Баадур Чхатарашвили

Привет, птица!

 


Недавно я видел человека, который не верит в сказки.

Г. К. Честертон


 


Народное искусство есть старейшая аристократия духа.

Йейтс


 


 Меня здесь знали под кличкой «арфист». Годами скитался я по этим краям с переносной арфой, подвешенной за спиной на коротких ременных лямках... но вот моей арфы уже нет. От этого плечам во время ходьбы до зуда легко и непривычно.

Гвин Томас


1.

Впереди перевал. По ту сторону — спуск в долину, к реке. Натруженные ноги шаг за шагом меряют тропу, что, петляя меж обугленных стволов, ведёт к макушке крутого склона. Там, откуда я иду, не осталось ничего живого. Там, куда я иду... кто знает?

Вот и вершина: переполняя каменную чашу, родник роняет звонкую струю. Ко времени, вода в баклажке давно протухла. В тени карниза прохлада, уступ укроет от несущего липкий пепел ветра. Поклажу наземь — изголовье готово. В небе ни облачка, Золотой петух роняет жаркие перья...


 

Скрип-скрип — сквозь дрёму, скрип-скрип: над урезом площадки возвысился обрамлённый сивыми космами лик, за ним плечи, руки — худощавый широкоплечий дядька втянул на пятачок одноосную тележку, позади старался, подталкивая, подросток, следом подошли женщины — четверо, пара ребятишек.

Седой остановился, отпустил оглобли:

— Привет тебе, странник! Источник жив? Журчит? Вот и славно!

Плеснул воды в лицо, напился, подсел рядком, глянул острым глазом:

— Куда путь держишь?

— К реке.

— И что там, у реки?

— Не знаю, если честно, но надо же куда-то идти.

— Верно, куда-нибудь идти надо. Есть хочешь?

— Третий день пощусь.

— Сходи вон с Лазаре,— указал на недоросля,— дров нарубите, топор в повозке.


 

Женщины, не стыдясь наготы, поливали друг дружку, черпая воду глиняными мисками; дети — оба мальчишки — подобрались к самой чаше, толкались, разбрасывали брызги горстями. Измазавшись в копоти, я нарубил сучьев на склоне, Лазаре таскал охапки. Седой развёл костёр, надставил над огнём треногу, подвесил котёл, велел спутницам затевать стряпню, после вновь обратился ко мне:

— Ценное есть что? Оружие, лекарства?

— Я с оружием не дружу.

— Безоружным, да по горам лазать — смелый ты парень. Как тебя величать?

— Авель.

— Ну?! Значит — «гонимый праведник», если по Завету. Уж коли ты Авель, тогда я — Агасфер,— показал белые зубы,— вечный странник. Курево есть?

— Откуда табаку взяться? Глянь окрест.

— И то верно, неоткуда. Слушай меня: у реки делать нечего, там всё выгорело. Коли в охотку — пойдём с нами: лошадь околела, тяжко одному телегу тянуть.

— А в какие края?

— К отрогам. На южные склоны всего с десяток налётов случилось. В ущельях лес мог спастись, может, и люди выжили. Ну что, вступаешь в табор?

— Лучше с вами, чем одному плутать...

— Ладно, мамалыга поспела, давай поедим...


 

К ночи вожак залил костёр:

— Не стоит выставляться, мало ли кого огонёк поманить может.

Из повозки вытянул двустволку, прислонил к камню.

— Девочки, дайте Авелю одеяло. А может, кто согреть его желает? Ладно, шучу, всем спать, подниму на заре.

Из-за скалы выглянул молодой месяц, накрыл нас серебряным покрывалом. Ветер утих, остывая, потрескивали угли на кострище. Рядом были люди — конец одиночеству.


 

Утром, пока поспевали лепёшки, Седой приладил к оглоблям тележки петли, к задку — верёвку:

— Пустим под уклон, сами травить будем.

За едой разъяснил:

— У нас из харчей — мешок дроблёной кукурузы, полмешка муки и горсть соли, дней десять продержимся, не больше. Ещё имеются бутылка бензина, зажигалка, ружьё и пять патронов дробовых, так что положеньице — сам понимаешь... Ну, ничего, Моисей евреев из пустыни вывел, и мы выберемся, было бы куда. Как спустимся, пойдём на восток, к вечеру до острова доберёмся, там река на два рукава расходится, попробуем перебраться. А после — прочь от реки, на северо-запад: должны к ущельям выйти, что по предгорью змеятся. Я в этих местах каждый камень знаю, не заплутаем.


 

Нисхождение завершилось к полудню: экипаж на спуске сдерживали всем обществом, натягивали канат; впереди, следуя извивам тропы, бежал Лазаре, поворачивал оглобли.

У подножья вышли на застывшую ленту переплавленного асфальта, детей усадили на повозку, я и Седой впряглись в постромки, и — на восток, вверх, вдоль реки. Седой рассказывал:

— В долине я каналы тянул, оросительную систему: видишь развалины — балки скрученные, камень битый — головное сооружение... было, воду качали в степь. Вот тут, от дороги и до всхолмья, виноградники тянулись, ближе к берегу — сады. У развилки мост стоял, на том берегу — пойменный лес, а нынче один пепел — фосфорная бомба почву на полметра вглубь прожигает. Маленькие холмики видишь? Это скот печёный — коровки, бычки...


 

Утомлённые солнцем мальчишки пристроились на куче скарба, уснули.


 

— Седой, вы одна семья?

— Да нет, беда свела. Первым я Лазаре выручил, ещё осенью: в верховьях деревню горой завалило — после бомбёжки склон обрушился, там я его и откопал еле живого. После девочек нашли в разбитой церкви. А детей недавно встретили — брели по пустоши, одичавшие, кожа да кости. Как выжили, непонятно.

Поднялся ветерок, потянул хрупкую взвесь. Река катила покрытую пятнами сажи жёлтую воду, изредка из пены выглядывала обгорелая коряга. Мы шли: скрип-скрип.


 

Шли до заката, без остановки, Седой торопил, хотел засветло добраться до нужного места. Дорога забрала вверх; впереди, зачернив часть неба, проглянуло массивное. Навалившись всем табором, вытолкали тележку на холм, свернули к стенам бетонного короба.

— Устоял! — Седой утёр пот со лба.— Знал, что уцелеет. Пошли, под крышей сегодня ночуем.

Внутри громадины шаги вторились долгим гулким эхом, нечастые проёмы высоченной западной стены рассыпáли по подножию сполохи уходящего солнца.

— Лазаре, тащи дрова из повозки,— распорядился Седой.— Девочки, котёл, кукурузу, воду. Поедим — и спать. С утра дел невпроворот. Тут, под нами,— стукнул каблуком в пол,— сокровищница. Авель, ты руками что-нибудь делать умеешь?

— А что нужно делать? Вообще-то я... музыкант.

— Да ну? — Седой хлопнул меня по плечу.— Весёлая компания у нас сложилась: Катерина вон — зубодёр, то есть, прошу прощения, дантист; Цуца — ветеринар; Тамра — бухгалтер; Ангелина — учитель словесности, а теперь и Шопен собственный объявился, дирижёр. Ну не сердись, не обижайся на старика: внизу машинный зал, поможешь мне кое-какие железки собрать, иначе реку не одолеем.


 

Как рассвело, Седой повёл меня вниз.

— Там темно, как у ишака в заднице, однако коптилки керосиновые должны присутствовать, сам заправлял, на аварийный случай.

Спустились по узкой лесенке, я встал у последней ступени, Седой на ощупь прошёл внутрь. Мигнул огонёк зажигалки, звякнуло стекло, тусклая лампа осветила вырубленный в камне колодец. Седой зажёг вторую, поднял повыше.

— Гляди: трос на барабане, надо смотать. Бочки видишь? Раствор хлора. Сольём аккуратно, тару наверх. За этой дверцей подсобка, там много чего полезного: инструмент, болты, гайки, провода. Начнём с лебёдки, бочки в последнюю очередь, иначе хлорки надышимся...

Самым трудным делом оказалась разборка барабана: ободрав в кровь руки, смотали неподатливый трос. Седой позвал женщин. Встав на лестнице цепочкой, перекидали кучу металлического хлама. Четыре бочки подкатили к ступеням, поставили «на попа», Седой каждую обвязал проводом, концы передал нам:

— Отойдите в сторону, я их опрокину — и бегом наверх, как стечёт — вытянем.

До вечера мы крепили бочки к бортам тележки, остатки хлорки разъедали исцарапанные ладони. Навернув на горловины заглушки, Седой полюбовался нескладной конструкцией:

— Готов ковчег. Пошли отдыхать, завтра спуск судна на воды.


 

За холмом островок делил реку на неширокие протоки. У воды выставил в небо опалённые огнём ветви израненный патриарх.

— Дивная роща была,— вздохнул Седой,— осенью народ сходился, шашлыки жарили, орехи собирали... Слушайте меня: на трос надеваем ползунок,— показал обрезок стальной трубы с проушинами,— чалим его одним концом к стволу, я обвяжусь верёвкой, вплавь переберусь на остров, после подадите мне второй конец...

Седой намертво закрепил трос на островке — согнул петлёй, набросил на валун. Я продел короткую цепь через отверстия в «ползуне», оконечные звенья накинул на вбитые в борта телеги крючья. Ковчег столкнули в воду, я взобрался на зыбкую «палубу», принял переброшенный с острова конец, намотал на барабан лебёдки, налёг на ворот — в первую ходку перевезли утварь. Разгрузили пожитки, в два приёма переправили женщин, детей и Лазаре. Я вернулся на берег, перерубил трос у ствола, остальные ухватились за канат, приспустили «ковчег» по течению, после вытянули на другую сторону острова.

Потом всё повторяли в обратном порядке. Когда одолели реку, солнце уже ушло за скалы, что встали у нас на пути.


 

Проснулся я от крепкого тумака.

— Гляди! — Седой указал на берег: у самой воды семенили по наносному песку пёстрые птахи.— Сойки, понимаешь? Сойки! Лес где-то рядом, жизнь!

Разбудив остальных, мы побросали одеяла на тележку, впряглись и двинулись вдоль обрывистой гряды.

— Левее забирайте, левее,— командовал Седой,— как раз к седловине выйдем, а там по ущелью.

Обогнув скалистый уступ, свернули в широкий, с пологими склонами, проход. Тележка угодила колесом в канаву.

— Люди! — заорал я.— Тут дорога, вон ещё колея...

— Верно,— отозвался Седой,— дорога эта ведёт к Белым камням, к водопадам, часа два ходу. Девочки, подтянитесь, скоро райский уголок будем лицезреть. Господи, какие пикники я там затевал, сколько вина было выпито... Шире шаг! Шопен, запевай.

— Какая там песня, еле тяну, ноги подгибаются...

— Не вешать носа, скоро на травке привал устроим.

— А если и там... ну, как здесь...

— Не может быть там как здесь! — Седой поиграл желваками, сильнее налёг на постромку.— Шире шаг!

Следуя очертанию горы, дорога изогнулась; одолев ещё сотню шагов, мы увидели первый куст, дальше — ещё с десяток, а за следующим поворотом склоны застлал густой зелёный покров.


 

Быстроструйный поток отрастил пышные гривы зашеинам белых камней. С отвесной, заросшей мхом стены, наполняя воздух капельками влаги, от края до края ниспадала сплошная водяная завеса. Чуть ниже вода, вздымая клочья пены, прорывалась сквозь узкую горловину. Мы стали без слов, смотрели. Седой хлопнул в ладоши:

— Мальчики, девочки, очнитесь. Разведите костёр, я скоро вернусь.

Прихватив плетёнку, нырнул в заросли.

Я, шагая с камня на камень, пробрался к середине потока, лёг на шероховатую, согретую солнцем глыбу, слушал напев водопада. Потянуло дымком — это Лазаре колдовал над кучей хвороста. Костёр почти прогорел, когда вернулся Седой.

— Авель, наломай прутьев, готовь шампуры,— высыпал на траву кружева древесных грибов.— Испечём над жаром, к чертям мамалыгу, воротит уже. И ещё,— состроил значительную мину, придвинулся к тележке, пошарил рукой, достал бурдючок,— виноградная, двойной перегонки, давно зуб точу, однако сберёг, не тронул, ждал.


 

Детей насилу выгнали из воды, уселись у костра, чарка пошла по кругу. Крепкая водка свалила меня после третьей здравицы. Цуца принесла одеяло, укрыла, под голову подложила что-то мягкое. Яркие звёзды усыпали небо. Я уснул.

Пробудился я от давно позабытого: в предрассветной тишине, вторясь эхом, разливался собачий лай.

— Седой, проснись! Проснись, собаки брешут!

Вожак спросонок потряс головой, прислушался:

— Ветер западный, с Шилде несёт. Обойдём горловину, там проход должен быть...


 

Укрывшись в густых зарослях, мы глядели на лежащее в низине село.

— Авель, в том подворье ряды кустов с белыми цветам, и на соседнем дворе тоже: это табак,— Седой сглотнул слюну.— Душу чёрту продам за затяжку... А ведь толковые ребята: скотный двор на подветренной стороне, кукуруза по террасам высажена. Сады ухоженные, картофельное поле. Сено, верно, на плато заготавливают, в лугах — вон какие скирды стоят. Живут общим хозяйством. Гляди: у источника, под навесом, давильня, рядом «кастрюля» — водку гнать. Кухонька там же, столы с лавками душ на сто. Позади птичник, пасека. Ограда каменная вкруг. Когда же они отстроились? Не было здесь домов. Виноградники были, сады стояли, а деревня вон на тот холм карабкалась. Разобрали, видать, дома, перенесли — стена к стене стоят, так от лихих людей отбиться легче. Ладно, двинули вниз. Видишь — кустарник к ограде подобрался, там наших схороним, а мы с тобой пойдём разговоры разговаривать.


 

Собаки учуяли чужаков: здоровенные кобели, роняя с клыков слюну, бесновались у ворот, заглядывали в просветы меж досок. Над кладкой ограды появилась голова — голая, без единого волоска, рожа сморщена в изюминку. Рядом с первым ещё любопытствующие — скуластые, хмурые.

— Кто такие? — подал голос лысый.— Чего надо?

Седой показал пустые руки:

— Из-за реки идём, женщины с нами и дети...

— Не принимаем чужаков.

— Послушай, у меня повозка есть, инструмент, ружьё, кой-какие лекарства, внесу в общак...

— Не нужно. Идите с миром, не то собак выпущу.

— Эй, Кишмиш 1,— я выступил вперёд,— у меня есть ценная вещь...

— И что у тебя там ценного? Побрякушки не интересуют.

— Погоди.

Я метнулся к зарослям, сдёрнул с повозки рюкзак, повернул назад. Развязав стягивающий горловину шнурок, пристроил на ровном месте оклеенный коленкором ящик, откинул крышку, наставил на диск пластинку, покрутил ручку, передвинул мембрану. Зашипело, грянули медные. Со стены, раззявив рты, глядели на патефон, слушали. Отзвучала кода.


 

— Моцарт, «Турецкий марш»,— лысый подобрел лицом, разгладил морщины.

— «Рондо в турецком стиле»,— уточнил я.— Соната ля мажор, финал. Запись тысяча девятьсот тридцать седьмого года. Дирижёр — Артуро Тосканини.

— Пластинок много? — лысый указал бровями на рюкзак.

— Штук тридцать: Ян Кипура, Джили, Карузо. Есть танцевальная: танго, фокстроты, вальсы. Даже чарльстон есть...

— У вас все здоровые? Заразу не занесёте?

— Больных нет, слово даю,— Седой приподнял ладонь, ударил себя в грудь.

Лысый обернулся, велел кому-то:

— Отзови собак.

Глянул ещё разок на патефон.

— Ведите своих. Завтра у нас «завод», сливянку будем гнать. Устроим танцы под вашу музыку. Пару дней поживёте на выселках — вон тот дом пустует, после поглядим. Если честные люди, примем в общину.

Пока Седой поднимал табор, я сменил пластинку, завёл пружину; ветерок подхватил мелодию и закружил в вальсе над черепицей обретённого крова...

2.

Много чуднóго поведал мне старичок с лукавыми глазами, когда, дожидаясь зова лягушки, коротали мы вечерние часы у продымлённого очага. К знахарю определил меня лысый староста: наутро после «завода», придерживая ладонью больную голову, брёл я к источнику — напиться. На площади толпились селяне. Седой размахивал руками, втолковывал лысому:

— Таскать сено в обход — ослиный труд! Вон на том уступе закрепим один конец, второй возле овчарни; сколотим поддон, подвесим на ролике, внизу барабан поставим, наверху блок. Вот тебе и канатная дорога...

Лысый приметил меня:

— А, музыкант. Свинья ты порядочная, приклеил мне кличку, только и слышу: Кишмиш да Кишмиш. Что, головка болит? Пить не умеешь. Иди на кухню, поешь горячего. После возвращайся, потолкуем.

На кухне наша Цуца на пару с толстой тёткой ворочала котлы.

— Бедный Шопенчик, похмельем мучается. Садись, похлёбку налью, с фасолью, с картошечкой.

После похлёбки Цуца силком влила в меня чарку сливянки. Повеселев, я вернулся к обществу. Седой орал, указывая на низ террасы:

— Там нагорную канавку выроем, облицуем плитняком, в той выемке сложим бассейн — вот тебе и запас воды для скота. Дальше: глина, известняк рядом есть?

Кишмиш отгородился ладонями:

— Ладно, ладно. Дам тебе людей, хочешь — копай, хочешь — засыпай обратно. Вот псих явился на мою голову. Эй, Шопен, поди сюда. Граммофон крутить — дело хорошее, а что-нибудь ещё умеешь?

— Да. Играю на арфе.

— Вот тебе раз. Где я, например, арфу возьму? У нас всё больше пандури 2 и ствири 3 в ходу. Что же тебе, без дела болтаться? Мда... Эй, люди,— лысый повернулся к народу,— Луку кто видел? Где Лука?

— Здесь я,— низенький, брови космами, в овчинной безрукавке, продвинулся вперёд.

Кишмиш уложил ладонь мне на руку:

— Вот что, музыкант. Дед Лука — знахарь наш и немного колдун. Ступай к нему в обучение — может, какая польза от тебя случится.

 


Древнее дарбази 4 колдуна стояло особняком у отвесной скалы, что отделяла село от горной гряды. Крытые дубовым гонтом бревенчатые стены углом приставали к каменному надолбу. В скале вырублены каморы, зал с очагом и материнским столбом 5 посерёдке. Лука очертил рукой:

— Отец мой здесь жил, дед мой и прадед, прозвище наше — Каланди 6. Сам я без наследника, коли придёшься по сердцу — тебе хоромы оставлю.

Я оглядел жильё: по балкам связки кореньев, сушёных плодов; на рогожах расстелены травы. Столешница заставлена ступами, горшками, долблёнными из камня плошками. В нишах дубовые лежаки, под самым сводом мутное оконце. У очага широкая лавка. На перекладине круглит глаза совёнок.

— Это Когти,— Лука усадил птенца не плечо.— Ещё Чинка у нас живёт, домовой. Видать, схоронился, он чужаков стесняется. Ничего, сдружитесь. Выбирай ложе. Утром и в обед столуемся на сельской кухне, а по вечерам мы с тобой будем здесь перекусывать, ждать луну.

— Зачем луну ждать?

— Плоды, ягоды, корешки, листву собираем днём, ибо солнце напитывает их живительным огнём; а целебные травы силу черпают от лунного света, вот и ходим за ними ночью: первой луну видит форель, затаившись в спящей воде, второй — лягушка и подаёт нам знак. Пойдём наружу.

Обойдя слоистый выступ, мы вышли к колодцу, в заросли остролиста.

— Отсюда наше хозяйство начинается,— Лука указал на восток.— Тропка, что берёт начало у скалы, ведёт к лесу: видишь, там можжевельник меж каменьев проглядывает, дальше роща пихтовая, дубки, а за ними стеной деревья. Лес на гору карабкается, после луга тянутся, а по ту сторону к водопадам проход, к Белым камням.

— Лука,— прервал я старика,— объясни: кругом всё спалили, как же это уцелело?

— Мать места нас защитила.

— Какая мать? О чём ты?


— Ламария-покровительница 7 накрыла нас своим покрывалом, когда ваш бог привёл девять солнц из чужого мира и сжёг землю и иссушил воду.

— Лука, при чём тут бог? Самолёты несли бомбы, люди управляли ими, и люди сбрасывали те бомбы на нас.

— Молод ты и глуп. Что есть люди? Куклы, игрушки для высших. В стародавние времена божества сопутствовали людям повсюду, и мир был приветлив и светел. После вы, человечки твоего рода, объявили истинных богов ложными и стали поклоняться тому, распятому, которого приняли от чужаков. Вы преклоняли перед ним колена, а он сжёг наш мир огненным плевком, и сегодня этот мир засыпан толстым слоем пепла... Не мы одни спаслись: выше, в горах, лезгины схоронились в пещерах — духи предков оберегали племя; от них знаем: меж Семи острогов тоже люди есть, те, которые угли в очагах не гасили с Первого дня; и на западе некоторые выжили. Ещё бродячий торговец рассказывал: в городе, что у озера, толика жителей уцелела... Пошли в дом, Когти не может на свету долго.

В доме, у очага, прикрыв лапы пушистым хвостом, сидел то ли енот, то ли лисёнок — не понял я сразу.

— А вот и Чинка,— Лука снял с плеча совёнка, пустил гулять по столу.— С ним такая история вышла. Возвращался я как-то с озера, что над водопадами,— ночью было дело, верхом на ослике двигался. Как в самое сердце леса забрался — Чинка мне за спину спрыгнул, покуражиться захотел, с дороги сбить, поводить по зарослям, а я его раз — и тесьмой опутал, привязал к поясу, домой привёз. Посадил в котёл, прикрыл крышкой и камнем придавил, чтоб не выбрался. Сидел у меня, голубчик, в кутузке три дня и три ночи, потом поклялся, что вреда дому чинить не будет, я его и выпустил. Но он тот ещё плут. Заставил я его называть всё, что мне принадлежит, и слово-оберег давать, а про огонь забыл. Он мне и говорит: «Коли, Каланди, будешь ко мне несправедлив, огонь в очаге стану гасить». И верно: бывает, в сердцах рассержусь на бесёнка — в тот день растопить очаг никак не могу.

Не по себе мне сделалось от услышанного — мало радости с полоумным под одной крышей проживать. Лука заметил, прищурил глаз:

— Думаешь заговаривается старик? — рассмеялся.— Тут у нас много чего интересного происходит, постепенно привыкнешь, что за сказку примешь, что — за быль. Чинка тебя признал, иначе не объявился бы, и Когти на тебя добрым глазом смотрит...

Хлопнула дверь, в дом ворвался Седой:

— Ну как, Шопен, обживаешься? А я завтра обратно двинусь.

— Куда?

— За реку. Кишмиш лошадь даёт, я крепких ребят отобрал, пойдём с водокачки оставшийся инвентарь забирать — лебёдки, насосы, трубы, всё в хозяйстве сгодится. Дня через три вернусь. Не скучай тут без меня. А что это за зверь? Барсук, что ли?..

Чинка зевнул, потёр глаза тонкими пальцами, подобрал с полу рогожку и ушёл под лавку.

 

В тот вечер луны мы не дождались: налетел порывистый ветер, пригнал фиолетовые тучи, опрокинул ливнем. Лука раздул огонь в очаге, усадил меня на лавку, дал ступу, велел растирать сухие травы; сам смешивал в горшке, добавляя то корешок, то гроздь ягод.

— Лука, как ты травником сделался? От отца перенял?


— Нет,— отставил посуду, набил закопчённую трубку, прикурил от уголька.— Отец мой и дед овец разводили. Здесь, у дома, овчарня стояла. Я сызмальства за барашками бегал. Как Микел-Габриэл 8 родителя моего забрал — тогда мне как тебе сейчас годков было — один на хозяйстве остался. В те времена село на соседнем холме проживало, сюда сады подбирались и посевы. С весны я отару в горы водил, на луга, а к холодам зимовать возвращался. Зимой и было дело. Слышу, ночью овцы в загоне бьются, кричат. Вышел наружу — луна серебро разливает, снег искрится, а у колодца сидят три волка, языки вывалили, зубы блестят, и смотрят на меня, глаз не отводят. Вывел я одну овцу, отдал им. Самый матёрый жертву ухватил, забросил на спину, и ушли волки в лес. Вот так. А когда ласточки прилетели гнёзда мастерить, погнал я овечек на дальние пастбища, к горе Рошки. У подножья той горы леса дремучие, я их краем обходил, по руслам речным,— спешил, чтоб до половодья успеть. Встретил я там троих охотников, вышли из леса, остановили меня — стройные, высокие, в тёмных одеждах, кинжалы в богатых ножнах. Один — видно было по стати, что вожак,— пригляделся ко мне, говорит: «Это, братья, Лука из Шилду: помните, морозной ночью барашком нас угостил?» Обнял меня, прихватил за плечо: «Пойдём, Каланди, сегодня ты наш гость. Овечек оставь, присмотрят, ни одна не пропадёт». Пришли мы в пещеру: на полу ковры, по стенам оружие развешено. Над углями цельный тур, на вертел насаженный, вино в кувшинах. Пировали до утра, и дал я во хмелю клятву почитать впредь Мамбери, повелителя волков. Назавтра из леса пришли серые пастухи, погнали отару на пастбище, и овцы их не дичились. Побратимы отвели меня в чащу, в логово Дедабери-колдуньи. Взялась старая обучать меня, но прежде заклятие наложила, что никогда во вред и на зло не использую науку. Прожил я у неё до осени — постигал тайный язык, учился дарами наших богов пользоваться, от злых сил обороняться. Как шиповник поспел да с дубов листва облетела, пригнали волки моих овечек с дальних лугов, и пошли мы к дому. Овец, вернувшись, передал я обществу, а сам стал врачевать людей и зверей. Так и живу с той поры.

— Ну, Лука, мастер ты сказки складывать.

Лука спрятал улыбку в усы:

— А ты в селе поспрошай: лес кругом, волки по ночам вблизи воют, и надо же так — сколько лет ни телка, ни порося не увели... Да, испортил нам дождик ночку, вон и Когти нахохлился, без прогулки остался. Если к утру распогодится, пойдём в лес, древесную азбуку тебе расскажу.

Ночью Чинка пришёл со своей рогожкой под мой лежак. Долго возился, устраивался, после захрапел басом. Лука предупредил:

— Не гони, без огня застынем.

 

К рассвету дождь выдохся. Трава на лужайке у дома исходила паром под первыми лучами проглянувшего сквозь облака солнца. Я направился к колодцу умыться.

— Стой, Авель, посторонись,— Лука встал у меня за спиной, в руке лук, наложил стрелу, прицелился, спустил тетиву.— Теперь можно, иди.

«Господи, съеду я с разума с ним на пару. Вот вздорный старик».

Пока я плескался, Лука вернулся в дом, снова появился, уже без оружия, с котомкой:

— Не будем время терять, спускаться в село, в лесу перекусим. Оботрись, и пойдём.

 

Мы шли к роще. Лука рассказывал:

— Боги одарили деревьями наш мир — величайшую милость оказали смертным. Первопредок Амиран похитил в небесах огонь, и дерево приняло огонь и сгорает в огне, даря нам тепло, свет тёмной ночью и защиту от зверя. Из дерева дом, в котором мы живём, ложе, на котором мы видим сны, ладья, на которой ходим по водам. Из дерева делаем мы лук для охоты, копьё для устрашения врага, из дерева — колыбель. Из дерева домовина, в которой обретём последнее убежище. Чтобы слово твоё дошло до небес, поведай его дереву. Дерево уходит корнями в прошлое, а ветвями в будущее, единит три мира: подземный, срединный и небесный. Каждое дерево смысл в себе несёт, изначально заложенный. Смотри: у колодца нашего остролист растёт — зелен летом и зимой, это воин, бессмертный рыцарь. Цветёт он в разгар лета, и в цветах тех сила, способная пробудить любовь в самом чёрством сердце. Остролист — вещее дерево: ежели не зацвёл от солнцестояния летнего и до зимнего — жди большой беды. Вот пихта-красавица, хвоя — как одежды нарядные: это дерево Мтовари, Белой богини, дерево перворождённых. Когда ребёнок родится, трижды обносим колыбель горящей веткой пихты, благость снизойдёт на прибывшего в этот мир. На день зимнего солнцеворота подносим дары лунному дереву: серебро, прялку, белую, красную и чёрную ленты. Желтоголовый королёк гнездится зимой на пихте — в снежных шапках на ветвях, заблудившегося путника выводит на дорогу. В пихтовой роще укроешься от врага, если почитаешь Мтовари. Пихта всегда впереди лиственного леса стоит, зовёт передохнуть, прежде чем вступишь под сумеречный полог. Давай-ка и мы на ковёр из опавших одёжек присядем, хлеб переломим, чарку осушим, покропим вином на ветви.

Лука скинул с плеча котомку, достал чистую тряпицу, расстелил под деревом, разложил пресные лепёшки, сыр, сушёный инжир, меж корней пристроил флягу. Я подсел, разлил вино по пиалам.

— Лука, ты только что говорил — дерево три мира единит, объясни.

— Почему мы пояс затягиваем посреди туловища? Потому что живём в срединном мире. Кроме нашего, видимого мира, существует ещё два: один выше нас, а другой под нами. В нижнем мире живут Мацили и Батонеби — злые духи, несущие нам болезни и порчу. Проникают они в наш мир через пещеры, колодцы. Ты, небось, утром дурное подумал, когда я с луком вышел, а это я тебя оберегал. Мацили только и боятся, что стрелы из побега тиса. Тис — хранитель тайн Мтовари, матери всего сущего, дерево смерти. Самый лучший лук — из его древесины, а для стрел срезаем ветви при затмении луны. Сок его — яд для нечисти.

— Ладно, там, под нами, нечисть. А в том, что над нами?

— В верхнем мире боги обитают, их дети и слуги... не спеши с расспросами — обо всём расскажу, дай время — научу видеть невидимых, различать облики, что бессмертные принимают. Вот, к примеру, в лесу можешь странное существо встретить: походит на человека, но густые волосы покрывают у него всю спину, борода до колен, зубы торчат изо рта — нижние загнуты, аж до темени достают. Если сам зла не задумал, не бойся чудища, это Месепи — распорядитель леса. Его спутник — Каракачи, пятнистый пёс. Обходят они лес, проверяют свои наделы, подсчитывают убыль или прибыль зверья, летучей и ползучей живности, собирают с них дань. Где увидишь — положи наземь пресный хлебец, поклонись и иди дальше. Однако я тебя в чащу пока одного отпускать не буду — можешь с Али столкнуться, вот эти пострашнее будут, обучу оберéгу от них после...

 

Весь день мы бродили по лесу. В дубняке Лука велел мне срезать кору с молодых побегов:

— Дуб — дерево царей, владыка леса и страж. В жилье входную дверь ставим из дубовой доски. Корни у дуба уходят в землю на глубину, равную его высоте, а крона достаёт до неба, потому он правит и небесами, и преисподней. Дуб — вещее дерево. В трёхствольный дуб каждым летом в июле бьёт молния, через семь дней идём к нему за советом, по шуму листвы понимаем его повеление. Омела обвивает ветви дуба и напитывается его соком, ягоды омелы настаиваем на вине, получаем волшебный эликсир, позволяет увидеть невидимое. В летнее солнцестояние ветви омелы срезаем, несём в дом для защиты от злых духов. А кору, что ты собрал, высушим и будем отваром лечить жар простудный, воспаления внутренние...

— Лука, гляди,— указал я на приземистое деревце у обрыва,— у нас его «древом желания» называли, ленты на ветки повязывали...

— Это боярышник, весеннее дерево, майское, недоброе. Неверно его древом желания называть. Май — месяц злых колдуний, тёмные силы в мае крепчают. Почему свадьбы в мае не играем? Ещё предки учили: до середины июня не будет счастья ни невестам, ни женихам. А лоскуты развешивают на боярышник, если растёт у источника, чтоб духов от воды отвлечь, задобрить. И запомни: срубишь боярышник — жди беды, не минует.

 

Намотавшись по зарослям, возвращались мы восвояси. Как миновали пихтовую рощу, приметил я на ближайшей лужайке с десяток малышей: сорванцы гоняли по траве большой оранжевый мяч. Ноги сами понесли меня к игрокам.

— Лука,— позвал я на бегу,— ты иди, я после догоню, стукну по мячику пару раз...

— Стой, стой,— крикнул старик,— не ходи туда...

Отмахнувшись, я продолжил бег, однако дети повели себя странно: завидев меня, прекратили игру, сбились в кучу и ушли в густой кустарник. Удивлённый, я повернул назад.

— Дикий вы народ, однако. Я что, страшило какое, что детвора от меня шарахается?

— Это не дети,— Лука нахмурился.— Когда я тебе говорю — «стой», так будь ласков, замри и слушай дальше... Маленький народец ты побеспокоил, добилни зовутся. Теперь жди неприятностей.

— Да ну тебя к чертям с твоими сказками.

В сердцах я зашагал к селу, минуя избушку Луки. У источника наткнулся на Седого.

— Привет, Шопен.

— Ты же в поход собирался. Отчего не ушёл?

— Из-за дождя, дорога раскисла. Завтра пойдём. А ты что такой взъерошенный?

— С Лукой поругался. Ненормальный он, донимает ерундой всякой...

— Э, побереги нервы. Пойдём на кухню, поедим, завозился с утра, живот подвело.

До харчей мы не добрались, отвлёк гомон в коровнике, куда только что пригнали стадо с выпаса.

— Стряслось что-то,— Седой сделал стойку.— Бегом за мной!

 

Посреди двора суетился народ: несколько дюжих мужиков пытались удержать стоймя упитанную бурёнку — подпирали с боков, тянули за рога. Рядом причитала растрёпанная матрона, у её ног валялись опрокинутые вёдра. Животина тяжело дышала, норовила залечь. Лысый староста чинил допрос:

— Что стряслось? Да не ори ты, дура старая. Где пастух?

Щуплый пастух подошёл, вобрал голову в плечи:

— Всё чудесно было, весь день паслись себе, а как вернулись, так она и взбесилась...

— Не иначе ядовитой травы нажралась...— подал реплику болельщик из толпы.

— Нет там дурной травы,— мой Лука подошёл к корове, поглядел в вывороченные глаза, пощупал под крутыми скулами.— Вроде не хворая. Непонятно.

Ноги у скотины окончательно отказали: подминая мужиков, корова завалилась набок, вывалила язык.

— Вай, кончается моя Пепела,— скотница ухватилась за голову.

Староста поймал за ухо подвернувшегося мальчугана:

— Беги на кухню, живо! Повариха там их, новых, зови сюда.

Вытирая руки о передник, подошла Цуца. Пощупала страдалице вымя, потрогала язык, приложила ухо к брюху, послушала.

— Непрохождение у неё...

— Чего? — староста вытянул шею.

— Запор. Клистир надо ставить — клизму. Только вот чем?

Седой понял: его выход.

— Цуца, шланг у меня есть, метра два. А сосуд какой нужен? Ёмкость назови.

— Ведра полтора за раз надо влить...

— Где кузнец? Я в кузню, щас вернусь...

Седой умчался со двора. Вернулся в сопровождении хмурого мужика, на ходу изображал что-то руками, очерчивал в воздухе:

— Я раскрою?, тебе только на заклёпки взять и снизу к ведру приставить, вместо донышка...

Кузнец потоптался возле коровы, заглянул зачем-то Пепеле под хвост.

— Попробуем, пошли.

Через четверть часа приспособление было готово. Натаскали воды, корову всем миром подняли, установили на разъезжающиеся копыта. Цуце подставили табурет, чтоб сподручнее было. Седой лил в агрегат воду, лысый держал хвост. После первой порции Пепела замерла, задумалась. Седой добавил воды. Пепела глубоко вздохнула, пригнула голову, натужилась, Седой и Цуца брызнули в стороны, лысый не успел: густая зелёная струя разрисовала старосту с ног до головы, под хвостом у скотины вздулся нарост с детскую голову; вывернув шею, Пепела внимательно разглядывала собственный зад.

— Воду несите, воду...— орал Кишмиш, протирая глаза.

Седой подхватил ведро, обдал новообразование.

— Куда льёшь, осёл?! На меня лей!

Пепела округлила бока, с громким чавком отстрелила инородное тело, встряхнулась и пошла к стойлу. Пока отмывали старосту, Седой подобрал отторгнутое, прополоскал в ведре.

— Глядите: мяч сожрала пластиковый, оранжевый.

Подошла Цуца.

— Не могла она его съесть, вернее — съесть могла, но тогда через зад он бы не вышел, отрыгнула бы и задохнулась.

Кишмиш обтёрся чьей-то рубахой:

— Как же он ей в задницу попал?

— Кто-то засунул.

— Да что ты несёшь? Кто тут будет скотине в зад всякую дрянь пихать? И потом, откуда мяч этот? Я наперечёт всё в деревне знаю, не было здесь такого...

— Ну, вчера ветер сильный был,— заметил Седой,— мог с пустыря какого принести. А вот кто у тебя в общине вредительствует, это тебе выяснять.

Я ойкнул, получив в спину тычок, оглянулся — Лука глядел строго:

— Пошли домой, ишак! Впредь слушать меня будешь.



3.

Набирал силу июнь, месяц дуба. В ночь перед солнцеворотом Лука долго рассматривал молодую луну:


— Ардадаги 9 дождливый будет, под домашний арест нас определит. Не беда, что заготовить успели,— разберём, высушим, начнём снадобья приготовлять... А к полудню завтрашнему гости прибудут, лезгины.

— Откуда знаешь? — удивился я.

— Гляди туда,— указал на север.— Видишь, на перевале, в седловине Рошки, огонёк — то большой Эрам, Эрам-Хут, побратим нашего старосты, знак подаёт. Надо похмельное зелье сварить, да побольше, послезавтра народ совсем больной будет.

Лука ушёл в дом — мы стояли у порога,— я остался, присел на вросшую в землю лавку, рассматривал звёзды, мерцавшие над тёмной бахромой уснувшего леса. Прилетел Когти, устроился на моём плече, замер, слушал ночные шорохи.

 

За прошедшие дни мы с Лукой облазали всю округу. Сперва водил он меня по самым укромным уголкам леса — показал ольховник, укрывавший берега сбегающей от Белых камней белопенной Инцобы, заросли бузины, кизила, ежевики. Учил:

— Ольха в лесу — главная колдунья, дерево Ио — лунной коровы, в ветвях ольхи вороны и соколы гнёзда вьют. По старшинству за ольхой кизил стоит,— Лука пригнул ветку, сорвал ягоду, кинул в рот, сморщился.— Незрелый, для нас в самый раз, насушим, будем отваром обжор от поноса пользовать...

Узнал я: берёза в лесу распускается первой, месяц берёзы начинается сразу после зимнего солнцеворота, потому берёза — дерево начала. Старый год прутьями берёзы гонят прочь, колыбель мастерят из её древесины. Лука на стволах надрезы делал, берестяные чаши навешивал:

— Поделятся с нами соком, кровушку себе почистим.

Повёл меня Лука в дальнее ущелье, показал скалу, одетую в малахитовое кружево:

— Плющ, священное растение Берика-изобильного 10. Месяц плюща — октябрь. Последний сноп с нивы обвязываем стеблем плюща, «девой урожая» называем. Дам тебе попробовать напиток колдовской — вино с мёдом и соком плюща, после такого чудны?е сны снятся. Плющ бессмертен, дерево вечной жизни. Только веткой плюща можно от духа бузины оборониться. Ты и не знаешь: хочешь кому в дом дьявола зазвать — подбрось ему в очаг полено из ствола бузины...

Для полуденного отдыха ходили мы на поляну, посреди которой, ухватившись за землю узловатыми пальцами-корнями, стояла древняя липа; кругом стеной миндальные деревца. Лука раскинул руки, обнял ствол:


— Ежели в лунную ночь тайком сюда подобраться, можно подсмотреть, как нимфы танцуют в серебряных лучах — Цацхви 11 и Нуши 12. Цацхви — пышнотелая, белокожая, в красных одеждах; Нуши — из тумана сотканная, в белом плаще. Ветку липы в доме крепим на Материнский столб — прибавление в семье; ветку миндаля — у очага, дабы самые наши сокровенные мысли до неба достигали. Приляг под липой, пускай чуток мудрости в дурную твою башку сойдёт...

 

Познакомились с лесом. Лука меня на луга повёл — поначалу в дневную пору, чтобы засветло научился травы различать и после ночью не путал. Как вступили на плато, уложил на траву кукурузный хлебец:

— Это для Миндорт-Батони, повелителя трав и цветов. Будет к нам милостив — добудем за лето всё нужное.

По земле стелился пестроцветный ковёр: лютик-байа, золотистые звёздочки зверобоя, бирюзовые слезинки колокольчиков. Стройные свечи мзиура-девясила желтели меж репейных листов. Ветерок перекатывал нежный пух одуванчиков, кровавыми пятнами алели маки. Над разнотравьем деловито сновали труженицы-пчёлы. Запыхавшийся на крутом подъёме Лука отпил глоток воды из фляги.

— Девясил — первый наш помощник, ближе к осени корешки соберём, при любой хворобе отвар силы восстановит болящему. Гляди, в траве пятнышки фиолетовые — это фиалка горная, от тяжкого кашля. Видишь, стебли будто надломленные, голубым цветком побитые — цикорий, для обжор и пьяниц. Пойдём ромашку поищем, научу отличать лечебную от сорной...

К озеру привёл меня Лука: берега камышом окромлены, сиротами ивы плакучие стоят.

— Ива — весеннее дерево, месяц её — апрель,— Лука погладил ствол.— Дерево Мтовари, праматери нашей. Вертишейка, птица магов, гнёзда вьёт в ветвях ивы. Помогает ива добрым чародеям, белым колдунам. Злые духи ломоту костную на людей насылают, а ива нам кору свою дарит, дабы эту хворобу лечить. Срежь, Авель, вот с этих двух те ветки, что внутрь кроны повёрнуты,— дереву облегчение, а мы дома кору слущим и в дело пустим. Камыш в ноябре соберём, стрелы изготовим «дневные», против нечисти. Если из камышины свирель сделать да заговорить — откроет двери царства мёртвых, только нам этого пока не требуется. До осени камыш трогать нельзя, он силы набирается от водяных каджей 13. Каджи здесь живут, в озере,— духи вод. Боятся они звона колокольчика, железа, огня и всего того, чем можно разжечь огонь. Какая тут рыба водится — им подвластна. Мы их почитаем, одариваем. Как жара спадёт, придём с рыбаками, сложим у воды лепёшки, сыр, кувшин вина выставим — на другой день нагонят в наши сети сазанов да карпов. Водяные каджи в снадобьях толк знают: первые лекарства нашим предкам ими были дарованы. Предупредить хочу: видишь лилии у того берега? Не вздумай когда сорвать, гнев хозяев озера навлечёшь — мстить будут. Пойдём дальше, за озером чертополох растёт, наберём ветвей для оберега, чертей гонять...

 

Отправляясь в походы, шли мы всегда дорожкой, что начиналась у колодца. На полпути к роще в узкую щель отделялась тропка, вилась змейкой возле поросшего лишайником валуна, терялась в сердце горы.

— Лука, куда она ведёт? Мы всё мимо ходим, сюда ни разу не свернули.

— Это дорога к нашему Хати 14. Будем возвращаться — заглянем.

В тот день далеко мы не ходили, накопали кореньев у кромки леса и в полдень повернули к дому. Лука обещание исполнил: как дошли до развилки, свернул в проход.

Тропка вначале петляла под отвесными стенами, после поползла по крутому, поросшему узловатыми дубками гребню, привела нас к обрыву: внизу село — как на ладони, прямо перед нами — заснеженные вершины. Из зарослей кругом вздымались островерхие скалы. Хоть и был солнечный день, по ногам мягкой пеленой стлался туман. Неподалёку стояла маленькая молельня, её окружала каменная ограда, двор выложен растрескавшимся плитняком. К самой кладке ограды подступил шиповник, плющ карабкался по стенам на сланцевую кровлю. Посреди двора — тенистая смоковница. У обрыва — каменная скамья. Лука присел, отдышался.


— Садись, смотри: земля морщинами покрыта, выступами. Говорят, что когда Мтовари творила миры, срединный получился больше верхнего, не пришлось небо впору основе. Тогда дьявол Тарос 15 посоветовал владычице: «Сожми землю, и небо, подобно крышке, плотно накроет её». Послала Мтовари вниз серебряного дракона, обвил гвелешап 16 землю своим телом, сжал. Небо-то село на место, но земля, до того гладкая, погнулась. Где-то поднялись горы — вон Семь отрогов перед нами, кое-где сделались ущелья. По ущельям реки заструились, собрались в озёра и моря. Мтовари из небесного гнезда выпустила три пичуги, звались они шдавал, на ласточек похожи. Из этой троицы одна — совсем белая, вторая — с белой грудкой, а третья — вся чёрная. В тех местах, куда полетела белая шдавал, а полетела она к Семи отрогам, вечно лежит снег. Белогрудая шдавал прилетела в наши края, и у нас снег покрывает землю зимой. Чёрная устремилась на юг — там вовсе снега не бывает, ещё и огненный плевок туда упал — всё черным-черно; да ты и сам знаешь, оттуда пришёл. Смотри влево: у подножья третьего отрога как будто волны вздымаются — там гора Читхаро стоит. В старину стада туров скрывались в ущельях, что по её склонам сбегают. Ходили туда охотиться и сваны, и рачинцы, вайнахи спускались. На этой горе было пастбище, куда нога человека не ступала со дня сотворения мира. Балхетским лугом называли это место, трава там цвела круглый год 17. Говорили, что неисчислимы были стада туров на том лугу, и в год раз, зимой, в солнцеворот, Бочи — повелитель гор — выпускал через горловину потайного ущелья ровно столько круторогих, сколько полагалось окрестным охотникам...

В вечерней тиши прозвенел колокол.

— Лука, стряслось что-то? В селе звонят...

— Нет, когда что недоброе — в колокол часто-часто бьют, а это наш виноградарь град отгоняет, видишь — от Рошки туча идёт.

— Опять ты за своё. Сейчас расскажешь мне, что грозовые тучи колокольного звона пугаются.

— Не тучи — поводырь. Град — это добрый дух, сирота. Неизвестно, кто его породил, он ещё до небожителей был. Живёт на заснеженных склонах, в одеяние из льдинок обряжен. Скучает он в своём обиталище, а любит иногда погулять по небу, хотя и слеп, как крот. В поводырях у него Тартарос — повелитель каджей. Как скажет он Тартаросу, что хочет прогуляться, тот его на тучу подсадит и водит по небу. Град просит прислужника Сатаны не приближать тучу к селеньям и посевам, не хочет портить плоды нашего труда, да зловредный обманывает его. Потому, как увидим грозовую тучу, бьём в колокол, Тартарос звона пуще чумы боится. Да ты гляди, туча-то ушла от села, над лесом клубится.

— Ветер сменился,— возразил я.

— Э-э, дикарь.

Лука достал из котомки трубку, набил табаком, выбил искру древним огнивом, пересел лицом к строению.

— Святилище это в незапамятные времена построили для Ламарии, охранительницы нашего края. Как царь Фарнаваз от персов божество перенял, а после человечки твоего рода распятого признали, древняя вера иссякла, но, как видишь, Хати сохранили. Во все времена в Шилде жила горстка людей, что почитала истинных богов. Я из рода смотрителей, последний деканози 18. Когда надо, староста мне людей даёт, крышу чиним, трещины в кладке заделываем. Как настанет пора урожай принять, в честь покровительницы празднество устроим. Придём сюда всем селом, поклонимся, поднесём светлоликой скромные дары от достатка нашего, испросим милости к чадам своим...

С неба упал коршун, уселся на ветвь смоквы, заклекотал.

— Знаешь, о чём говорит? «Пить хочу». Когда Мтовари создала воду, коршун к ней не прикоснулся, побрезговал. В наказание пьёт только росу и кричит: «Мцкурия! 19 Мцкурия!» — Лука хохотнул.— Вот и ты такой же, от родниковой воды отказываешься, росу лижешь, Томá неверующий...

 

...Облачко набежало на лунный диск. Когти упорхнул в дом, я за ним. Лука ворочал горшки, затевал что-то. Растопил очаг, в котёл ссыпáл травы, после кипятил, сцеживал.


— В долине наше вино всегда славилось. А почему? Потому что я дрянь всякую на виноградник не допускал. В окрестных деревнях чем только лозу не поливали: и купоросом, и заморскими ядами, и чёрт его знает чем ещё. А у меня своё зелье: ромашка мелколепестковая, тысячелистник, корешки дурмана, табачный цвет, да ещё я пару слов наговорю над варевом — никакая букашка к лозе не прикоснётся. Остудим за ночь, утром виноградарю отнесём, пускай опрыскивает, пора. Я тебе про лозу расскажу. Лоза прежде в подлеске таилась: Берика виноградные косточки по нашей земле разбросал, от них и пошли ростки. Птицы ягоды клевали, да иногда медведь гроздь срывал. Какой-то умный человек принёс лозу из леса, высадил у жилища. Разрослась лоза, дала урожай. Что одолели — съели. Что съесть не сумели — отжали. Сок сладкий, вкусный. Стали думать, как его сохранить. Попробовали вываривать над огнём — бадаги получилось: густое, терпкое, на радость детям — в морозные зимние вечера лакомство. А сок, что в излишке остался, слили в кувшины, да и забыли про него. Перебродил виноградный сок, силу набрал. Весной прилетел соловей, поведал: «Да здравствует вино! Кто станет его пить, запоёт по-соловьиному». С тех пор и пьём вино в радости и в горе, и песни поём в застолье. В каморе хелади 20 красной глины, неси сюда и пиалы прихвати.

Лука сковырнул восковую нашлёпку.

— Это трёхлетнее.

Разлил, пригубил.

— Попробуй. Глотка два отпей, пережди, а после — залпом, до дна.

По жилам растеклось тепло, ноги онемели. В висках ударили серебряные молоточки.

— Ты слушай дальше,— Лука снова наполнил кубки.— Вслед за соловьём петух пришёл, попробовал вина, да и говорит: «Кто выпьет больше меры — ссоры полюбит и, подобно мне, забиякой станет». После пришёл жирный боров, нахлебался вина и завалился в грязь. Вино — кровь земли. Боги вином смертных одарили, и нынче каждый волен сам выбирать — соловьём он будет в питии, петухом или свиньёй. Выпьем, Авель, за наших предков, что нектар этот в веках сберегли. А теперь пошли отдыхать. В сутки раз и вода уснёт.

 

С раннего утра в селе затеяли готовку, собирали угощение для гостей. Я пошёл поглядеть: под кухонным навесом краснощёкий мясник свежевал бараньи туши. Цуцу, возведённую после успешного излечения Пепелы в ранг управительницы скотного двора, временно отозвали командовать стряпухами. Староста гонял селян на огород — дёргать с грядок редис, молодой лук, собирать пряные травы. Пристроившись вокруг котла, мужики чистили картошку. В каменной бадье у родника в пудовых кувшинах охлаждалось вино. На шум объявился Седой: давно уже устроили подъёмник к урезу травяного луга, отстроили бассейн возле овчарни, наш мастер на все руки скукой маялся. Попробовал было уговорить старосту затеять запруду на Инцоба, обещал соорудить генератор, провести в село электричество, однако Кишмиш заартачился, тянул время, ссылался на сенокос, поспевающий урожай. Седой сдружился с кузнецом, мастерил полезную в быту утварь. Сей момент клепал в кузне набор зубодёрных щипцов для Катерины — многие в селе мучались зубами. Смыл с рук копоть, направился к старосте.

— Слушай,— указал на кувшины,— лезгины вроде магометане, а ты их вином встречаешь.

— Это они в горах магометане, а здесь пьют за милую душу. Да и у себя в саклях балуются: пиво варят из ячменя, водку гонят с бузины. Гостил я у них, знаю. Их араки попробуешь — три дня помираешь, страшная штука. Интересно, соль привезут? Весь запас вышел. Если нет, придётся нам на солончаки идти, к отрогам.

— Вот это дело,— Седой ожил.— Давай людей, я пойду...

Приметил меня, подошёл, обнял. Уселись на лавочку.

— Ну, как ты? С колдуном подружился?

— Подружился. Добрый он — знахарству обучает, байки всякие рассказывает, вредничает иногда, но это ничего, терпимо.

— Терпи, терпи, полезную науку постигаешь. Лекарств ведь нет, какой мор случится — только на вас надежда.

— Слушай, всё спросить хочу: имя у тебя людское есть? Крестили же тебя когда-то.

Седой засмущался:

— Крестить меня поп отказался. Имя мне батюшка покойный дал нехристианское...

— Ну расскажи.

— Понимаешь, у нас в роду по мужской линии все землеустроители. Отец мой каналы рыл, дед. Я родом с Атенского ущелья, что в Картли. В наших краях богоборца богатыря Джафира почитали, песни о нём слагали. Джафир много славных дел совершил в старину, но главное, за что его чтили,— в безводье воду приводил. Скалы крушил, плугом стопудовым русла для новых рек прокладывал. Вот меня в его честь и поименовали. Так что я, с твоего позволенья,— Джафир Джафирович, или Джафо, если коротко.

— А что, красиво,— я покатал на языке,— Седой Джафо. Очень даже романтично, совсем как в книжках про разбойников.

— Кстати, о книжках: ты у старосты дома бывал?

— Нет. А что?

— Кишмиш сельскую библиотеку сохранил — одна комната книгами забита. Чего там только нет: Руставели, Важа, Илия; приключенческих полно: Жюль Верн, Дюма, Джек Лондон. Я Гоголя откопал, сейчас «Вий» перечитываю — мороз по коже дерёт...

— Как-нибудь вечерком к нам заходи, Луку послушай — никакой Гоголь не понадобится...

 

У ворот забрехали собаки. Босоногие дозорные, поднимая клубы пыли, бежали в нашу сторону:

— Едут, едут!

Верхом на мулах появились лезгины: в косматых шапках, на плечи накинуты бурки, впереди гигант — ноги из седла чуть не до земли свесил, орлиный нос, скулы буграми. Староста сделал было шаг вперёд, да и замер:

— Глядите, бороды сбрили. Ну и дела...

Я указал рукой:

— А это разве не бороды? У всех щёки заросшие.

— Да ну, у них раньше до пояса крашеный хной волос болтался...

Гости спешились. Великан облапил старосту:

— Привет тебе, Автандил. Вижу, в добром здравии пребываешь.

Староста привстал на цыпочки, пытался до плеч дотянуться:

— Привет тебе, Эрам-Хут! Как добрались?


— Раг 21 освещал нам дорогу днём, Барз 22 оберегала ночью, Пари 23 сопутствовали нам.

— Что я слышу! Ты имена древних называешь?

Эрам-Хут потянулся было ладонью к подбородку, смутился, воровато спрятал руку за спину:


— Отринули мы Аллаха, к вере предков вернулись! Принимай гостинцы, Гуцар 24 вам прислал.

Гости снимали с мулов поклажу.

— Соль привёз? — озаботился Кишмиш.

— И соль привезли, и черемшу, и сыр, и муку ячменную. А ты кукурузой помоги.

— О чём речь! Богатые подарки увезёте. Эй, женщины, несите полотенца, гостям умыться с дороги...

 

Застолье сложилось знатное: говорили долгие тосты, вино лилось рекой, пели песни — гортанные горские и напевные многоголосные. В разгар веселья Кишмиш подал мне знак, я завёл патефон. Восторгу лезгин предела не было: двое вскочили на стол, зажали в зубах лезвия кинжалов, приспустили рукава черкесок, отплясывали под фокстрот. Кутили до рассвета. На заре Эрам-Хут ухватил меня за плечо ладонью с добрую сковороду, отцепил с пояса богатый кинжал:


— Это тебе за музыку, сам Шарвили 25 носил! Смотри не посрами его память.

 

Взвалив на спину, Лука нёс меня домой:

— Пьяница малолетний! Тоже мне — музыкант, учёный муж. Заблюёшь полы — сам же мыть будешь. Лезешь туда же — с мужиками на равных пить. Свинья!

 

Стараниями Луки я выжил. Сутки провалялся на лежаке: в голове крутилась карусель, язык высох и распух. Лука поил меня мятным чаем, отваром ежевичного листа, настоем шиповника. Бранился. К вечеру полегчало, унялось бешено колотившееся сердце. Лука сжал пальцами моё запястье, послушал биение крови, хмыкнул удовлетворённо:

— Неделю — отвар девясила с цикорием, печёнку почистишь. Поглядим, может, и разрешу тебе после глоток вина. Садись к столу, поешь.

Пока я жевал, Лука откинул крышку старинного резного сундука, пошарил внутри, бросил на стол украшенный серебряной вязью пояс:


— Кинжал в руке будешь носить? Примерь, если широко — защёлку переставим, дед мой фигуристее тебя был,— потянулся ко мне, на шею навесил связанный из грубой нитки мешочек.— В нём коготь и волос Али. Али в развалинах живут, что затерялись в чаще. Раньше в село пробирались, порчу наводили на рожениц. Теперь остерегаются, меня боятся. Столкнёшься — смотри не обделайся, видом страшные очень: космы всклоченные, когти в вершок длиной. Вот,— протянул мне узкую кожаную тесьму,— обвяжи правое запястье. Коли на тебе эти амулеты, в одиночку Али к тебе не подступится. А ежели их несколько будет, могут затеять вкруг тебя хоровод, песню завести, чтобы одурманить, воле своей подчинить. Отвечай им: «На мне талисман из эши 26, на руке браслет из меши 27, Квирия 28 справедливый, прокляни дьявольский хоровод». Если в ночь один уйдёшь в лес, кинжал всегда держи наполовину вынутым из ножен, иначе Али заговорить его могут, застрянет.

Лука стал собираться.

— Ты, вином раненный, оставайся дома, а мы с Когти сходим на луг, хочу яснотки набрать успеть до дождей...



4.

Хорошо знал знахарь приметы: три дня и три ночи грохотало в горах, молнии выстёгивали острыми жалами сумеречное небо. Селяне не отходили от виноградника, держали наготове циновки — защищать от града ранимые грозди. Колокол звонил не переставая. По-видимому, у Тартароса были более важные дела, град так и не пришёл, зато полил дождь, и похоже было, что надолго. Кишмиш ликовал, обещал невиданный травостой. Мы с Лукой засели в берлоге, вязали метёлки из высушенных трав, измельчали коренья...

Заявились гости: Джафо, Катерина и Тамра. Седой сразу же полез выяснять отношения с Чинкой — трепал за уши, дул в нос. Домовой брезгливо высвободился, ушёл с глаз. Катерина обратилась к знахарю с просьбой:

— Дедушка Лука, присоветуй что-нибудь обезболивающее. Джафир инструмент изготовил, я зубы дёргать начала, для успокоения страдальцев водкой пользуюсь — не помогает: сегодня пасечнику глазной рвала — пришлось к скамье привязывать...

Лука посмеялся в усы, ушёл в камору, вернулся с кувшином, попенял мне:

— Гости в доме, а ты зад от скамьи не оторвёшь. Неси инжир, орехи, мёд, вино подогрей, гвоздики добавь.

Подсел к огню.

— Сделаю я тебе снадобье, детка. Дрыхать будут твои страдальцы, сны сладкие смотреть, распорки в рот придётся вставлять. Немного дурмана, чуток сон-травы, пыльца конопли; смешаем всё — один напёрсток на стакан вина, и готово дело.

— Молодец, Лука, знал, что выручишь,— Седой растёр в ладони щепоть табака, завернул в виноградный лист, прикурил от лучины, сладко затянулся.— А уютно здесь у вас, настоящее логово.

— Дедушка Лука,— подала голос молчаливая обычно стесняшка Тамра,— извините, с расспросами пристаю... Говорят, вы обо всём знаете... Вот я сама из этих краёв, из долины, а ваши на местных совсем не похожи — скуластые, говор гортанный, да и рыжих много. Отчего так?

Лука устроился удобнее, набил трубку.

— Так большинство здесь, в селе, родом с потусторонней Хевсуретии — семя Хогаис Миндия. Слыхивали про такого? Нет? Ну, тогда внимайте: Миндия, сын Хогая, в Архоти родился, есть такое некогда многолюдное ущелье к северу отсюда. Рассказывали, в день, когда младенец на свет явился, на небе два солнца встало. Как возмужал Миндия, молва о нём разошлась по всему нагорью — отвагой и острым умом славился. Случилось, пробрались в Архоти жамни 29, слуги Тароса, злые духи. Прибыли троицей, на чёрном осле, уместились разом на загривке животины, ибо невелики были ростом — с пядь каждый. Поклажу прихватили — три колчана с разноцветными стрелами: стрела с чёрным оперением била насмерть, краснопёрая оставляла человека в живых, но поражала тяжким недугом, а белая — лишала рассудка. Затаились жамни в зарослях бузины близ перекрёстка главных дорог, принялись метать красные стрелы в путников; тех, кто пытался им противостоять,— убивали. Много народа сгубили, не разбирая: мужей, женщин, детей... Миндия поспешил на выручку соплеменникам, однако с колдовством не совладел, одурманили его жамни и увели из Архоти. Завели несущие погибель сына Хогая за Балхетский луг, в урочище каджей, отдали злыдням. Каджи — людоеды, раскармливали пленников на съедение, принялись и Миндия напитывать силой. Жилища сатанинского воинства с трёх сторон отвесные утёсы окружали, с четвёртого бока бездонная пропасть скалила пасть. Через неё мост был перекинут — каджи ежедневно посыпали его настил золой, чтобы сразу заметить, если кто из пленников сбежит. Простая такая уловка сыну Хогаеву не помеха: прошёл Миндия через золу, пятясь задом, и бежал. Каджи его хватились только ко времени вечерней кормёжки поимников, да уже поздно было — далеко ушёл Миндия, ещё и следы свои запутал, на это он большим мастаком был. Беглец думал пробраться в родное ущелье, однако, протаптывая в зарослях ложные тропки, сам заплутал, вышел в незнакомую долину: вдоль ручья постройки стояли, похожи на те, что дети, забавляясь, мастерят. Схоронился Миндия в корнях неохватного дуба, глазеет: человечки с локоть ростом снуют меж игрушечных домиков, сбегаются в скопища, на небо глядят, после вновь разбегаются. Явился им Миндия — малыши на него луки наставили, крошечными пращами размахивают. Вышел вперёд одноглазый — видно было, что вожак,— спросил, какого роду-племени пришелец. Рассказал Миндия о своих злоключениях. Одноглазый и говорит: «А помнишь, герой, в Архоти ты в меня камень бросил и зеницу мне выбил? Ведь это я, обратившись птахой, к вам давней весной прилетал... Мы — гугули, кукушки: перебравшись через вон ту гору, превращаемся в птиц, а по эту сторону людское обличье принимаем». Вспомнил Миндия детские проказы, горько пожалел о содеянном, попросил у обиженного им прощения, после спросил о причине тревожной суеты малого народца. «Ждём нападения,— говорит вожак.— Друг-филин весть принёс: каджи замыслили нас извести, подговорили Тартароса наслать на обитель нашу птичье войско...» И вправду — налетела стая грачей, сорок, журавлей: разоряют постройки, нападают на малышей. Выворотил Миндия из земли куст остролиста, ухватил за верхушку, стал избивать летунов. Сгинуло пернатое воинство, разлетелось, спасаясь от гнева сына Хогая. Поклонились гугули Миндия в пояс: «За то, что отвратил опасность от нас, щедро одарим мы тебя, воин». Вожак приказал: «Пригоните стадо». Видит Миндия: гонят гугули вереницу змей, у каждой полоска белого каракуля вокруг горла. Зарезали одну, сварили, поднесли гостю. Трудно было отважиться попробовать угощение, да не смог Миндия обидеть хозяев — проглотил кусок. Тошно ему сделалось, муторно. Гугули устроили ему под дубом ложе из перьев, лёг Миндия, метался долго — не давала покоя съеденная змеятина. Наконец уснул и во сне услышал речь деревьев, птиц, зверей, полевых цветов и трав. Как проснулся Миндия, одноглазый вожак ему говорит: «Дар наш силу сохраняет лишь в оберегаемых Ламарией уголках. Я тебя отведу к такому месту, найдёшь там себе подругу, сложишь очаг и род Хогаев продолжишь». Тронулись в путь. Как перевалили через гору, одноглазый предупредил: «Я сейчас птицей обернусь, иди за мной по голосу». Рано ли, поздно ли — пришли они к Белым камням. Одноглазый распрощался с сыном Хогая, улетел восвояси. Сложил Миндия шалаш из ветвей, приручил козу с козлёнком, волка, змею, сокола — ведь понимал он язык животных, птиц, растений и всего сущего. Осенью привёл Миндия в шалаш рыжеволосую красавицу-тушинку. В положенное время родила она первенца. Миндия по лугам бродил, травы и цветы кричали ему вслед: «Я лекарство от такой-то хвори, а я от такой-то...» Потянулись к Белым камням люди, приводили болящих, раненых. Исцелял их Миндия. А тем временем множилось потомство сына Хогая, возмужавшие сыновья уже сами в окрестных сельбищах жён выбрали. Отстроились вокруг того места, где мы нынче проживаем... Потому у нас в селе каждый второй — по прозванию Миндиашвили. Вторая половина — Каланди, с этими у меня общие предки, которые сюда с запада пришли, из-за Поперечного хребта,— говорят, от дэвов спасались...

— Что ещё за дэвы? — встрял Седой.— Это рогатые, из сказок?

— О дэвах в другой раз расскажу. А Миндия кистинцы убили. Пошёл он как-то в горы, в Тертего, к побратиму своему, да из-за непогоды сбился с пути, попал прямо к кровникам, в село Миза. Кистинцы вырезали у Миндия сердце, дали отведать женщинам, что на сносях были: авось сердце героя вложится им, авось родятся у них похожие на сына Хогая дети.

Рассказчик расправил усы, запел с хрипотцой:


Хогаис Минди умирал —
Солнце краснело, ярилось.
Небо разверзлось, земля грохотала,
Слёзы роняла луна.
Звёзды падали наземь,
Коршуны, ястребы, соколы
В горе били крылами.
Зверь высоких гор
Сходился, чтоб оплакать героя...


Умолк Лука, тишина повисла, только угли потрескивали в очаге.

— Спасибо,— Тамра убрала слезинку,— чудесный рассказ. А мы припозднились, пора и по домам.

Лука разлил вино:

— Кукушку по всему миру никчёмной птицей считают, пересмешником, а мы гугули «хвее» собираем — дань с урожая — и в лес относим. За то кукушка в нужное время нам знак подаёт. Её «ку-ку» по-разному звучит. Весной, как время придёт, «дар-гит» слышно, что значит — «сажайте, сейте». Осенью — «катха-гвини! катха-гвини!» — пора виноград собирать и вино давить. И никогда не ошибётся в сроках... Выпьем на посошок. Приходите завтра — расскажу вам про дэвов.

 

Позавтракали мы в доме, из-за дождя поленились идти в село. Убрав со стола, Лука перетёр с водкой ягоды бузины, отцедил чернила в плошку. Из сундука извлёк толстую тетрадь, вооружился обкусанной с конца перьевой ручкой, подсел к столу.

— Лука, ты никак сочинительством заняться надумал? — я подошёл поглядеть.

— Не мешай, лучше в доме прибери, грязью всё заросло.

Делать нечего: чертыхаясь, вышел я под холодные струи, набрал воды из колодца, разыскал швабру, тряпку, метлу. Начал выметать из-под лавок. Чинка, недовольный, удалился в кладовку. Метла задела что-то: к моим ногам выкатилось оттавино — прямая флейта.

— Лука,— я подобрал инструмент,— вот не знал, что ты музицируешь...

— Не моё, мне медведь на ухо наступил, это Чинка балуется, когда грустит.

— Да ну вас...

Я уложил флейту на полку, плеснул на пол воды. Возился я долго. Как принялся за нашу утварь, пыль поднялась столбом. Лука закашлялся:

— Намочи тряпку, обалдуй. Тьфу, ничего по-человечески не сделаешь...

В сердцах убрал тетрадь, повозился в кладовке, извлёк на свет божий ветхий зонт.

— Я спущусь в плотницкую, Джафира надо повидать (Седой пристроил к кузне сарай, обучал там Лазаре столярному делу). К обеду не опаздывай.

Чинка вернулся в комнату, неодобрительно оглядел чистые полы, забрал свою рогожку, забрался под лавку.

Навёл я наконец относительный порядок и, шлёпая башмаками по лужам, припустился вниз. За последнюю неделю от самой нашей избушки и до площади вдоль дороги образовалась глубокая канава — мутный поток, закручивая водовороты, струился наперегонки со мной. Под навесом заседала сельская «верхушка»: лысый староста, горбатый портной, вороватого обличия мельник, сапожник — кутила и балагур, надменный молчун-кузнец, грубиян-дровосек, брадобрей — болтун и сплетник, пьяница-маляр, застенчивый виноградарь и известный сластолюбец — деревенский пижон без определённых занятий. Староста приметил меня:

— Шопен, ты и так уже промок, будь другом, сбегай в мастерскую, позови Джафира и Луку, дело будем говорить.

Пришлось бежать дальше. В плотницкой Лазаре застругивал рубанком дощечку, Седой и Лука раскладывали на столе кривые деревяшки, примеряли одну к другой.

— Кишмиш зовёт,— сообщил я,— совет собирает.

— Идём.

Седой наказал Лазаре:

— Не забудь у мясника кишки забрать и замочи в воде с уксусом.

— На кой чёрт вам кишки? — полюбопытствовал я.— Колбасу делать собрались?

— Много будешь знать...— Джафо вбил ноги в калоши собственного изготовления.— Пошли.

Мужчины под навесом дружно курили. Седой сразу же сцепился со старостой:

— Говорил я тебе, ливнёвку строить надо, погляди — вода стоит по колено...

Староста выбил трубку, откашлялся:

— Сто лет без канализации жили — и ещё столько же проживём. Слушайте меня: пообносились мы все до предела, в драных рубахах ходим — заплата на заплате; женщины стонут — панталоны пошить не из чего, дети — лишенцы форменные. Опять же простыни нужны, наволочки, пелёнки... В общем — изготовление полотна надо наладить.

Портной поскрёб рыжую бороду:

— А из чего полотно? Льна да хлопка ведь нет.

— Знахаря послушаем,— староста кивнул Луке.— Расскажи, что ты надумал.

— Значит, так,— Лука прижмурился, накрыл глаза метёлками бровей.— За озером конопли пропасть, бери — не хочу. Заготовку надо начинать в сентябре, пока стебли не пожелтели. На пряжу матёрка идёт, с женским цветком. Свяжем снопы, под навесом просушим, после замочим недели на две, колотушками отделим луб. После женщин к делу пристроим: луб надо обтрепать, промыть и вычесать. Ну а потом веретено каждой — и нить скручивать.

— Вот это да! — Седой повертел головой.— Ладно, допустим, нитку свили. А что с ней дальше делать?

— А это уже его забота,— Кишмиш указал на пижона,— он до войны в городе околачивался, на ткацкой фабрике мастеровал, так что он у нас ткачом будет, а ты, Джафир, станок должен изготовить. Сумеешь?

— Да я ткацкого станка в жизни не видал. Были бы чертежи...

— Чертежи не обещаю,— староста вытянул из-за пазухи потрёпанную книгу,— а вот рисунков здесь хватает, гляди...

Седой принял томик, прочёл заглавие: «Аверинцев, И. В. Ткачество. Руководство для ткацких мастерских и для самообразования. Издательство „Новое время“ товарищества А. С. Суворина. Санкт-Петербург. 1914 год». Полистал страницы.

— Так, рама для плетения у эскимосов... ну, этого нам не надо; ткацкий станок тибетского племени теббу, ткацкий станок негритянского племени эхве... чёрт-те что... А вот это интересно: механический ткацкий станок Картрайта с двумя ремизками. Патент тысяча семьсот восемьдесят шестого года. Ремизка — это что будет?

— Ремизка есть рабочий орган для поднятия и опускания нитей основы при зёвообразовании,— отчеканил пижон.— В одну ремизку пробираем чётные нити основы, в другую — нечётные...

— Надо же, растуда его мать! — дровосек в восторге хлопнул ладонью по столу, смешался под взглядом старосты, затих.

— Ну вот что, грамотеи: чтоб у меня к осени эта самая ремизка стояла во-он в том сарае. Портной, ты всё одно без дела болтаешься, собирай с этим матерщинником,— Кишмиш указал на дровосека,— женскую команду: заготовка, мялка, прялка — ваше дело. А ты, Джафир, с ткачом на пару станок варганьте.

— И сварганим! Подумаешь, Картрайт. Не такое делали. Бумагу давай, схемы чертить.

Староста заскучал, стал смотреть поверх голов.

— Говорю, бумагу давай! — надавил Седой.— Без чертежей ни черта не выйдет.

— Ладно, выдам пару листов. Лука, пора бы дождю уняться. Виноград заскучал, картошка гнить начинает, будь ласков, пошамань вечерком.

Лука попросил Седого:

— Вырежи мне из пихтовой чурки кораблик в пядь длиной, занеси к ночи.

На кухне поварихи загремели котлами. Селяне, разбрызгивая жижу, потянулись к столам. Лука напоследок наказал старосте:

— Хоть земля и размокла, поручи кому за воротами одну борозду сохой пройти, шагов двадцать в длину, и соединить с канавой, что дождь намыл...

 

Дома нас ждал сюрприз: дверь настежь, на ступенях битые черепки, стекло в оконце расколото. Посреди дарбази, развалившись на полу, заливался в храпе Чинка. В изящных пальцах флейта, рядом пустой кувшин. Вылизанные мною утром каменные плиты затоптаны, следы размером в ладонь, похожи на детские, кое-где отпечаток копытца. Лука взбеленился:

— Бесовское отродье! Гостей, видать, принимал, скотина!

Ухватил домового за хвост, оттянул в угол. Чинка завозился на новом месте, перекатился носом к стене, зевнул во всю пасть — и ну храпеть дальше. Лука подобрал кувшин, понюхал горловину:

— Вот сволочь! Нет чтоб молодое вино хлебать — особый запас изничтожил, что я к Новому году берёг, гурман чёртов!

Я засучил рукава, пошёл за тряпкой — прибираться. Только закончил — ввалился Седой.

— Что это, барсук ваш околел? — указал на Чинку.

— Пьяный, отсыпается,— я убрал швабру.

— А-а, бывает. Лука, такой сойдёт? — выложил на стол деревянный кораблик.

— В самый раз.

Лука перенёс деревяшку к очагу, смешал стебли чистотела с дурманом, засыпал смесь в углубление на палубе судёнышка; размял кусочек воска, закрепил на корме петушиное перо.

— Авель, брось в очаг папоротника, золу собери в плошку, перемешай с солью.

Я не стал связываться, вопросы задавать, исполнил. Седой с интересом наблюдал. Лука выбрал из связки стебель плюща, свил кольцо.

— Пошли на двор, Авель, неси ладью и золу.

Остановились у канавы. Лука поднёс к пенистой струе венок, заговорил нараспев:

— Плющ золотистый, святая трава, заклинаю тебя именем Берика-изобильного, чтоб дала ты мне с радостью то, о чём тебя я прошу. Да будет твердь на средине воды и да отделит воды от вод!

Лука разжал пальцы, скомандовал:

— Авель, пускай ладью, вслед сыпь пепел. Ну вот и всё.

— Что всё? — не утерпел я.

— Кончили дело. Пойдём вина выпьем, зябко.

Мы пропустили по чарке, примеривались ко второй, когда заявились Тамра, Катерина, Ангелина, Лазаре-недоросль.

— Ой, дедушка Лука, что это с Чинкой? — Тамра наклонилась над домовым.

— Устал, отдыхает. Проходите к огню, садитесь. Я вам вчера обещал о дэвах рассказать, так выпьем по глотку, кровь в жилах согреем, и исполню.

— Мы Ангелине вашу историю о Миндия пересказали,— зачастила Тамра,— и всё-всё, что вы ещё расскажете, запомним, а потом детвору будем учить.

 

— Вот и ладно,— Лука потянулся за трубкой.— Сегодня начнём с начала начал. Слушайте: первыми были Мтовари — среброликая мать всего сущего, небесный пастух по имени Солнце, нимфы, гвелешапы, Паскунджи — могучая птица-дракон, Тарос — владыка тёмного мира и слуги его: Тартарос — предводитель каджей, Керентани — огнедышащий кабан, Карцецхли — гвелешап, изрыгающий пламя.


Мтовари создала срединный мир и правила им одна, пока не встретила рождённого от союза Паскунджи и нимфы Тирипи 30 Беткила. Покорил Беткил сердце Мтовари, стали они мужем и женой. Разбили в Далети 31 хрустальный шатёр, окружили себя слугами. Свита их — хозяйка зверей златовласая Дали, юноша-дерево Берика, нимфы — хранительницы священных рощ Цацхви, Нуши, Дапна 32.

Злобный Тарос велел Керонтани извести Беткила. Подстерёг кабан сына Тирипи, напал со спины, нанёс смертельную рану. Пролилась кровь Беткила наземь, из капель той крови проросли багряные лютики-байа. С тех пор Беткил правит царством мёртвых. А Мтовари покинула землю, удалилась на небо и от союза с Солнцем принесла тройню: Гмерти, Квирия и Мориге. Распалился Золотой петух, домогался среброликой, прохода ей не давал; тогда передала богиня власть сыновьям, сама скрылась в замке Далетском, что во внешнем мире. Ночью, когда Солнце спит, принимает она облик табунщицы звёздной и является миру.

Сели править божества солнцелунные: Гмерти-верховный взошёл на золотой трон, что на седьмом небе пребывает. Вездесущ и всемогуществен, один, но — множествен в долях своих; по одну сторону трона его — Висхв, белый бугай, по другую на серебряной цепи — Гвелиспери змееподобная. Квирия — предводитель хвтисшвили, сушей правит; Мориге — смотритель небес, повелевает Хати.

На самой вершине Седьмого отрога стояла крепость — обиталище Тароса, там познал Тарос рыжеволосую Алкала, женщину-каджи, дьявол Тартарос свёл их. Алкала родила девятерых аджами 33, а от них пошли дэвы.

Дэв велик ростом, выше пояса, подобно кабану, покрыт он щетиной. Во лбу у дэва рога наподобие козлиных, из пасти клыки выглядывают, у предводителей по нескольку голов. На крестце у дэва хвост, хвостом тем владеет он как рукой. Ходит дэв вразвалку — земля содрогается от его шагов. Дэвы не пьют вина — сок лозы для них яд, одурманивают себя варевом из плодов конопли — «банги» называют это питьё. Неуязвим дэв для смертного, ненавидит людской род, похищает людей и поедает их. Были ещё дэвы одноглазые — единственное око посреди лба у них помещалось — аримаспи звались. Эти жили особняком, у моря, людей сторонились, разводили мелкий скот; после ушли, по слухам — на море Понтийское.


В Цихегори, что на востоке, высекли дэвы в скале дарбази, расплодились в том логове. Вблизи жил Ростом-палаванд 34, чью голову охватывал медный обруч. Подобным грому криком наводил Ростом ужас на дэвов, стерёг их обиталище, не позволял творить зло. Смертным был Ростом, сгубили его дэвы: сами, умом короткие, не умели — Тартароса призвали в помощь. Нечистый чертовок-кудиани 35 послал вырыть на тропе Ростома волчью яму, наставить на дне отравленные колья, жердями прикрыть, дёрном застлать, листвой палой присыпать. Погиб Ростом-палаванд, и не стало управы на дэвов. С тех пор заполонили они наши земли.

В Цихегори, что в Картли, царём дэвов сел Бегела. В ущелье Арагви, там, где скалы сходили к самой воде, трёхголовый дэв Картана встал. Созвал Картана девятерых братьев, и начали они строить запруду — надумали затопить всё Пшави.

Гамхеура-дэв собрал родичей в Гудамакари, в пещере над рекой, у подножья красной скалы. Перегородили они русло плетёнкой, сами подстерегали людей на тропе выше преграды — сталкивали в воду. Ловили, как рыбу, кого съедали, кого в рабов обращали — гнали к Картане, запруду класть.

Там, где стремительная Иори из плена скал отвесных изливается на равнину, Муза-дэв поселился и многие дэвы с ним. Назвали то селение Хошари, и не стало с того дня покоя в Виноградной долине. Извели дэвы лозу, вырубили священные рощи, разорили храмы. Много смельчаков погибло в схватках с нечистью — не брали неуязвимых медные мечи. Оскудел людской род: не играли свадеб, погасли угли в очагах, даже хоронить стало некого — пожирали дэвы умерших и убитых: стон и плач стояли в царстве зла.


Достиг тот плач Древа жизни 36, услышали стенания небожители. Призвал Гмерти соправителей, повелел защитить смертных. Мориге ведунов Гаци и Гаими 37 послал вниз. Обошли посланники наши земли, воочию познали творимое, вернулись на небо и назвали имена тех, кто сумеет совладать с нечистью: Копала, Пиркуши, Иахсари.

 

В Ихинче, что в Пшави, жил Копала — человек, имеющий имя. Исцелял больных, изгонял жамни, помогал душам умерших сойти в подземный мир.

На берегу озера Абуделаури, у трёх растущих из одного корня дубов, жил Иахсари — воин, почитавший медведя и волка.

Среди гор и равнин бродил угрюмый Пиркуши, оружие делал для смертных: гнул луки, ковал из медного камня мечи, дубовые палицы колючими навершиями обряжал.

Слуга Мориге — ворон Бацац — разыскал названных, велел собраться на перекрёстке у Священной рощи на День середины лета. Уже луна зависла над Седьмым отрогом, когда добрались, с трёх сторон подошли избранные к густолиственной дубраве, а ждал их на месте Мцевари 38— огненный пёс. Поведал Мцевари: дарует Квирия им силу разить бессмертных дэвов, перо Паскунджи и кожу гвелешапи. Побратались названные, поклялись: «Заменим друг друга в беде!»

Под ветвями дуба, что раскинулись шатром, Пиркуши явил своё мастерство — свил для Иахсари кнут-лахти из кожи, властителем суши присланной, в конец вплёл остриё — осколок небесного камня. Для Копалы выделал лук из тиса и кленовые стрелы — жало у каждой, как лист ивы, с насечками полумесяцем. Для себя Пиркуши выстругал дубовый молот. В ночь, когда лунный серп заполнил половину круга, натёрли побратимы руки и грудь молоком оленихи и пошли на Хошари.


Большая пустошь на окраине Виноградной долины звалась Оленьим гумном, нависала забокой над стремниной Иори. Раз в году собирались хошарские дэвы на том поле, состязались в метании камней. Посреди пустоши стоял столетний тис — Копала ночью прокрался, затаился в ветвях. Пиркуши спустился под обрыв, к самой воде, щепку ясеня 39 зубами закусил. На пути, которым Муза-дэв обычно в долину сходил, между валунами схоронился Иахсари. Как взошёл Муза на перевал — увидел Копалу на верхушке дерева. Рассвирепел Муза, стал проклятья изрыгать, тут Иахсари из засады вышел, взмахнул лахти и отделил злодею голову. После подставил под ступни ходули, которые Пиркуши загодя смастерил, надел меховые штаны Музы, поверх груди — рубаху из кабаньей шкуры, голову рогатой шапкой покрыл и двинулся на Оленье гумно. Дэвы за Музу его приняли, продолжали камни метать. Развернул Иахсари лахти, набросился на дэвов. Дэвы палицы у корней тиса сложили — не достать, нечем отразить смертоносный кнут, и Копала посылает стрелу за стрелой. Теснит Иахсари дэвов, кто жив ещё, к обрыву, сталкивает вниз, там Пиркуши охаживает их молотом. Пошли дэвы на корм рыбам — ни один не выплыл.

Ранним утром пришли побратимы в Гудамакари. Гамхвеура с роднёй, банги одурманенные, в пещере спали. У входа в нору Пиркуши огонь развёл, как разгорелось — бросил в костёр стебли изгоняющего нечисть девясила и побеги лозы. Выбежали дэвы из пещеры, не разбирая от дыма дороги, стали валиться в реку, запутались в своей же плетёнке. Перебил их Пиркуши молотом, а которых молот не достал — Копала поразил кленовыми стрелами. Одному подарили жизнь, звали его Азармац — большая дубина. Поклялся Азармац именем Тароса верно служить и любые приказы исполнить. Копала забрал молот и лахти у друзей, Азармац по сговору погнал Пиркуши и Иахсари к Картановой запруде, будто пленных. Выждал Копала чуть — и следом.

У запруды братья Картаны, что с погонялами на страже стояли, сразу новых рабов определили на гребень — камни укладывать. Азармац разговор с Картаной завёл, пообещал назавтра ещё невольников привести. На берегу, за валуном, Копала затаился, ждал, чтоб Пиркуши и Иахсари поближе придвинулись. Как время подошло, пустил Копала стрелы-молнии, поразил все три головы Картаны, побратимам их оружие вернул, и стали они бить дэвов. Истребили всех братьев, Азармаца отпустили, наказав пробираться к аримаспи-овцеводам.

Нарушил Азармац клятву, бежал сломя голову в Цихегори, к Бегеле с доносом. Перепугались дэвы, стали в страхе укреплять своё логово: у входа в дарбази врыли в землю высокий частокол из полых стволов тростника и заполнили те стволы мелким камнем, чтобы затупился топор, если рубить начнут. На каждый кол наставили глиняный горшок, наполненный жгучим соком боярышника — слепить тех, кто взобраться надумает. С внутренней стороны вырыли глубокий ров, острые рожны на дне вбили — Тартарос послал в Цихегори орла, тот и надоумил, как всё устроить.

Опять спустился на землю Бацац, рассказал побратимам про ловушки. Подобрались друзья к самой крепости: одно только уязвимое место — отверстие над очагом, однако кругом отвесные скалы, не подобраться. Пиркуши сплёл корзину из побегов лощины, Копала набрал в плетёнку скорпионов изрядно. Дэвы обедать садились, когда тень сравняется с деревом, после, до первой звезды, обпивались банги. Дождались воины ночи, сожгли перо Паскунджи. Явилась змеептица, подхватила Копалу и перенесла на свод дарбази. Иахсари и Пиркуши встали у частокола.

Заглянул Копала в дыру — темень внутри, только храп дэвов слышен, да очаг еле тлеет. Встряхнул Копала корзину, бросил в дымоход. Расползлись скорпионы, стали жалить спящих. Кричат дэвы, мечутся в потёмках; после раздули огонь, и осветилось дарбази. Копала загодя стрелы приготовил, тетиву натянул... ринулись дэвы наружу: кто-то в ров — на острия, другие через ограду — Бегела первым, весь стрелами израненный, тут Иахсари и снёс ему голову тяжёлым лахти. Пиркуши бил молотом, Копала разил из лука. Многих поубивали побратимы. Те, кто вырвался, бежали — укрылись на Срединном хребте, в пещере, которую с тех пор называют Дэвисхврели. Долго они прятались там, дожидаясь того дня, когда перестанут люди почитать свои Хати, дабы вновь затеять охоту, но не дождались и ушли на восток, за Великие реки.

Гмерти усыновил Иахсари, Пиркуши и Копалу, сделались они хвтисшвили нацилиани  40. — свет божественный от них стал исходить. Пиркуши нынче — Небесный кузнец, молнии и гром у него на сохранении. Иахсари и Копала во главе воинства ангелов стоят.

Предки наши, имён не знавшие, с помощью Берика лозу возродили; как отцвёл боярышник, принялись юницам женихов намечать, а как плющ цветом оделся — свадьбы править. Мтовари светила им в тёмные ночи, Золотой петух напитывал жаром виноградную гроздь. Лес дарил каштаны, орехи и мёд; козы — молоко и сыр. Смерть им была не более страшна, чем долгий сон... Вот и весь рассказ.

 

— Здóрово,— похвалил Седой.— А потом что было?

— Потом? Потом Азо родом из Персии принёс идолов Гаци и Га и веру в Ормузда. Царь Фарнаваз статую Ормузда во Мцхета поставил, велел народу ей поклоняться. А ещё позже из Каппадокии блаженная Нино пришла и принесла веру в распятого, это при царе Мириане было. А дальше что было, вы и сами знаете. Дождь кончился. Выйдем на двор, поклонимся Мтовари.

Через прореху в облаках выглянула луна, посеребрила неспешно скользившие вдоль уступа клубы тумана.

— Гляди, Авель,— Лука указал в сторону колодца,— остролист зацвёл.



5.

После дождей жара случилась невыносимая, август — месяц созревания плодов. За пару дней просохла земля, на лозе грозди налились янтарным соком. Староста согнал всё дамское общество на огороды — изводить сорняки, окучивать картофельный куст. Мужиков, кто только двигаться мог,— на плато, косить вставшие по пояс травы.

 

— Ярится небесный пастух,— Лука указал на солнце.— Пока тучи землю скрывали — скучал, за это теперь изливает на нас досаду.

Мы стояли на краю конопляного поля. Лука учил дровосека отличать матёрку от поскони. Я сорвал соцветие, растёр между пальцами:

— Лука, здесь же анаши полно. Неужто из села никто за дурью не бегает?

— Повадилась парочка ходоков, да я быстро отучил.

— Как?

— Пообещал хвосты им отрастить и ослиные уши... Видишь — колючка в красных соцветиях растопырилась? Бакакура зовётся. Вот её плоды надо истолочь в пыль и сыпануть тайком за шиворот любителю дури.

— И что потом?

— Да ничего особенного: как попробует после этого анаши — собственный день рождения проклянёт. Ну что, матерщинник,— обратился к дровосеку,— понял, которые стебли срезать надо? — снова глянул на солнце.— Двинемся к дому, ребята, не ровён час Золотой петух в темечко клюнет. Авель, запомни: при солнечном ударе на лоб листья лопуха размятые и пить охлаждённый отвар подорожника...

Зашагали к лесу. Дровосеков Бисквит бежал впереди, выискивал мышиные норки. Лука с одобрением поглядывал на пса:

— Нет у человека спутника более преданного, чем собака. Кошка в доме уют наводит, но живёт сама по себе. Добрый конь — друг в бою и в труде, однако независим и забывчив, хозяина сменит — не опечалится. А собака всем существом своим с душой твоей сольётся, пуще собственного глаза будет оберегать…— Лука потянул носом воздух.— Чем это воняет? Вроде из села несёт.

И верно, ветерок, дувший из низины, тянул волны мерзкого смрада. Бисквит вслед за Лукой принюхался, поджал хвост, завыл. Мы ускорили шаг. На подходе к нашей избушке вонь сделалась нестерпимой. По сбегающей с плато тропке поспешал разъярённый староста.

— Автандил, что стряслось? — спросил на ходу Лука.

— Этот изобретатель чёртов, Джафир ваш, наладился клей изготовить. Выпросил у мясника бычьих костей да шкуру, сперва вымачивал, теперь, видать, варит. Перетравит нас этот Кулибин в конце концов...

Возле кузницы пылал жаркий костёр. Лазаре, обмотанный поперёк лица тряпицей, размешивал палкой варево в закопчённом котле. Хмурый кузнец поддавал жару — подбрасывал поленья в пламя. Седой руководил.

— Совсем рехнулся? — староста метнулся к Джафиру.— Скот на лугу от вонищи этой взбесился, собаки разбежались, мужики за коровами гоняются...

— А чем я тебе станок склею — соплями? — вызверился Седой.

Лука ушёл в кузню, вернулся с ведром, залил костёр.

— Джафо, уймись! Пойдём к нам, я тебе клея сделаю сколько надо. Эту гадость прикройте чем-нибудь, как остынет — выльем за воротами, землёй закидаем. Автандил, вели, чтоб принесли мне яиц дюжину да жбан творогу.

 

Лука усадил меня готовить болтушку из муки, сам влил в котелок густое масло, кипятил над огнём. Седой, хлопнувший для успокоения нервной системы изрядную порцию сливянки, захмелел, распустил слюни:

— Хороший мужик Кишмиш, однако упрямый, как ишак. Сколько дел переделать надо, гончар от безделья опух, говорю — печь большую сложим, трубы изготовим — кругом глины полно: в дождь по селу не пройти, отведём стоки за ограду...

Лука помешал в котелке.

— Джафо, не лезь ты на него нахрапом. Если что надумаешь — мне говори, а я уж Автандила уболтаю. И не лайся ты с ним. Он тебя уважает, знаю, и ценит, но ты пойми: на его плечах всё держится, он за наше выживание в ответе. Хоть раз задумался, почему он один в доме?

— Ну, бобыль.

— Не бобыль, а вдовец. Когда налёты начались, его семья в долине гостила, у родни, четверо ребятишек у него было... А теперь мы его семья. Мы все — и ты, и Авель, и девочки ваши. Учти.

Помолчали. Седой свернул самокрутку.

— Лука, а ты тоже вдовец?

Лука складку наложил на лоб, плеснул себе водки.


— Об этом мало кто знает. Кто в то время со мной водился, перемёрли уже,— помолчал, вздохнул тяжко, продолжил: — Как я знахарем сделался, выбрало мне общество невесту: чистая сердцем, нежная душой. Привёл я её в дом. Когда сняли последний сноп, сыграли свадьбу. Наутро после застолья посадил я перед домом гранатовое деревце... С первым снегом снарядил ружьё, поцеловал мою Хатию и отправился с верным Черноухом в горы, за Змеиный перевал,— дичь промышлять. Как положено, на месте каждого привала пресный хлебец хмиади оставлял, чтоб Шишвлиша-смотрителя 41 умилостивить. Молод был, глуп: дважды Гогбедниэри, посланница смотрителя, кружила над моей головой, скорбную песнь пела. Нет, не повернул назад. Поднял Черноух тура — рога в два кольца, копыта искры из скал высекают. Преследовал я его до лунного света, ноги сбил. Завёл меня тур в глухое ущелье — по склонам лес непроходимый, тут и явилась мне Ткаши, краса холодная, ухватила за рукав, увела в своё логово. А ведь ещё дед покойный поучал: «Можешь повстречать лесную женщину, да будет проклято её имя. Гляди, чтоб не соблазнила тебя, не заговаривай и не отвечай ей, иначе пожалеешь...» Не устоял я перед чарами колдуньи, разделил с ней ложе. Как прошло наваждение — оттолкнул чародейку, потянулся к кинжалу. Прокляла тогда меня Ткаши: «Пусть все, кто тебе дóроги, в камень обратятся и в деревяшки»,— зашлась ледяным смехом и сгинула. Вышел я из пещеры на свет — у ног моих камень: лапы, хвост, уши... с тех пор собаку не держу. Без отдыха, без глотка воды бежал к дому. Гранат у порога высох, в очаге угли простыли, на лавке пряжа, а посреди комнаты вот этот столб объявился, не было его прежде...— Лука встал, погладил шершавую древесину.— Не касался я больше женщины, так и жил один. Ещё — никогда после не ходил я добывать зверя, ни одного существа жизни не лишил, мяса, рыбы, дичи не ел.

От рассказа Луки сдавило мне сердце, Седой тоже скис. Когти заметил грусть нашу, соскочил с жерди, уселся на плечо хозяина. Лука погладил птенца:

— Вот дружок мой. Почему, думаете, так люблю птенца? Более доброго существа, чем филин, в природе нет. Правда, мышкует — живую тварь изводит, но уж таким его Мтовари сотворила, мясоедом. Авель, сходи в кладовку, принеси вина,— заглянул в котелок.— Ну вот, в самый раз, загустело.

— Что это за масло? — ожил Седой.

— Конопляное. Всегда держу малый запас, не знаешь, когда может пригодиться. Добавим в болтушку, после размешаем с яичными желтками да сцеженным творогом и извести подсыплем. Будет тебе самолучший клей, от деда моего наука.

Я расставлял на столе закуску к вину.

— Лука, твой дед, от тебя же знаю, овчаром был. Он что, ещё и ремеслом каким занимался?

Лука потянулся за кувшином, разлил вино.

— А вот поднимем сейчас чашу за наших предков, и расскажу про моего деда...

Обтёр усы, набил трубку, закурил.

— Дед мой большим затейником был, да и смельчаком изрядным. Не помню, чтоб с охоты без добычи вернулся. Все тропки, ущелья да перевалы от реки и до Семи отрогов знал наперечёт. Пошёл он как-то в сторону Балхетского луга, туров промышлять. На полпути заночевал в скалах, костёр развёл. В полночь услышал голос из темени: «Эй, Каланди, пойдём со мной, на свадьбе гостем будешь».— «Темно,— ответил дед,— не вижу тебя».— «Иди на голос, только ружьё оставь, а как на место придём, ни с кем первый не заговаривай, да смотри не обманись». Пошёл дед на голос. Вывел его зазывала на поляну: посредине костёр горит, кругом черти расселись, водку пьют. Усадили гостя на скамью, подали рог с водкой — дед не пьёт. Главный чёрт спрашивает проводника: «Почему не пьёт наш гость?» — «Ждёт от вас даров».— «Завтра убьёт он трёх туров». Выпил дед водки, ему второй рог налили. Привели черти трёх туров, зарезали, освежевали, сварили мясо, разложили на таблы 42, обнесли всю компанию. Как съели мясо, началось чуднóе: собрали кости одного тура, завернули в шкуру, ударили по шкуре плетью... вскочил тур и убежал. Потом второго кости собрали, завернули в шкуру, сказали заклинание. И второй тур был таков. Тут проводник говорит деду: «Спрячь одну кость». Дед подобрал тайком турью лопатку, спрятал за пазуху. Черти стали кости собирать, глядят — лопатки не хватает. Искали — не нашли. Тогда заложили в шкуру деревянную ложку, сотворили заклинание: «Встань, встань, хечеча 43, из ясеня твоя лопатка...» — вскочил тур, умчался в темень. Тут деда сон сморил. Утром, как рассвело, вернулся дед к своему кострищу, глядь — на ближней скале туры стоят. Схватил дед ружьё, подстрелил троих, а как освежевал, так у одного лопатка деревянная оказалась...

Мы, уже изрядно поддавшие, посмеялись над деревянной косточкой. Лука догнал нас, опрокинув чарку, и продолжил:

— Обхитрить деда никто не мог. Даже Очокочи не сумел.

— Очокочи? Что за зверь такой? — Седой долил вина в пиалу.

— Демон злобный. Однажды дед преследовал оленя в лесу на Рошки. Загнал. Развёл костёр, стал шашлыки жарить. Вдруг из зарослей косматый, огромный выбрался; без одежды, шерсть дыбом стоит. На груди костяной выступ, как топор. Сел у костра, показал рукой, что голоден. Дед поделил мясо поровну. Как поели, ушёл косматый в лес. А дед ветвей лещины нарубил, сложил у костра подобие человечьего тулова, посредине кинжал воткнул рукоятью в землю, буркой накрыл, сам же схоронился за деревьями, ружьё зарядил, прислонил рядом с собой. Чуть времени прошло, сотрапезник его из зарослей выбрался, увидал бурку и упал на неё грудью, костяным наростом. Кинжал вонзился ему прямо в сердце, да ещё дед прострелил голову. Так убил он Очокочи, и поделом ему — уйму добрых людей извёл до того.

— Ур-ра-а! — заорал Седой.— Пьём за твоего деда, героем был,— осушил пиалу, стукнул себя кулаком в грудь.— Подайте мне этого Очокочи, конопляную клизму ему поставлю! — откинулся к стенке, сладко засопел.

— Так,— Лука привстал,— Джафир сегодня у нас ночует. Давай его здесь уложим, у очага, в тепле. Неси подушку, покрывало...



6.

А как заструился из точил грозди зрелой терпкий сок, затеяли мы празднество, Лука потребовал у селян умилостивления покровителей. Староста поначалу на дыбки встал: урожай, мол, ждать не будет,— но Лука упёрся, да и община взяла его сторону, и Кишмиш сдался, согласился прерваться со сбором достатков на равноденствие, на один только день; с рассветом следующего надлежало всем, к труду пригодным, пребывать на огородах и в плодовниках.

 

Наутро явился в нашу берлогу обычно щеголеватый — ума не приложу, как это у него при скудности быта получалось,— а на сей раз обряженный в мешковатую серую хламиду, чуть ли не вервием подпоясанный, ткач.

— Наш знаменосец и подручный мой,— сообщил Лука,— будет Лем на башню поднимать.

Лем так Лем: я, опытом школярства умудрённый, научился уже с расспросами не спешить — и так всё само собой прояснится.

Лука в сундуке своём порылся, извлёк такую же, как у сподручника, только расшитую серебром одёжку, шапку волчьего меха, потускневший от старости резной деревянный жезл — минуту спустя вместо привычного глазу лукавца сановитый старец предстал перед нами, заломил вскосмаченную бровь, указал на дверь:

— Что встали? Пора мольбище к таинству готовить, поспешим, селяне, небось, уже на подходе...

 

Пробившись сквозь обременённые увядающим уже листом частые ветви, стрелы светила, к пределу небесному поспешавшего, одели истёртые плиты в одеяние из хрупких, подвластных капризам озорного завевала, изменчивых кружев, норовили пробраться в молельню, позолотив скрывавший древние стены плющ, искали прорехи в густотканом его покрывале. Мы расстроили, смешали игру теней, шагая к Хати по камню двора. Лука извлёк из-под балахона чудовищных размеров ключ, отомкнул скрипучий замок, распахнул тяжёлые дубовые двери. Ткач прошёл в капище, убрал ставень со стрельчатого окна: косой задористый лучик заглянул в узкий проём, высветил сложенный из рваного камня алтарь, кособокий ларь у задней стены. Откинув крышку вместилища, ткач потянул за конец разрисованную весёлым узором доску, следом вынул вторую: скоро образовался у его ног штабелёк пестроцветных тесин. Отобрав несколько, вынес наружу, вставил стоймя в пробитые в камне пазы — получился столп в человеческий рост,— затем добавил остатные, принялся, закрепляя обшивку прочными клиньями, надставлять сооружению следующий ярус.

Лука позвал меня подсобить: вдвоём стащили мы с вбитых в стену крюков продолговатый свёрток, уложили на пол, принялись сматывать навитую рогожу. Под покрышкой скрывались: несколько стержней, из которых Лука ловко собрал длинное, аршина в три, древко; литое серебряное навершие с широким жалом — на одной стороне силуэт волка выбит, на другой женский лик, и латанный-перелатанный то ли куль, то ли кошель потёртого серого шёлка с нашитыми разноцветными лоскутами и колокольцами. Лука наконечник на древко насадил, навесил у самого жала рванину, встряхнул, колокольцы побеспокоил.

— Это Лем, предки мои принесли его с запада в незапамятные времена, а им знамя вручила сама Ламария, покровительница наша...

— Тоже мне знамя,— не утерпел я,— бурдюк какой-то. Да и что толку с него, с тряпичного?..

— Болваном ты уродился, болваном и помрёшь! — Лука с Лемом на плече направился к выходу.— Стой здесь и гляди, осёл!

 

Лука пересёк двор, встал на противоположном его конце, повернулся ко мне лицом, поднял Лем над головой и, вскрикнув неразборчивое, резво побежал в мою сторону, а я, ошеломлённый, отступил невольно в глубь молельни, ибо стеснённое встречным потоком воздушным тряпьё вдруг раздулось и обратилось свирепым зверем с хвостом, лапами, разинутой кровавой пастью, клыками сверкающими... вот так Лем!

Запыхавшийся Лука поставил древко со сдувшимся волчиной в угол, смерил меня испепеляющим взглядом и отправился ревизовать старания ткача. Тем временем селяне стали подходить с корзинами, торбами — несли вкусности; мясник пригнал пяток барашков-смертников, из-под приставленного к капищу навеса винохранилища выносили и расставляли широкие столы и прочные лавки. Там же, под навесом, присыпанные землёю лючины отчиняли, разливали черпаком вино по ведёрным кувшинам. Уже раздули огонь под котлами, обожгли в жарком пламени вертела, уже простонали поочерёдно последним всхлыпом круторогие овны, уже упал на коленки сражённый жестоким ножом мясника годовалый телок, когда Лука ударил в колокол, вышел на ступени храма, удерживая в вытянутой, приподнятой руке серебряный кубок, начал славословие:

— Слава тебе, Ламария светлоликая, слава и вам, воинство Мамбери кроваво-когтистое. Да возвеличит вас Гмерти, да укрепит вас Мориге, да наделит вас Квирия силой для оказания помощи, пользы, защиты общине нашей, обращающейся с молитвой к вам. Ламария, накрой нас подолом своим, окружи себя нами, дозволь молящимся просить о сохранении плодов труда нашего праведного!..

Тут ткач появился: древко знамени к правому плечу приставлено, покачивает им, переливистый перезвон бубенцов к речениями Луки добавляет.

—... Воины Мамбери, вы быстры в помощи! Острокогтистые, встаньте противу дня чёрного, врага дерзкого, дела вредного. Поскольку я не в должной мере славословлю и поминаю вас, постольку приумножьте вашу милость нам, почитателям вашим. Воины Мамбери, острозубые, быстроногие, в вашей силе оказать помощь молящимся вам, их семьям, родичам, скотине. Вы помогаете преданным вам шапконосцам и платоносицам, облегчаете дни их, отвращаете от них превратности, да будет победа вам, предводителю вашему Мамбери-волку и создателю вашему Гмерти!

Лука осушил кубок, подал ткачу знак; тот мелким скользящим шагом двинулся в сторону им же собранной башни; из толпы вышли четверо молодцев, подладившись под поступь знаменосца, последовали за ним; тишина упала, только бубенцы Лема рассыпáли тревожную звень. Дошли, сопроводители опустились на колено каждый, накрест взяли друг друга за руки, знаменосец ступил на опору, его подняли кверху, укрепил он знамя, и разбежались все пятеро, пятясь задом и склонившись на бегу в поклоне.

Бегучим ручьём разлилась свирель, задорную мелодию подхватило пандури, звонкую дробь рассыпало доли 44, юноши объяли хороводом башню Лема, змейкой пошли девушки, грянул хор:

— Шествует Ламария по полям, напитывая силой живительной корни и стебли, а быстроногие стражи серого воинства охраняют стада, на разнотравье пасущиеся.

Запевала:

— Приумножь урожай, Ламар, если желаешь подношений земли нашей. Сохрани баранту, Мамбери, если овечек жертвенных ждёшь!

Хор:

— А ты, Квирия, приумножь нам отроков, если желаешь прославителей сладкоголосых, да прибавь дев речистых, чтобы слагали песни в твою честь...

Молодки, цепью вставшие в танце, вдруг разбили порядок, завели малые хороводы, обратные бегу главного, а вертуны — каждый второй взбираясь на плечи соседа — надставили ряд на сжавшееся вдвое и участившее ход живое кольцо. Музыканты пуще взъярились, танцоры разорвали круг, разделились поровну, пошли строем навстречу и сквозь противный ряд, вновь разошлись, объяли теперь уже девичьи обороты, разбили их, разминулись парами — кавалер на полшага впереди, дева, раскинув руки, лебедем вслед. Плясуны с плясуньями отдавались действу, которое уже обращалось состязанием лучших, зрители сопереживали, Золотой петух, засмотревшись, замер было в вышине, но скоро, гонимый похотью, продолжил извечный свой бег вдогонку Среброликой,— праздник начался!

От поварни густой аромат шашлыка разошёлся, утомлённые музыканты побросали инструменты и первыми поспешили к столам, за ними стронулось всё общество. Старшие селяне уселись во главе, у винохранилища, дамы заняли почётные места в тени смоковницы, юнцы-экономы разносили кувшины с вином, повара потрясали пучками вертелов со шкворчащей бараниной. Староста встал, выставил перед собой три кубка:

— Без вина даже боги не могут обходиться подолгу, ну а мы, смертные, духом слабые, и подавно. Наш добрый деканоз обрядом командовал, теперь, за столом, пришла моя очередь. Налей-ка мне, сынок...

Кишмиш поочерёдно воздал хвалу Квирия, Ламар и Мамбери, прокашлялся и неожиданно густым баритоном завёл:


В яхонтовом марани 45
вино и рубин сверкают...В нём вырос чинар,
он молод и распускает ветви...—


подхватили басы.


На нём сидит соловей
и расправляет крылья для полёта!..—


отчаянно взревели тенора.

На башне встрепенулся Лем,— то налетел верховик, оживил стражника: матёрый распушил хвост, расставил крепкие лапы, оскалил серебро клыков и добавил протяжную верхнюю ноту к общему хору.



7.

— Артавоз, Артавоз, ты для нас конфет привёз? Артавоз, Артавоз…— мальчишки развесёлой гурьбой поспешали за повозкой, девочки, поотстав, чинно вышагивали следом.

— Михо, Михо, зачем едешь тихо?

Михо скосил глаз, приподнял мягкую губу, показал зубы: привет, мол, старым друзьям, рад видеть. Артаваз, притворно нахмурившись, погрозил озорникам кулаком:

— Вот я вам покажу, хулиганьё!

Повозка выкатилась на площадь, Михо без указки повернул к источнику и встал. Окружившая возок детвора притихла, ждала. Артаваз, постанывая, ступил наземь, присел на корточки, похрустел коленками, ухватившись за поясницу, распрямился, придвинулся к Михо, распустил упряжь:

— Отдыхай, трудяга.

Ослик затруси?л к скотному двору, к поилке. Артаваз поискал в возке, передал атаману босоногой стражи пакет:

— Держи, смотри не обдели кого...

— Ура-а, сахар! — дети отошли в сторонку — делить лакомство.

 

К повозке подобрался переломленный в пояснице мужичок.

— Артаваз, ты топор мне привёз?

— Здравствуй, Соломон. Привёз, посмотри сзади, под рогожей.

Соломон провёл по лезвию огрубелым пальцем.

— Топор, прямо скажу, хороший, а вот топорище не годится, не ложится в ладонь. Вот ты прошлой зимой мне топор привозил, так тот топор был так себе, а топорище у него было удобное, не в пример этому, а у этого топорище никуда не годное, поменял бы, только вот у того, у старого, топорище весной треснуло и обух разорвало...

— Э-э, Соломон, вырежь для этого новое топорище, и дело с концом.

— Топорище вырезать, конечно же, можно, только когда это будет? Это в лес надо пойти, лещину подходящую найти, верный дрын выбрать, срезать, обстругать, потом в воде вымочить, чтоб набухло, потом...

— Соломон! Я третьи сутки в дороге, устал. Вечером приходи, поговорим про топорище.

Соломон засунул топор за пояс.

— Артаваз, я салом рассчитаюсь, у меня в этом году сало хорошее. Жёлудя много уродилось — объелись свиньи, а свинья когда жёлудь ест, у неё сало плотное и с прожилкой, а когда жёлудя в лесу мало...

— Соломон!.. Иди домой, Соломон! Салом так салом. Ты кривого Зезву увидишь?

— Как я могу Зезву не увидеть, если мне мимо его дома идти? Это ведь я к себе не попаду, если не пойду мимо Зезвиного двора, другой дороги ведь и нет. А если пойти, например, мимо пасеки...

— Соломон, иди уже!!! Скажи Зезве, я ему пилу привёз.

— Обязательно скажу, только и Зезва с тобой салом расплатится. Груши дикой тоже много уродилось, как и жёлудя, а свинья, она ведь как — она если желудей с грушей не поест, у неё сала-то и нет...

— Тьфу, совсем из ума выжил! Следующий раз у вашего кузнеца топор заказывай, жёлудь…— Артаваз зашагал в нашу сторону, поджидали мы его, хлеб-соль приготовили.

Староста выбрался из-за стола, помял Артавазову ладонь:

— Проходи, дорогой, отдохни с дороги. Как добрался?

— Без приключений.

— Вот и славно,— староста плеснул из кувшина в чашку.— А ну-ка, гость, скажи доброе слово.

— За моё прибытие, за ваше гостеприимство, и пусть будет всем нам удача! — Артаваз выцедил содержимое посуды, зажмурился, смахнул слезу.— Бешеный жип 46. Сливовый?

— Нет, панта 47,— староста снова налил гостю, наполнил и наши чарки.— Этим летом столько панты в лесу уродилось — еле собрали, часть свиньям скормили, остальную сбражили, после выгнали, родимую. Полно водки, сопьёмся зимой, а сливянку бережём для твоей коммерции, на «экспорт». Ты закуси, не то свалит.

Артаваз придвинул к сковороде чистую миску, навалил тушёной фасоли, переломил лепёшку.

— Ты сало попробуй,— староста подмигнул нам,— в этом году у нас сало...

Артаваз поперхнулся, прожевал кое-как.

— И ты туда же? Только про жёлуди не объясняй, не вынесу...

— Что, утомил Соломон? Старик сегодня в ударе, весь день жертву искал, однако впустую — никто его слушать не желает. А тут ты нарисовался: наслаждались мы, наблюдая,— староста ухватил чарку.— Ну, друзья, вторую здравицу скажем... ух, хороша! Вот, Артаваз, в честь пришествия твоего позволяем себе дневной впрыск, цени. Что в городе?

— Плохо в городе, совсем плохо,— Артаваз поискал глазами, придвинул жбан с водой.— Мор в городе: воду берут из озера — тухлая, кипятят — всё одно болеют. Еды не осталось: найдут под завалами какой запас — бьют друг дружку насмерть; кто сильнее, тот и забирает. Страшно,— напился, причмокнул.— Вот это вода, от неё не захвораешь... Слушайте меня, люди, дурные вести я привёз. Из города лихие мужики повадились в набеги ходить: в двух днях пути отсюда, у старой плотины, селяне-греки исстари проживали, от налётов спасались — помните, я ещё весной табак ваш им сторговал? — так вот, захватили эту деревню, многих поубивали, женщин попортили — звери, не люди. Их там человек двадцать, может, чуть больше, перезимуют — как раз хватит им общинного стада до весны на прокорм. После пойдут рыскать по округе, рано или поздно и до вас доберутся. Пора тебе, Автандил, дозорную повинность объявить да будущих бойцов отобрать для отряда оборонительного. Не поленись сложить по углам ограды и у ворот поленницы из сушняка — кострища, на случай, если кто тёмной ночью сунется. Двустволки у вас вроде имеются, ну и я кое-чего подвёз: гильзы, порох, картечь — опять же на табак сменял у банды, нынче весь оружейный припас в их руках.

Притихли мы, обдумывали услышанное. Староста сложил кулаки на стол, сжал так, что жилы набухли:

— Не умеем мы убивать, мы крестьяне...

— Ничего, научитесь, иначе вас перебьют. Новый порядок наступает, порядок хищника, вот и подстраивайтесь. Завтра я уйду, хочу, пока перевалы открыты, к дружку твоему наведаться: Эрам-Хут обещал сходить на разведку в Дербент, если получится — промысел осетра наладить. Под вашу водочку — да балычок каспийский: что скажешь? За пару недель обернусь, после отдохну у вас, останусь до Большого праздника 48— нашлялись мы с Михо за лето, еле ноги держат. А после...

Староста приобнял торговца:

— Слушай, тебе бродяжить не надоело? Оставайся уже насовсем. Жильё тебе выделим, пригожую вдовушку присмотрим...


— Нет, дорогой, спасибо за заботу, но это не по мне. Что я здесь делать буду — землю пахать? Я купец, верно ты сказал — бродяга. У нас с Михо ещё дел невпроворот. Весной пойду за Срединный хребет, к морю. Не могло же там полное безлюдье образоваться? Найдутся какие хозяйства, наладим обмен. Я за Иори 49 ходил, там толика людей выжила, крепкую общину сколотили. На дальнем плато, у армян, сыроварни заполнены, урожай картофеля невиданный, я для них свой — кровь одна, предложили забирать для коммерции сколько пожелаю, и тягловой силой помогут, а ты говоришь — оставайся. Да, забыл: в возке мешок полбы, спрячьте пока, а весной засеем пустошь у леса. По сдобе не соскучились? Мчади 50, небось, уже в глотку не лезет? Ладно, пойду я торговать, женщины уже собираются...

Староста разлил водку:

— Ну, друзья, скажем третью здравицу — и хватит. Слышали, что Артаваз наказал? Надо к войне готовиться. Пойдём сход собирать, с селом советоваться...



8.

День пошёл на убыль. Скоро овцы в поисках тепла начнут тесниться в загонах бок к боку, туман, сгустившись, осядет льдинками на ветвях верещатника: год поворачивается вокруг невидимой оси, один конец которой Мтовари сотворила из жара, другой — из холода. В селе тишь да покой. В окнах жилья допоздна мерцают огоньки — пряхи свивают нить из конопляной кудели. До первых холодов успели сделать неотложные дела: дровосек разбил у озера лагерь — заготавливали матёрку от зари и до заката; на скотном дворе горбатый швец командовал рекрутами — трепали и вычёсывали луб. Седой, кузнец, ткач и Лазаре ночевали в мастерской (справился умница Джафо) — завершали сборку ткацкого станка. Попутно Седой исхитрился изготовить внушительных размеров пресс, давил для светильников масло из конопляного семени. Грозился, как закончит со станком, наладить уличное освещение, установить масляные фонари (кузнец поведал, что знает в горах старый слюдяной карьер). Ограда нашей коммуны претерпела переделки, приняла более грозное обличие: смущённые пророчествами Артаваза, подняли мы по углам и у ворот сторожевые вышки, сложили под навесами поленницы-кострища, в самой изгороди проделали узкие бойницы с крепкими ставнями; возвратившийся от лезгин торговец сам руководил работами... А Лука захворал: заходился в кашле, по ночам жар его донимал, днём озноб. Я сбился с ног: накладывал болящему на грудь припарки из крапивы, поил отваром зверобоя, анисовой настойкой. Пришла Цуца, прижалась ухом к опавшей груди, послушала:

— Сильные хрипы, воспаление лёгких. Антибиотики нужны, да где их взять?..

Чуть легчало Луке от отвара бархатцев, что росли на лужайке перед домом — из пожухлой травы выглядывали жёлтые соцветия. Лука бодрился, утешал меня:

— Не вешай нос, всё образуется. Сходи-ка ты к озеру, днями луговой шафран зацветёт. Коли найдёшь, луковицу выкопай, да только смотри — сок безвременника ядовит, даже если на кожу попадёт — свалит. Принесёшь луковицу — изготовим для меня зелье.

— А как я его узнаю, Лука?

— Стебель короткий, с вершок, в навершии три листа — на стрелки пырея похожи, в пазухе зелёная почка, рядом побег бледный, на нём цветок: околоцветник жёлтый, лепестки красные,— не ошибёшься, других цветов ведь нет уже, только у нас бархатцы держатся.

 

Назавтра я поручил Джафо присмотреть за больным и ушёл к озеру. Полдня я бродил по берегу, пока не приметил алое пятно. Кинжалом подрезал дёрн кругом стебля, спрятал добычу в корзину, в ямку положил хлебец. Туман накрыл землю сплошной пеленой. Я наугад тронулся в обратный путь. Дважды слышал позади шелест осторожных шагов, оборачивался — как будто лёгкая тень отступала в молочные сгустки. Холодок пробежал по спине, вспомнил я рассказы Луки, выпустил из ножен кинжал, зашагал быстрее. Вновь шорох позади. Обернулся — женщина в белом платье, полускрытая бледными струями, пристально смотрит, не отводит чёрных глаз. Ноги у меня ослабли, коленки подогнулись. И тут зазвонил колокол (Седой после сообщил, что, завидев в оконце завитки наползающего марева, Лука погнал его в звонницу). Бросился я на звон, не разбирая дороги, сердце зубами удерживал...

Лука приподнялся на ложе, рассмотрел меня:

— На тебе лица нет. Что стряслось?

Я выложил на стол добытую луковицу.

— Ерунда, померещилось что-то.

— Ну-ну. Луковицу подвесь у очага, подсушить надо. После зальёшь её водкой, за сутки настоится. А всё же: чего ты так испугался? Встретил кого?

— Вроде женщина какая-то следом шла.

— Голос подавала?

— Нет.

— Значит, не Али. На лице родимого пятна не заметил?

— Не рассматривал я её, чуть в штаны не наложил со страху.

Вошёл Седой:

— Вернулся? А мы уж думали — заплутал. Ты что такой бледный?

— Замёрз.

— Замёрз он, как же,— усмехнулся Лука.— С кудиани повстречался, с ведьмой. Джафо, у него руки трясутся, согрей вина да влей в него чарку-другую, не то сомлеет.

От горячего вина мне полегчало. Седой и себя не обидел, хорошо приложился к кувшину. Лука попросил:

— Тошно мне от отваров, да и знобит. Налейте-ка на донышко — кашель вроде отступил, глотну — объясню про ведьму.

Я подложил подушек в изголовье, налил Луке вина. Седой устроился у очага, свернул самокрутку. Лука отпил из пиалы, прищёлкнул языком:

— Терпкое в этом году вино, густое, как кровь. Да, о чём это я? Дед мой рассказывал, что после турецкого набега последнего, объявилась в Шилде женщина красоты необыкновенной. Поведала, будто беженка с правобережья: деревню, мол, турки спалили, люди разбежались. Был тогда кузнецом в селе силач Бадри 51, имя ему при рождении дали в честь Мтовари-владычицы. Очаровала пришлая кузнеца, он и привёл её в дом. Медовый месяц ещё не прошёл, а молодуха занемогла, слегла. Знахарь отварами её поил, заговоры нашёптывал — не помогло. Решил Бадри к реке идти, в монастырь — среди послушников учёные лекари попадались. Застала его ночь в пути, стал он место для ночлега подыскивать. Вышел на поляну — посредине кувшин-квеври в землю врыт, туда и забрался. Сидит Бадри в квеври, горюет о больной жене. Вдруг шум поднялся. Выглянул тайком — поляна ведьмами полнится: одни верхом на кабанах едут, другие на кошках, третьи на козах, а последней его жена прилетела, голышом, на метле. Появился козлоногий с хвостом, заиграл на свирели. До утра плясали ведьмы, варили в медном котле хлёбово, пили из черепов. Как светать стало, начали расходиться, козлоногий свирель в квеври бросил, человека не заметил. Подобрал Бадри свирель, выбрался из кувшина, понурив голову, направился к дому. Жену он застал в постели. Заиграл тогда на свирели — поднялась ведьма в воздух и запорхала по комнате. Прекратил Бадри игру, ушёл в кузницу, а возвратился с раскалённым железом и выжег кудиани на лбу клеймо — виноградный лист. Сгинула ведьма, улетела через дымоход. Собрал Бадри односельчан, взяли они жаровню, уголь и пошли по лесу, кузнец на свирели наигрывал. Сбегались ведьмы на наигрыш, пускались в пляс, ловили их и прижигали железом. С тех пор кудиани окрест не встречались. А вы знайте: как увидите где женщину с родимым пятном, что на лист лозы похоже,— бегите без оглядки. Авель, налей-ка ещё, горло пересохло.

Седой надолго припал к горлышку кувшина, оторвался:

— Найду время — прогуляюсь к озеру, может случиться — разыщу эту стерву, что Авеля пуганула.

— Ну да,— Лука покивал головой,— штаны на смену прихватить не забудь...

 

Не помогла настойка безвременника, Лука слабел с каждым новым днём. Я шага за порог не ступал, дни и ночи старался, пытался побороть хворобу. Приходили селяне, несли лакомства: тёплое ещё бадаги, пастилу, сушёные фрукты, мёд в сотах. Когти забросил полночную охоту, застыл у изголовья страдальца. Чинка пропал: искал я его под лавками, в кладовке — тщетно. По нескольку раз на день прибегал Седой, шушукался с Лукой. Раз вынул что-то из сундука, утаил за пазухой, унёс. Я так устал, не различал уже — день или ночь. В полнолуние у Луки снова разгорелся жар, бился учитель на ложе, бредил, Черноуха звал, Хатию. После затих, и я провалился в сон...

 

Солнечный луч пробился сквозь оконце, пощекотал мне прижмуренные веки. Я открыл глаза: Лука поглаживал пристроившегося у него на груди птенца.

— Проснулся? С добрым утром.

— Лука, как ты?

— Как надо, Авель. Собери завтрак.

Приставил я к ложу табла, разложил еду, благо от даров логово наше ломилось. Лука подставил руки — обмыл я ему ладони — после скомандовал:

— На полке, что над очагом,— фляга, трилистник на горловине обозначен. Принеси.

Нашёл я флягу, обил сургуч с горлышка.

— Налей,— Лука сжал истончалыми пальцами пиалу.— Добавь немного мёду,— отхлебнул.— На ягодах омелы настаивал, на головках клевера. Авель, выпей и ты со мной на прощание.

Заплакал я, не удержался, слёзы так и хлынули.


— Не плачь, сынок. Пишущие судьбу 52 в свой реестр заглянули, да и внесли меня в список, что Микел-Габриэлю вручают. Слушай меня, юноша: смерть — это не конец, это смена облика. Видел ты не раз, как бабочки взлетают весной с полевых цветов — то души умерших: Беткил отпускает праведников из своих владений... Со дня моего появления на этом свете Инцоба от снегов, растопленных солнцем, уже восемьдесят раз превращалась из ручья в бурную реку — это, Авель, немалый срок...

Отворилась входная дверь, вошёл староста, обнял старика, присел на постель.

— Лука, не пугай ты нас, мы без тебя — как баранта без пастуха.

— Э-э, Автандил, знаешь старую присказку: «Было что-то — и ничего не было, жил-был певчий дрозд, да Боги к нам милостивые»? Вот и я, как тот дрозд,— всегда буду рядом...

 

Со двора послышался задорная мелодия — кто-то непринуждённо наигрывал партиту в до-миноре. Я вышел наружу: на лужайке, легко ступая по шафрановым головкам бархатцев, кружилась крошечная фигурка. У порога на лавке сидел Чинка, указал флейтой:

— Это дочь Миндорт-батони. В лугах цветов не осталось, вот с рассветом она и приходит к нам поиграть.

— Чинка, где ты опусы Баха изучал — в лесной консерватории?

— В Тюрингии. Подался я как-то в германские земли, в Виттенберг. В то время большой знаток демонологии, доктор Фауст Клитлингенский, в тамошнем университете курс лекций читал, он-то мне и присоветовал посетить Тюрингский лес, с коллегами пообщаться. Дивные там места, очаровали меня, вот и застрял на время. На реке Херзель, в предгорье, городок Эйзенах расположен — Иоганн Себастьян оттуда родом, там и музей его. Подружился я со смотрителем, редкой души был человек — мозельвейном угощал, флейту эту подарил. Вечерами просматривали за стаканом вина партитуры великого, музицировали. Исключительно приятное времяпрепровождение получалось.

— Что ж ты вернулся? По родным краям затосковал?

— Бебель с Либкнехтом нагнали в Эйзенах голодранцев со всей Германии, вселенский бардак затеяли, вот я и сбежал...

Над селом встала радуга. Фея, с цветка на цветок, подобралась к ближнему концу небесной тесьмы и зашагала по изгибу, в ладошках — по листку клевера для равновесия...



9.

В первый день нового года мы похоронили Луку под смоковницей во дворе древнего Хати. В изголовье могилы сложили флягу с вином, плошку с творогом и изюмом, немного мёда, пресный хлебец. В село возвращались молчаливой толпой. Поминальный стол был накрыт на перекрёстке, у источника. Перед ближним концом стола — арка из ветвей лещины, обвитая стеблями плюща и пихтовыми ветками. Староста обошёл арку, остановился у столешницы.

— Авель, пройди через свод и встань рядом.

Откинул кусок полотна — на краю стола лежали знакомая мне тетрадь, резной жезл Луки и небольшая семиструнная арфа. Автандил вложил жезл мне в руку:

— Держи. Как наказал усопший наш деканоз, ты теперь хранитель храма. В эту тетрадь Лука записал то, чему научить тебя не успел, арфу собрал своими руками.

— Где же он струны взял? — брякнул я первое, что в голову пришло.

— Чинка свил из бараньих кишок, Джафир помогал. Люди, подходите к столу, помянем нашего наставника, пусть земля ему будет пухом, и за нового знахаря выпьем. Разлейте вино, переломите хлеб...

 

Седой хотел забрать меня на ночёвку к себе, но я отказался. Закинул за спину арфу, сунул за пояс жезл и тетрадь и побрёл к нашей берлоге. У порога меня дожидался Чинка:

— Когти улетел.

— Как же ты не доглядел? Вот беда...

— Поначалу он по дому метался, а после стекло в оконце выбил... Не грусти, знаю, куда он стремился, завтра пойдём к храму, найдём.

Ночью выпал снег, завалил дома до кровель. Неделю всем селом разбирали сугробы, расчищали улицы. Только на седьмой день мы с Чинкой смогли пробиться на тропку, что вела к Хати. С трудом одолели заледенелый подъём, подобрались к воротам: на ветке смоковницы, кругля глаза, сидел Когти, рядом топорщил перья на пятнистой грудке озорной дрозд-желтоклюв. Увидел нас, задрал голову к небу и залился весёлой трелью. Я поднял руку в приветствии:

— Здравствуй, птица!

 

_ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ _

1. Изюм (груз.).

2. Струнный музыкальный инструмент.

3. Волынка.

4. Жилище с уступчатым сводом и очагом в центре, целиком, либо частично вырубленное в склоне горы.

5. Материнский столб — центральная опора в грузинском жилище.

6. Каланди (каланда) — Новый год, новогодний.

7. Ламария — в дохристианском пантеоне грузин покровительница плодородия.

8. Ангел смерти.

9. Некалендарный месяц со дня солнцестояния.

10. Берика — юноша-дерево, повелитель животворящих сил природы, древесных соков, лозы и вина.

11. Липа (груз.), хранительница священной рощи.

12. Миндаль (груз.), хранительница священной рощи.

13. Каджи — черти, злые духи.

14. Общинно-племенные божества; так же назывались посвящённые им святилища.

15. У грузин — сатана.

16. Дракон.

17. Балхети — травостой (старогруз.).

18. Смотритель святилища.

19. «(Я) испытываю жажду» (груз.)

20. Кувшин для вина.

21. У лезгин — божество, персонификация солнца.

22. У лезгин — божество, персонификация луны.

23. У лезгин — духи-покровители.

24. У лезгин — божество урожая.

25. У лезгин — эпический герой.

26. Грубые шерстяные нитки.

27. Баранья кожа.

28. Повелитель суши, один из Великой Триады древнего пантеона грузин.

29. Духи, вызывающие болезни.

30. Нимфа водопада (ива).

31. Блаженная земля.

32. Хранительница лавровой рощи (лавровое деревце).

33. Страшилище, урод.

34. Палаванд — богатырь.

35. Кудиани — ведьмы, принимают любой облик. Живут в пещере на горе Табакона.

36. Древо жизни — соединяет небо, землю и подземный мир.

37. Гаци и Гаими — слуги Мориге, ведуны самого сокровенного.

38. Божественный пёс. Дух, посылаемый богами в помощь либо в наказание.

39. Ясень — символ водной стихии, не тонет человек с щепкой ясеня.

40. Букв. «дети бога» — божества малого пантеона, носят в себе частицу высших богов. «Нацилиани» — от «нацили» (часть).

41. Шишвлиш — смотритель альпийских лугов.

42. Табла — деревянное блюдо либо низкий трёхногий стол.

43. Деревяшка.

44. Грузинский народный музыкальный инструмент, двухмембранный барабан.

45. Хранилище с врытыми в землю ёмкостями для вина.

46. Жип, жипитаури — фруктовая водка (груз.).

47. Дикая груша (груз.).

48. Большой праздник — Берикаоба, празднество в честь Берика-изобильного.

49. Река в Восточной Грузии.

50. Кукурузная лепёшка (груз.).

51. Полная луна (старогруз.).

52. Слуги Беткила, «канцелярия» подземного царства.


 

К списку номеров журнала «ДЕНЬ И НОЧЬ» | К содержанию номера