Оборзевший салага Петрищев. Рассказы из цикла «Пазлы-68»

Увольнение в Бологое

 

1

 

Хитроумный майор Осипов был в своем репертуаре:

— Сегодня не поедешь, дам увольнительную завтра. Иди в казарму, тебя в наряде подменят.

Рыбин взмолился:

— Так брат ждет, товарищ майор!.. — Как только он узнал, что Миша в гарнизоне, ни о чем другом думать не мог. — Брат в гарнизоне никого не знает. Где ночевать, понятия не имеет! Отпустите, товарищ майор, а?..

— Найдет, — бросил Осипов и повернулся к сержанту с затертой красной повязкой на рукаве, дежурному по кухне: — Продукты запер? Пошли покажешь.

На днях командир части приказал кухонным нарядам держать продукты под замком — поваров застукали на воровстве. Ответственными назначались командиры подразделений, от которых были наряды.

— Товарищ майор, — опять заканючил Рыбин, — только повидаюсь с братом — и обратно. Честное слово, до отбоя успею!..

Майор досадливо махнул рукой — отвяжись! — и направился за дежурным. Несмотря на свою комплекцию, двигался командир роты легко. Рыбину некстати подумалось, что в молодости майор, наверно, был хорошим спортсменом. Он потерянно стоял, не зная, что делать дальше.

— Не ссы кругами, Жека! — сказал Загоруйко, дед и земляк. — Пан Вотруба дело знает туго. Приключение на свою задницу ему ни к чему.

— Какое приключение? Дал бы увольнительную сейчас, какая разница?..

— Не въезжаешь, молодой! В гарнизоне вас элементарно захомутают —поддадите, на подвиги потянет. Вотрубе это надо, чтобы командир из-за тебя его дрючил?

— Не будем мы пить.

Загоруйко был легким человеком. Уже не верилось, что это он плакал, когда на дембель уезжали Пономарев, Минин,Коршунков и другие аккордники. Загоруйко откинулся назад, округлил глаза и просюсюкал, сложив губы бантиком:

— Да что вы говорите!.. — И уже нормальным голосом: — Зачем тебе увольнительная в гарнизон? Вотруба тебе утром даст в Бологое, там патрулей нет. Познакомитесь с кадрами, закатитесь на квартиру, поддадите от души!.. Вотруба о тебе заботится, молодой, понимать надо!

«Ага, обо мне!» — с досадой подумал Рыбин. Майора Осипова не зря прозвали в роте паном Вотрубой, хитрожопым персонажем телевизионного кабачка «Тринадцать стульев».

Он повернулся и побрел к выходу из столовой. Загоруйко за спиной громко поинтересовался:

— Молодежь, кто за грибами пойдет? Солнышко скроется, муравейник закроется, хрен чего в темноте найдете!..

В заступившем наряде Загоруйко был старшим рабочим. Его негласная обязанность состояла в том, чтобы вечером организовать дедам роты жареную картошку с грибами. Идти за грибами должен был Рыбин, за периметром части их как грязи.

Женя сделал вид, что намека не понял. Конечно, Загоруйко дед и земляк, но сейчас было не до того. Тем более что с наряда его сняли.

Брата он ждал. На день части Рыбин рассчитывал получить отпуск — служил нормально, в листке поощрений и взысканий одни благодарности, — но отпуска не дали, а присвоили ефрейтора. Лишний рубль к привычным трем восьмидесяти, конечно, не помешает, но с поездкой домой лычку сравнивать смешно. А тут еще ребята как-то слишком часто стали рассказывать анекдот про солдата, который просился в деревне переночевать. «Ладно, служивый, заходи». — «Я не один, со мной ефрейтор». — «Ефрейтора к забору привяжи». Рыбин раньше тоже смеялся над этим анекдотом, а сейчас слышать стало неприятно.

Хуже всего было то, что в письме домой он заранее похвастал: приедет в отпуск. Трепач, выходит. Когда родные поняли, что у него не получилось, Миша, старший брат, пообещал приехать сам. Рыбин надеялся на это, хотя сильно сомневался. Брат — студент, весь год учится, летом стройотряд — когда?.. И вот сегодня, когда Женя заступил в кухонный наряд, из гарнизона позвонили дежурному по части. Свое обещание Миша выполнил, теперь оставалось, чтобы его самого отпустили в увольнение. Хрен с ним, что лысый. Когда прокатили с отпуском, Рыбин от досады постригся под нулевку — перед кем прическу теперь демонстрировать?..

В увольнении он был всего раз и плохо понимал, почему другие так рвутся. На каждом шагу офицеры и патруль, всё время тянись, отдавай честь, в случае чего и на губу загреметь недолго. О том, чтобы выпить хотя бы пива, речи быть не может. И познакомиться с кем-нибудь нереально — на солдат женщины смотрят, как в США белые на негров. Каждая в гарнизоне чувствует себя королевой — вокруг полно неженатых лейтенантов и кусков-сверхсрочников, кому простой солдат нужен?.. Даже мороженого не съешь и в гражданское кино не пойдешь. Мороженое в гарнизон завозили редко, а кино показывали вечером, когда ты уже должен находиться в части. Но то обычное увольнение. А на сутки к брату — совершенно другое!

От счастливых предчувствий у Рыбина начинало стучать сердце.

 

2

 

— Чин следовал ему — он службу вдруг оставил!.. — Миша стоял у помещения дежурного по гарнизону и ухмылялся. Он намекал на ефрейторские лычки у Рыбина на погонах. — Теперь только два года служить, я правильно понимаю?

— Ага, оставил службу!.. Если повезет, только в декабре отпустят, когда все деды уедут. Они обещают нас из поезда выкинуть, если вместе дембельнут. Переходной период пока.

Рыбин не знал, как вести себя с братом — почти два года не виделись, — и неловкость пытался скрыть за многословием. Миша ступил навстречу и обнял его. От брата пахнуло родным, далеким, гражданским.

— Ну, здорóво!.. Тебя на сколько отпустили?

— На сутки. В Бологое.

— Тогда пошли на автобус, что ли?.. Бывай, старший лейтенант, — кивнул Миша вышедшему из помещения офицеру с повязкой помощника дежурного по гарнизону. И Рыбин удивился свободе, с которой Миша разговаривал с офицером.

— Это твой брат? — спросил тот.

— Он самый.

Старлей на секунду задержал взгляд, решая, проверять у ефрейтора документы или не стоит.

— Ладно, идите… А ты чего ждешь? — строго бросил он водителю дежурного автобуса, доставившего Рыбина в гарнизон.

Водитель, мосластый нескладный хохол по прозвищу Дракон, не отрывал от братьев взгляда. Лицо у него было таким, будто Дракону самому предстояло суточное увольнение со всеми его радостями.

— Возвращайся в часть. Давай-давай!..

— Привези хоть понюхать, — не смутился окрика близкий к начальству Дракон и показал Рыбину руками нечто похожее на женские трусы.

— Ты мне повыступай тут! — взъярился старлей. — На губу захотел?!

Дракон его уже не слышал. Лихо развернувшись, дал полный газ, только щебенка из-под колес полетела.

Поначалу разговор у братьев не клеился. Полагалось бы расспросить, как там дома — всего в письмах не напишешь, — или начать рассказывать о себе. Но вокруг было столько интересного, от которого Рыбин отвык, что он то и дело замолкал на полуслове.

На автобусной остановке какой-то поддатенький, несмотря на утро, мужичок заговаривал с мальчиком, тершимся у колен молодой полной женщины:

— А вот скажи мне, пацан, куда ты едешь?

Мальчик дичился, придвигался ближе к матери. Та — круглолицая, с большой грудью — ждала от безобидного на вид мужичка чего-нибудь забавного и подтолкнула сына в спину:

— Скажи, чего ты!

— К бабе…

— О, и я к бабе!.. — Мужичок обвел всех изумленным взглядом. — А что у тебя в кармане?

— Пузырек.

— Так и я с пузырем!.. — еще больше удивился мужичок. — Откуда едешь?

— Из лагеря.

— Это ж надо, и я из лагеря!..

Последнее, похоже, было сказано ради красного словца. На остановке засмеялись, хотя и неуверенно. Бог его знает, кто этот мужик на самом деле.

В автобусе Рыбин продолжал жадно смотреть по сторонам. Вдоль трассы через каждые километр-два стояли деревушки с приземистыми серыми избами, палисадниками, тетками у калиток, продающими яблоки и огурцы… И всё — гражданское!

По трассе на Бологое он как-то ездил. Рыбину тогда посчастливилось: перевозили, а потом грузили в контейнер вещи офицера, переведенного служить в Капяр. «Повезло вам, товарищ капитан», — сказал Рыбин. Второй год службы уже позволял некоторую фамильярность с офицерами. «Это почему?» — хмыкнул тот. «Моя родина». — «Сам Капяр?» — «Нет, Ахтубинск, рядом». Капитан отвернулся, ничего не сказав. Ходил слух, переводили его на полигон Капустин Яр за случай с замом по физподготовке капитаном Мозжухиным. Вроде как вдвоем они обманули суд офицерской части. Темная история.

В Бологом Миша решил снять номер в гостинице.

— Дорого… — засомневался Рыбин.

Двухместный номер на сутки стоил всех его ефрейторских четырех восьмидесяти. Рыбину давно хотелось расстегнуть крючки на вороте мундира — автобус, из которого несколько минут назад вышли, накалился на полуденном, еще жарком, августовском солнце, — но вдруг патруль?.. Загоруйко говорил, в Бологом их не бывает, но уши все равно надо держать топориком. Мало ли.

— Обижаешь! — Миша хмыкнул, посмеиваясь над собой и тем, что говорил. — За доблестный труд твоему брату на целине отвалили энное количество дензнаков. Кредитоспособность без вопросов!.. Что ты все время озираешься? Расслабься!..

Он был таким, каком Рыбин знал его и любил. Настоящий старший брат. Умный, слегка насмешливый, надежный.

— Как прикажете, сэр, — сказал Женя в тон, стараясь опять стать таким, каким был до армии.

— То-то же… Сейчас эта симпатичная девушка нас оформит, и мы поднимемся в апартаменты. Я правильно понимаю ситуацию, девушка?.. Кстати, не подскажете, ресторан работает?

Администратор, женщина лет под тридцать, с химической завивкой, делавшей ее голову кудрявой и большой, посмотрела на Мишу с интересом.

— Ресторан только вечером. Но неподалеку есть столовая.

— Тоже недурно. Мы народ не гордый, согласны и на столовую.

Миша не служил, но знал, что солдату нужно. В номере достал из сумки гражданку: брюки, тенниску и туфли, в которых Рыбин ходил до армии на танцы.

— Нормально? — Он с улыбкой наблюдал за младшим братом.

— А то!..

Рыбин быстро снял пропотевший парадно-выходной мундир, переоделся. Тенниска стала тесновата, но это ерунда. Главное — по виду вполне гражданский человек, к которому никакой патруль цепляться теперь не будет. Даже если ты по-солдатски пострижен под нулевку.

Но кто он на самом деле, в голове сидело все-таки крепко. Когда, пообедав, они вышли из столовой, навстречу шел милиционер. За несколько шагов до него Рыбин перешел на строевой шаг. По-уставному прижав руки к бокам (без фуражки!), повернул в сторону милицейского лейтенанта застывшее лицо. Милиционер смотрел с удивлением.

Миша смеяться не стал.

— Реакция на звездочки, блин!.. — буркнул Рыбин. Он готов был провалиться сквозь землю. Перед сраным ментом — строевым!..

До вечера ходили по Бологому. Узнающими глазами Рыбин смотрел на гражданских людей, особенно пристально на женщин, на собак, выскакивающих на окраинных улицах из подворотен, на детей, от которых тоже отвык. Заходили в магазины, Женя долго разглядывал витрины — и их он давно не видел. Рассчитывая с кем-нибудь познакомиться, забрели в парк, но молодежи видно не было, да и других людей в этот час тоже. Сквозь деревья просматривалась танцплощадка, ее надо было иметь в виду. Наверняка там вечером будут танцы.

На скамейке в тени открыли бутылку крепленого.

— Твою Галю недавно видел, — сказал Миша.

Рыбин хмыкнул:

— Мою… Я еще на первом году с ней завязал.

— Тогда понятно, почему не здоровается… Написала, что не будет ждать?

— Нет, другое.

— Что?

— Да так…

Даже брату не хотелось рассказывать. Когда провожали в армию, он увел Галю в летнюю кухоньку и сказал: хочет, чтобы она была его. Как по-другому сказать о своем желании, чтоб не выглядело грубо, он не знал. Женщин у него еще не было, хотелось хотя бы перед армией узнать, что они такое.

Галя принялась его успокаивать, прочла стихи о том, как ей дороги подруги и что никого другого ей не надо. Галя любила стихи, знала их на любой случай жизни. Провозился он с ней долго, но так ничего и не добился. Стыдно вспоминать, от досады тогда заплакал. Он уходит в армию, на целых три года прощается с гражданской жизнью, что будет с ним дальше — неизвестно, как-никак армия, серьезно всё. Недавно на соседнюю улицу привезли солдата в гробу — погиб на учениях. А Галя не хочет этого понимать. Уже из карантина написал, не выбирая слов, что не замуж ее звал, а хотел трахнуть, так что пусть она не воображает, дура. И вернул фотографию.

Передавая бутылку из рук в руки, понемногу отхлебывали. Миша рассказывал о целине, о стройотрядовских девчонках, о казашках с бритыми лобками, со значением щурился.

Рыбину тоже хотелось рассказать что-нибудь о себе. О том, например, что молодому живется намного легче, чем салаге. Что служить не так уж и плохо — ко второму году притираешься к армейским порядкам, обвыкаешься. Не зря их,второгодков, называют веселыми ребятами: нет безысходности, которая давит на первом году, и еще далеко до дембельской тоски. Но как рассказать об этом так, чтобы понял человек, который не служил?!

Как объяснить, что чувствуешь, когда после регламентных работ командир части объявляет благодарность на плацу перед полком, хотя ревнивые старики могут потом тебе припомнить. Как рассказать, чтобы по-настоящему дошло, что это такое, когда первым из призыва сдаешь на классность. Или что тебя фотографируют перед полковым знаменем. Или назначают не простым караульным, а разводящим… Это надо самому пройти. Но Рыбин решил все-таки попробовать. Выпитое «Бiле мiцне» действовало, хотя он старался не показывать этого.

— Люблю, когда рота идет строевым, — сказал он и серьезно посмотрел на брата. Не усмехнется ли, вспомнив, как он рубил шаг перед ментом. — Представляешь, общеполковой развод, он у нас каждый понедельник. Командир на трибуне, мы перед ним строевым рубим, ровненько, как один человек! Носочек в ниточку, по бетонке всей подошвой, четко, слитно, никакого гороха!.. Чувство, знаешь, какое? Мы сила, всё сметем, если надо будет, всё сможем, если прикажут! И я тоже эта сила, её часть!.. Мороз по коже, понимаешь?..

Миша серьезно кивнул:

— Догадываюсь.

Этого Рыбину показалось недостаточно:

— Нет, ты по-настоящему врубись. Вся рота, как один человек, весь полк!.. На трибуне наш полковник, батя, он войну прихватил, фронтовик!.. Ракеты в шахтах, пульты мигают, всё серьезно, постоянная боевая готовность! Техника у нас, знаешь, какая? Мегатонны в шахтах! Типа, звери лютые, гривы в огне — своего часа ждут! Ни одна сволочь нас не тронет. Всем рога посшибаем, если надо будет! Кишки выпустим, если кто залупнется! Отвечаю!..

— Не кричи, люди сбегутся.

Рыбина несло:

— Пусть сбегаются! В гробу я всех видел!..

— Это ты напрасно, — озабоченно сказал Миша. — Пошли в гостиницу, тебе отдохнуть надо… Давно не пил? Или от жары тебя так?

 

3

 

Официантка была совсем молодая, наверно, только в этом году окончила школу. Тонкая, с челочкой, в ладно сидящем платье с белым передником. Рыбин старался не смотреть на нее, но не очень-то получалось. В этой официантке, как и в той полной женщине с ребенком на остановке, в администраторе с химической завивкой, в других женщинах, которых он видел в Бологом, была дразнящая сила. Волшебная. Они — с грудью, бедрами, с мягким, желанным и под одеждой телом — высшие существа, главнее офицеров, даже командира части полковника Алексанина. К ним тянет так, что трудно с собой сладить, твоя воля почти ничего не значит.

И в то же время Рыбин ненавидел их, часто высокомерных, с презрительными лицами. Эта животная, скотская зависимость от них оскорбляла, была унизительной. Рыбин изо всех сил сдерживался, но все время чувствовал желание сказать или сделать всем этим недоступным, надменным женщинам и девушкам что-нибудь злое, гадкое.

— Как тебе кадр? — спросил Миша, когда официантка ушла, приняв заказ.

— Средней паршивости!

Рыбин поспал в номере и теперь чувствовал себя нормально. Разве что было слегка неловко за свое выступление в парке. Он поглядывал по сторонам. Ресторан был почти пустой, лишь возле окна сидели две пары.

— Пробросаешьси, милок!.. — засмеялся брат. — Избаловался, смотрю, в армии. Есть варианты?

Вариантов, понятно, не было. Не считать же вариантом случай в караулке. На бетонке, ведущей в часть, задержали двух девчат из Вышнего Волочка. Оказалось, ткачихи, хотели познакомиться с солдатами. Одна все время, пока не увезли в гарнизон, плакала, другая, темноглазая, бойкая, предложила вымыть пол — в караулке он в самом деле был запущен. Она всем понравилась.

Бодрствующая смена столпилась тогда вокруг девчат, принялась заговаривать. Услышав женские голоса, появилась и заспанная отдыхающая смена. Старик Пономарев вежливо попросил адрес, подосадовал на замполита — мог бы свозить в Вышний Волочок на танцы хотя бы их, стариков. А то ерунда какая-то, там одни девчата, здесь одни парни… Потом об этом случае в роте долго говорили.

Было еще одно воспоминание, но стыдное. В часть приезжал ансамбль песни и пляски из округа. Девчата в облегающих груди гимнастерках и расклешенных юбках танцевали так, что крепкие ляжки были видны намного выше колен. В ночь после концерта почти все койки в казарме скрипели, спермы на простыни пролилось тогда немало.

Выпивку в ресторане Миша заказывать не стал, только по бутылке пива. Зато ужинали по полной программе: лангеты с картофелем фри, болгарский салат из свежих овощей с брынзой, черный кофе с пирожными.

— Довольна ли ваша душенька, товарищ ефрейтор?

— Спрашиваешь!..

За два года службы салат, да и то из одних огурцов, Рыбин пробовал только на день части. Об остальном из сегодняшнего меню говорить не приходилось.

Пока ели, на эстраде показались лабухи. Глянув в зал и пощелкав по микрофону пальцем, патлатые ребята куда-то испарились. Играть для нескольких человек они, похоже, не собирались.

— Нам здесь ловить тоже нечего, — задумчиво сказал Миша. — Свободных дам не наблюдается, а те, возле окна, нам не достанутся. Знаешь, почему? Потому что кто даму поит, тот ее и танцует. — Подняв руку, Миша щелкнул пальцами. — Девушка, счет!..

Рассчитавшись и посмотрев вслед юной официантке, он еще раз полушутливо попенял Рыбину:

— Напрасно, друг мой, напрасно!..

В парк, где находилась танцплощадка, пошли, когда стало смеркаться. К танцплощадке понемногу стягивалась молодежь, эстрада для музыкантов в виде ракушки еще пустовала, там играл магнитофон. Ярко освещенный пятачок среди темных деревьев, запах духов от девчат, их яркие наряды заставляли Рыбина напрячь мышцы и так держать их, не расслабляя. Иначе начинало знобить от волнения. Здешние танцы были не такие, как дома в Ахтубинске, но музыка, мини-юбки, вечерний пряный воздух были почти те же.

— Ну, что, установим контакт с аборигенами, вотремся в доверие?.. Чужаков, как ты понимаешь, нигде не любят. — Миша обежал глазами немногих парней, видневшихся среди девчат. — Вон, кажется, подходящие.

Двое ребят, по виду нормальные, не фраера с понтами, курили возле эстрады-ракушки. Они могли рассказать о местных обычаях, а то легко можно нарваться. Народ здесь, похоже, не такой горячий, как у них в Ахтубинске, но все равно.

Братья подошли, поздоровались, предложили свои сигареты. Представились студентами, отдыхавшими на Селигере и сейчас возвращающимися домой. Если ребята хотят выпить, у них в гостинице есть, можно пойти. Потом вернёмся, когда танцы начнутся по-настоящему.

Согласился один парень, второй остался ждать свой кадр, с которой договорился встретиться на танцах. Согласившегося звали Вовой, был он странноват — молчаливый, с втянутой в плечи головой, будто постоянно чего-то боялся, с замороженным взглядом. Работал Вова электриком на птицефабрике.

— А водка есть? — спросил он в номере, когда Миша достал бутылку вина.

— Чем вино хуже? У нас на родине предпочитают вино. По крайней мере, не из опилок, как водка, верно, Жень? Витамины опять же.

— Ладно, — вяло согласился Вова. — У нас больше водку уважают.

Выпили, но и это здешнего парня не расшевелило.

— Ты служил? — поинтересовался Рыбин.

— Ну.

— И стариком был?

— Само собой.

Рыбину это показалось удивительным, старики в его роте были другие. Этот как мешком из-за угла прибитый. Или жизнь на гражданке приводит стариков в чувство?.. Думать так было приятно. Миша словно услышал мысли брата. То и дело подливая в гостиничные стаканы, заговорил о том, что каждый человек живет как на качелях. Авторитетный одиннадцатиклассник, например, становится робким первокурсником в институте. Солидный дипломант — недотепистым молодым специалистом. Ему самому не очень уютно, когда думает, что скоро придется завоевывать место под солнцем на производстве.

— Думай о том, как салагой после института станешь! Год служить все равно придется, отдай родине, не греши!.. — засмеялся Рыбин. Выпитое действовало на него сильнее, чем на остальных.

Миша внимательно посмотрел на брата и стал меньше ему наливать. Но это не очень помогло. Когда вернулись на танцы, Рыбин уже не всё воспринимал четко. Уши заложило, будто в них натолкали ваты, топчущиеся пары, музыканты на эстраде, сама музыка были как сквозь слой воды. В памяти начались провалы, время шло как-то скачками. То он обнаруживал себя танцующим с какой-то девушкой, то заговаривал с ударником в ракушке, то мочился на дерево неподалеку от танцплощадки — выпитое вино требовало выхода.

Но главное Рыбин все же понял: на девчат, которых они с Мишей кадрили, никто из местных ребят не претендовал. Об этом сказал Вова. Запомнились и его слова: «Вы нормальные парни. Я думал, вы меня бить хотите, потому угощаете». Чудак через букву «м»! А еще стариком был!.. Рыбин так ему и сказал.

Танцы закончились как-то неожиданно. Вот они с Мишей уже провожают девчат. Рыбин понемногу трезвеет, пытается вести с девушкой разговор, но как ее зовут забыл. Девушка крупная, спокойная, вместе с подругой они окончили финансовый техникум. В Бологом недавно, приехали по распределению.

Девушка Рыбину не нравится, под фонарями он смотрит на нее сбоку и еще раз убеждается в этом. И какого хрена стал кадрить?.. Полагалось бы положить девушке руку на плечо, как принято, но не хочется. А Миша впереди не теряется, вовсю обжимает свой кадр.

— Ты что как неродной!.. — горячо шепчет он, отозвав брата в сторону. — Хочешь, свою уступлю? Барышня готова!..

Рыбин передергивает плечами. Его знобит, но на этот раз не от волнения, а потому что холодно. Здешние августовские ночи не такие, как в Ахтубинске, ребята в караулы уже берут скатки, а он сейчас в одной тенниске. Знобит, наверно, еще потому, что выходит хмель. Так бывает, Рыбин слышал.

— Я пойду чего-нибудь надену. Побудь с ними.

Миша кивает:

— Только по-быстрому!..

Рыбин понимает, что и гостиница, и ресторан, и девчата — всё ради него, но благодарности к Мише не чувствует. У него зуб на зуб не попадает, никогда ему еще не было так холодно. Он торопливо уходит, удивительно, но гостиницу находит быстро, хотя давно уже темно. Поднимается мимо администратора с кучерявой головой в номер и, чтобы согреться, выпивает еще вина.

То ли от вина, то ли от быстрой ходьбы Рыбину становится теплее, дрожь перестает бить. Чтобы окончательно согреться, он садится в кресло и включает телевизор. На время проваливается в суматошный, быстрый сон, сколько это продолжается, он не знает. Вынырнув из сна, вспоминает об официантке из ресторана. Теперь ему абсолютно ясно: девчонка красивая, удивительно, как он этого не понял сразу! Рыбин выпивает еще, спускается вниз, но ресторан уже закрыт. Облом, блин!..

— Чего, уже поздно? — спрашивает он у администратора, которая в выгородке за стойкой устраивает себе постель.

— Час ночи.

— Да ладно!.. — Рыбин изумлен. — Час ночи?!

— Вот тебе и ладно. Иди спать. А брат твой где?

Рыбин на несколько секунд замирает, потом стучит себя кулаком по голове:

— Забыл! Забыл на фиг!..

Ругаясь, он выскакивает из гостиницы, однако куда идти, не знает. Бросается в одну сторону, в другую, но всё не то. Ни в темных дворах, ни на улицах с редкими фонарями Миши и девчат нет. Девчата — ладно, но за брата он горло перегрызет в случае чего!.. Холодные августовские звезды светят безразлично, а знают, суки, где Миша, знают, им сверху всё видно!..

Продрогнув, он возвращается в гостиницу. На этот раз приходится стучаться, света в вестибюле нет. Курчавая наконец открывает дверь, она в легком халате, между полами мелькают полные коленки.

— Выпить хочешь? — предлагает Рыбин, стараясь не стучать зубами. — А то у меня в номере есть.

Администратор не скрывает зевоту:

— Не нашел брата?.. Иди спать, сам придет, у нас город спокойный. — И уходит за выгородку, щелкает за собой шпингалетом. — Устроили мне дежурство…

— Ты чего, не хочешь? — Рыбину кажется невозможным оставаться сейчас одному. К тому же не отпускает вид крепких коленок. От мысли о том, что у женщины выше, сбивается дыхание. — Давай я сюда принесу, годится? Чего молчишь? Несу, ага?..

Администратор не отвечает, свет в вестибюле гаснет. Рыбин находит дверцу выгородки, дергает. Слышит голос:

— Не наглей. Милицию вызову.

— Ладно тебе! Солдата не можешь понять? Я два года о женщине мечтал, потрогать хотя бы. Жалко, что ли?.. Открой!

За выгородкой молчание.

— Не думай, я не грубый. Я обнять хочу, погладить тебя. Знаешь, как тяжело, когда некому ласковое слово сказать?.. Если солдат, так не человек, ничего солдату не надо?..

Рыбин говорит о том, что два года провел в лесу, кормил комаров и мошку, людей не видел, в смысле, гражданских. Он родину защищает, стойко переносит тяготы и лишения воинской службы, как в уставе написано. Неужели ничего ему не положено? Солдат не скотина и не раб какой-нибудь. Он человек, и желания у него нормальные, человеческие, понимать надо. Рыбин говорит искренне, так оно есть на самом деле. Но во всем этом еще расчет. Очень хочется, чтобы кудрявая впустила, а там уж по ситуации. Вдруг согласится?

— Чего тут у вас?

Щелкает замок двери, ведущей в ресторан, зажигается свет, в проеме стоит сурового вида тетка. Наверно, ресторанная сторожиха. Она щурится от света, снова спрашивает строгим голосом:

— Зин, помочь тебе чем?

— Все нормально, Павловна, разговариваем.

Сторожиха задерживает подозрительный взгляд на Рыбине.

— А то гляди… — Немного постояв, уходит обратно в ресторан.

Рыбин снова принимается говорить. Слова идут сами собой, легко, откуда что берется. Но администратор по-прежнему молчит как рыба и к себе не впускает. До Рыбина наконец доходит:

— Вон чего! Нравится, как я перед тобой душу выворачиваю, о чувствах говорю?! Бесплатный театр, ага? Развлекаешься, скучно тебе?! — Он давно уже не тот, что до армии, унижаться и плакать не будет, как тогда с Галей. — Чтоб вы все подохли, суки, с вашими буферами и жопами! Издеваетесь над нами, за людей не считаете! Чтоб с вами так поступали, как вы с нами. Мало вас мужики ваши бьют, по делу!..

Он поворачивается и, стараясь не шататься, поднимается по лестнице в номер, цепко перехватывая перила.

 

4

 

Голова болела нестерпимо. Завтракать Рыбин не смог, от предложенного Мишей «Жигулевского» тоже отказался — тошнило от одного запаха спиртного. Кое-как выпил стакан кефира. Кефиром, как и «Жигулевским», предусмотрительный Миша запасся заранее. В теле была такая слабость, будто неделю тяжело болел.

— Ну, ты вчера дал!.. Мы ждем тебя, ждем, а ты с концами пропал. Что мне одному с двумя кадрами делать?.. Облом, естественно! — Брат засмеялся, но тут же стал серьезным. В глазах сочувствие. По Мише не скажешь, что вчера тоже пил. Когда он вернулся в номер, Рыбин не помнил, уже спал.

— Тебе в часть к которому часу?

— К двенадцати.

— Тогда пора шевелиться.

Думать, что придется что-то делать, идти на автобус, потом трястись в нем, было тоскливо, тягостно. Но из увольнения лучше не опаздывать. Самое меньшее, три наряда вне очереди. И все отпашешь, старшина не слезет. Женя принялся потихоньку одеваться. Парадно-выходной мундир с глухим, на крючках, воротом, портянки, сапоги… Все, по сравнению с «гражданкой», тяжелое, неуклюжее. День за окном солнечный, наверняка будет жарко. Главное, чтобы в автобусе не стошнило.

Сдав номер, спустились в вестибюль. Рыбин старался не смотреть на администратора. За вчерашнее было стыдно, но и злость колыхнулась на эту телку с химической завивкой и толстыми ляжками. Могла бы понять его, а то развлекуху себе устроила, стерва, дежурство коротала. Он тоже дурак, не надо было так вести себя. Нашел перед кем о чувствах распинаться.

— Приветствую, старшина! — Миша ступил навстречу двум сверхсрочникам, вошедшим в вестибюль. Поздоровался за руку, повернулся к брату, сказал, кивнув на одного из сверхсрочников: — У этого старшины я ночевал, он с меня денег брать не захотел. Вы надолго в Бологое?

— Да вот, понимаешь, решили на выходной смотаться. Жены в отпусках, холостякуем… — Сверхсрочники усмешливо переглянулись. — Ну, сам понимаешь…

Разговаривали они с Мишей как с равным, хотя были заметно старше. И Рыбин опять глухо позавидовал способности брата быть со всеми наравне.

— Может, по пиву?.. Долги я привык отдавать, дело чести!

Старшину, у которого Миша ночевал, Рыбин в лицо знал, из второй роты. Отблагодарить за ночлег, конечно, надо, но опять пить… Рыбина передернуло. Да и нельзя теперь.

Миша все понял.

— Сделаем так. Я брата провожу, а вы подождите здесь. Кресла мягкие, администратор симпатичная, ресторан рядом… Надеюсь, никуда не торопитесь?

Администратор из-за стойки улыбнулась Мише, тот подмигнул ей. А у Рыбина главным желанием было побыстрее добраться до части. Не только потому, что паршиво себя чувствовал. Гостиница, улица за стеклянной дверью, залитое солнцем, жаркое Бологое — всё было чужим, отталкивающим. Женя сам от себя такого не ожидал. Потому, наверно, прощание с Мишей на автовокзале вышло скомканным. Брат казался уже не таким родным и близким, как вчера.

Чем меньше оставалось до части, тем всё вокруг становилось понятней, привычней, занимало свои места. А когда в гарнизоне Рыбин увидел дежурный автобус с Драконом за рулем, чуть ли не обрадовался ему.

— В клювике чего-нибудь принес? — поинтересовался наглый Дракон.

— Перетопчешься, — ответил Рыбин.

Но пачку болгарских сигарет «Родопи» все-таки дал. Блок он купил для ребят своего отделения. Не пустым же возвращаться, деды не поймут.

— Как у тебя насчет силы в руках, Рыбин? Прибавилось в Бологом?.. — Дракон скроил печальную физиономию. — А у меня, земеля, всё наоборот. Раньше хрен одной рукой гнул, теперь двумя не получается! Совсем, понимаешь, здоровья нет! А поправить в Бологое, как некоторых, не отпускают. — Дракон с пытливой усмешкой поглядывал в зеркальце над собой. В нем отражался салон с одиноким Рыбиным.

Женя самодовольно улыбнулся, сделал вид, что всё у него сложилось как следует. Всё в лучшем виде. А сила в руках вообще теперь редкостная.

Положение обязывало.

В часть он успел вовремя, доложился дежурному, вместе с ротой пообедал. После обеда стало намного лучше, больше не мутило, и голова почти прошла. Старшины Комарова в казарме не было, воскресенье, никто орать не станет, и Рыбин прилег на дальней койке в углу, задремал.

То и дело ему казалось, что он слышит голос брата. Женя поднимался на локте, озадаченно оглядывался — Миши в казарме быть никак не могло. Через несколько секунд он понимал, что это разговаривают другие. Но очень уж похожим на Мишин голосом.

На следующее утро это прошло.

 

 

Везунчик Акопян

 

Миша Акопян бросался в глаза своим румянцем. Это еще можно было как-то понять, если бы его сразу назначили хлеборезом. Но хлеборезом Акопян стал позже, а пока еще с одним парнем нес из столовой в караулку помятый зеленый термос с перловкой, которую в части называли шрапнелью.

Нож-штык на поясе, подсумок с двумя рожками к АК, засунутая под погон пилотка — обычный караульный бодрствующей смены, посланный за обедом. Если бы не кирпичный румянец. Именно тогда я увидел Мишу впервые, и он мне сразу запомнился. Не просто красные щеки, как у некоторых полнокровных ребят. Густой смуглый румянец шел у Акопяна от скул до самого подбородка и от ушей до внушительного носа. Нагловатые глаза, стремительные движения — чувствовалось, от этого парня можно ожидать всего. Я тогда только-только прибыл из учебки, по-уставному обращался даже к таким же младшим сержантам, как сам, и присматривался ко всему, что окружало на новом месте.

Еще одной особенностью Акопяна было то, что у него не существовало полного имени. В военном билете значилось: Миша Гамлетович Акопян. Удивляло не столько отчество, сколько то, что не «Михаил», а именно «Миша». Позже я узнал, у армян так бывает, а тогда подумал, что это ошибка, которую нужно исправить. Сказал об этом командиру роты майору Осипову. Тот отмахнулся: «Список допуска на площадку кончил? Помоги писарю с транспарантом». Ожидались проверяющие из дивизии, и меня, хорошо писавшего чертежным шрифтом (культпросветучилище до армии), тоже подключили к авралу.

В те первые дни в части я был кем-то вроде вольноопределяющегося, насколько это возможно в Советской Армии. Свободной сержантской должности не оказалось, и меня назначали то дежурным по роте, то помощником начальника караула, то еще кем-нибудь. В общем, затыкали дыры.

Однажды я был вызван к замполиту полка, склонному к полноте белобрысому сангвинику с погонами подполковника. Он попросил рассказать автобиографию. Забавным казалось то, что перед ним лежал листок из моего личного дела, где было всё сказано. Автобиографией дело не ограничилось. Последовали неформальные вопросы, смысл которых сводился к желанию узнать, чем дышит вновь прибывший младший сержант.

Среди прочего я рассказал, что не только пишу акварели, но еще люблю художественную литературу. Замполит покивал и спросил, читал ли я «Не хлебом единым» Дудинцева и как отношусь к этому произведению. Что-то в его тоне заставило меня сказать, что нет, не читал. «А “Раковый корпус” Солженицына?» — «Откуда, товарищ подполковник. Это же самиздат, я его в глаза не видел». Замполит бросил на меня острый взгляд — не лукавлю ли, — но мое бесхитростное лицо успокоило его. Он опять одобрительно покивал. «Правильно, военнослужащему это ни к чему. Да и вообще советскому человеку. — Подполковник подвигал по зеленоватому толстому стеклу на столе мою автобиографию, устроил ее таким образом, чтобы края листка совпадали с кромками стекла. Аккуратист, подумал я. — Ладно. Пока можете быть свободны».

К чему были эти смотрины, я так и не понял. Прошло несколько недель, но каких-либо результатов собеседования не последовало. Я вздохнул свободней. Замполит хотел сделать меня своим информатором, то есть стукачом, и потому вникал в подробности биографии и интересов?.. Я слышал, такое в армии практикуется.

Многое в части меня поначалу озадачивало. Здешние порядки здорово отличались от того, к чему я привык за полгода вучебке. Попробуй там не оденься и не встань в строй по команде «подъем!» за сорок пять секунд. Сержанты весь взвод замордуют подъемами-отбоями, если хотя бы один из курсантов не успеет. Под конец мы научились по команде проснуться, выскочить из постели, одеться, намотать портянки, сунуть ноги в сапоги и занять место в строю. Всё это за время, пока у сержанта в руках горела спичка. Щегольство выпускного взвода.

В части было иначе. Никто здесь после подъема не торопился. Особенно те, кто служил третий год. Старики не сразу вставали с коек, потягивались, кто-нибудь дурным голосом блажил: «Дневальный, утку!» Это если на подъеме не было старшины Комарова. Тот, как правило, не успевал приехать из гарнизона. Но и при старшине здешний подъем сравнивать с тем, что было в учебке, нельзя. Небо и земля.

Или, например, зарядка и строевой тренаж. В учебке отлынить от них было невозможно. За одну только попытку следовал наряд вне очереди. А в части старики, не особо таясь, тянулись в сушилку и там пережидали зарядку или тренаж. Летом окно сушилки было распахнуто, с плаца доносились команды сержантов. «Желудкам и салагам полагается, — самодовольно бурчали улегшиеся на плиточный пол старики. — Молодые еще сачковать». Кое-кто подремывал.

С утра старики были вялыми, но к строевым тренажам (это после завтрака) входили в тонус. В сушилке начинались никогда не надоедающие разговоры о гражданке. В них каждый старик представлялся отчаянней и удачливей, чем был на самом деле. Экипаж «Арго», да и только. Особенно отличался Миша Акопян.

— Э, слюшай! Одеваю белую нейлоновую рубашку, белые носки, черные бруки, цэ! — Мишины глаза становились хмельными, он целовал кончики пальцев — Иду, слюшай, по нашему «броду», все на меня смотрят. У меня еще корочки комбинированные, белые с черным. Лакированные, цэ! — Акопян опять целовал кончики пальцев. — Ни у кого в городе нет! Отец пошил, лучший сапожник в Ленинакан. Я иду, все смотрят, завидуют, сожрать готовы, клянусь!..

Миша, городской житель, сравнительно неплохо говорил по-русски, что среди других солдат из Армении встречалось редко.

— Акопян, а что такое «корочки»?

На пороге сушилки стоял старшина Комаров. Его лицо ничего хорошего не предвещало, а в подавшемся вперед поджаром теле было что-то хищное. Из поколения в поколение солдат передавалось, что таким Комаров стал далеко не сразу. Поначалу ефрейтор сверхсрочной службы был тише воды, ниже травы. Скорее сам помоет казарму, чем кому-то прикажет. Сейчас — полноценный старшина с орлиным взором. К таким метаморфозам приводит власть над другими.

— Почему лежим?! Почему не на тренаже?! Встать!

Старики еще до этих слов Комарова задвигались, стали подниматься с плиточного пола, потянулись к выходу.

— Так что такое «корочки», Акопян? — издевательски переспросил старшина. Знал он, конечно, что так на гражданке называют модные туфли. Но представляю, как ему надоели эти бесконечные разговоры солдат о гражданской жизни. Тем более что сейчас полагалось отрабатывать на плацу строевой шаг, а не сачковать в сушилке.

— Это, товарищ старшина, такие… — Акопян покрутил в воздухе руками, словно подыскивал нужное русское слово. — Такие ма-а-ленькие сапоги…

Сушилка мстительно засмеялась. Акопян объяснял так, будто старшина никакой другой обуви, кроме сапог, не знал. Кусок, одним словом. Спиногрыз деревенский.

— Чего остановились! Привести себя в порядок и на плац! Расстегнуты, понимаешь, до пупа, ремни на яйцах болтаются. Обнаглели! — кричал уязвленный Комаров.

Досталось и мне:

— А вы, Сверчков, почему мне не доложили? Или дежурному по роте? Вы сержант, а находитесь в сушилке вместе с нарушителями воинской дисциплины, покрываете их!..

Я молчал. Не говорить же, что подчиненных у меня нет, чтобы учить их тянуть носок, — Комаров и так знал. А самому вместе с рядовыми тренироваться в шагистике… Все-таки сержант, пусть и младший.

— Не получится из вас хорошего командира, Сверчков! Так и доложу майору Осипову. Присылают, понимаешь, в боевую часть кого ни попадя!..

Я не возражал. Меня не спрашивали, когда зачисляли в учебку. И когда в армию призывали. Не мое это. Не военная я косточка. Не люблю командовать и заставлять подчиняться.

— И Акопян этот! — не унимался старшина, повернувшись к неохотно покидающим сушилку старикам. Лицо у него сейчас было почти таким же красным, как у Акопяна. — Плохо кончит! В последнюю очередь домой уедет. С обнаглевшими разгильдяями только так надо!..

Старшина Комаров не знал и знать тогда не мог, что ошибается. И еще как. Акопян уедет в свой Ленинакан раньше многих стариков, недовольно тянущихся сейчас из казармы на плац. Хотя его судьба и выкинет перед этим замысловатый фортель.

Так случилось, что из списка роты меня и Акопяна отчислили почти одновременно. Мое собеседование с замполитом все-таки имело последствия, хотя и не сразу. В конце сентября я принял библиотеку у увольняемого в запас старика и был счастлив окружившей меня тишиной, возможностью читать новые книги и тем, что попал под начало довольно интеллигентного старшего лейтенанта, заведовавшего клубом. А главное, мне не нужно было командовать и орать. Спать приходилось по-прежнему в роте, но это уже были мелочи.

Назначению Миши Акопяна хлеборезом предшествовал приезд в гарнизон его родственников. С кем они встречались, о чем говорили, что дарили — неизвестно. Но уже через несколько дней Акопяна можно было видеть в амбразуре хлеборезки в отглаженной белой куртке и с большим ножом в руках. За спиной — полки с белым и черным хлебом, слева — весы, чтобы взвешивать по норме сливочное масло, справа — коробки с крепким как камень рафинадом. И ещедоппайки для заправщиков, имеющих дело с гептилом. Одним словом, пещера Али-Бабы, если по солдатским меркам.

Кто-то из остроумцев заметил: не хлебом единым жив хлеборез. Богатства хлеборезки, которыми был поставлен распоряжаться Акопян, и подвели его.

Кроме поселка Выползово, в котором располагался штаб дивизии, вокруг нашей части было еще несколько деревушек. Чуть ли не в каждой имелся клуб, в котором по выходным дням проводились для местной молодежи дискотеки. Побывать в таком клубе и хотя бы прикоснуться в медленном танце к старшекласснице было мечтой каждого солдата.

Однако офицеры и ротные старшины бдили, поверки личного состава по субботам и воскресеньям проводились у нас через каждый час. К тому же существовал гарнизонный патруль, который регулярно отлавливал на танцах бросающихся в глаза солдатской формой самовольщиков. Естественно, с незамедлительным помещением их на гауптвахту, к свирепому среднеазиату по прозвищу Мухтар.

Не стану гадать, что послужило причиной дальнейших событий. То ли врожденная харизма Миши Акопяна, не дающая ему жить спокойно, то ли присущая его соплеменникам тяга к торговле. Но уже через два-три месяца Акопян был полностью «упакован». Модная нейлоновая рубашка, «техасы» (предшественники нынешних джинсов) и вполне приличные туфли. Хотя и не комбинированные, белые с черным, и не лакированные, как в Ленинакане.

В таком гражданском «прикиде» не стыдно было показаться даже где-нибудь в Бологом, не то что в деревенском клубе. У Акопяна появились деньги, и он быстро стал своим среди деревенских парней, любивших выпить. Миша практически верховодил ими.

Но если в одном месте прибывает — в другом убывает. Никто из офицеров не проверял, сколько весят масло и сахар, выдаваемые Акопяном на солдатские столы. Заведующий столовой сверхсрочник тоже не вникал в дела хлебореза, так как получал от него свою долю. Жителям же окрестных деревушек не было никакого резона отказываться от сливочного масла и рафинада за полцены. А то и от паштета из доппайка для гептильщиков.

Головокружение от успехов, как заметил в свое время один известный человек. Акопян решил, что схватил бога за бороду. Но это если смотреть на дальнейшие события с точки зрения психологии. А если по-житейски, проще, — Мишу подвел кирпичный румянец во всё лицо. С такой броской приметой лучше в самоволки не ходить. И уж тем более не науськивать поддатых деревенских парней на патруль.

А Миша сделал именно это, когда начальник патруля заметил его на танцах в одной из деревушек и поманил к себе. Офицера не сбило с толку то, что Акопян был в «гражданке».

Местные парни избили патруль, начальнику досталось особенно. Потребовалось вмешательство комендантского взвода и местного участкового, чтобы прекратить потасовку. Гражданскими занялась милиция, а Мишей Акопяном военная прокуратура. Вскоре в клубе полка был устроен показательный суд, на котором вдохновитель избиения советского офицера получил два года дисциплинарного батальона, проще, дисбата. Присмиревшего и уже не такого румяного Акопяна вывели из клуба под конвоем и куда-то увезли.

Год между тем шел юбилейный, тысяча девятьсот шестьдесят седьмой. Газеты, радио и телевидение были полны статей и передач о пятидесятилетии Великой Октябрьской социалистической революции. У моего благодетеля замполита, казалось, появились многочисленные близнецы (клоны, сказали бы сейчас), которые оказывались везде: контролировали политзанятия, следили за обновлением ленкомнат, корректировали репертуар полковой самодеятельности, активно занимались многим другим, вплоть до личного участия в вывешивании кумачовых транспарантов, где это было только возможно.

— Пилите, Шура, пилите!.. — ухмыльнулся самый, пожалуй, активный читатель библиотеки Никишин, застав меня за оформлением стенда с литературой о революции. Я тоже вносил посильный вклад в юбилей Октября.

— Вам бы все шутить, господин сержант! — отозвался я. Друзьями мы с Никишиным не были, но один другому симпатизировали. Мне нравилось его увлечение поэзией. Похоже, Никишин и сам пописывал, но скрывал это.

— А где у тебя Маяковский? Ему на этом стенде самое место! — И Никишин, выпятив челюсть и выставив вперед ногу, продекламировал: — Я достаю из широких штанин дубликатом бесценного груза…

— Не доставай, не пугай народ!

Никишин засмеялся, с чувством юмора у него было всё в порядке. Засмеялся и постоянно сопровождавший его Пономарев.

— А вообще-то Маяковский мне не нравится, — сказал Игорь. — Грубые у него какие-то стихи, топорные.

— И раньше не всем нравился. Новая эстетика всегда принимается в штыки. Если бы не Лиля Брик, его вряд ли бы сейчас изучали в школе.

Приятно, когда тебя внимательно слушают. Чего мне особенно не хватало в армии, так это близких по увлечениям людей. Завклубом был нормальным офицером, не дуролом, которых в армии хватает, но литература ему была как зайцу стоп-сигнал. Так же как и мои акварели, выставку которых я устроил в клубе. Старший лейтенант предпочитал вокал и армейскую хореографию, когда сцена клуба трещала от «Яблочка» или танцевального этюда «На привале».

И я распустил перед Никишиным хвост. Принялся рассказывать о письме Брик Сталину, считавшей, что Маяковского после смерти стали забывать. И о словах вождя на письме Лили Юрьевны, что-то вроде: Маяковский — лучший, талантливейший поэт советской эпохи. И как после этого всё переменилось. Иначе остался бы Владимир Владимирович чем-то вроде Бурлюка или Крученых, упоминаемых в учебниках литературы петитом.

К моей вдохновенной тираде стали прислушиваться и другие парни, пришедшие поменять книги. Надо сказать, фонд у нас был богатый, далеко не в каждой городской библиотеке такой встретишь. Именно во время службы я прочел «Письма русского путешественника» Казамзина, «Это я, Господи» Рокуэлла Кента, роман «Мастер и Маргарита», только-только напечатанный в «Москве»…

— Знаете, кто больше всего этому рад будет? — спросил Пономарев и мотнул крепким подбородком на стенд, который я оформлял.

— И кто же?

Люди с такими лицами в библиотеки обычно не ходят, но Пономарев дружил с Никишиным, потому, наверно, и пришел за компанию.

— Зэки! Им амнистия на такие даты бывает. У нас в поселке рыл десять однозначно откинутся!

Я взглянул на Пономарева, на Никишина. Сложно понять, что может связывать парня, любящего поэзию, с человеком, в лице которого просматривается криминальное будущее. Без Ломброзо ясно.

Седьмое ноября прошло как следует. С построением части на плацу; с выносом расчехленного по такому случаю полкового знамени, сопровождаемого двумя лейтенантами в белых перчатках и с кортиками; с торжественным маршем подразделений перед трибуной, на которой застыл полковник Алексанин с рукой у барашковой папахи; с праздничным обедом и концертом в клубе, гвоздем программы которого был, конечно, перепляс «На привале».

Вечером ко мне в библиотеку заглянули двое ребят-писарей из штаба. У штабных и у меня с дисциплиной было проще, чем в подразделениях, нас так не контролировали. Писаря принесли дефицитный растворимый кофе, присланный из дому, я выставил сгущенное молоко и печенье из военторговского магазинчика. Посидели, поговорили о том о сем, позавидовали Никишину. Тот 7 Ноября праздновал дома, за неделю до этого он получил отпуск на десять суток, не считая дороги. Если уж в части пятидесятилетие советской власти отмечали с размахом, то можно себе представить, что увидел Никишин на гражданке!.. И как только сумел уговорить майора Осипова, чтобы тот отпустил именно на Седьмое! Праздник праздником, а полк с боевого дежурства никто не снимал. Наоборот, в такие дни служба правилась жестче, опытные сержанты в части были нужны особенно. Везунчик все-таки этот Никишин, сумел уболтать пана Вотрубу!..

Но настоящим везунчиком оказался все же не он.

После обеда в части обычно давалось полчаса свободного времени. Официально — для просмотра в ленкомнатеновостей по телевизору, неофициально — чтобы «замкнуть на массу», «завязать жирок» и прочее из солдатского фольклора.

Я после обеда обычно шел к себе библиотеку, но в тот раз решил заглянуть в казарму. Интересно было перекинуться словом с только что вернувшимся из отпуска Никишиным. Человек, побывавший на гражданке, всегда вызывал повышенный интерес. Я представлял себе Игоря сидящим на табурете в ленкомнате. А вокруг, не обращая внимания на телевизионного диктора, сгрудились парни, которым повезло не так, как Игорю. Они завистливо слушают его рассказ.

Действительно, парни сгрудились. Но не в Ленкомнате и не вокруг Никишина. В коридоре возле ротной канцелярии стоял непривычно подтянутый Миша Акопян в новой, как показалось мне, шинели с надраенными асидолом пуговицами. Бляха ремня тоже сверкала, как золотая.

Вот тебе и два года дисбата! Амнистия, угадал Пономарев?..

Но почему Акопян не раздевается, не снимает шинель? Ведь вернулся дослуживать. Странно было видеть его одетым среди ребят в хэбэ. И раздеваться Акопян, похоже, не собирался.

— …Снимай сапоги, говорят, они у тебе яловые, — рассказывал он, изображая крайнюю степень изумления на своем по-прежнему румяном лице. — Я говору: я старик. Они: «Какой ты старик! У себе в части ты старик, здесь ты салага! Ремень кожаный? Снимай!» Слюшай, как звери. Со всех сторон: «Снимай! Снимай!» Мне какие-то обноски дают: «Теперь твое!..»

Я потянул за рукав Никишина из окружившей Акопяна толпы. Он тоже, оказывается, был здесь.

— Привет, отпускник!

Игорь едва взглянул на меня.

— Вот отпускник так отпускник. — И кивнул на Акопяна.

— В смысле?

— Дембель. Комаров в штабе документы оформляет. Родина простила хлебореза.

Мы помолчали. Вроде бы не наше это дело, увольнялся в запас предыдущий призыв, а всё же…

— Везунчик, — сказал я.

— Везунчик, — подтвердил Никишин. — Представляю, что сегодня будет после отбоя. Половина нормальных дедов еще не уехали.

Мне очень хотелось посмотреть на лицо старшины Комарова, когда он будет передавать Акопяну военный билет и проездные документы. Но не получилось. Дневальный у тумбочки истошно закричал, держа телефонную трубку в руке:

— Младший сержант Сверчков! Срочно в клуб!

Жалко.

Никишин оказался прав. После отбоя оставшиеся деды сорвались в самоволку, накупили водки и перепились. Ничего этим они, конечно, не добились, только сели к Мухтару на гауптвахту. Домой уехали в конце декабря, с новогодней елочкой, как говорили у нас в части. Гуманизм Родины был странным.

 

 

Оборзевший салага Петрищев

 

— Петрищев, говоришь? — Командир отделения хмыкнул. — А зовут тебя, часом, не Лука?.. Ладно, становись в строй,геракл засушенный!

Коля опустил голову, он чувствовал себя виноватым. Человеку с его фамилией полагается быть большим и грубым, а он…

— Есть, — сказал Петрищев, становясь на левый фланг за низкорослым то ли казахом, то ли киргизом.

Младший сержант одобрил:

— Понял службу, молодца! — И опять чему-то ухмыльнулся: — Молодца, Лука!..

Вообще-то он оказался ничего, младший сержант Горелов. Лишний раз убирать казарму не назначает и на пост может поставить в стариковскую третью смену, когда заступает начальником караула. А вот остальные…

В карантине на второй или третий день разрешили отправить домой гражданскую одежду. Мама, провожая, просила отослать еще хорошие куртку и брюки — младший брат доносит. В почтовое отделение повели строем, карантинный сержант требовал, чтобы шагали в ногу, напористо командовал: «И раз, раз! И раз-два-три!..» С обшитыми светлой материей посылками идти в ногу было несподручно, но все молчали. Возник один Гоцеридзе: «Слушай, зачем издеваешься?!» — «Издеваться над вами в подразделениях будут! — вызверился сержант. — Карантин — цветочки! Попадете в оборот к старикам, узнаете что почем! И раз, раз! И раз-два-три!..»

Не верилось, что может быть что-то хуже десяти отбоев-подъемов подряд на время. Или когда на плацу гоняют строевым до волдырей на ногах. Оказалось, может. В первый же вечер после распределения в роту Петрищеву устроили присягу. После отбоя в полутемной казарме подошел какой-то солдат в нательной рубахе, коротко бросил: «Пошли!» Коля послушно спустился со второго яруса и направился за солдатом.

В бытовке с предвкушающими лицами уже ждали несколько человек. «Становись буквой гэ, салабон!» Коля испуганно смотрел на обступивших парней, те тоже были без гимнастерок, но в брюках и сапогах. «Зачем?..» Ему не ответили, кто-то резко ударил в солнечное сплетение. Задохнувшись, Петрищев согнулся и тотчас получил удар тяжелой табуреткой по заднице. Было не столько больно, сколько обидно. «Присяга с печатью! Свободен!..»

Он молча забрался на свою койку. «Чего они?..» — шепотом спросил Валя Полушко, сосед по второму ярусу. В карантине они сдружились, в роте их койки оказались рядом. Коля не ответил, говорить было стыдно. Он думал, что Валю тоже поведут в бытовку, но за ним не пришли. Может, потому, что Полушко после карантина взяли в штаб писарем-чертежником, а он, Коля, стал обычным номером расчета. Позже выяснилось, Гоцеридзе тоже не тронули. «В первом карауле всех перестреляю, мамой клянусь!» — пообещал тот таким голосом, что старики поверили: сделает.

Еще по одной присяге Петрищев получил во внутреннем наряде, в карауле и в наряде на кухню. В карауле били больнее всего — пряжкой. Так, чтобы на заднице отпечаталась синяя звезда. Так что слова карантинного сержанта Коля вспоминал не раз. Всю тяжелую и грязную работу старики спихивали на салаг. Уборка туалета, посудомойка (она же «балтика»), в которой все время с мокрыми ногами, пост у знамени части, когда два часа надо стоять по стойке смирно, — всё это было их, без вины виноватых, как острили в роте. А изучение матчасти и уставов, тренировки на макетах и тренажерах до потери пульса и остальные радости службы — это само собой.

«Терпи, салабон! — посоветовал как-то крутой старик Пономарев, пребывая в хорошем настроении. — Думаешь, мы присягу не получали?.. Станешь стариком, на других отыграешься!» Старики, по словам Пономарева, были опорой офицеров, потому те и не вмешиваются. На регламентных работах офицерам без стариков не обойтись — те сами дело знают туго и за остальными присмотрят, чтобы все было тип-топ. Да и вообще опора, дисциплину помогают поддерживать.

Может, Пономарев прав, но зачем издеваться? Сочувствовать надо — им, только что призванным, вон еще сколько служить. Не нравилось Коле, что в армии всё криком, грубо, будто нельзя нормально сказать. Поначалу он каждый раз от команд вздрагивал.

Два раза в неделю водили в клуб, показывали кино. Это было лучшее время, хотя можно получить по шее, если по незнанию сел на стариковское место. Кино Коля любил само по себе, кинопередвижка в их деревне появлялась редко. А в армии стал любить еще за то, что хоть на пару часов, но можно было очутиться в гражданской жизни. Там никто не орал, не грозил и не матерился — кругом были нормальные люди. Когда в зале загорался свет и раздавалась команда выходить строиться, Коля не сразу понимал, где он.

Армия, блин!..

 

Живот начал болеть вечером. После отбоя Коля не мог заснуть, вполуха слушал шепот Вали Полушко, только что вернувшегося в казарму.

— Сегодня ротный замполит спрашивает насчет рапорта о квартире… — едва слышно, с паузами шептал Полушко. — Я говорю: не знаю. В самом деле не знал, подписали ему или нет… Он мне: запомни, Полушко, нужно будет домой, ко мне придешь просить, а не к майору Осипову… Выходит, такая у замполита власть? Ты как к нему относишься?..

Полушко на вечернюю поверку не являлся, и, когда оставшийся за старшину сержант выкрикивал его фамилию, дежурный по роте отвечал: «В штабе!» Писарь-чертежник был на особом положении, считался прикомандированным к роте.

Что касается замполита, он Коле нравился. Не повышает голос, тем более не орет. Убедительно объясняет, зачем стране нужна армия и почему необходимо сознательно переносить тяготы и лишения воинской службы. Нормальный мужик. Но сейчас было не до него. Живот болел всё сильнее, и Коля не ответил.

Полушко нужно было с кем-то делиться, и он стал рассказывать, как получил втык за то, что спустил в унитаз мелко порванные штабные документы, а полагалось сжечь. И как вместо кода полковника Алексанина «01» написал просто «1» — зачем этот «0» нужен? Когда учился в техникуме, им говорили «0» везде, где только можно, сокращать. Здесь, оказывается...

— Болит, — сдавленным голосом сказал Коля.

— Не понял. — Скрипнув пружинами, Полушко приподнялся на локте.

— Живот болит.

— Запишись утром в санчасть.

— Сильно болит…

— Вы заткнетесь, салаги, или нет?! — раздалось с нижнего яруса. — Скажу дежурному, найдет вам работу, если не спится!..

Раньше ругался разжалованный сержант Никишин, а когда тот уехал на дембель, ругаться стал другой дед. Ребята притихли. Через минуту Полушко уже сопел, а Коля терпел боль молча. Потом она стала слабеть, почти прошла, и он заснул. Приснилось, что бугай Гаврюша вырвался из совхозного коровника и поддел его на рога. Коля открыл глаза, потянулся рукой к животу, но к нему нельзя было притронуться. Когда стало совсем невмоготу, он спустился вниз, наделхэбэ и, придерживая правый бок, двинулся к выходу из казармы.

— Ты куда? — спросил второгодок Рукавицын. Пользуясь ночным временем, дневальный у тумбочки не стоял, как полагалось, а сидел рядом на табуретке.

— В санчасть.

— Какая, на хрен, санчасть! Никого там сейчас нет!

— Живот сильно болит.

— Пойди просрись!.. — Желудки были порой злее, чем старики.

Как дотерпел до подъема, Коля не знает. В санчасти заспанный медбрат поставил обезболивающий укол, стало легче. Нужно было ждать, когда вместе с другими офицерами приедет из гарнизона начальник медслужбы. Наконец капитан прибыл, переоделся в белый халат, вымыл руки.

— Ну, что у тебя?

Пощупал живот, спросил, когда стал болеть, вздернул брови. У капитана были аккуратные светлые усы, он напоминал артиста из фильма «Адъютант его превосходительства». И был такой же невысокий, как Коля.

— Почему раньше не обратился?

— Я хотел…

— Значит, плохо хотел. Кириллов, носилки! И водителя зови, — бросил капитан вслед медбрату. Опять повернул лицо с усиками к Коле: — Значит так, не подниматься даже при атомном нападении. Усек?

Операцию в гарнизонном госпитале делали под общим наркозом. Как сказал потом хирург, пришлось промывать всю Колину требуху — лопнул аппендикс. Еще бы немного — и перитонит, сыграл бы в ящик. Хирург зашел в палату на следующий после операции день. Откинув пеленку в пятнах от йода, взглянул на швы, проверил дренажные трубки.

— Ты деревенский? — Хирург был крупный, громкоголосый и весил, наверно, килограммов сто, не меньше. Грубоват, но как-то не обидно, покровительственно.

— Да, — одними губами сказал Коля. После операции всё болело, но уже по-другому.

— Считай, тебе повезло, что призвали. В деревне бы не выкарабкался с таким случаем. А служить, наверно, не хотел, скажи честно?

Коля слабо помотал головой. В армию он хотел, правда, не думал, что она такая.

— Ладно, верю! Подниматься тебе нельзя, зови санитарку в случае чего. И не стесняйся, они еще не такие карандаши видели!..

Коля не сразу понял, что имел в виду хирург, говоря о каких-то карандашах. А поняв, смутился.

При следующем осмотре он уже смог пошутить. Правда, осмелился не сразу. Когда хирург, откинув пеленку, осторожно потрогал живот своими крупными теплыми пальцами, Коля сказал:

— Не знаю, какое у вас звание…

— Зачем тебе?

— Обратиться хочу.

— Можно без звания. Борис Сергеевич.

— Ваша фамилия не Мышкин, Борис Сергеевич?

— Почему так решил? — Хирург смотрел веселыми непонимающими глазами.

— Я — Петрищев, а вы — Мышкин… — Коля показал руками, какой хирург при такой фамилии и какой Коля при своей.

Хирург захохотал.

— Наш человек!.. Мышкин, значит? Тонко подмечено, Петрищев!.. Ты не смейся, швы разойдутся!

В дверях реанимации он оглянулся и покрутил головой:

— Вот что значит молодость!..

К чему относились эти слова, было непонятно. То ли к тому, что Коля в его положении шутит. То ли Борис Сергеевич одобрял молодой организм, который справился со случившимся.

В палате, куда вскоре перевели, было еще три человека, но на салаг, желудков и стариков здесь не делили. Никто не покрикивал и права не качал. Коля в основном помалкивал, слушал и через день-два уже знал, что в госпитале лежат солдаты со всей дивизии. Есть части, по сравнению с которыми его полк может считаться центром мировой цивилизации — рядом гарнизон. Кроме срочников в их палате лежал молодой офицер. Отличался тот разве что одеждой — куртка и брюки из коричневой байки были на нем новые. Офицеру дважды в день ставили капельницу — оказывается, из-за неисправного противогаза он дохнул паров гептила, когда во время регламентных работ меняли топливо в изделии на точке. Коля уже привык к тому, что ракеты все называли изделиями, а шахты с ними — точками. Посмотрев на бледное, с лиловыми подглазьями лицо лейтенанта, он старался быстрее отвести взгляд. Говорили, лейтенанта готовят для отправки в Москву, в центральный госпиталь Министерства обороны.

Непривычным казалось в первые дни то, что в палате убираются не сами ребята, а санитарки. Когда Коля стал ходить, он предложил помочь.

— Больным не полагается, — сказала санитарка, скользя шваброй по линолеумному полу и оставляя за собой быстро сохнущие следы.

Санитарка была молодая и грудастая, как снегирь, и такая же румяная. Чувствовалось, то, что предложили помочь, ей понравилось. Коле хотелось хоть как-то эту санитарку отблагодарить, в реанимации она выносила за ним утку. Теперь, встречая в коридоре, он еще издали здоровался, хотя до сих пор чувствовал себя неловко.

Санитарки и медсестры были в госпитале не единственными женщинами. Существовала отдельная женская палата, в которой лежали жены офицеров и сверхсрочников. Прогуливаясь по коридору (все время лежать в палате надоедало), Коля услышал, как медсестра назвала какую-то из них Калединой. Заинтересовался: не жена ли старшего лейтенанта Каледина, командира его расчета?.. Когда подвернулся случай, заговорил с этой светловолосой женщиной в домашнем длинном халате. Оказалось, действительно жена.

Светлана сразу по-свойски предложила пришить свежий белый воротничок на госпитальной Колиной куртке:

— А что еще здесь делать? Скучно! С женщинами в палате обо всем переговорили. Снимай давай!

— Спасибо, я сам…

— Застенчивый какой, честное слово! Иголка с ниткой у тебя хоть есть?

— Есть. Санитарка дала.

— Ладно, как хочешь. Пошли посидим. — Светлана кивнула на диван у разросшегося фикуса с глянцевыми темными листьями.

Она стала часто вызывать Колю из палаты, должно быть, чувствовала к нему расположение — как-никак служил у мужа. Да и с женщинами из палаты, видимо, действительно было все переговорено. Вдвоем садились у фикуса, Светлана интересовалась Колиной жизнью до армии, удивлялась, что можно жить в такой глуши, рассказывала о гарнизоне. Коля многое узнал. Лейтенант из его палаты, оказывается, недавно женился — и вот такая история. Теперь детей у него не будет, хорошо, если сам останется живой. Светлана своему Каледину каждый день твердит: будь осторожней! И ладно, что не хочет ходить в дом офицеров на танцы. Нашел себе отговорку, потенциалы у них разные. У офицерских жен энергии, дескать, через край, работать в гарнизоне негде, дети не у всех, а мужу после службы хочется отдохнуть. И ничего не поделаешь, надо мириться! У ее Каледина вместе с училищем уже десять лет выслуги, какое-никакое, но положение, скоро присвоят капитана. А на гражданке все по новой начинать, с нуля. Да еще не отпустят.

— Хотя, знаешь, есть любители, ничто их не останавливает. Недавно такой скандал в гарнизоне был, ой-ёй-ёй!.. — Глаза у Светланы заблестели, она быстрым движением завела за уши выбившиеся светлые волосы, плотнее запахнула халат. — Был в вашей части такой капитан Мозжухин, начальник по физподготовке, знаешь?

— Нет. Может, до меня?..

— Ну, неважно. Он не хотел служить. А как уволишься? Дурака валять? Так это склонять везде будут, стыдно. Начальство на все рапорты отвечало: полагается двадцать пять лет служить — служи!.. Так что этот Мозжухин придумал? Договорился со своим другом, тоже офицером, что якобы обворует его, украдет зарплату. Тоже будет стыдно, но раз. Так и поступили. В общем, шум в гарнизоне был невообразимый!.. Суд офицерской чести и все такое. Просят выгнатьМозжухина из армии как опорочившего звание советского офицера. И выгнали, представь себе! Добился Мозжухинсвоего. Неужели солдаты об этом не слышали?.. Совсем недавно было. И все-таки дураки оба! Напились на радостях и шатались в обнимку по гарнизону. Здесь уж всем стало ясно, что к чему! Дошло до командира. Мозжухину ничего, через день уехал. А того офицера перевели в Капяр служить. Жара, пыль, тарантулы, скорпионы — бр-р-р!.. Подставил друга, получается… Ой, да что это я тебе рассказываю? Неинтересно, наверно?

— Интересно, — сказал Коля.

Лежать в госпитале, где спокойно, чисто и все обращаются друг с другом по-человечески, было несравнимо лучше, чем находиться в части. Пусть даже жена старшего лейтенанта Каледина и достает разговорами.

— Ты смотри, выпрут, — тихо сказал сосед по палате Горченков. Ему вчера вырвали гланды, разговаривать соседу было трудно.

Коля удивился:

— За что?..

Горченков тяжело сглотнул.

— Солдат кадрит жену офицера… — Он лежал в госпитале не первый раз, год назад тоже попал с аппендицитом, здешние порядки знал.

— Ты что! Она… ну, вроде сестры.

Горченков не ответил, только пожал плечами — смотри, мол, я предупредил. Коля вспомнил, как хирург Борис Сергеевич, проходя мимо дивана с фикусом, как-то погрозил ему пальцем. Неспроста?..

На всякий случай стал избегать посиделок со Светланой. Когда та заглядывала в палату и кивала, пошли, мол, Коля прикасался рукой к животу, морщился — побаливает, мол, не могу. Врать было стыдно.

 

В воскресенье его навестил Валя Полушко, принес письма. Писарь-чертежник дожидался в вестибюле госпиталя, по виду не скажешь, что служит первый год. Брюки парадно-выходного мундира ушиты, бляха по-стариковски согнута, ремень не пластиковый, а настоящий, кожаный.

— Ну, ты даешь!.. — Коля смотрел на приятеля с восхищением. — Неужели увольнительную получил?..

Это было редкостью, салаг в увольнение практически не отпускали. Полушко слегка рисовался:

— Не вопрос. В штабе служить да ордена не иметь?.. Держи письма, две недели твои забирал. Выписывают скоро?

Новостей в части особых не было. В казарме по-прежнему орал и раздавал наряды вне очереди старшина Комаров, лютовали деды, которые не успели дембельнуться до чехословацких событий. Все больше наглели желудки, считавшие, что они тоже старики, — пошел третий год их службы, хотя по новому закону полагалось служить два. Крайними, понятно, были салаги, без вины виноватые.

— Еще попытка суицида во взводе связи. Успели, правда, снять.

— Попытка чего? — не понял Коля.

— Повеситься один хотел, молдаванин из нашего призыва. Деды и желудки его достали. В Питер молдаванина отправили, комиссуют, наверно. Не завидую я ему!

— Почему? Дома будет.

— Наивняк! — Полушко смотрел покровительственно. — В военнике есть графа, там шифром записывается, почему комиссовали. Находится молдаванин, пока устроится на работу! В отделах кадров шифры знают.

— А-а…

— Ладно, держи кардан, — Полушко протянул руку. — Мне еще зайти кое к кому надо. Иру знаешь?

— Это медсестру из санчасти?

— Ну. Приглашала в гости.

— Так она старая!

Полушко смущенно засмеялся:

— Других нет. Но это между нами, ладно?

Коля смотрел вслед удачливому приятелю. Так служить, конечно, можно…

Читать начал с маминого письма. Мама писала, что дома все хорошо, на выходные приезжал из ПТУ Вовка, вдвоем выкопали и опустили в подпол картошку. А капуста пусть еще постоит, рано. Сено Вовка еще летом помог заготовить, на зиму корове хватит. Осталось о дровах позаботиться, бригадир Парфенов обещает помочь. А Вовка молодец, понимает, старший брат служит, надежда теперь на него. Кстати, Колины куртка и брюки Вовке оказались малы, но это ничего, дождутся из армии хозяина. Сам Коля пусть время зря не теряет, начинает понемногу готовиться, после армии обязательно поступит. Учебники она собрала, на днях вышлет. Одно дело, когда приходит поступать вчерашний выпускник, и другое, когда отслуживший молодой человек, который знает, чего хочет в жизни. Отношение в приемных комиссиях к ним разное. Но если и на этот раз не получится с институтом, поступит в техникум, тоже неплохо. Да, чуть не забыла. ОкотиласьНюрка, котята уже смотрят, четверо, симпатичные. Кому отдать — неизвестно, в деревне кошки у всех есть. Придется везти на центральную усадьбу, может, кто возьмет…

Коля лежал на кровати и, опустив письмо на грудь, смотрел на плафон. Плафон стал терять резкость, расплывался. «Мама…» Ее он любил, она его тоже — больше, чем Вовку. «Душа у тебя нежная, — говорила мама и гладила по плечу. — Тяжело тебе в жизни придется. Вовке что, он другой, в отца. Ты старайся закалять себя, все-таки мужчина, не поддавайся жизни». Легко сказать. А как себя закалять, если характер такой? Хочется, чтобы всё было вокруг по-доброму, без злобы и скотства.

Кроме мамы и брата Коля переписывался еще с деревенскими ребятами, с одноклассниками из интерната, в котором окончил десять классов, с отцовской дочерью Милой. Отцу тоже написал, но тот не ответил. Иногда в день Коля получал по два-три письма, было приятно. Когда читал, чувствовал себя так же, как в кино. Словно опять оказывался в нормальной жизни, где все понятно, без ора, по-человечески.

 

— Так что, Петрищев, выписываться будем? — Борис Сергеевич поднял на него глаза и отложил в сторону какие-то большие двойные листки, наверно, историю болезни. — Чувствуешь ты себя нормально, анализы хорошие. Пора, дружище, в часть! Даю тебе на неделю освобождение от работ и нарядов. Будешь ходить наблюдаться в санчасть, начмед у вас толковый. Все понятно?

Этого следовало ожидать, конечно. Только Коля не думал, что так быстро. Неужели из-за Светланы?.. Так он с ней под фикусом больше не сидит. В ординаторской Коля и хирург были одни, и он сказал:

— С Калединой у меня ничего нет, Борис Сергеевич. Честное слово!

Лицо у хирурга, только что деловитое, напористое, стремительно изменилось, он захохотал:

— Ты меня доконаешь, Петрищев! С чего взял, что причина в Калединой?.. Тебе табуретку ставить надо, чтобы дотянуться до нее! Не мечтай!..

Отсмеявшись и вытерев глаза, хирург уже другим голосом заметил:

— Не по-мужски ведешь себя. Последнее дело женщину подставлять. Иди! — Губы у него поджались.

В палате Горченков сидел на кровати и, поставив на тумбочку поднос, медленно жевал холодную манную кашу. Горло у него никак не заживало, то и дело начинало кровоточить. Сегодня ночью его стошнило собравшейся в желудке кровью.

— Отнеси в столовку. Смотреть на эту кашу не могу… — слабым голосом попросил Горченков. — Дернул черт гланды вырезать.

Коля мыслями все еще был в ординаторской, оправдывался перед Борисом Сергеевичем, и безразлично спросил:

— Зачем их вообще вырезать?

— Ангиной часто болел. На сердце влияет.

— Я читал, гланды полезный орган, — подал голос со своей койки лейтенант. Он лежал под утренней капельницей, глаза были прикрыты. — Гланды выполняют защитные функции, барьер для микробов и вирусов. И на тембре голоса сказываются, певцы их никогда себе не удаляют.

Обычно лейтенант лежал молча, оживлялся лишь тогда, когда приходила жена. Она склоняла к нему лицо, и они тихо о чем-то говорили. Почти все из принесенного женой лейтенант отдавал ребятам. Коля ни разу до этого не слышал его голоса.

Он отнес в столовую поднос с недоеденной кашей, в коридоре остановился у окна во двор. Ночью, похоже, было холодно, под деревьями четкими кругами легли побитые заморозком листья. Там, куда не доставало солнце, трава казалась присыпанной сахаром — еще держался иней. У них в Тамбовской области в эту пору тепло, все-таки южнее намного. Начало октября, на убранных черных огородах остались одни тыквы, броско светятся оранжевыми плотными телами. Шуршат под ветром сухие стебли кукурузы, в садах только зимние груши и яблоки… Взглянуть хотя бы разок!

Мысль выскочила сама собой. Может, тоже гланды вырезать?.. Идти в ординаторскую и просить Бориса Сергеевича после его выговора не хотелось. Тем более что придется врать, ангинами Коля не мучился.

Но он все же пошел, хотя и не сразу. Долго пришивал на куртку выстиранный вечером воротничок, уколол до крови палец, зачем-то принялся бриться, хотя делал это раз в неделю, да и то с его растительностью было не обязательно. Когда наконец вышел в коридор, с облегчением увидел врачей, появившихся из соседней палаты. Радостно подумал: «Обход! Борису Сергеевичу не до меня!..»

Может, он промолчал бы, но хирург, когда в палате дошла очередь до Колиной койки, повторил то же, что говорил в ординаторской. Коля быстро поднялся, волнуясь, начал:

— Рядовой…

— Здесь можно не представляться. Садитесь, — спокойным голосом остановил врач, который держался впереди остальных. И кивнул на медсестру в туфлях на высоких каблуках, в руках у которой находилась пачка историй болезней. — Все, что нам нужно знать, мы знаем. Слушаю вас.

— Я не говорил, у меня часто ангина бывает… Как воды холодной выпью или просто так… Я гланды хочу вырезать, пока в армии. А то у нас в деревне…

Борис Сергеевич был большой, громкоголосый, но при враче, который держался хозяином, вел себя не так уверенно. В размерах стал как бы меньше и голосом тише. «Подчиненный, ниже по званию, — понял Коля. — Этот, наверно, главный врач. Или начальник госпиталя».

Державшийся хозяином врач вопросительно взглянул на хирурга. Борис Сергеевич неопределенно пожал плечами.

— Тогда сделаем так. Евгений Петрович, осмотрите больного… — Короткий взгляд на историю болезни, услужливо поданную медсестрой. — Больного Петрищева. — Мимолетная улыбка скользнула по лицу хозяина. Скрывая ее, он оглянулся на кого-то в своей свите. Как и у других врачей, у него из-под белого халата виднелись офицерские брюки, о звании можно было только догадываться. — И если есть показания, решите вопрос об операции. Петрищев прав, такие вещи лучше делать в нормальных условиях. — И врач, назвав Колину фамилию, снова бегло усмехнулся.

 

На третий день ему вырезали гланды. Борис Сергеевич дважды сделал укол во что-то в горле и, пока не начала действовать заморозка, принялся перекладывать на стеклянном столике блестящие инструменты. От их вида у Коли поджались пальцы на ногах, госпитальные тапочки свалились и звучно шлепнулись на линолеумный пол. Коля вцепился в подлокотники кресла.

Хирург словно не заметил этого.

— Ты, Петрищев, настырный! — то ли с уважением, то ли осуждающе сказал он. — Служить не хочешь, я так расцениваю твой демарш. А как попал сюда, помнишь? Говорил и еще скажу, в своей деревне ты дал бы дуба, однозначно!..

Коле было страшно, но не стыдно. «Ждет, пока заморозка начет действовать», — объяснил он себе говорливость Бориса Сергеевича.

А тот нравоучительно продолжал:

— Жизнь — это диалектика, слышал такое слово? Армия не сахар, но штука нужная. В твоем случае еще и полезная оказалась. При другом раскладе лежал бы ты сейчас в заколоченном ящике на глубине санитарной нормы… Ну-ка открой рот. Шире!.. Чувствуешь? А так?..

Борис Сергеевич повернул лицо к медсестре: — Повязывай ему слюнявчик. — И опять Коле: — Держи салфетку, сопли вытирать будешь. Сплевывай в лоток. И не вздумай меня за руки хватать!..

«Диалектика! — сердито подумал Коля, хотя отчаянно боялся того, что должно произойти. — Вас бы салагой в казарму, Борис Сергеевич. По-другому запели бы!..»

Оказалось, не так уж все и страшно. Больно, в общем-то, не было. Хотелось, правда, блевануть, когда хирург ковырялся далеко в горле. И что-то неприятно там трещало под блескучими никелированными инструментами. Зато неделя нормальной жизни была теперь обеспечена.

Надю (так звали грудастую санитарку) он все-таки отблагодарил.

Раны в горле заживали быстро, кровотечений, как у Горченкова, не было, и через день Коля уже гулял по коридору, подолгу останавливался возле окна, глядел на осенний двор. Погода установилась предзимняя, холодная, всё за окном стало бурым, безрадостным. А в госпитале было тепло, уютно гудели лампы дневного света, на ногах вместо сапог легкие тапочки. И никто не орет. Мимо разросшегося фикуса Коля проходил теперь без опаски — жену старшего лейтенантаКаледина выписали.

— Петрищев, помочь не хочешь? — К грузовому лифту направлялась санитарка Надя в солдатском бушлате поверх белого халата.

Коля кивнул.

— Тогда пошли. Бутылки с физиораствором привезли, а выгрузить некому. Тяжелые, заразы!..

Может, и не следовало ему сейчас напрягаться, но санитарке он отказать не мог. Она-то ему помогала, когда он лежал в реанимации.

Теперь, если требовалось разгрузить или погрузить белье, бутылки с физраствором, что-нибудь еще, Надя звала его. Оказалось, она тоже деревенская, жила в одной из деревушек вдоль трассы на Бологое, ездила на работу на автобусе.

— Отслужишь, иди на сверхсрочную, будешь у нас завхозом. Женишься! Что с того, что росточком не вышел, остальное у тебя нормальное!..

Надя подмигивала, уж она-то знала. Тема замужества ее интересовала. У самой Нади муж был, а вот у хорошей ее подруги — нет. Та хотела замуж за сверхсрочника, у них зарплаты нормальные и не так пьют, как деревенские.

Коля от Надиных слов краснел. Краснела ли Надя, по ее румяному лицу понять было трудно. «Мне бы не после армии, а сейчас!» — тоскливо думал Коля. Он с радостью пошел бы хоть кем при госпитале, грузчиком или территорию убирать. Но кто возьмет срочника?..

Единственное, от чего он отказывался, это помогать выносить ведра с пищевыми отходами. Их нужно было оставлять за оградой госпиталя возле контейнеров с мусором. Первый раз обошлось, собаки не появились, а во второй уже поджидали. Собак Коля не боялся, но эти были другие, не деревенские. Верховодила сука с обвисшими сосцами. Молодые псы бросились к ведрам, стали выхватывать мокрые от слитого супа куски хлеба, а сука, пригнув голову, злобно смотрела на человека.

— Ты чего? Ешь давай, пока не забрали, — добродушно позвал Коля. Ему сказали, за отходами приезжают из подсобного хозяйства ближней части. Но, пока хозвзводовцы не появились, собакам было раздолье. — Давай-давай, а то другие съедят. Видишь, уже ждут.

Кроме молодых псов, поедавших отходы, под облетевшими мокрыми деревьями дожидались своей очереди другие собаки. Похоже, они не принадлежали к своре суки с обвисшими сосцами, и если кто-нибудь из них пробовал подойти к ведрам, на него набрасывались, и он отступал.

— Ешь, тебе щенят кормить надо. А то молока не будет.

Сука, все так же недобро пригнув голову, приближалась к Коле.

— Ты чего? — удивился он. — Пошла!..

Прижав уши, сука кинулась на него, укусила за ногу и отскочила. Зарычали молодые псы, подняв от ведер измазанные морды.

Коля быстро оглянулся, ища какую-нибудь палку, но ничего подходящего не было. Сука опять стала молча приближаться к нему. Молодые псы готовы были броситься на человека, их поджарые тела задрожали. «Хоть камень какой-нибудь!..» Убегать было нельзя, такие разорвут.

Ему повезло, засигналил убитый «рафик», из него выскочили два похожих друг на друга солдата.

— Один сила понимают! — разогнав палками собак, заговорили они запыхавшимися голосами. — С палка ходи, правильна делай!.. Салага, да? Ничего, все салага, старик потом… Хрюшка кормить нада, хрюшка кушать хочет!

Подхватив ведра, эти ребята быстро пошли к рафику, по пути оглянувшись на Колю. На похожих лицах была комическая брезгливость — хрюшки!.. Но тоже живые, тоже есть хотят.

У Коли дрожали ноги. В палате пришлось лечь на койку. «Откуда собаки знают, что я салага?.. — Мысль была дурацкая, но засела в голове крепко. —Даже собаки! Чувствуют, что ли?.. А этих не тронули. Желудки, наверно, старики за отходами не поехали бы». Опять подумалось, что скоро возвращаться в часть, как ни хитри. Подумалось с тоской.

— Тебя что, выписывают? — спросила вскоре Надя.

У Коли екнуло внутри.

— Откуда знаешь?

— Медсестра документы оформляет. Вот жалость, кто теперь помогать будет?..

— Когда выписывают?

— Да как обычно, с утра. Завтра, наверно… Да что ты так переживаешь, честное слово! Не на войну же!..

— Это точно, — сказал Коля.

Он ушел в палату, опустился на койку и, подумав, достал из тумбочки иголку и катушку с нитками.

— Опять подшиваться? — насмешливо прищурился один из новых ребят, удобнее устраивая на койке загипсованную ногу. В руках у новичка была книга, рядом стояли прислоненные к стене костыли. — Утреннего осмотра не будет, не ссы, старшина втык не сделает!..

Коля промолчал. Из старожилов палаты он остался один. Лейтенанта отправили в Москву, Горченкова выписали, третьего соседа, плохо говорящего по-русски башкира, тоже. Коля привык к ним и среди новых ребят чувствовал себя не в своей тарелке. Но это ничего.

Надо было, чтобы всё выглядело естественно. Коля снял куртку, с треском оторвал воротничок, достал из тумбочки свежий и принялся вдевать в иголку нитку. Ничего в этом зрелище интересного не было, и сосед опять принялся за книгу.

— Проглотил… — услышал он вдруг испуганный голос.

— Не понял. — Сосед перестал читать, посмотрел на Колю.

— Иголку проглотил… Мясо в зубах засело, хотел выковырять…

— Ну, ты и дурак — иголкой!.. Скажи врачу. Иголка желудок может проткнуть, кранты тогда!.. — И еще раз вслед: — Ну и дурак! Сразу видно, салага!..

О том, что было позже, Коля вспоминать не любит.

Резать его не стали, а сделали рентген и заставили ходить в судно. Под присмотром медсестер он каждый раз искал в судне иголку и на второй день нашел. Вышла.

Из госпиталя его выписали сразу же. В часть ничего сообщать не стали, лишь Борис Сергеевич напоследок бросил:

— Скажи спасибо, пожалели! Во время войны за такое под трибунал отдавали. — И, помолчав, добавил с удивлением: — Другие же как-то служат, и ничего! Ты особый какой-то, из другого теста, что ли?..

Коля был подавлен презрением хирурга и тем, что при медсестрах пришлось копаться в дерьме. Но хуже всего было знать, что через час приедет на штабном автобусе Дракон и увезет в часть.