Полина Орынянская

Четыре зеленых свистка. Стихотворения

Омммм

 

Где ветра вырезают дудки из серых скал,

у непуганых ящериц насмерть черны глаза.

Над ущельем полоска неба бледна, узка.

Трепыхается воздух, от зноя гудит базальт.

 

Распластайся на нём, слова позабыв, мычи,

повторяя извечное глухонемое «омммм».

Тишина рассыпается стрёкотом саранчи.

Стрекоза, замерев, улыбается жутким ртом...

 

 

Посмотри: это вечность, безвестность,

                                            полынный дух.

Здесь вино превращается в воду и в камни – хлеб.

Здесь тела пожирает кровавая птица Рух

и к вершинам прикованы Сириус и Денеб.

 

А теперь убирайся, пока не сошёл с ума.

Что горам твои беды, беспомощный бунтовщик?

Одиночества хочешь? Довольно с тебя холма –

чтобы камень катить или крест на него тащить.

 

Хочешь  узнать, 

что  такое  безумие?

 

Хочешь узнать, что такое безумие,

как от меня отрывается мир?

Ниточка дёрнется непредсказуемо –

и…

 

И, улетая, цепляюсь за травы я,

криком кричу – не рождается звук.

Линию жизни о ветки корявые

рву.

 

Звёзды в глазах. Этих звёзд за глаза уже.

Сердце толкнулось, скатилось луной.

И темнота рассыпается радужной

мной.

 

Хочешь, скажу, чем ужасно безумие?

Нет, не размытостью полутонов,

не монотонным бессмысленным зуммером

снов.

 

Страшно не то, что оборвана ниточка

или внутри поднимается вой, –

то, что не можешь дотронуться ни-до-че-

го…

 

Четыре  зелёных  свистка

 

Налей мне. Я, в общем, особо не пью,

но дело такое – тоска.

Ты знаешь, она прорастает, как вьюн,

когда поезда, уползая, дают

четыре зелёных свистка.

 

И тот, кто отчалил, – счастливый дурак –

немедленно стелет постель.

А ты аутсайдер, и дело табак,

ты сборщик полночного лая собак,

хозяин пустынных земель.

 

Ты делаешь пару дурацких шагов...

Так нужно – и машешь вослед.

А там календарь полчаса как другой,

ребёнок над чаем качает ногой

и время открыть туалет.

И поезд как будто проходит насквозь,

оставив в грудине пролом.

Такая досада, беспомощность, злость

на это ночное холодное врозь,

на тёмный пустующий дом...

 

А там – красота, огоньки средь полей

и тянет прохладой сырой...

Ты знаешь, давай-ка налей по второй.

И сразу по третьей налей.

 

Сатори

 

Скрип снега. Отдалённый лай собак.

Качает ветер тоненькие сосны.

Я знаю, что живу не там, не так.

Да бог с ним.

 

Тому, что свет мой путает и тьму,

и боль мою затачивает остро,

не важен век, и адрес ни к чему,

и возраст.

 

Оно скребёт обшивку изнутри,

тревожит память, запертую в генах,

пластует сны до проблеска зари,

как лемех.

 

– Ты слышишь, – говорит, – вороний гам

на древнем облупившемся соборе?..

И шепчет незнакомо по слогам:

– Са-то-ри...

 

Шрам.  Шёпотом

 

Белобрюхая рыба моей души,

беззащитное брюхо своё чеши

о шипы уснувших в тиши вершин

и в глуши шуршащие камыши.

 

Шёпот, шум, в шуге шелестят шаги.

Что случилось, кто же сюда спешит?

Шевельнулись нежные плавники –

всполошилась рыба моей души.

 

Зашумит шалфей, растревожит ширь.

Затрещит шафрановый шёлк небес.

Белобрюхую рыбу моей души

потрошить решился залётный бес.

 

Ухватил, летит чешуя, кошмар.

Только слышно – шлёпает шалый хвост...

Да опешил что-то – нащупал шрам:

потрошили рыбу, зашили вкось.

 

Белобрюхую рыбу подшибли влёт.

Чешую долой и ножом ожгло...

Уж нашёлся фельдшер, щекастый чёрт,

так заштопал, что полетишь щеглом.

 

Не шипи теперь, жабры шлёп да шлёп.

О плешивые рощи чеши, чеши

безобразные шрамы – разнылась что-т

потрошёная пустошь моей души...

 

Картинки.  Морское

 

Тасуй воспоминания, тасуй –

о том, какая бледная лазурь

натянута на кромку горизонта,

 

и я гоню эвксинские понты –

скачу себе по берегу, а ты

кряхтишь, вздыхаешь, стонешь – босиком-то.

 

Волна сбегает, камушки шкворчат.

Из пены нарождается причал –

худой телёнок с рыжими ногами.

 

Июль уже даёт заметный крен.

Ты загорел, ты турок или грек,

а рядом я в такой пастельной гамме.

 

Тасуй воспоминания, тасуй.

Малина перезрелая в тазу.

Цикорий, голубеющий на склонах.

 

Рассказывай, как ночь приходит с гор.

И, может, я увижу Капсихор –

ленивый, сонный...

 

Рыжий  сад

 

Ты просто торопишь ночи – туда, где день

гоняет машинки по вывертам эстакад.

А мне в полудрёме, моём никуда-нигде,

не нужно ни света, ни истины.

                                                   Рыжий сад

меня приютил, и ползут по ногам вьюны,

и пульс нитевидно вплетается в шорох трав.

 

Ты видишь иначе, ты смотришь другие сны,

в них пляшут красотки, свои подолы задрав.

И ты просыпаешься, гладишь моё бедро,

встаёшь и уходишь на кухню – курить, курить…

 

…Вьюны прорастают в сосуды и тянут кровь,

кишат, извиваются, словно в садке угри.

А мне всё равно. Я врастаю в пейзажный зной.

Под рёбрами пусто. В глазах колыханье крон.

 

Быть может, однажды ты спляшешь во сне со мной,

янтарной мулаткой, бесстыдной, как долгий стон.

Зрачки раскалятся, оранжевым пыхнет тьма.

Не гибкое тело тебя обовьёт – лоза…

Быть может… однажды…

                                       Белеют в окне дома,

и рваная дымка бинтует мои глаза…

 

Звезда

 

Наверно, я схожу с ума,

От монотонности зверея.

Какая долгая зима.

Какие чёрные деревья.

 

Зажатой рёбрами душе

Тоска в тугом венозном гуле.

Но зреет на небе уже

Моя серебряная пуля.

 

И ты мою увидишь тьму,

Почуешь привкус «Куба либре»,

Когда в объятия приму

Звезду убойного калибра.

 

 

К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера