Тамара Ветрова

День космонавтики. Фантазия, лишенная подтекста

Незнакомец был похож на провинциального литератора (в некотором смысле так и было). Лихорадочный блеск в глазах, мятые брюки, напряженный интерес к мелочам редакторского быта. Осмотрел стакан с недопитым чаем, точно эксперт… Зацепился взглядом за пейзаж, выполненный маслом, и для чего-то потер руки. Как будто горячо одобрил художественное полотно. Потом азартно огляделся, выискивая, чем бы еще восхититься. Обнаружил окурок в горшке с бегонией. Пару раз шаркнул ногой, когда в комнату влетела, не поздоровавшись, молоденькая девушка по имени Надя. Имя он узнал сразу, не дурак, слава богу; услыхал, как кто-то во тьме коридора гаркнул:

— Надежда! чай у нас будет сегодня?!

И вот соотнес…

Провинциальные литераторы – это сущие сироты. Для них, как для жителей средневековой Европы, куда ни пойдешь – всюду лес. В смысле, в какую редакцию ни сунешься… Джунгли, так сказать. Да только пришелец не писал книжек. А явился на редакторское мероприятие (это была презентация очередного журнального номера) с совершенно иными целями. То есть в отличие от других гостей…Тех привела в редакцию любовь к живому слову. А что еще? Не волшебный же клубок Бабы Яги… Короче, люди собрались по тем или иным причинам. А у гостя была причина  личная, особенная.

— Приветствую вас! – крикнул он, закончив осмотр помещения.

Тут надо заметить, что в тот именно момент комната была пуста. Зам. главного редактора и второй мальчик – зам. зама, что ли – оба они готовились к редакторскому мероприятию и находились в конференц-зале. Однако крик неизвестного оказался услышан. Прихрамывая, в комнату вошла очень, очень пожилая дама; она смотрела чуть влево, но похоже, это было безразлично. Видела она явно плохо, а явилась на крик.

— Вода в графине, – спокойно сообщила старушка, продолжая сверлить глазами левый угол. – Выпейте воды, а лучше присядьте вон на свободный стул. Где у этих разбойников свободный стул?

Тут она мелкими шагами пересекла комнату, отыскала заваленный бумагами стул и без церемоний скинула бумажную груду на пол. Потом сказала ласково:

— Садитесь, голубчик. Не робейте.

И удалилась, ловко обходя многочисленные препятствия.

Поколебавшись, гость последовал совету: сел на опустошенный стул и некоторое время озабоченно вглядывался в темный коридор за раскрытой дверью.

Он дожидался главного редактора, чтобы изложить тому свое дело. Но главный редактор был недосягаем. Хотя и сидел в конференц-зал, сбоку от импровизированного президиума. Народ уже подходил, но Главный смотрел в сторону, как та старушка, что явилась на крик в комнату редакторов. На лице его лежало меланхолическое выражение, а мысли носились далеко. Он думал, что хорошо бы приобрести жалюзи, а то лето красное идет; сдохнешь тут от жары, и дело с концом. Но это были потаенные мысли. А так главный редактор производил впечатление человека мужественного; сидел, омываемый вечерним апрельским солнцем, пробивающимся сквозь стекла, лишенные жалюзи, и даже не морщился. А наоборот – равнодушно улыбался; как демон безводной пустыни… Ну, вы поняли…

 

Не дождавшись главного редактора, одинокий гость поднялся со стула и направился прямо в конференц-зал. Конечно, его дело было таково, что лучше было бы решить его без свидетелей… без лишних, грубо говоря, жертв; но раз уж так получилось – он будет действовать по обстоятельствам.

А обстоятельства были такие: тесный конференц-зал регионального журнала; яркое апрельское солнце, пылающее в высоких окнах; редакционное мероприятие и – соответственно – приглашенные гости: литераторы помельче и покрупнее (наиболее крупные сидели особняком, точно еще помнили время, когда им доверяли озвучить реплику: «Есть мнение»); несколько загадочных личностей, среди которых наиболее примечательной оказалась тетка в настоящих калошах, вооруженная праздничной открыткой. Не дожидаясь начала, она принялась выкрикивать хриплым голосом:

— Формалисты! Дайте мне пять минут и можете катиться ко всем чертям!

Логики в ее предложении было маловато. Но выставили жертву формализма главным образом за бранные слова. На это напирала одна пенсионерка, явившаяся в редакцию, рассчитывая пополнить свой культурный запас. Она так и выразилась:

— Хотелось укрепить себя в культурном плане.

А потом посмотрела на скандалистку в калошах. Но ту уж уводили прочь добровольцы из зрителей. Аккуратненько проводили до лестницы и свели вниз, на вечернюю улицу. И получили напоследок указание держать ухо востро.

— Это не редакция, – авторитетно заявила удаленная гостья. – Видала я редакции… Ничего общего.

— А что же это? – улыбаясь, спросил юноша-первокурсник, отряхивая руки.

— Шайка. Бандитские морды. Уроды. Чучела огородные! – охотно принялась перечислять незнакомка. Юноши поспешно отступили, притворив дверь.

Вернулись в зал уже под разговоры о Блоке. Собственно, не о самом Блоке, а о том, что он гений. Уж как хотите.

Впрочем, докладчик довольно скоро отступился от Блока и перешел к другим поэтам. Это было и правильно, поскольку эти другие поэты как раз находились в зале. Им и дали слово. Но тут же вышла небольшая накладка: женщина-поэтесса отказалась читать свои стихи. Сказала твердо:

— Не буду.

И так-таки не проронила ни слова. А напрасно, кстати говоря; стихи были красивые. Про капельку на ладони или что-то подобное. Тут ведь дело в не в смысле. Это стихи, а не словарь Брокгауза и Эфрона. «Капелька на ладони» – совсем не плохо… Или не капелька? Поскольку, хотя и само по себе это мило, и по-женски, и так далее – но откуда на ладони капелька? В смысле – почему не стекла? И для чего ее держать в руке? Так или иначе, автор читать свои тексты отказалась, но тот человек, что до того толковал про Блока, прочитал за нее. А напрасно. Не хотела читать – ехала бы домой. Таково было общее невысказанное мнение. А то одни пишут, а другим расхлебывай…

Постепенно, однако, мероприятие набирало обороты (а с ним вместе и солнце. Палило так, будто твердо вознамерилось искоренить всю литературную братию, сжечь к чертям собачьим вместе с редакцией. Мол, все, хватит. Начинайте заново. Сидите на песке и сочиняйте Гильгамеша).

Было всего понемногу. Обсудили статью, но – из-за солнца – в обсуждении увязли. Расплавленное золото делало свое дело, и докладчик на короткую минуту смежил глаза, а потом негромко задышал. Не сразу догадались, что бедняга заснул. Да и не он один. Уронили головы на грудь сразу несколько гостей; им всем (можете не верить) приснился один и тот же сон: космический корабль уносит их в просторы Вселенной, так что поздно хвалить мощь человеческого разума; эта «мощь» вышла для них боком.

Тут самое время припомнить одну деталь. Описываемое событие пришлось как раз на День космонавтики – замечательный, вообще говоря, праздник, когда бы не путаница с Белкой и Стрелкой; то есть путаница, чье же все-таки первенство в этой космической гонке? Белки? Или Стрелки? Кроме шуток, это хороший праздник – только на время его лучше бы отменить. Лет на сто или на двести. Это соображение ни на чем особо не базируется; так, что-то вроде интуиции…

И вот мероприятие шло своим чередом; обозначилось даже нечто, напоминающее дискуссию (в самых интеллигентных рамках. Потому что тетка в калошах уже ушла, а более никто ретивости не обнаруживал. Помимо человека, явившегося в комнату редакторов первым. Ну, того самого, с помятым видом и отчаянным взором. Но он тоже помалкивал до поры до времени, лишь с хрустом вертел головой).

… Блок, стихи про капельку на ладони, потом какая-то тяжелая, как кирпич, статья. Никакого обсуждения, по совести говоря, не вышло. И виноватых тут можно не искать; просто для такой статьи человеческих сил недостаточно, тут нужна специальная техника; бульдозер, к примеру…

Тем не менее, дело двигалось. Докладчика (который провалился в сон) растолкали, и он проследовал на место, сохраняя на лице выражение скорби. А может, и раскаяния – кто разберет? Либо жалости… Это вполне возможно: жалел человек себя, жалел слушателей, жалел безымянного автора… Прежде чем утвердиться на своем стуле, он даже выкрикнул  неожиданно звонким голосом:

— Творчество – тяжкий труд!

И все сочувственно закивали; мол, кто бы сомневался? Это вам не макароны варить…

— Чушь собачья, – прозвучал спокойный голос с заднего ряда.

И все обернулись на говорившего, так удивителен показался голос. Для поэта (а на заднем ряду затаились поэты) голос совсем не подходящий. Спокойный и насмешливый. Причем сразу чувствовалось, что про капельку на ладони не напишет; не его тема.

— Критик, наверное, – шепнула одна перепуганная старушка другой. – Они теперь такие выражения себе позволяют.

— Какие выражения? – громко спросила вторая старушка. Она была глуховата.

— Чертыхаются.

— А?!

— Я говорю, чертыхаются…

— Вслух?

— А то и почище. Один по телевизору просто сказал: хрен.

— Что?

— Причем не в экологическом смысле.

— Творчество – тяжкий труд. Подумать только! – ядовито повторил человек с заднего ряда. – Для вас и женщину поиметь – тяжкий труд. Творцы хреновы.

В зале наступила тишина. Причем та старая дама, что упоминала подруге про хрен, слегка порозовела, поскольку ее предсказание сбылось. Дошло до хрена, именно!

Тут с места поднялся крупный литератор и тяжело оглядел зал. Он был одет в коричневый пиджак, из-под которого виднелся шерстяной джемпер. Так что страдал от жары поболе остальных; но вот остался верен убеждениям. Как говорится, богатыри, не вы.

— Ты, Андрей Ильич, лучше бы помолчал, – сказал он веско и угрюмо поглядел в сторону невидимого скандалиста. – Нечего перед людьми позориться.

— Сейчас, – вставил с места второй крупный литератор, – у нас молодым дорога. Молодым разрушителям… Они крепкую литературу на щепочки разломают, да потом из этих щепочек запалят костер! Это называется постмодернизм.

Человек с заднего ряда спокойно сказал:

— Это называется идиотизм. И вообще – что вы грезите? Какие «щепочки»? От вашей «крепкой» литературы никаких щепок не останется. Один прах. Навоз, в лучшем случае. Аргал.

— Что он сказал? – громко спросила глуховатая старушка подругу.

— Аргал. Не знаю, что такое. Посмотрим дома в словаре.

— Может, и аргал, – ничуть не устрашился крупный литератор. – Может, и навоз. По крайней мере, крепкая субстанция.

— Но вонючая, – равнодушно вставил оппонент сзади.

Главный редактор, не меняя выражения уныния, молча слушал перепалку. Ну а его зам также слушал – но с академическим вниманием, поскольку был – не чета многим – умница и трудяга. За его плечами имелась одна написанная и одна задуманная диссертация, сотни две солидных статей, часть из которых заставила передраться сообщество критиков, а другая часть смертельно обидела ту часть, что в драке не участвовала. К тому же – что можно счесть особой заслугой – этот мальчик читал ВСЕ рукописи, какие попадали к нему в руки. На свою беду, он не был снобом ни в жизни, ни в литературе, а потому читал все, что присылалось в редакцию бесчисленными региональными авторами: романы, повести, рассказы, заметки на полях, а также странички дневников, написанные дрожащей от волнения рукой. То есть читал даже рукописи, не набранные на компьютере! Жалел тех бедолаг, что так и не освоили новые технологии и доверяли исключительно  перу.

Он поискал глазами экстремиста из последнего ряда. Нашел, потом заметил с сожалением:

— Разговор о природе творчества интересен. Только не сам по себе, а применительно к конкретному литературному контексту. И ты, Андрей, понимаешь это не хуже других.

— Может, – ядовито осведомились сзади, –ты видишь этот контекст в журнале?

— Вижу. Да ведь и ты у нас печатался. Причем многократно. А так браниться без толку. Скандал ради скандала.

Тот, кого называли Андреем, неожиданно смирился. Затих так же внезапно, как и поднял шум.

Он произнес угрюмо (но еще сильнее переполошил старушек). Сказал:

— Не люблю изящную словесность. Чисто физиологически не принимаю. Начинает тошнить, как после несвежей пищи.

Этого он, кстати, мог бы и не говорить; даже и по лицу угрюмого скандалиста было видно, что ему тошно. Он смотрел прямо над головами зрителей, точно упираясь взглядом в солнечное пекло. Отчего лицо приобрело болезненный вид. Люди за столом и главный редактор хорошо знали скандалиста. Это был известный, и даже знаменитый поэт – желчный, талантливый и абсолютно нетерпимый к чужим суждениям. На люди, впрочем, он выходил довольно редко, ни в каких литературных тусовках не состоял, и оставалось удивляться, с какой стати ему вздумалось пожаловать на нынешнее, вполне рядовое мероприятие…

Но последнее скоро прояснилось.

Кто-то из редакционных мальчиков мимоходом задал поэту вопрос: какого хрена он сюда явился? В смысле – зачем?

Поэт отозвался одновременно загадочно и исчерпывающе. Сказал:

— Люблю День космонавтики. Сам, знаешь ли, хочу ероплан простроить. С дальним прицелом. Перспектива!

Редакционный мальчик потер небритую щеку и криво усмехнулся. Сделал вид, что ничего не понял, хотя был не дурак и ответ разобрал. Ему указали не соваться не в свое дело. А валить со своими вопросами куда подальше…

 

Тут следует сделать остановку. Поскольку главное событие этого апрельского дня было настолько близко к описываемому моменту, что счет пошел, можно сказать, на минуты; наполненный светом зал начал медленно вращаться. Это, само собой, было иллюзией, во всем была виновата жара и проклятые отсутствующие жалюзи – мечта главного редактора. Вращение ощутили практически все зрители; медленное, но набирающее силу. В потоках солнца загорались и гасли белые вспышки. Яростный, несоразмерный свет.

Но главное даже не это. То есть не это сгущающееся изнурение и безумный зной. Важно, что пришелец, похожий на провинциального литератора, вдруг начал проявлять признаки активности. Оглядел смертельно встревоженным взором всю компанию, бросил отдельный – одобрительный – взгляд на солнце в окне, а затем полез в утлый полиэтиленовый пакет.

Тут надо сказать, что – если бы кому-то вздумалось следить за действиями безымянного гостя – он бы, наверняка, предположил, что тот полез в пакет за заветной тетрадочкой. И вот сейчас извлечет ее, родимую, на свет и, вздрагивая от нетерпения, зачитает поздравительное стихотворение. Скорее всего, о Дне космонавтики; но, возможно, и обычное стихотворение про природу, про талый снег. В этом отношении талый снег – тема, можно сказать, выигрышная; про этот самый снег особо плохо написать сложно. Во-первых, проталины вызывают во всякой нормальной человеческой душе умный и добрый настрой; ну а во-вторых: чего тут изголяться? Все равно снег – талый; считай, покойник. Так что обсуждению не подлежит.

Однако гость извлек из полиэтиленового пакета вовсе не тетрадку со стихами. А штуковину из цветной бумаги, свернутую змеей. Или, лучше сказать, спиралью. Короче – кое-кто (главный редактор, к примеру) сразу узнал ленту Мебиуса. И насторожился. Ибо тетрадка со стихами, хотя и была моментом не простым, – но все-таки являлась, так сказать, предметом предсказуемым. Чего никак не скажешь про ленту Мебиуса… Тут, уныло подумал главный редактор, можно ожидать чего угодно. Хоть и эпилептического припадка.

Подумал, вздохнул и кротко смежил глаза за стеклами очков.

— Лента Мебиуса, – констатировал вполголоса зам главного редактора, склонившись к шефу. – Между прочим – простейшая неориентируемая поверхность.

— Знаю, – кисло отозвался главный редактор. И, помолчав, добавил: – Может, выставить его? Вместе с лентой, а?

Зам немного подумал.

— Неудобно, – наивно заметил он. – Человек старался, клеил…

Оба прислушались.

Пришелец с лентой Мебиуса уже вовсю завладел аудиторией. Как видно, старушек подкупили громкий голос и речь, лишенная намеков на ненормативную составляющую. Хотя и изрядно корявая речь…

— Кто-то,– орал выступающий, – подумает… или, лучше сказать, вообразит, что перед ним кусок запутанной бумажной салфетки!

— Салфеток ты не видел, – вполголоса примолвил крупный литератор. – Вон носом швыркает, а туда же … к людям полез со своей бумажкой.

— Другие решат, что этот предмет вообще ничего не значит. Или означает обычную загогулину желтого цвета. Те и другие не правы! Эта бумажка не бумажка, а предмет, имеющий вид бумажки. На деле же перед вами прибор, который я изобрел лично и посвятил его Дню космонавтики, о котором тут все позабыли, поскольку наши головы уж так устроены, что о главном мы позабываем…

Главный редактор вдруг разомкнул уста.

— Ну уж и лично изобрел? – доброжелательно молвил он. – А про Мебиуса позабыл?

Оратор смешался.

— Позабыл, – выговорил он жалким голосом. – Мне, видите ли, было не до Мебиуса… В жару творчества…

— Творчество – тяжкий труд! – встрял вдруг тот оратор, который несколько подмочил свою репутацию, заснув во время собственного своего доклада.

— Да! Именно! – страстно откликнулся человек, вооруженный лентой Мебиуса. – Я работал день за днем, за годом год.

— Стихи читает, – объяснила старушка подруге.

— А в самый канун страшного дня…

— Отчего же страшного? – дипломатично поинтересовался главный редактор, но выступающий его не услышал.

— В канун рокового дня я осознал, что в моих руках предмет, обладающий до сих пор не выявленными свойствами! Я имею в виду возможность с помощью сего сооружения попасть из одной точки поверхности в любую другую, не пересекая края.

— По энциклопедии чешет, – почти не понижая голоса, заметил главный редактор.

 

Оратор говорил, не прерываясь. Голос его немного охрип, точно он боролся со степным ветром. Глаза слегка слезились – по той же причине. Вид он имел примечательный: первопроходец самого подлинного свойства; этакий Колумб, но без королевской поддержки. Одинокий, взмокший от жары и от усилий, мятый и вполне безумный, он стоял посреди застывшего зала с лентой Мебиуса в руках и толковал о разных темных штуках: о парадоксе времени, и о парадоксе близнецов; об ошибке, которую обнаружил в подсчетах Эйнштейна; о путешествиях в космосе в виде микробов, что намного превышает эффект просто замороженных космонавтов. Ибо микробы куда как живучи, никакой космонавт из холодильника с ними не сравниться… В завершение же обмолвился про свет далекой звезды.

Главный редактор твердо сказал:

— Пора закругляться.

А интеллигентный зам вынужден был согласиться: пора. А то худо дело.

— В честь Дня космонавтики! – орал пришелец. – Во славу Юры Гагарина, прорубившего окно…

— Что он прорубил? – громко спросила глуховатая старушка.

— Посвящается мыслящему человечеству… Минуту! Сейчас все кончится! – крикнул он в сторону президиума.

— Эксперимент! Все желающие могут принять участие! Один-единственный раз! Билет в один конец! – вопил обезумевший изобретатель. – Ну! Кто?! Умоляю!

Зал притих. Некоторые (наиболее чуткие) не отводили глаз от мятой ленты Мебиуса.  Старушка с плохим слухом мелко перекрестилась.

— Прошу! – орал изобретатель.

Тут произошло вот что. Из последнего ряда поднялся тот самый поэт, что разругал всю честную компанию. Он оказался довольно высок, а походку имел легкую и спортивную. Точно и не поэт вовсе, а странник…

В пять шагов он пересек пространство и очутился плечом к плечу со взмокшим человеком, сжимавшим ленту Мебиуса в дрожащих руках.

— Ну? – прямо спросил он. – Что делать? В чем эксперимент?

— Удивительные свойства, – забормотал изобретатель… – Билет в один конец… Сворачиваем пространство… а время – побоку… Возьмитесь за второй конец Ленты. Так. Отлично. Считаем до трех…

Поэт пожал плечами. Потом принял в руку мятый бумажный край желтой ленты Мебиуса. И бросил взгляд на зал, причем во взгляде не было заметно никакого сожаления.

А этот шут гороховый – изобретатель, или кто он там был – так-таки громко выговорил: раз-два-три! – и тут всем почудилось, что солнце взорвалось в зале белым всполохом. Но никакого взрыва не было. Вообще ничего не произошло, помимо того, что мятый изобретатель, похожий на провинциального литератора, а с ним известный поэт сгинули на ровном месте. Испарились. Улетучились.

 

Тут придется поставить точку, ибо добавить можно не так уж много.

В чем суть показанного фокуса, до сих пор не ясно. Однако его результаты довольно очевидны. Редакция стоит на прежнем месте. Провинциальные литераторы (а среди них и изобретатели) иногда появляются в редакционных помещениях. Бывают тут и крупные литераторы, не поменявшие своих суждений; крепкий, несгибаемый народ.

Но вот поэта – того, что согласился стать участником эксперимента – больше не видать. Он исчез, так что теперь уж никто не рассыпает в редакции ядовитые и несправедливые замечания.

— Учил нас, – заметил как-то крупный литератор, – теперь пусть других поучит. В 

звездных сферах… Там на учителей-то большой спрос.

А другой крупный литератор сказал:

— Чего злорадствовать. Ладно… Время-то идет. Был один поэт – явится другой.

 

Но пока никто не явился.

К списку номеров журнала «Русское вымя» | К содержанию номера