Евгений Терновский

Стихотворения

Баллада бедного Тома

 

«... poor Tom !

That s somephing yet ! Edgar I nothing am».

 

Shakespeare, The King Lear, II, 3.°

 

 

От шипенья

гнилозубых, постаревших рано змей,

отщепенец,

прочь скорее – к очарованной зиме!

 

На равнине

ни укрытия, ни пня, ни деревца.

Уравнили

и метель, и неприкаянность певца.

 

Только с ними

нам судьбина – не расстанься, друже, с ней!

Время снимет                                          

грязь и копоть. Оставайся в белизне!

 

Остужайся!

Ни весны, ни потепления не жди!

Пой, мужайся, 

и ни голоса, ни горла не щади!

 

Пусть огреет

ветер северный, летящий вкривь и вкось. 

Кто согреет

нищеброда-побродягу? Лишь норд-ост. 

 

Кто ухватит

оборванца – за дырявый снежный плащ?

Пой некстати,

побирайся, пробирайся, но не плачь!

Мерзни – или –

вспоминай, метель слепила очи как!

Грело имя,

ныне нет его, и нету очага.

 

Не по стёжкам-

по дорожкам, ни весенним вешняком,

но порошкой

удаляйся, и забыт, и незнаком!

 

Прочь, семейки,

вон, сородичи, и сваты, и родня.

Впредь не смейте

вспоминать навек ушедшего меня!

 

Судьбы – две ли,

или три – не вам печалиться о том!

Кто там в двери?

 

Ты, союзник и соузник, бедный Том.

 

 

 

° « Бедный Том! (это) имя что-то значит! Но я, Эдгар, ничто».

Шекспир, Король Лир, II

 


Черный лебедь на прудах Батиньоля

 

Листья осенней окалины

прочь в городские недра.

Красноклюв, неприкаянный,

чёрен, как ворон и недруг –

 

лебедь, в тунике дивной,

круглые злые очи.

Он на поверхности дымной

проруби – словно росчерк.

 

Легкая птица, но даже ей

видно, невыносимы

эти земные тяжести,

и белоснежье, и зимы.

 

Но улететь от пристанища, 

от леденящей воли?!

Да и куда пристать еще,

как не к прудам Батиньоля?

 

 

 

зимние этюды

 

1.

 

Посторонись,

тихо сойди

с тропки, где стынут развалины.

 

Лицами ниц

клёнов среди

падают листья-окалины.

 

Верно, близка,

вся недолга,

буря – наступит и ночь её!

 

Бриз, что ласкал,

ластился,  лгал,

скрылся – и ты в одиночестве.

 

 

2.

 

...октябрь уж наступил и завершился век.

Простимся и с тобой, прощальный фейерверк.

 

3.  

 

Зимой в человеке есть что-то холопье:

в плаще лишь остуда, и в шубе не жарко,

журбой и упрёками падают хлопья,

и душит кашне, и сжимает ушанка.

 

Закончилось время прогулок, гулянок,

хоть нету ограды, томись, заключенный:

осмелится кто среди белых полянок

часами бродить? Разве что – кот ученый. 

 

И старцы, и старицы  двигались  бодро.

Теперь не скрывают тревогу и ужас,

ломая и шеи, и руки, и бёдра,

на хрупком ледку невзначай поскользнувшись.

 

Метель, как в романсе, то жалобно стонет,

то в голос кричит, то завоет и охнет. 

И вечер, садясь за единственный  столик

свободный в кафе, зажигает все окна. 

 

 

4.

 

Мы уедем на юг, где художник прошелся

золотистою кистью по белым каменьям,

по причалу, по набережной, и прощался

если не с морем, то с расстояньем.

 

Где безлюдны пляжи, пусты отели,

не фанаты  – фантомы сидят в ресторане,

и когда ты взглянешь на берег оттоле,

мысль одна: не он, но ты посторонний.

 

У причала, величественнее драккара,

тримаран. И пристань подобна книге,

что читают, дрожа, и ноябрь, и декабрь:

вот британец, вот грек или даже викинг. 

 

И хозяин кафе, бордо допивая,

поглащая табачный дым и миазмы,

говорит: «не спорь! так не бывает!»

престарелому местному мафиозо.

 

 

5.

 

Снег примиряет всех.  То – равенство беды,

богаты были вы, или, увы, бедны,

в палатах родились иль в нищенской хибаре:

он старцев молодит и переростков старит.

 

Смерть примиряет всех. Лиловой белизной

покроет божий мир с орбитою глазной,

и траурный покров, и венчик подвенечный –

в конце концов, у них один предел конечный.

 

 

6.                      

 

Провести неделю у Пириней.

О Кольюр, Кольюр!

Твое имя – оранжевый всплеск на юру,

каталонский акцент морского прибоя!

Там фовисты и рыбаки

красят судна, малюют холсты,

и зиме никогда не дано задержаться

возле форта Святого Эльма.

 

 

7.

 

И когда готовимся вниз или ввысь мы,

время снова глазеть на снимки в оправе, и...     

И читать без слезы забытые письма,

и смотреть полустершиеся фотографии.

 

Ибо старость – зима, когда дом отраднее,

чем беседы ночные, кутеж, нимфетки,

и пьянит не вино, а кисть виноградная

на старинной французской виньетке.

 

Но в предчувствии медленной ночи, что

завершает век и морозный день его,  

ты поймешь тогда, что смерть – одиночество,

то, что раньше было уединением. 

 

Позвони наугад,  и ответит ну-ммм-ер

по интернету или по небу,

что абонент, вероятно, умер, 

но, скорей всего, никогда и не был.

 

 

 

Триллер

 

 

Пойман

 

Перелетая через перила,

не одолев две башни никак,

тень Хуана грузно парила,

прежде чем грохнуться. Рядом – калашников.

 

«Поднимайся и не шали!» –

Морда и мускулы – цвета хаки.

Стопудовый спортсмен-шериф

тонет в собственном страхе.

 

Юный сержант – и на нем лица нет –

беретта в руках и в ушах сережки,

показывает местному полицаю

фотографию страшной рожи.

 

«Это он, без сомнения. То-есть

пять лет назад, на охоте с тестем....»

Шериф по рации сообщает новость,

и приближается к трупу. Вместе

 

помещают его в черный пикап

и удаляются тихой сапою.

«Скажу тебе, парень, не думал никак,

что сегодня его мы сцапаем!»

 

Но покойнику всё безразлично.

                                                         Он

смотрит в небо. Плывет воздушная готика.

Как и при жизни, в кайф погружён,

то ли от смерти, то ль от наркотика.

 

 

Между тем

 

Между тем, прекрасная, как Лаура,

(если б не страшная татуировка)

из гасиенды  выводит Лора

ягуар – и медленно, и неловко.

 

Профиль восточной камеи. Запястье

нежно жалит змея литая.

Рядом с ней на сиденьи –  в пасти

у бульдога – кость золотая.

 

Останавливается у семафора,

там её  ждут четыре фургона.

Кавер-герла теряет форму

в спазмах страха или фурора.

 

«Вы арестованы!» – «В чем виновата?..»

Лезет в сумочку в поисках кольта. 

«Убери свои грабли! Требую адвоката!»

и весенняя улица криком исколота.

 

 

Но банкир...

 

Он молод и смышлен. Висят в гостиной дома

в оправах золотых лицензии,  дипломы,

должно быть, семь.

                                  Ему известны все наречья,

(французский и т.д., хотя не без увечья).

 

Его жена, увы, капризница и краля,

снималась год назад в известном сериале.

Покинув особняк и прихватив Феррари,

умчалась в Монпельес какой-то юной тварью.

 

Оставила письмо: мол, не ищи, любезный,

мы разошлись с тобой, и, как поётся в песне,

позарастут травой и стежки, и дорожки,

и ножки позабудь своей любимой крошки.

 

Поскольку суд страшит, а дома нет гарема,

в борделях спид и гвалт, то наступило время

иных утех: то кок, а то марихуана,

и зелье покупать у страшного Хуана.

 

Хуан – он всюду хан: квартала и картеля.

квадратна голова, монументально тело.

С банкиром он на ты, и утром, с каждым рейсом

тайком привозит дрянь и исчезает с кейсом.

 

Хуан убит. Бог с ним!  Оставил ли реестр

клиентов – адреса, и телефон, и место,

где он лакал шампань с подружкой у камина

и плавал в цунами небесном кокаина?

 

Как говорил один приятель из таможни,

хоть девки дороги, но дрянь еще дороже.

Банкир наш разорен. И, думая недолго,

ворует в банке он недостающий доллар.

 

Но ныне...Ночь без сна. Восток синей, серее.

Он слышит, как в саду раздался вой сирены.

«Ужель за мной?!» и вмиг, страшнее тени Банко,

с полицией к нему грядет директор банка.

 

 

Семейный ужин.

 

«Выключи этот ящик дурацкий!»

говорит отец, поглощая клецки.

«Тыща долларов, экие цацки!»

«Он не дурацкий, а идиотский».

 

«Я бы такой сюжетец состряпал,

поливая грядки или за бритьём».

«Не смахивай пепел на пол!»

«Не погулять ли в саду?» «Пойдём».

 

Последний кадр: прекрасные водоросли

в Монпелье, на лице утопленницы.

«Чудеса! весной огруцы вот росли,

а теперь кусты усыхают, клонятся».

 

Сын говорит, что поедет в клуб,

если papa раскошелится. «Дай ему!»

«Держи, дуралей. Ты всегда был глуп.

Лучше бомжу дать подаяние». 

 

 

Бомж  у парковки клуба.

 

Была земля обезбожена.

Ныне она обезвожена.

Слушайте пенье бомжа:

ласковым будь, Боже,

к тем, кто прийдет к нам позже!

 

Дьявол сказал нам – лягте вы,

и оставайтесь в слякоте,

под пивною палаткою,

смотрит, ликуя, украдкою,

на судьбу нашу краткую...

 

От Нью-Йорка до полюса,

все – очнёмся, помолимся,

насладимся мнговением

и речным омовением,

возопим гласом велиим:

 

ласковым будь, Иисусе,

к тем, кто был неискусен

в жизни, и в смерти неистовым,

и отошел, не выстояв...

 

Память и ныне, и присно вам!

 

1999 

 

 

 

К списку номеров журнала «МОСТЫ» | К содержанию номера