопьевна Попова, в девичестве Лисовская, вышла замуж и не так чтобы рано, но и без задержек: учась на последнем курсе института. Жених ей попался красивый и завидный. Но было все же в ее браке что-то такое, что вызывало и задумчивые, даже недоуменные взгляды, и досужие разговоры, и шепоток за спиной, и даже недовольство родителей. Причем и с той и с другой стороны. Мезальянс? Может быть. Только какой-то неправильный он, странный, что ли, мезальянс, перевернутый с ног на голову.
Ведь что подразумевает мезальянс — неравенство брачующихся сторон, или возрастное, или социальное. Но с этой стороны — все в порядке: жених, Саша Попов, всего на три года старше Мариночки. В социальном плане — у Мариночки среди ближайшей родни за последние двести лет было двадцать профессоров, пять писателей, три адвоката и два министра, и живет она с мамой и папой в обычной четырехкомнатной профессорской сталинке. А у Саши Попова папа — генеральный директор какого-то Федерального зернового союза и председатель совета директоров какого-то Агротехбанка, и еще есть куча всяких контор, которые он возглавляет. Да и в советские времена Сашин папа чем-то по снабжению солидным рулил.
Вот тут-то и скрывалась та самая закавыка, из-за которой косо посматривали на Мариночку в семье все. По воскресеньям в доме профессора без приглашения собирались всякие и близкие, и не очень близкие родственники — такова была давняя традиция, а традиции надо создавать, лелеять и беречь, ибо от давности традиций зависит и глубина культуры. Так вот, как-то раз на таком сборище в доме профессора зашел почти научный спор о предстоящем замужестве Мариночки. К тому времени даже еще не решен был вопрос со свадьбой, но среди пришедших на пироги всяческих родственников оказалась двоюродная бабушка, переводчица древнегреческих текстов в издательстве «Наука», где она в позапрошлые времена вместе с академиком Гаспаровым работала. Так вот эта бабушка так прямо и сказала:
— Ты что же, к ним в качестве прачки или кухарки идешь?
— В смысле? — встрепенулась Мариночка.
— А в том смысле, что ты же читала Марселя Пруста «В сторону Свана»? Там сын нотариуса женится на принцессе какой-то, что ли, но в глазах всех своих родственников он опускается до уровня авантюриста. Так дамы высшего света дарили благосклонностью иногда своих кучеров. Это ведь мезальянс, голубушка, только в инверсии. Ты из почетного положения дочери профессора превращаешься…
— Перестань, бабушка, я не хочу тебя слушать, а может, и любить больше не буду, если ты не перестанешь.
— Да, наверное, не перестану. У твоего, этого, по-моему, даже высшего образования нет!
— Да, нет! — с вызовом отвечала Мариночка.
— Ну, а школу-то хоть он окончил?
— Нет, и школу он не окончил.
— Ну, я так и думала. Сову по полету видно.
— Что это значит?
— Потом узнаешь, да поздно будет.
В разговор по очереди вступали все родственники, а Мариночке приходилось только отстреливаться.
— Господи, а я-то сумасшедшая: ломалась-ломалась, бегалась-договаривалась: тебя же, дуру, в Голландию на стажировку на три месяца берут, — это уже мамочка родная, заведующая кафедрой начертательной геометрии в строительном институте, где Мариночка училась, вступила в разговор и обратилась ко всем присутствующим: — У нее, у нашей дуры набитой, курсовой проект опубликовали в сборнике студенческих работ во Франции. Самому великому Ренцо Пиано, итальянскому дизайнеру и архитектору, который сейчас оформляет набережные в Голландии, очень понравились трехгранные пилястры, которые придумала наша Мариночка, и он приглашает ее поработать в своей группе. Я уже и в ректорате договорилась, что Мариночку в творческую командировку в Голландию на три месяца отправляют. А там, может, и учиться еще будет возможность остаться. Ну, что тебе — приспичило, что ли, замуж-то?
— Ничего мне не приспичило. А если вы о чем-то нехорошем, то я вообще-то еще девушка. Я люблю его, и он меня любит. А если вам с вашими повышенными образованиями и знаниями это вполне человеческое состояние незнакомо, то мне вас очень жаль, и помочь я вам уже ничем не смогу. Хотя всех вас я очень люблю и уважаю до пятого колена и гарантирую, что и семья у меня будет, и дети с мужем будут, и профессором в сорок лет я буду. У меня все получится, если вы мне будете не мешать, а помогать.
— Ну, что же, — как-то уж очень скорбно подвел итог воскресной родственной встречи Мариночкин папа, доктор медицинских наук, специалист по онкологии, — домнатус ад бестиас.
— Давеча не значит таперича, — парировала его сентенцию Мариночка.
— Что ты имеешь в виду?
— Да то же самое, что и ты. По-моему, ты единственный в этом доме понимаешь меня, но хочешь сохранить себя на всякий случай.
— Дело не в этом. Просто я тут с полгода назад в каком-то «Вестнике судебной медицины» прочитал странную и, как мне тогда показалось, даже смешную статью. Я бы позабыл про нее. Но вот сегодня… Автор — немец, доктор наук, психолог — рассматривает брак и в частности рождение первого ребенка в зависимости от физиологического состояния женщины. Оказывается, не так уж и много у женщины возможностей забеременеть. Описывается большое количество случаев, когда женщины, не беременевшие много лет, вдруг точно знали и заявляли: «я вчера забеременела!» А еще удивительнее случаи, когда безнадежно бесплодные женщины знали, что вот сегодня они могут забеременеть, и беременели. И женихи, которые по многу лет ухаживают за дамой сердца, ждут и часто дожидаются, когда дама созреет и будет готова. Так же часто мы можем удивляться случайным беременностям от случайных связей, когда рядом были достойные и приличные партии и даже возможности замужества. Ну, в общем, такая смешная статья. Я пересказываю сейчас ее содержание безотносительно к нашей ситуации, но, если природа распорядилась так, как вышло, то надо знакомиться с мальчиком, с его родителями и решать практические вопросы.

2

В Мариночке росту метр семьдесят пять, музыкальную школу она закончила, изостудию, школу с углубленным знанием английского языка и в большой теннис еще с десятилетнего возраста регулярно играла. Ну и, конечно, красавицей она была, как и почти все девушки, которые замуж уже собрались.
Как и Мариночка, ее жених Саша Попов был единственным ребенком у своих родителей. Школу он действительно не закончил: в пятнадцать лет решил начать самостоятельно деньги зарабатывать. Парнем он был упрямым, с родителями поругался и стал помогать на вещевом рынке своим теткам родным, которые челноками гоняли в Турцию да в Грецию за дешевыми импортными шмотками. С первых же более-менее приличных и честно заработанных денег он решил заняться самостоятельным бизнесом: возить из Польши и продавать французскую косметику. Соблазнил Саша посулами еще двоих своих друзей детства: один из них ради бизнеса институт бросил, другой давно искал, к кому бы прислониться. Дело пошло хорошо, был у Саши талант: занимать пустующие ниши. Отец даже дал ему денег, кредитовав расширение бизнеса. Только вот тот второй компаньон украл у своих подельников все деньги и скрылся в неизвестном направлении навсегда. А первый, почувствовав, что не все деньги сладкие, плюнул на Сашин бизнес и восстановился в институте. Отец сыну долг простил, внутренне ухмыльнувшись: урок банкротства в бизнесе бывает очень полезным, и взял его помощником, посвящая в свои многочисленные операции.
Инициатива в знакомстве моих героев была на стороне Марины. Она заприметила Сашу еще зимой в спортивном зале, куда они с подружкой ходили играть в теннис. А уже летом, когда встретила его случайно на улице, то поняла она по любопытному взгляду, что и мальчик ее узнал. Марина запросто подошла к нему и спросила:
— Тебя как зовут?
— Саша, — ответил тот. — А тебя?
— Марина. Купи мне мороженое, — ответила Марина и посмотрела на Сашу довольно лукаво и в то же время вопросительно.
Так у них вроде все и срослось, в смысле знакомства.
Непонятно, что у них было общего, если даже то, в чем они были равны, им только мешало: оба они, как единственные дети своих родителей, были до безобразия избалованы и тщеславны.
Саша привел своих родителей знакомиться с Мариночкиными в одно из воскресений. Выпили те вчетвером бутылку коньяку французского да два чайника чая (хотелось написать «два самовара», да только из самоваров почти никто и не пьет теперь в городе-то), съели пирог с капустой да пирог с малиной.
Под свадьбу сняли теплоход с ресторанами, буфетами, оркестрами. С молодыми спустились по Волге километров на тридцать под музыку да под шампанское, да под «горько» до какого-то села с разрушенной церковью. Оттуда свадебный кортеж обжененных детей должен был доставить в аэропорт, а там уже и дальше: в свадебное путешествие на круизном лайнере по Средиземному морю.
— Медовый месяц пусть во грехе поживут, а потом надо будет повенчать их, — заявил Иваныч, глядя на полуразвалившийся храм, стоящий высоко на волжской горе.
Сашин папа, которого звали просто Иваныч, как он сам всех просил, был человеком очень категоричным, и Мариночкины родители, сразу уловив это, соглашались с ним во всем. Тем более что тот взял все и расходы, и заботы по свадьбе на себя, ничего не требуя от свояков, как бы только ставя их в известность. Человеком он был более чем состоятельным. Часто он то ли прикидывался, то ли действительно уже и не представлял: чем он владеет, а чем уже нет! А чем уже снова владеет.
Был у него и коттедж в ближнем Подмосковье, где жили только два сторожа да друзья иногда заезжали погулять — сам он, прибывая в Москву по делам из своей провинции, останавливался всегда в гостинице «Редиссон Роял», где его все знали. Был у него и дом в Испании, который он ремонтировал уже пятнадцать лет, перестраивал и все время оставался недоволен, — летал он туда раз в год. Что у него было еще, он не помнил, как не помнили этого и все его адвокаты и помощники. В общем, Иваныча достаточно хорошо знали в различных кругах (не будем уточнять — в каких!), и жизненный принцип у него был очень простой: я сделаю все, что смогу, но и вы сделайте все, что сможете!
Оказалось, что для молодых у него квартира уже есть: уютная, трехкомнатная, в элитном доме, с подземной парковкой, с закрытым двориком, со сторожем и консьержем.
Через год Мариночка родила своего первенького мальчика. А еще через два года второго. А еще через четыре она не смогла защитить уже написанную и подготовленную к защите кандидатскую диссертацию, потому что была снова беременна, и родила она двойню, двух очаровательных девочек.
Иваныч души не чаял в своих внучках. Если к пацанам-внукам, как когда-то и к своему сыну, он относился сурово, то от девочек, после того как они начали бегать да чего-то лопотать, да целовать и обнимать своего деда, он просто таял. Семейство разрослось значительно, и стал Иваныч требовать от молодых, что бы те перебирались жить в его большой дом, который он перестроил так, что появилась возможность двум семьям существовать в нем, практически не общаясь. Даже гараж перестроил: был на две машины, стал на четыре. Дом был действительно большой: бывший сельский клуб с облагороженным зеленым участком за трехметровым кирпичным забором, когда-то за городом, а теперь уже и не за городом. Были на этом участке размером чуть поменьше гектара и беседки для чаепитий и разговоров, и баня с зимними крытыми верандами, и летняя кухня с камином, в котором можно на вертеле зажарить если не быка, то уж барана-то или теленка точно. В таком доме, по моему представлению, пехотный батальон времен Великой Отечественной войны мог бы спокойно разместиться на постой.
Молодые согласились.
Хотя и Саша, и Мариночка подспудно понимали, что не желание каждый день общаться с внучками стоит за новой идеей Иваныча, а что-то другое. И это другое было понятно всем: похоронил Иваныч свою половину, Сашину маму. Сожрал ее рак моментально, на корню, да так, что, казалось, и хоронить-то будет нечего. Саша как-то легко перенес эту утрату, а Иваныч просто рвал себя изнутри на части — так тяжело воспринял он уход супруги.

3

Незаметно, но уже со времени рождения первого сынишки, практически членом новой Мариночкиной семьи стала няня, Зинаида Викторовна. Она стала няней и второму сыну, а вот теперь и с девочками возилась. Была Зинаида Викторовна доцентом пединститута когда-то, но, когда на эту научную зарплату не то что новую книгу купить, но жить-то приходилось впроголодь, пошла она в няньки. Занималась она с ребятишками и музыкой, и английским, и гулять ходила, и книжки читала. Марине с ней было легко, она даже вроде не волновалась, когда ненадолго куда-то уезжала и оставляла детей на Зинаиду Владимировну, которая могла пожить с ними несколько дней. А как дочки чуть-чуть подросли, повадились Мариночка с Сашей летать по заграницам раз в два-три месяца: иной раз покупаться в теплых краях, а то так и просто погулять. Когда у Саши что-то не срасталось по времени, Мариночка и сама могла сгонять в Милан за какими-то шмотками для детишек: маечки, трусики, курточки, обувка всякая.
Перебравшись на новое место жительства, большое семейство Марины, не просто заняло свою половину дома, которая была больше чем безобразно большой, — оно практически оккупировало весь дом благодаря вездесущим детям с их шумным и все заполняющим играм. Матовые дубовые панели, никелированные и стальные поручни и обкладки, сотни скрытых светильников с приглушенным светом и сияющие дорогущие люстры делали дом Иваныча похожим на турецкий пятизвездочный отель. Теперь же детские горшки, стоящие то на лестничных пролетах, то под столом в гостиной или на кухне, разбросанные по всем комнатам игрушки и книжки, рисунки фломастером на кафеле, а то и на обоях, пепельницы с окурками (Мариночка начала курить) стали превращать сказочный дворец, построенный Иванычем, в жилой дом.
А курить Мариночка начала потому, что после третьей беременности и родов опуститься ниже восьмидесяти килограммов она уже не смогла: так и болтался этот новый вес, иногда поднимаясь до гадкого центнера.
Были и еще постоянные обитатели в этой усадьбе Иваныча. Во-первых, это живущий тут же дядя Коля, который был в доме «мужиком на все руки»: и садовник, и шофер, и электрик, и сантехник. Он был всю жизнь рядом с Иванычем, и никто уже не задумывался — откуда он и почему здесь живет.
Была еще приходящая уборщица, дальняя родственница покойной супруги. В обязанности ее входили всевозможные действия по поддержанию порядка и чистоты в доме и во всех остальных постройках.
Жил еще в усадьбе огромный пес-кавказец, которого держали в огороженном запертом вольере, откуда его не выпускали теперь даже на ночь. Был он уже старый. И вообще, с появлением детей, пора было задуматься о том, как от него избавиться.
Постепенно, следуя за детьми, весь этот дом постепенно стал зоной постоянной ответственности Зинаиды Викторовны. И как-то все с этим не просто смирились, а даже обрадовались. Потому что хозяйка в доме нужна. И дядя Коля, и приходящая уборщица радостно перешли под командование Зинаиды Викторовны.
Истинная причина всей этой пертурбации и переезда Мариночки с семьей в дом к Иванычу крылись, конечно, в другом: Иваныч после смерти супруги просто начал на глазах дряхлеть. Ему вдруг стало лень работать: встречаться с партнерами по бизнесу, что-то придумывать, чего-то ждать, кого-то кормить обещаниями, кого-то наказывать. Такое редко бывает с активными мужиками, но бывает. Иваныч ждал, что это дурацкое состояние пройдет, но оно все тянулось и тянулось — тянулось уже больше года. И дело тут не в возрасте, хотя и приближались семьдесят. Пора дела было передавать Сашке, а для этого он должен быть под боком. Хотя ничего не скажешь, из глупого пацана умный вырос мужик: и схватывает все на лету и дружить умеет с нужными людьми.
К родителям своим Мариночка теперь ездила в гости совсем редко: только с Новым годом поздравить да с днями рождения. А так — чтобы чаю попить да поговорить, да чтобы еще и с внучатами — вообще не бывало. Правда, заскакивала каждый раз на минутку после заграничных вояжей своих, чтобы вручить какой-нибудь сувенирчик. Но редко она даже раздевалась в своем родном доме: все больше наскоком, в прихожей в щечку мамулю чмокнет, сунет, стесняясь, ей какой-нибудь сверточек и побежит куда-то. И все скороговоркой: будто оправдывается в чем-то, будто виновата, будто украла что.
Это совсем выбивалось из понятий ее папы и мамы, которые почему-то считали, что встречи близких родственников, которые живут в одном городе, должны случаться каждую неделю. Но ездить в гости к Иванычу было профессорам не с руки, и чувствовали они себя в этих гостях неуютно.
 Папа при этих редких встречах в прихожей начинал язвить, поминая о какой-то диссертации:
— Где же она, твоя обещанная диссертация?
— Мои четыре диссертации написаны, бегают по дому, и мне их надо еще много-много лет защищать, — в том же духе отвечала ему Мариночка.
— Разденься, сядь, посидим, поговорим, — говорила при тех же встречах мама.
— Ой, мамуля, — отвечала впопыхах Мариночка, — в парикмахерскую я записана.
Были варианты: «в солярий», «на фитнес», «в автосервис», «в бассейн».
Саша полностью ушел в бизнес, который перевалил на его плечи Иваныч, и не бывал дома с раннего утра до позднего вечера. А Мариночка, видимо, родилась не научным работником, а домашней хозяйкой. Поварихой она стала прекрасной, дети у нее ухоженные, здоровые, умненькие, рубашку Саше своему каждое утро свежую, выглаженную подаст, галстук завяжет. Хотя времени у них с Сашей на личную жизнь почти не оставалось — только перед сном удавалось Мариночке с ним, усталым и вымотанным, перекинуться парой слов и предложить какое-нибудь мероприятие на выходные. Саша со всеми предложениями соглашался, но Мариночка понимала, что планы всегда могут измениться. Мариночка все понимала! Она была умная и сильная — в этом она сама себя убеждала каждый день, и это у нее получалось.
Как-то раз она, вернувшись из школы с родительского собрания не очень поздно, застала Зинаиду Викторовну, сидящей на нижней ступеньке лестницы, ведущей на второй этаж, всю в слезах. Сверху разносился на весь дом ревущий голос Иваныча:
— Зинка, я тебе не то, что по шее — я тебе еще и жопу дубцом напорю, курва рваная. Сказал же тебе, вошь лобковая, чтобы чай мне на второй этаж принесла. Дети у нее! Дети твои подождут, если я позвал.
Мариночка встала как вкопанная. Что-то у нее поднялось — она почувствовала — прямо из чрева, через грудь и загудело в голове.
— Зинаида Викторовна, это он что — вас обидел? Это он с вами так разговаривает?
Зинаида Викторовна посмотрела на Мариночку глазами, полными слез, и промолчала.
Как была, в модном длиннополом плаще-тренчкоте от Бёрберри, с сумкой от Гермес Пикотин через плечо, она поднялась по лестнице и уперлась лицом в лицо со своим свекром Иванычем. Тот стоял, облокотившись на перила, в своей домашней, полосатой, похожей на больничную, пижаме:
— Послушай, ты, старый козел, — сказала Мариночка почти спокойно, но по-настоящему чуть сдерживая свой гнев, — если ты хоть раз еще посмеешь поднять голос на Зинаиду Викторовну, если я только узнаю об этом, я тебя не только с лестницы спущу, не только ноги переломаю — я тебе башку отшибу. Я тебе это точно говорю, и ты можешь в этом не сомневаться. Зинаида Викторовна ухаживает за моими детьми, заботится о них и воспитывает их, и ты должен относиться к ней, как к своей любимой и ненаглядной. Понял? Если только я узнаю… Не посмотрю на твое коммунистическое и бандитское прошлое.
Иваныч оторопело смотрел на эту крупную гневную красивую женщину и всколыхнулось в нем что-то знакомое, но забытое, и испугался он, и понял он, что эта женщина обязательно сделает то, что обещает.
Вечером случился с Иванычем удар — инсульт, если по-научному.
Потом восстановился Иваныч.Три недели в больничке провалялся да месяц в доме отдыха, куда чуть не каждый день ездили к нему все: и сын Саша, и Мариночка, и внуки, и дядя Коля, и даже Зинаида Ивановна.
Восстановился Иваныч, да, видимо, не совсем. Вернувшись домой, он больше все на диване лежал, а то и в постели своей не вставая по-пустому: только если по нужде да за стол общий покушать. И еще — немножко хитрить он начал: подзовет внучек своих и уговаривает, что, мол, если мамка вам книжку будет на ночь читать, приходите ко мне, чтобы она и мне почитала. Девочки маме своей все доложат, а та не возражала: шла с дочками вечером в комнату к старику и читала вслух «Колобок» или «Рукавичку».
Чувствовала и Мариночка свою вину.

К списку номеров журнала «ФУТУРУМ АРТ» | К содержанию номера