Даниил Клеопов

Тайны

                                                                                                                                                         Д.Б.

Ein wunderbares Lied ist euch bereitet;
Vrnehmt es gern, und jeden ruft herbeit!
Durch Berg, und Taler ist der Weg geleitet;
Hier ist der Blick beschrankt, dort wieder frei,
Und wenn der Pfad sacht in die Busche gleitet,
So denket nicht, das es ein Irrtum sei;
Wir wollen doch, wenn wir genug geklommen,
Zur rechten Zeit dem Ziele near kommen.

Doch glaube keener, das mit allem Sinnen
Das gsnze Lied er je entratseln werde:
Gar viele mussen vieles hier gewinnen,
Gar manche bluten bringt die Mutter Erde;
Der eine flieht mit dusterm Blick von hinnen,
Der andre weilt mit fronlicher Gebarde:
Ein jeder soll nach seiner Lust genisen,
Fur manchen Wandrer soll die Quelle fleisen.
                      
                Johann Wolfgang Goethe «Die Geheimnisse»

1
Сначала нужно пройти по узкому школьному коридору – из учительской в класс. Дверь – в потолок – неаккуратно выкрашенная – слой на слой – сероватой эмалью. Трещины, подтеки – стигматы, проявляющиеся, словно по волшебству, к первому сентября, вскрывающие изнутри кожу нового красочного слоя. В основном это раны и несовершенства самой изначальной работы, и чтобы они больше не появлялись, нужно содрать все предшествующие слои, включая первый, проолифить хорошенько поверхность и разровнять шпаклевкой язвы и изъяны дверного полотна. Это дело маляра, но занимаются этим родители учеников. А потому эти знаки на теле двери будет зубрить еще одно, по крайней мере, поколение школяров, пока не дойдет дело до капитального  ремонта.
Он – Николай Борисович Шулепов. Человек, чье полное имя – несмотря даже на спасительное дважды повторяющееся «л» – образчик скуки, серости, какой-то звуковой неряшливости. Николай Шулепов звучит сносно, даже неплохо, но вот с прибавлением отчества эта небольшая гармония имени разваливается. Он эту несообразность почувствовал еще в ранней юности, когда учитель физики – дело было на первом уроке в восьмом классе –  впервые обратился к нему на «Вы». Он представил мысленно – как будет, если полностью. Получилось неважно. С той поры прошло очень много времени, к имени своему он выработал слегка ироническое отношение – мол, не Елистрат Ферапонтович какой-нибудь. И – славно…

Он облачен в брючную пару. Именно облачен, никак не иначе. Уже сейчас можно представить, как он будет выглядеть облаченным в этот костюм, лежа на смертном одре. Плечи, вывернутые несколько вперед, мятый ворот белой застиранной сорочки, пиджак, застегнутый на все пуговицы. Только тогда будет распорот пиджак по спинному шву, а пуговицы проденут в противоположный борт этой цельной некогда тряпичной вещи, уберегая ее, по крайней мере, символически, от распада на две отдельные половины. Но это – будущее. А в паре этой что-то уже сейчас отвлекает. Присмотришься – поймешь. Не пара вовсе, но отдельно пиджак серозеленый, брюки иного отлива, но тоже, вроде бы, серозеленые. Пиджак чуть светлее – он от другого костюма и к брюкам-одиночкам сосватан по случаю. И пусть биография у них теперь общая, но происхождение разное – фактура ткани выдает, и ворсистость, и на сгиб ведут себя по-разному – много мелких складок-строк брючных под коленями и в паху супротив двух-трех округлых подмышками и в локтевом сгибе.

В голове его большой план, который близок к завершению. Но эта тайна, хоть и принадлежит она многим людям, все же закрыта для другой части человечества, которая как океан к той капле. Он идет по коридору, в голове, словно в большой мыслящей раковине, шумит ветер дворжаковсковского «Реквиема». Этот высокоорганизованный шум не сбить любым посторонним звуком, даже если очень постараться. За такой вот твердостью – многолетний опыт противостояния главному в его жизни шуму – гвалту расхристанного беспризорного класса…

Сегодня с самого утра его волновала тема человеческой скорби.
Он проснулся засветло – впрочем, как всегда. Постоял у окна, наблюдая за тонкими переменами в предутреннем мире. Затем подошел к полке, заставленной компакт-дисками, и вынул несколько. Сунул их, кроме одного, в обыкновенный дачный рюкзак, который стоял подле двери, наполненный аккуратно сложенными вещами, готовый к дальней дороге. Затем подошел к проигрывателю…
Обычно он слушал музыку очень громко – как иначе услышишь все подробности – два… три пиано, к примеру, или фортиссимо во всем его громовом блеске. Вот одно из преимуществ частного строения! Но в этот раз он вывел ползунок на минимальную мощность. Звучал «Реквием» Керубини.
В своей коллекции погребальной музыки прошлого и настоящего особо он выделял отдел реквиемов. Владимир Мартынов со своим прямо-таки веселым творением – недавнее приобретение, эфемерный Форе, тишайший Сильвестров, оглушительный Верди, чревовещательный Лигети, самодовольный Хиндемит, весьма интересный  Кабалевский – малая толика списка, то, что вспомнилось сразу. Сюда же в список он включил «Панихиду для мужского хора» Чеснокова, которая, вообще-то, на его вкус – вне всяческих списков, ибо абсолютно совершенна.

Тема скорби и ее воплощения. Странно – думал он, но при всей крайности ощущения утраты его наивысшее выражение в музыке – всегда сопряжено с очень точным чувством меры. Придти к этому немудреному выводу, значит ответить на вопрос – каким должен быть реквием – радостным приподнято, просветленным – то есть каноническим, или же по-человечески, по-русски – предельно горьким. Наиболее уравновешенным и, стало быть, близким к совершенству ему казался дворжаковский.

…До двери остается два шага. Последний – левой ногой. Это хорошая примета. Может быть, дома, в почтовом ящике его ждет долгожданное письмо. А может быть, еще что-нибудь приятное сегодня с ним приключится.
Старший класс – ровно десять человек – лениво встает. Он проходит к столу, выкладывает стопку книг и тетрадей, и плюхается на жесткий стул, усадив предварительно детей, кивком головы. Он смотрит исподлобья поверх голов, дожидаясь абсолютной тишины. Пауза длится три-четыре секунды… Дежурный докладывает об отсутствующих по уважительной и неуважительной причине. Затем следует его монолог… Он видит только два-три лица. Все слова – только им.
Он говорит о гадании по веткам. Что же это такое, в конце концов? Иносказание? Это понятно. Но что хотел сказать автор, когда писал…

Я…  изучал примеры
Гадания по самой первой ветке,                                                                                                                                  
Что хрустнет под ногами в тишине
И по лежащей на пороге дома
Предвестницей неслыханных событий…

Где изучал, когда и для чего? И что имел в виду поэт, когда писал про «… целый ворох способов иных…».
Ему не удается окончить свой монолог. Дверь мягко отворяется и в классе появляется завуч – грузная, деловитая женщина. При виде ее из подсознания всплывает детское непуганое чувство вины. Его приглашают в кабинет директора.


2
Человек лет тридцати пяти – сорока в относительно дорогом темном костюме и замшевых черных башмаках сидит у стены боком к входной двери. Из нагрудного кармана пиджака высовываются два стальных кольца. «Ножницы?» – подумал он  с удивлением.
…Это разговор без свидетелей. В его памяти он сохранится в виде конспекта – несколько ключевых фраз и бездна возможностей для интерпретации.
У этого посетителя есть право говорить о многом (это становится сразу понятно при одном взгляде в его серые глаза), но он почему-то говорит о литературе. О школьных программах. О традиции, ее пересмотре в новейшие времена, о «хрестоматийности» тех или иных имен. Фамилия «Болотов» возникает далеко не в первом предложении. Но после рассуждения о том, что «Поднятая целина», возможно, «сильнее» «Тихого Дона», а, стало быть, и всякие намеки на шарлатанство автора совершенно бессмысленны – о том, что схлынет как пена, и о том, что не схлынет. Что попадет в учебные программы, а что не попадет ни при каких обстоятельствах. О том, что, к сожалению, объективное представление о прекрасном – удел слишком немногих. А потому детям во все времена прописана «мудрость» вроде «о вкусах не спорят», о том, что во всяком подобном споре, коли случится, права всего одна сторона, и уж никак не обе…  И вот в этом самом месте, без всяких обиняков – о его авторской программе, о поэте и драматурге Болотове, о том, каким образом этот малоизвестный автор в ней очутился, вообще о том месте, которое он в литературе занимает и одновременно не занимает. И тут же, вслед – про Квадрат. Вот так просто, не меняя интонации – мол, что такое квадрат и с чем его, так сказать, кушают…
А он вдруг почувствовал, что кожа его будто карамели тонкая корочка, что жарка, прилипчива и тягуча. А под корочкой – чистая лава. Почувствовав красноту свою девичью, как дурноту, он споткнулся на полуслове. Сердце вспорхнуло на высокую ветку – то ли ветхой секвои, то ли… Куда уж выше – рукой не достать! «Шутите?» –  пробормотал сквозь молниеносный обморок. «До шуток ли!» – получил лукавый и строгий одновременно ответ. И что самое-самое – это уж высший пилотаж – в протяжение всей этой краткой, ровно из одного удара хлыста, экзекуции – взгляд в сторону. Сейчас он больше всего этого взгляда боится – и тот об этом, кажется, тоже знает –  если повернет чуть голову, нацелит добротную оптику очей ему в покрасневшие зенки – и ей-богу, ведь запоет он, Николай Борисович, как миленький. Как есть – запоет себе на погибель что-нибудь мелодичное из обожаемого Гуно. Про садик, к примеру, что пред домом Маргариты, про влюбленного Зибеля, сбирающего для нее цветы. Про то, как цветы вянут от его прикосновения – уже который раз вянут, как по писаному, по предсказанию нерусского черта. Про тех же Мефистофеля с Фаустом, что наблюдают за беднягой Зибелем, усердствующим всуе. Про квадрат тот же, в остатке – на манер додекакафонической коды... Все – по-французски, разумеется, но дьявольски понятно…
Однако – головы не повернул, и вообще продолжения не последовало…
Человек встает, расшаркивается, получив вроде то, зачем пришел. А он не спускает взгляда с его нагрудного кармана. Человек, продолжив этот взгляд, ахает, извлекает ножницы и кладет их на стол, туда, где, заголовком вниз, лежит двойной листок прошлогодний «Болдинской правды». В последней странице вырезано окно – размером ровно в заметку «Смерть в лесу».
Человек выходит, небрежно прикрыв за собой дверь. Когда он, секунду спустя, вылетает следом, то наваливается грудью на директрису и завуча, которые в продолжение всего разговора стояли снаружи двери. В этот момент, весьма кстати,  раздается звонок.

3
Письма в почтовом ящике не было. Рекламный мусор – комический зазывальный листок из местного хозяйственного «супермаркета», обосновавшегося в давешнем сельпо, веточка клена со скукожившимися листьями – кто-то из тупых учеников пошутил, конечно. Даже известно –  кто.
Он сунул ветку в массивную вазу неизвестной воды хрусталя, доставшуюся ему от матери – из рода тех вещей вещь, залапанную столетней давности отпечатками пальцев штуковину, что в доме отродясь не замечают. И все же, правда единожды, попалась она ему в руки и долго разглядывал он сей полый цилиндр, прочувствовав всю ее несусветную тяжесть добротной старины рукою. Другой ее чудесной особенностью, помимо веса, как выяснилось, был примитивный узор – несколько десятков глубочайших надрезов, составлявших схему двух цветков. Он смотрел вглубь этой цветочной пустоты напросвет и благоговел. Воистину дивный феномен – пустота, отсутствие, рождающее игру, дом для сонмищ квантов света.

«Ну, что ж, хорошего много не бывает», – вернулся он в настоящее и зашебуршал английским ключом в замке входной двери.  Не затворяя двери за собой – чтобы из комнат выдуло сквозняком запах жилья, прошел в спальную, склонился над рюкзаком, подтягивая какие-то ремешки…
Хорошее, как ему и полагается, было большой редкостью. Оно, это хорошее, лежало, сложенное вчетверо, а потом еще вдвое, в бумажнике, в заднем кармане брюк. В электричке, устроившись поудобнее у окна, он развернет его и, нацепив очки на нос, прочтет, смакуя отдельные фразы, улыбаясь, довольно покачивая головой. Почерк его корреспондента примечательный – острый, но с округлыми манерными росчерками…

«… Когда священник возглашает о Горестях человеческих, о Немощах. Что он имеет в виду? Вот старушка  – у нее  ревматизм, а подле нее другая – у этой непроходимость кишок, а у третьего, молодого – сердце сдает, а у четвертого – катаракта. И каждый плетется в церковь, превозмогая свой недуг, а точнее – ища исцеление в словах и неких телесных формулах – в пантомиме. Но священник не снижает – и о колите, и о прочем как о Немощи свидетельствует. С большой буквы. Далее – так я понял Вашу мысль – следует замечание от лица человека  со стороны, к тонким материям не имеющего отношения: «Позвольте, он – Священник. Ему так и положено. Всякое высказывание его – суть обобщение. Ибо нас много, а он – один».  Вывод: высокое есть обобщение. Дабы не растратить себя на одного, а – на двух, трех, многих! Потому и высокое: говорится с возвышения, чтобы звук шел в толпу: «К имеющим уши…». Суждения ваши, по правде, многое мне открыли. Как говаривал один заслуженный «учитель»: если можешь сказать «дерево», говори – «липа», или хоть «веллингтоний». Ибо в деталях – все «витамины». Однако вы весьма убедительно доказали несостоятельность подобного вот, распространенного и чуть  ли не единственного (весьма пошлого), взгляда на литературное творчество. Все теперь становится на свои места. Есть высокое право, говорить, которое дано некоторым счастливцам. Говорить не про колит, но про Немощь, с ее космическими, мировоззренческими причинами. Не про липу или даже допотопный веллингтоний, но про Дерево или даже Древо. Сообщение их – для многих. Так определено небесами… И никакого пафоса в подобном определении. Просто трибуна их чуть выше. Ведь и детей своих мы ставим на табуретку, чтобы прочитали стих. Раньше я все объяснял бытовыми причинами. Теперь думаю – так подсознательно мы готовим их, указываем им «высокий» путь жизни, то есть высокую степень обобщения.
Казалось бы, многое в стихах Болотова кажется шокирующе скупым. Но понятно же – на первый взгляд. Впрочем,  второй взгляд должен быть чрезвычайно пристальным. Я согласен с вами, глубокоуважаемый Николай Борисович, дело вовсе не в авторской манифестации, как можно ошибочно подумать. Так, к слову говоря, позволяют себе думать весьма лояльные по отношению к творчеству этого автора люди. Им и в голову не может прийти, что так писать можно только искренне, а потому не могут понять – как, каким образом,  слово его столь глубоко воздействует на определенного склада людей, при всем его внешнем скопидомстве, так что они лишаются покоя  (в хорошем ли, плохом ли смысле – вопрос второй). Впрочем, об этом мне известно с ваших слов. Я могу лишь дополнить список таких людей собою. Но перейдем к следующему вопросу…

Вот несколько новых фактов для вашей книги. Получены они из весьма достоверного источника. Копии справок и оригиналы прилагаются – раздобыть их особого труда мне не составило, а потому – не благодарите. Наиболее интересное – отмечено. Это касается того эссе, которое я прислал вам с прошлой почтой. Теперь у нас есть документальное свидетельство – выписка из трудовой книжки. Болотов действительно, впрочем, весьма непродолжительное время, состоял в должности конструктора. Датирована эта запись, как вы видите, 86-м годом…».

Он не стал дочитывать письмо до конца – аккуратно сложил его в конверт, но прежде извлек из того же конверта пожелтевшую бумажку.  Такого рода неказистые бумажонки – обрывки имперского, основательного знания о человеке, осыпавшиеся точно фрески собора, порушенного авиабомбой. В целом – это знание о существе, наделенном смелостью, храбростью и умом. В частях своих, в осколках – свидетельство его бессилия, слабости и – очень часто –  безнравственности…
Вынув ее первый раз из надорванного вот только-только конверта, он испытал необыкновенный подъем – покружился, точно дитя, на месте, высоко вскинув руку, с этой вот справкой, зажатой между большим и указательным пальцем, прополоскав так ее в светлом воздухе комнаты минуты три…

…Желтая прямоугольной формы хрупкая от времени пластинка бумаги. Рецепт. Типографской печати бланк, испещренный печатными – черными и прописными – фиолетовыми буквами.  Выдан в том же восемьдесят шестом ординатором местечковой психиатрической клиники. На удивление аккуратно – будто нарочно для истории – выведена фамилия и инициалы клиента, указан диагноз и латиницей – название рекомендованного препарата. Два фиолетовых же круглых оттиска, поменьше и побольше – покрывают часть надписи, тем самым придавая ей высокий статус, не просто исторический, но официальный.
Повертев в руках эту бумагу, он почтительно сложил ее вдвое и сунул на место – в конверт – бумажник – карман брюк.
Затем извлек из широкого кармана ветровки тонкую достаточно книжицу в твердой обложке и раскрыл нужную страницу, предварительно помедлив взглядом, словно впервые заметив светлый ободок на коленкоре обложки – след стакана, наполненного некогда обжигающей жидкостью. Обжигающей не только язык и глотку человека, ее употребившего, но и книжную кожу, как видно. Вот он – след ожога на бумажной, вещи, столь непрочной, вполне беспомощной пред стихиями воды и огня. В этот самый момент в его мозгу родилось несколько забавных ассоциаций. Вот, к примеру: книга и стакан чая (или кофе – что гораздо  реже). Сколь разные вещи. Но как основательно эти различной геометрии предметы – плоский параллелепипед и цилиндр – объединяет форма небольшого в диаметре кольца – тавро раскаленного донца стакана. Книга, которую используют в качестве подставки под горячее, чтобы не навредить полированной столешнице. Это – вечный сюжет…
А вот еще один… Он наморщил лоб, припоминая – как там у Болотова про стакан, вернее, все про то же круглое его многозначительное дно, про пыль обыкновенную, но дело не в них, конечно – четыре галки-морщины зависли всей стаей, словно вложенные одна в другую фабричные одинаковые вещи, зацепившись крыльями за надбровные дуги…                  

                Монолог Т о м а с а  Д е  К у и н с и.
                        
                … И вот опять, берешь простую вещь –
                Стакан, к примеру, со стола и видишь:
                Столешница покрыта слоем пыли
                Сухой и твердой. Донышко предмета
                На ней запечатлело свой узор
                Простейший – кроткий отпечаток неги
                И чистоты – фрагмент другого дня,
                Когда ты, чужд обыкновенной лени,
                Одним движеньем влажной тряпки стер
                Иллюзию, что чистота есть бремя
                Невинности, что в замкнутом пространстве,
                Невероятно кроткая, она
                Живет, как дух двумерный…
                                                                    Я бы мог
                Тянуть и дальше нитку рассужденья,
                Продеть ее в игольное ушко
                И к истине подшить… но что-нибудь
                Меня всегда сбивает в этом месте…
                Я говорил про чистоту и дух ее…

                Я растворил окно с утра и созерцал
                Полет стрижей. Они носились резво
                И пожирали жирных мух. А на болоте
                Охотники стреляли в кулика
                Без всякого успеха…
                Шум выстрелов,  возня стрижей веселых
                Все это мне, как водится, мешало
                Спокойно думать, а теперь мешает
                Само воспоминание об этом.
                И ко всему – чуть уловимый шум!
                О если б  разгадать его природу –
                Я б смог сосредоточиться на главном –
                На истине, что так близка…

Он улыбнулся и углубился в чтение. «Анна Ахматова. Стихи» – жующий  сосед по вагону, сидящий позади него в противоположном ряду, прочитал надпись на обложке. Ему не был известен ход мыслей пожилого человека занятого этой книгой, а потому, даже если бы он прочитал фамилию, выведенную от руки  с обратной стороны обложки, сейчас – недоступную его взгляду – «Болотов», то она, самое большее,  вызвала бы ряд незамысловатых ассоциаций. Ну, к примеру, с настоящим болотом, настоящими комарами, настоящим костром, палаткой, с лесным приключением, испытанным давно, в студенческие годы. Жующий покончил с пирожком, вытер пальцы о бока и устроился поудобнее в «кирпичном» кресле, намереваясь проспать десяток-другой километров нескончаемых, грохочущих железнодорожных путей.

4
Эта дорога длинна и петлиста. Она начинается там, где начинается лес и заканчивается  на другом его конце, где – последний пунктирный ряд сосен и кедров, опушенных молодой порослью. К самому началу этой грунтовой дороги выводит другая – железная. Там, где обрываются ступени железнодорожной платформы, ноги путника подхватывает узкое, утрамбованное предыдущими ногами, желтое земляное полотно и влечет за собой – в густую сине-зеленую темень тайги. И коли опустил свои ноги на эту тропу, которая носит здесь высокое имя дороги – не оглядывайся, поздно. Следующая электричка будет через две недели, и раз ты здесь, значит, в курсе – предстоит сделать много-много шагов, прежде чем окажешься на другой стороне леса.

«Самое главное – найти новые прекрасные слова для продолжающейся жизни», – эта мысль преследует его сегодня неотступно.  И когда он опустил свою ногу в белой некогда кроссовке с бетонной ступени перрона в выгоревшую на солнце дорожную пыль, эта мысль явилась ему снова – в какой там уже раз.
А дальше – он шел по этой сине-зеленой. День, другой, как тот, давешний тунгус. Если смотреть на него со стороны, то можно заметить – что-то в его поведении иногда меняется. По крайней мере, к однообразию шагов и ночевок прибавляется нечто, ставшее скоро точно такой же монотонностью. Этому всегда предшествовало некоторое то ли беспокойство, то ли еще что-то – сразу не поймешь. Симметрии здесь не было никакой. Это вот беспокойство могло случиться утром, или вечером, или в середине дня. Он ощутимо замедлял свое однообразное по скорости движение. Вглядывался «пытливо» – как сказал бы какой-нибудь Фенимор Купер в окружающую его в настоящий момент обстановку. Ясно было, что он в этом месте тайги не впервые. И, тем не менее, многого из окружающего его сейчас он не знал. Но догадывался – это точно. Так о наличии нефти догадывается геолог по присутствию в породе неких описанных в учебниках примет, и потому он везде, где бы ни был – как дома. Но вот каковы эти видимые глазу приметы?.. Затем он и вовсе останавливался, на короткое, впрочем, время, чтобы идти дальше. Становилось понятно – он что-то ищет и вот-вот найдет. Это было видно по выражению лица. Прежде – несколько удивленное – брови приподняты, лоб наморщен вопросом. Затем – спокойное, деловитое. Он в этот момент более всего напоминал своей уверенностью муравья или иное какое-нибудь насекомое, которому присуще одно только выражение лица и тела – вот такой деловитой уверенности. А затем и вовсе происходило странное. Он выбирал глазами из толпы елок, сосен или кедров – самое матерое дерево и шел к нему спокойно, пока не упрется в самый ствол рукой. Точнее не в ствол, а в небольшой деревянный ящичек с крышкой, привешенный на уровне груди. Откинув крышечку, он запускал смуглую, в несмываемых пятнах живицы, темных от мелкого лесного сора, кисть левой руки в нутро ящичка, ибо был левшой, и извлекал наружу стопку бумажных конвертов. На конвертах были надписи, вроде следующей: «Васильев. Анне Р.», или: «Клюев. Аристарху К.», или: «Болотов. Евгении С.». Были надписи и на самих ящичках. Ну, во-первых, выкрашены они были в «защитные» цвета. И уже поверх этой краски черными буквами выведены те же фамилии и порядковый номер, по мере убывания. То есть, вначале, на своем пути он нашел ящичек с надписью «Болотов №17». А уж затем – «№16» и «№15». Были они установлены, как выяснилось на распутьях тропы, когда в стене веток обнаруживался провал в новую, боковую, тропочку.
Дошло до «№12», когда в его, теперь несколько даже звериных, телодвижениях (эти, совершенно неизвестные сослуживцам и соседям формы жизни его тела все более торжествовали по мере удаления от железнодорожной платформы) появилось опять-таки что-то новое. Так звери принюхиваются к незримым меткам чуждого присутствия, а насекомые теряют признаки жизни, превращаясь – кто в сухой листок, кто в хвоинку, кто в небольшой засохший плод или корешок. Вскоре интуиция его оправдалась. Он услышал аккуратные шаги – звуки, идущие впереди него. Он, двигавшийся почти бесшумно,  не стал догонять их, но чуть даже отстал. И шел так за ними несколько километров, до той поры, пока в лесу не стало сумеречно.

5
Между двух елей – каждой лет по двести, объединивших нижние ряды ветвей подобием «дома», на поливиниловом туристическом коврике, подсунув рюкзак под голову, прикорнула девушка лет двадцати. Приблизительно в полутора метрах над ней, на толстой черной  ветке, словно елочное украшение прицеплена белка. Вся сценка напоминала иллюстрацию теории потенциальной энергии: голова девушки нависла на самом краю рюкзака – минута-другая, и она соскользнет с него – девушка проснется, белка прыснет вверх по стволу, недвижная прежде ветвь, распрямившись, качнется, словно маятник, распространяя вокруг дыхание смолы и хвои.
Он стоял совсем близко и с легкой улыбкой, созерцая. Девушка проснулась, вскочила, увидев рядом незнакомца – он отступил на шаг, сделав успокаивающий жест руками, словно пародируя  плавное качание массивной ветви, замшелой, роняющей твердую и острую хвою...  

«… Здравствуйте, Пушкин! Можно мне Вас так называть, Дмитрий? Произносить эту, вашу, фамилию в нынешних обстоятельствах представляется мне весьма забавным.  Надеюсь, подобное обращение не покажется вам фамильярным и обидным.
Чрезвычайно благодарен Вам за присланные документы.
Что касается Ваших комментариев к моим рассуждениям…
Вы меня абсолютно верно поняли. Ведь что такое лирика, если разобраться – индустрия воссоздания частных ситуаций. Есть в ней что-то от социологии и психологии – объективное (что, знаю, звучит парадоксом). Это особенно заметно, когда само выражение перестает пониматься как условность данного и очень конкретного авторского стиля. Часто ее так и понимают – как общую дорогу для людей с тяжелой человеческой судьбой. Простых судеб нет, и наличие общей дороги вроде бы должно объединять людей. Может, это и хорошо, но мне нравятся отдельные, отдаленные от проторенных путей, новообразования, на которые натыкаешься неожиданно…Они – справа и слева – в лесу, в дебрях…
Это письмо к Вам начал в тайге, вечером, в конце второго дня пути. Сегодня прошел километров тридцать. Принимая во внимание сложность маршрута (иногда приходится идти сплошь по корням – вылезшим наружу, словно им в земле тесно) – приличное расстояние. Даже немного горжусь собой. Если такой темп сохранится – послезавтра вечером буду на месте. Представьте! – сегодня в лесу встретил девушку. Совершенно незнакомую. В голову невольно пришла мысль – еще одна неприкаянная душа. Ну, что ж, милости просим! Удивительно, но она почти не испугалась, встретив в этой глуши незнакомого одичавшего мужчину. У нее есть цель – так подсказывает мой опыт. Именно наличие цели дает ей силу и смелость. Я спросил ее, что она ищет в лесу. Она ответила –  ищет Васильев. Мне стало смешно до невозможности, но я нашел в себе силы сдержаться. Я напомнил ей, какое расстояние придется еще пройти, чтобы попасть в точку назначения. Она хмыкнула: Ну и что! Признаюсь, я почувствовал некоторую неловкость за свои слова перед лицом такой решимости. И поспешил добавить, что у нее все получится, тем более, раз уж мы встретились, я покажу ей дорогу, сопровожу ее. «Это лишь вопрос времени и упрямства», – сказал я. Она, после короткой заминки, ответила, как я и ожидал, в том духе, что у нее времени теперь предостаточно. Я-то знаю: так все говорят… Тут она улыбнулась и пояснила свою заминку. «Наверное, здесь много диких животных…» – такая «идиотская» мысль по ее словам внезапно ее осенила, – У нее на этот случай есть «вот это»… И она извлекла из кармана ветровки… пистолет. «Правда, она им еще ни разу не пользовалась. И вообще, это не ее пистолет, отцовский – ему полагается по должности…». Этим пистолетом она будет отпугивать зверей, если понадобится – это ее слова. В действительности, как вы, наверное, сами догадались, она имела в виду людей. Ну, и меня, разумеется!
Я не спрашиваю, кто она, зачем ей в Васильев – сама расскажет если захочет. Знаю лишь, что зовут ее Мария. Она меня принимает за егеря и зовет на «Ты». Я не возражаю: егерь – так егерь. Я обращаюсь к ней на «Вы»…»

6
«Куда мы идем?» – на ее расспросы он отвечал спокойно, заинтересованно в том, чтобы собеседник его все правильно понял – как и надлежит учителю. «Километр примерно во-о-он по этой тропке. А потом уж – прямиком в Васильев».
Тропка эта вывела их к крошечной полянке. Посреди поляны – холмик и деревянный обелиск – хозяин могилы был человеком некрещеным. «Не люблю кладбища». – «Ну, во-первых, это не совсем кладбище, а во-вторых – за что же их любить? Живым их любить по статусу не полагается…». Он критическим взглядом осмотрел и деревянную конструкцию памятника, и сам земляной бугорок и, казалось, остался доволен: древесина не пострадала от снега и дождя, бугорок зарос высокой, успевшей уже выгореть, белесоватой травой. Присел на скамеечку, похлопав ладонью рядом,  приглашая и ее устроиться. Она послушно примостилась на краешек, сложив руки на коленках. «Кто там?» – она махнула рукой вниз. Он взглянул на нее коротко и внимательно, словно желая убедиться, что вопрос задан не всуе, но по существу. «Там написано…» На аккуратно выпиленном прямоугольном куске авиационной фанеры было выжжено имя: «Денис  Аблесимов 21 июля 1973- 13 сентября 2003».

…Для каждой истории нужно солнце или луна, или сумерки, расцвет или беззвездная дождливая ночь… Одним словом нужно время природы. Время отдельное от человека, бытие помимо циферблата, когда это полное ее бытие, как экран для человеческой фильмы с ее главными сюжетами про недостаточность бытия и его отсутствие, именуемые несчастьем и смертью. Сейчас было солнце. Напротив них, нежась в лучах дневного светила, высоко,  на одной из самых верхних веток ели сидела сорока. Периодически она издавала истошный звук, ломавшийся о сучья окрестных деревьев. Он смотрел на нее, как смотрят на божественных безумцев – с уважением и сочувствием, сожалением об их жизненной неполноте, чреватой одиночеством и прочими бытовыми неудобствами. Он смотрел на сороку, а потом перемещал взгляд по шкале ветвей и хвои, словно измеряя высокий смысл этой упомянутой им истории относительно иной – естественной геометрической высоты цветущего мира. Он прокашлялся – словно голос почесал об окружающую их шероховатость тайги…

Сущий

… Он бежит по траве, листьям, гнилушкам, сухим и острым хвоинкам. Переправляясь через  ручьи по веткам и камушкам, оставляя в голой глине крошечные следы. Бег его продолжается  уже сутки – он останавливается часто, но не надолго.  Им движет страх. В какой-то момент он чувствует, что силы уходят. Но продолжает бежать, удивляясь, что сил в его теле оказалось не меньше страха.
Его звали Сущий. Что на языке долины означало – «живущий вечно». Он родился от самки грызуна несколько месяцев назад внутри большого, заброшенного поля, под прочной корой дерна. И уже считался взрослым зверем. Начало его жизни сложилось вполне благополучно – он чувствовал теплое терпеливое тело матери и вибрирующие крошечными сердцами, такими же точно, как его сердце, тела своих братьев. На поле в изобилии произрастали дикие злаки, и  мать почти не  отлучалась – запасов, которые она сделала предусмотрительно, должно было  хватить  надолго.  

Детство тянулось целую вечность, но однажды оно закончилось. Он словно очнулся от продолжительного подкрепляющего силы сна – взрослым сильным самцом. И принял это новое ощущение своего тела с удовольствием.  Но что-то мешало ему. Что-то вроде старой, въевшейся во все твое существо привычки, ритуальное исполнение которой теперь недоступно тебе в силу обстоятельств. Потом он понял, чего ему не хватает.  В этом нуждалось его тело – в тепле.  Сущий вспоминал большое, как ему казалось в детстве, и жаркое тело матери и тосковал  по неистощимому его теплу. Только по  теплу. Он отчаянно мерз по ночам, пока не вспомнил, что делала мать – и  выстлал дно норы сухой травой. Теперь она казалась ему настоящим жилищем. Жизнь стала намного удобнее.

Но однажды он заболел.  Что-то непонятное происходило с телом. Как-то он проснулся от ощущения тесноты.  Ему снился кошмар, словно стены его жилища сжимаются вокруг него и в какой-то момент сердце останавливается не в силах раздвинуть края этой неподъемной тесноты.
Он широко распахнул глаза, словно намеревался захватить взглядом, присвоить как можно больше  пространства. Стены были на месте, но ощущение тесноты не оставляло. Он пытался пошевелиться, но не мог, словно туго спеленатый кокон бражника. Он никак не мог понять природу своей болезни. В логику повседневного его бытия закралась какая-то чудовищная неисправимая ошибка. Прежде Сущий  твердо знал границы своего тела – там, где на кончиках шерстинок колыхался осязаемый ими мир. Теперь ощущения были совсем другими.  Словно тело его вышло за пределы того, привычного, осязаемого при помощи окружающих предметов туловища, и распространилось дальше, упираясь в охристые, осыпаемые прикосновениями этого незримого своего продолжения, стены.  Он почувствовал тоскливый безысходный ужас и рванулся наружу из этой ужасающей  тесноты, царапая то, что было его новой оболочкой, вопя от боли. Он продрался в отверстие норы и бежал без оглядки…  

Мышиный бог вел его.

7
Есть квадрат с вершинами ABCD. Он чертил прутиком супесь под ногами, из которой к небу поднималось несколько кустиков вальдштейнова молочая. Между ними ползали жуки, какие-то бледные неуклюжие существа с треугольными пыльными полупрозрачными крылышками, прижатыми к спинам, крупные черные муравьи хищно озирались в поисках добычи – эти вот бледные с крыльями, судя по всему, и были ею. Один из кустиков был заключен в чуждые геометрические границы квадрата. А в правом верхнем углу его оказалась размытая мощным ливнем кротовая нора…
Представим, что нижние две вершины – A и D, это железнодорожные платформы – Лесхоз-1 и Лесхоз-2. Он соединил их прямой линией – уверенно, словно чертил мелом по школьной доске. Расстояние между ними – около ста семидесяти километров. Первая платформа давно заброшена. В прошлом веке  здесь велась лесозаготовка. По ту сторону путей в тайге работали лесопилки.  До семидесятых годов действовала узкоколейная дорога. Был поселок, налажен подвоз продуктов, ширпотреба. Вся цивилизация располагалась по ту сторону путей. Таков был изначальный замысел, так и предполагалось, что, придет срок и дети лесорубов перейдут через эти железнодорожные рельсы, где займут руки свои тем самым, доставшимся им от отцов и дедов с железными, остро отточенными  руками, занятием, в то время как могилы их будут зарастать молодым кудрявым лесом.
Формально поселок продолжает свое существование. Но кто в нем живет и в каком количестве – этим никто не интересуется. Ну, ладно. С этим разобрались. Теперь –  железная дорога. Есть главная линия, она  проходит восточнее Верхнего озера – на Шахту, Малиновое … и, собственно вот это ответвление на Болдино, Лесхоз – первый и второй, а дальше, западнее, еще три шахтерских поселка. Но разработки там уже лет тридцать не ведутся.
В стороне от уже начерченного квадрата появились новые значки – кружочки, овалы, буквы. Насекомые, испуганные вторжением мощного древесного столпа, то влачащегося по земле, сметая все на своем пути, извергая густые клубы пыли, оставляя за собою широкие борозды, то нависающего над головами и низвергающегося со злобным  свистом вниз,  расползлись далеко за границы опасного квадрата, некоторые из них копошились теперь где-то в районе букв «Б» и «Ш». Лишь один, крупный – примерно полуторасантиметровой длины  бурый жук до сих пор не покинул его границ. Он был снесен в самом начале движением этого мощного деревянного предмета – потерял одну из шести ног, перекувыркнулся многократно, пыльный и обескураженный шарахнулся в сторону и завалился в провал кротовой норы. Теперь он терпеливо перебирал уцелевшими лапками по корке слипшейся песчаной пыли, направляясь к центру квадрата, оставляя за собой явственный след. Девушка сочувственно следила за всеми его перемещениями…

8
…Он умел пересказывать скучные истории. Как это у него получалось? Очень просто. Он вывел три главных условия, выполняя которые можно добиться наибольшего внимания слушателя.  Во-первых – голос. Все дело в приятном тембре. Нет ничего более убедительного, чем бархатный баритон. Но если ты, предположим, не уверен в своем голосе – он дребезжит на гласных, к тому же ты страдаешь искривлением носовой перегородки? Это не так страшно. Главное – добиться нужного тембра – то есть соединения в один пучок всех, наверняка, имеющихся в твоих связках, но живущих покуда разрозненно обертонов. Этот твой индивидуальный голосовой прибор – отныне обладатель столь вожделенных тайн.
Нужно изучать свой голос как изучают некий математический предмет – страстно, неутомимо – разложить его на отдельные волокна звука с тем, чтобы потом собрать в форме некоей симметрии – тройного, четверного десятеричного и т.д. плетения. Изучить сильные и слабые стороны его – не такая уж сложная задача. Столь необходимая практика – она повсюду. Есть театральные подмостки, есть трибуна платного оратора, есть учебная аудитория, есть микрофон ведущего популярной программы. Есть еще с десяток возможностей понатореть в предмете. Второе… Следует помнить – человеческое ухо создано, чтобы слышать слова любви, утешения…  музыку, способную рассказать о первом и стать вторым.  
Третье – ритм. Слова, фразы собранные в странном порядке, когда отдельное взятое слово живет отчасти за счет другого, соседнего слова, причащаясь его кровью и плотью. Нужный, живой ритм струения человеческой крови – его рождают только очень точные слова. Это – главное…

9
Несколько способов заблудится в лесу…

Если ты хотел заблудиться…
Если ты боялся заблудиться…
Если отправился на поиски заблудившегося…
Если ты выслеживал редкого зверя…
Если тайгу насадили вручную: каждый новый километр ее,
как две капли воды, похож на предыдущий…
Если в тайге пожар и все заволокло дымом…
Если лес тебе снится, и твой сон прервут в середине…
Если кто-то до тебя запутал метки на деревьях…
Если ты слеп и не видишь меток…
Если ты доверился попутчику…
Если ты уснул, не запомнив направление
первоначального движения…
Если ты спутал этот лес с другим, похожим…
Если в лесу нет тропинок…
Если лес сплошь испещрен тропами…
Если они протоптаны такими же заблудившимися…
Если ты оказался в тайге после сильной бури –
путь преграждают рухнувшие деревья…
Если ты ищешь в лесу то, чего в нем нет…
Если тебя ждут по ту сторону леса…
Если ты долго идешь по просеке, не сворачивая в дебри…
Если лес существует лишь в твоем воображении…
Если лес реальнее твоей предшествующей жизни…
Если от тебя отвернулась удача…

10
«… Не люблю кладбища». –  «Ну, во-первых, это не совсем кладбище, а во-вторых – за что же их любить? Живым их любить по статусу не полагается…» Он критическим взглядом осмотрел деревянную конструкцию памятника. Присел на скамеечку, похлопав ладонью рядом  приглашая и ее устроиться. Она послушно примостилась на краешек, сложив руки на коленях. «Кто там?» – она махнула рукой вниз. –  «Там написано…»

…Тот давешний бурый полуторасантиметровый жук все полз и полз – в упрямстве ему не откажешь. Он достиг противоположной вершины Квадрата, повернул влево и двигался теперь вдоль пыльной его границы...

… Вечером, часам к девяти,  они прибыли в Васильев.


К необычайной песне приступаю.
Склоните слух к ней. Всякому почет!
Извилисто ползет стезя крутая,
Где – меж теснин, где волею течет,
Где пропадает в чаще утопая.
Но нам и тут теряться не расчет:
Не сбились мы, - и выйдя из ущелий,
Мы в верный срок очутимся у цели.

Но не старайтесь силою понятий
Прямой разгадки песни всей добиться.
Иных она смутит, для многих – кстати,
Но будет всем на пользу углубиться.
Значеньям нет числа, их не объять ей,
Так мать-земля на тьмы цветов дробится.
Кой-что сумеет вынесть всяк во благо.
Родник про всех скитальцев точит влагу.

                     Иоганн Вольфганг Гёте «Тайны» (перев. Б. Пастернака)

К списку номеров журнала «НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ» | К содержанию номера