Фанфик по Мандельштаму. Пародии

Фанфик  по  Мандельштаму

            В 1925 г. в Харькове три человека, причастных литературе, издали сборник стихотворных пародий «Парнас дыбом». Пародии, построенные по строгим правилам: три банальных стишка, почерпнутых из городского фольклора, задали темы, а авторы – Э.Паперная, А. Финкель, А.Розенберг – написали на эти сюжеты тексты от имени известнейших писателей и поэтов всех времён и народов.

            Затея оказалась притягательной. Вообще, разного рода шутейные поэтические конкурсы появляются, наверное, одновременно с поэзией, – а уж такая банальная их вариация, как конкурс  стихов на заданную тему, хорошо известна, взять хоть ставший знаменитым, благодаря участию Вийона, конкурс баллад в Блуа об умирающем от жажды над ручьём. Но оказалось, что поиграть в игру «попробуй сам напиши, как Пушкин» желающих гораздо больше, чем профессиональных поэтов; что жонглирование стилями – весьма увлекательный вид литературного досуга, – а на самом деле, конечно, предельный случай прикладного литературоведения.

            Сам «Парнас дыбом» неоднократно переиздавался и приобрёл среди русскоязычной публики большую популярность. Не замедлили продолжения и вариации: Юрий Левитанский издал целую книгу, посвящённую изложению истории про вышедшего погулять зайчика («раз, два, три, четыре, пять...») от имени современных ему поэтов; Татьяна Блейхер составила свой «Парнас дыбом», а развитие сетературы добавило спонтанности – да и авторов-участников стало побольше. Как минимум два интернет-проекта такого рода были напечатаны, обретя и бумажную жизнь: вариации на тему «Колобка», затеянные в Живом журнале Сергеем Шоргиным и Анатолием Белкиным, и вариации на тему мальчика Севы в вишнёвом саду (опять городской детский фольклор) Евгения Меркулова. Несмотря на то, что популярных литературных игр, в том числе поэтических, теперь сотни – от бескрылок и пирожков до японских сонетов, – то и дело где-нибудь образуется новый пучок «парнасиков», хоть на старые сюжеты, хоть на новые, но по тому же принципу.

            В конце концов – почему и нет: если бывают фанфики по Гарри Поттеру и Властелину колец, – отчего не быть фанфикам по Мандельштаму и Бодлеру.

 

ПАРОДИИ

 

ИВАН  ПЕТРОВИЧА  СОБАКА  УКУСИЛА

 

Иван Петровича собака укусила,

Когда он маленьким и беззащитным был.

Собака укусила – и забыла.

Иван Петрович вырос – не забыл.

 

 

ЛИ  БО 

СИДЯ  НА ПОРОГЕ, СМОТРЮ НА ЛУНУ. 

 

Смотрю на луну

    И видится мне, будто встарь –

Там заяц небесный

    Толчет порошок опять.

 

Сегодня она

    Для меня – всего лишь фонарь,

Глаза уж не видят,

    Приходится вспоминать.

 

Когда-то мы с ней

    И со старым блохастым псом

По нескольку чарок

    Втроем осушали легко.

 

Нередко был пьяной

    Собакой укушен потом,

А заяц с луны

    Плясал себе там, далеко.

 

Под ветками ивы

    Сижу я сегодня один.

И зайца не вижу,

    И пес мой умер давно.

 

Когда тает снег,

    Белизна не сходит с седин.

Лишь крик обезьян

    Ранит мой слух все равно.

 

БО ЦЗЮЙИ

ИЗ «ЦИНЬСКИХ  НАПЕВОВ»

 

Как ободранный пес

      пропитанье себе ищу.

Я посеял зерно,

      но сушь сожгла урожай.

 

Что собрать я сумел –

      на налоги ушло целиком.

Как дожить до весны

      если ветер в амбаре свистит?

Подаянья просил

      у ворот вельможи-дафу.

Только старую кость

      мне хозяин бросил, смеясь.

Для потехи чиновник

      на волю выпустил псов,

И за кости огрызок

      с собаками дрался я.

Чуть живой от укусов

      убежал оттуда едва.

Так изранен я был

      что насилу выжил потом.

Много весен прошло

      та зима миновала давно.

Хвала государю,

      налоги не так велики.

Каждой осенью еду

      мимо узорных ворот.

Лай собачий услышав,

      начинаю снова рычать.

 

ДУ  ФУ. БОЛЬНОЙ  ПЕС

 

Жалкий пес одинокий

      Не ест, и не пьет.

Только молча лежит

      В бесприютной печали.

Он не вспомнит – щенком,

      Молодой сумасброд,

Он кусал меня в шутку,

      Когда вместе играли.

Может вновь этим летом

      Станет весел мой пес,

Может будет хвостом,

      Он вилять с нетерпеньем?

Путь к далекому дому

      Травою порос.

И площадка для игр

      Уступила кореньям.

 

СКАЛЬДИЧЕСКАЯ  ПОЭЗИЯ

ВИСЫ  ИВАНА  НА  СМЕРТЬ  СОБАКИ

 

Землю щитов болью

Люто тот Гарм ранил

Словно долов рыба

Ловко кобель крался.

Одина погоды

Вод змеею смело

Вечным Хеля кочнем

Алчного я сделал.

Ишь, поливщик столбов

Щерится дерзко!

Стражу землею стал

Стол в старой больнице.

Мастер микромечей

Минус ума уймет:

Петровичу славой

Выплатит виру пес.

ОМАР  ХАЙЯМ

РУБАИ

 

Пес бродячий, судьбина известна твоя,

Я покусан, но весел, угроз не тая:

Все мы прахом когда-нибудь заново станем,

Но я знаю – ты станешь им раньше, чем я.

 

Дикий бешеный пес искусал раз меня,

И в покое с тех пор не прожил я и дня.

Что ж, я лучше вина лишний кубок наполню,

Чем лекарства глотать, все на свете кляня.

 

ДАНТЕ  АЛИГЬЕРИ

LA  TRAGGEDIA  CANINA

 

Земную жизнь пройдя до половины, 

Петрович вспомнил перечень обид, 

Что претерпел он юным и невинным. 

 

Скелет из шкафа, бестелесный гид, 

Провел его, чрез бури и напасти, 

Сквозь ад, что в прошлом для любого скрыт. 

 

Вертеп зловонный, место мук и страсти – 

Такою преисподню увидал 

Иван Петрович в час души ненастья. 

 

Подобных он картин не ожидал, 

И ужас поселялся в сердце часто, 

Когда он за проводником ступал. 

 

Да, путешествье в прошлое опасно, 

Всего ж кошмарнее, как ни возьми – 

То, что в душе своей таишь напрасно. 

 

Вот спутник странный, брякая костьми, 

Его ведет сквозь первый ряд терзанья: 

Собачий ад, придуманный людьми. 

 

В болоте, полном жижи без названья,

Захлебываясь, плавают все псы, 

Что метили углы из недержанья. 

 

Здесь Тузик, что лишил былой красы 

Сервант, излив греховно нетерпенье 

На мебель, взглядов не боясь косых.

 

Вот мопс Бонжур, повергший в исступленье 

Хозяйку, подмочив дружка сапог... 

Их тысячи, изнурены мученьем. 

 

Но круг второй уж близок; кто бы мог 

Вообразить там виденные пытки! 

Но проводник идет, суров и строг. 

 

В кругу втором – кто со стола и с плитки

Таскал печенье, сельдь, колбасы, хлеб,

Кто крал бесстыдно, чтобы есть в избытке. 

Все мучимые голодом, взахлеб 

Визжат и воют, и хрипят, и лают 

Взирая на еду. Но перст судеб 

 

И божья кара мукам обрекают 

Воришек: недоступен корм для них. 

О, как они безумно изнывают! 

 

Скелет идет вперед, вот вой уж стих, 

Но третьего кошмаров диких круга 

Боюсь, уже не выдержит мой стих! 

 

Зверясь, рыча, кидаясь друг на друга, 

Соседу каждый горло тут грызет, 

Рвет в клочья, взгляд – смесь злобы и испуга. 

 

Петрович зрит собак водоворот, 

И проводник рассеял все сомненья: 

«Здесь место тем, чьей жертвою стал кот». 

 

Исполнен и тоски, и изумленья 

Спешит Петрович за скелетом вслед 

Собак исчислить дале прегрешенья. 

 

В кругу четвертом тихо, звуков нет 

Но зрелище воистину ужасно –

Ряды из собачатины котлет. 

 

«Заря рассеет сей покой безгласный, – 

Петровичу вещает проводник, – 

Собаки оживут, но все напрасно: 

 

Их мясники подхватят в тот же миг. 

Здесь кара такова для тех, кто жадно 

Грыз обувь, мебель, двери, стопки книг». 

 

И, следуя спирали беспощадной, 

Иван Петрович входит в круг шестой. 

Там сумрачно, там холодно и смрадно. 

 

Туда бы не сумел войти святой – 

Не опишу картины той скабрезной, 

Но страшен кобелей неверных вой. 

 

Но вот – итог паломничества в бездну: 

Последний круг, седьмой, венец всему. 

Распятые на обручах железных 

 

Псы беззащитны – можно хоть кому 

Безжалостно терзать их и тиранить. 

И сонм детишек, злых не по уму, 

 

Собак кусает, жжет, стремится ранить, 

Вбивают гвозди, тычут провода, 

Пытаясь иглы шприцев глубже вставить. 

 

«Скажи мне, грех какой привел сюда 

Четвероногих этих?», – вопрошает 

Петрович, багровея от стыда. 

Скелет ему весомо отвечает: 

«Собаки, покусавшие детей 

В седьмой, последний ярус попадают». 

 

И, в ужасе от пыточных затей, 

Стремясь бежать кошмаров сих и дичи, 

Искал он выход из страны теней... 

 

Иван Петрович, встретишь Беатриче?.. 

 

 

ФРАНСУА  ВИЙОН

БАЛЛАДА  ВОСПОМИНАНИЙ

 

Я помню, как я был зачат –

Плод страсти предки проклинали,

Я помню, как пинался брат,

Как в грязь меня порой бросали,

Я помню, как недоедали,

Как без штанов морозит сраку.

Я даже не забыл, как звали

Меня кусавшую собаку.

 

Я помню – лыс и бородат

Мне клирик вдалбливал скрижали,

Я помню – муженек рогат

Так бил меня, что жив едва ли,

Я помню пустоши и дали,

Когда из града забияку

С позором судьи изгоняли,

Как всех кусавшую собаку.

 

Я помню – мерзостней стократ

Менты, чем те, кого сажали,

Я помню, как земляк был рад,

Когда мне петлю прописали,

Я помню – ребра выпирали,

Когда за кость бросался в драку,

Выл с голода, во мне б признали

Свой хвост кусавшую собаку.

 

Мой принц! Виновников печали

Пусть черт сберет в одну клоаку.

А вы – ну хоть бы покарали

Меня кусавшую собаку.

 

 

МАЦУО  БАСЕ

 

После долгих странствий, я вернулся, наконец, домой. Пошевеливая огонь, сидя в наспех починенной старой своей хижине, глядя на первый снег, который я впервые за много лет встречал в родной деревне, и почесывая памятный с детства шрам, сложил я это хокку

 

Шрам еле виден.

Череп собаки в углу.

Снова я дома!

 

УИЛЬЯМ  ШЕКСПИР

СОНЕТ

 

Измучен всем, я об одном молю:

Не дай свершиться снова преступленью,

Не дай себе, кого я так люблю,

Разлить во мне горячий яд сомненья.

 

Так любящий хозяин нежит пса,

И ждет в ответ лишь верности и ласки,

В поля гулять выводит и в леса,

И шерсть густую гладит без опаски.

 

Но, бешенством внезапным поражен,

Несчастный пес, себя не помня, лает,

И яростно кусает руку он

Того, кто лишь добра ему желает.

 

В любви ценить доверье мы должны,

Ревнуя, не ищу твоей вины.

 

ЁСА  БУСОН

 

Шрам побелевший.

Помню, как долго визжал

Доверчивый пес.

 

***

Шрам побелевший.

В доме зимою тепло.

Где та собака?..

 

 

ПЕТР  ЕРШОВ

СКАЗКА  о  Ваньке-сироте

да  о  черном  кобельке

 

За холмами и реками,

За широкими полями,

На земле, не под водой,

Жил мальчонка сиротой.

Звали малого Ваняткой;

Днями он бродил украдкой

По селеньям, по домам –

Чем бы поживиться там.

Тем бедняжка и кормился –

Он не помнил, где родился,

Как зовут отца и мать, –

Да и что с сиротки взять.

 

Как-то раз, в полночь глухую,

Паренек решил вслепую

Влезть в какой-то знатный двор.

Между тем, наш юный вор

Редко смело так кидался

В дело – чаще озирался,

Да присматривался зорко –

Там ведь ладно, если порка.

Надо думать, в этот раз

То ль подвел Ванятку глаз,

То ли с голоду он пухнул,

То ль недавно с дуба рухнул,

Но полез он в огород

Не разведав наперед.

 

Вот во двор он просочился,

И уж было наловчился

Скрасть, на что хватало рук...

Чу! Какой-то странный звук.

Паренек тут замер чутко,

Ждет – а ну, поймайте, ну-тка!

Видит – словно через дым

Дивный зверь встает пред ним.

Не медведь, и не волчица,

Не хорек, и не лисица –

А гигантский черный пес.

Наш Ванятка не дорос

Зверю даже до загривка –

Вот готовая поживка!

Пасть – в алмазных вся клыках,

Златы кольца на когтях,

Пес хвостом сердито крутит

И наводит рыком жути.

У мальчонки сердце враз

В пятки – и пустилось в пляс.

Пострашней он, в самом деле,

Не видал зверей доселе.

 

Пес вокруг него обходит,

И такую речь заводит:

«Что ж, Иванушка, давно,

Нам свидаться суждено:

Я уж, чай, который год

Вижу, как малец крадет

И наверно попадется,

Как на сторожа нарвется

(Тут в соседях есть Матвей –

Любит пострелять детей).

Сгинешь ты, дурной детина!

Знай: инакая судьбина

Уготована тебе,

Чем подохнуть в лебеде».

Ваня тут остепенился,

Как сумел – так распрямился –

«Есть не будет сей же час» –

И промолвил без прикрас:

«Хоть ты речь людскую знаешь,

Говоришь, ей-ей, не лаешь,

Только все мне невдомек,

Как прознать судьбу ты смог –

Чай, не поп, не веща птица,

Не гадалка чернолица.

Я хоть малый, да крутой,

И отвечу с прямотой:

Я не дал бы ни монеты

За собачьи за советы,

Ведь недаром вас народ

Пустобрехами зовет.

Я же до сих пор кормился –

Без зверушек обходился,

И сейчас, не обессудь,

Обойдусь уж как-нибудь».

 

Пес утробным гласом рыкнул –

Наш Ванюша ажно пикнул,

И сердито отвечал:

«Раз тебя я повстречал,

Знать, на то есть Божья воля,

Воспротивишься ты коли –

Смерть тебя найдет как раз.

Я ж исполню свой наказ,

И на добрую примету

Я тебе оставлю мету» –

Тут как ринется сей зверь

На Ивана, верь – не верь,

Так мальчонка испужался,

Что и с жизнью попрощался:

Увидав разверсту пасть

Был готов уж и пропасть.

Укусив его пребольно

Пес оскалился довольно

И пропал, как не бывал –

А Ванюшка, знай, рыдал,

Да больну баюкал руку:

Вот не ждал такую штуку!

И не видел из-за слез

Как, куда вдруг сгинул пес.

 

В долгом времени, иль вскоре

Стали в нашем юном воре

Мысли разные гулять,

Да сомненья навевать:

Мол, пора остепениться,

К дому как-нибудь прибиться,

И, устав бродягой быть,

Жизнь свою переменить.

«Клятый кобель, знать, не даром

Руку как ожег пожаром –

И укус, хоть не болит,

Ночью – как свеча горит,

Освещая всю округу.

Ладно, услужу я другу:

Если явится опять,

Буду рядом кол держать».

 

Тут, как раз об эту пору,

После тяжкого, знать, мору,

У боярыни одной

Сын прибрался в мир иной.

Чтоб развеяться от горя,

От обрыдлого подворья,

Стала барыня вникать,

Как хозяйством управлять:

Что в какой деревне сеют,

Как молотят, ладно ль веют,

Да и всякий ли оброк

Черный люд приносит в срок.

Едет так она полями,

Помыкает холопьями,

Случай тут ее привел

В место, где Ванюшка шел.

Увидал разъезд бродяжка –

Испугался наш бедняжка.

Слуги хвать его в кусты,

Да хотели взять в кнуты,

Только барыня взглянула,

Задохлась, слезу смахнула –

Парень – вылитый сынок!

Различить б никто не смог.

Подвести его велела,

Ближе снова посмотрела –

Так и есть, лицо в лицо!

Стала говорить с мальцом,

Как узнала, что сиротка –

Поняла – вот случай, вот-ка!

Бог, что если заберет,

То потом стократ дает.

 

Что рассказывать тут боле?

Стал наш Ваня в неге, в холе

У приемных поживать,

Да умишка наживать.

Как он был мальчишка спорый,

То пошел он быстро в гору,

И уж лет через пяток

Стал служить царю; годок

Или боле был в прислуге,

Дале – вышел в первы други,

И уж вскоре каждый знал,

Кем Иван-боярин стал.

Как пришла пора жениться –

Знатная нашлась девица,

И на свадьбу, говорят,

Взяли шафером царя.

Черный пес уж не являлся,

Хоть Иван не обижался,

Раскумекав: неспроста

Вышел в баре сирота.

Так он жил, согласно чину,

Никогда не знал кручины,

На подворье ж скажет всяк:

«Любит барин наш собак».

 

Вальтер  Скотт

Ивенхо

 

От северных круч и до быстрого Твида

Известно: клан Масгрев не терпит обиды,

Обидчик недолго живет. 

Всех яростней в битве Ивенхо отважный,

Безумный в атаке, в сражении страшный,

Он всюду прославил свой род.

Он силой давно превзошел тех, кто старше,

Средь юношей нет, кто бы был его краше,

Его не скудеет земля.

Но мрачной какой-то печалью томимый,

Он часто молчит и сидит нелюдимый,

Желания не утоля.

Пусть пир, и веселье, и праздник кругом –

Печален Ивенхо, и мысль о другом.

 

Что мучит героя, в чем тайна тревоги?

Об этом расскажет лишь дуб у дороги,

Что в Норхам отсюда ведет.

Когда его ствол толщиною был в руку,

Он видел позор, о котором ни звука

Ивенхо не вымолвит рот.

Мальчишкою Масгрев, исполнен задору,

Дразнил проезжавшего рыцаря свору –

Бедро ему пес разодрал.

Ни крика, ни слез не увидел обидчик –

Таких у героя нет в детстве привычек,

И он отомстить обещал.

Вот годы проходят, Ивенхо растет,

Покоя о мщении мысль не дает.

 

Ужель испугался решительный воин,

Ужели он славы своей недостоин,

И трусость Ивенхо гнетет?

Но равного нет ему в яростной схватке,

И знает он рыцарской битвы повадки,

И меч – словно буря метет.

Иное: походные были одежды

На рыцаре этом, и нет уж надежды

При встрече узнать наглеца.

Не зная герба, кто противника сыщет?

Не пса же искать – их бесчисленно рыщет.

Отсюда печаль без конца.

Он мстить обещался, но некому мстить.

И злую обиду не может забыть.

 

Уж минули годы с той детской забавы,

И воинской славой гордится по праву

Отважный и юный герой.

Но шрам застарелый лишает покоя,

Отмщения клятвой врага удостоя,

Ивенхо снедаем тоской.

Быть может, и рыцарь тот в битве скончался,

От пса только остов безглазый остался,

Но клятва превыше всего.

Он Масгрев – и горько живет неотмщенным!

Узнала б родня – он б остался бездомным,

Вот это печалит его.

И снова средь празднеств и дерзких забав

Сидит он угрюмый, оружие сжав.

 

Михай  Эминеску

Схождение  с  Олимпа

 

Такого не было вовек –

    Как описать мне муки?

Пленен внезапно человек

    Красой обычной суки.

 

Звездою всходит над двором

    Хозяин полновластный

Но вид не радует хором

    Сей призрак безучастный.

 

Когда-то гордо он царил

    Над домом и, однако,

В один из дней укушен был

    Бездомною собакой.

 

И хладный, чуть надменный взор

    Вдруг загорелся страстью:

Собачий взгляд мольбу простер

    Из-за оскала пасти.

 

Он взял собаку сразу в дом,

   Кормил ее, лелея,

Восторгом пело сердце в нем,

    Безумно пламенея.

 

И, в негу вдруг погружена

    Хозяином Иваном,

Решила сука, что должна

    Быть рядом беспрестанно.

 

Одно мучение тогда

    Хозяина снедало:

Соединиться навсегда

    С собакой – не пристало.

 

«От разных сил мы рождены, –

    Он размышлял печально. –

И врозь нам жизни суждены

    Веленьем изначальным».

 

Но взор собачий озарил

    Его такою лаской,

Что, словно судно без ветрил,

    Расстался он с опаской.

 

И вот, к профессору идет

    Иван Петрович гордо.

«Скажите, говорит народ –   

    Вы в силах сделать морду.

 

Творенье Божье изменить,

    Сумеет скальпель смелый

И Вы в собачье превратить

    Мое рискните тело».

 

“Безумец” – отвечал ему

    Хирург седобородый. –

Нет, не под силу никому

    Сменить твою природу.

 

Ты сумасшедшим можешь стать,

    Утратить честь и память,

Но невозможно превращать

    Людей в собак покамест».

 

***

А между тем, пролез во двор,

    Найдя в заборе дырку,

Соседский пес, кобель Трезор,

    С ушами врастопырку.

 

Игриво завилял хвостом, –

    Просты кобельи штуки,

И начал ластиться потом

    Ища вниманья суки.

 

Была вначале холодна,

    И был кобель облаян.

Верна хозяину она –

    Но далеко хозяин...

 

В печали он домой пришел,

    Кляня природы кару,

И в изумленьи там нашел

    Слюбившуюся пару.

 

Как будто в пламени горит

    Рука, где был укушен –

Как мертвый бледен он на вид,

    И мир его разрушен.

 

Но нет, не разразился гнев

    С вершин хозяйской власти.

Мучений столько претерпев –

    Взирает он без страсти.

 

«Я человеком был рожден,

    А ты – четвероногой.

Знать, каждому своим путем,

    Идти, своей дорогой.

 

Я остаюсь в дому своем,

    Среди себе подобных,

А ты – с соседским кобелем,

    Среди тебе угодных».

 

И гордо он взошел к дверям,

    Оставив за порогом

Ту, чьим он ласкам доверял,

    С дружком четвероногим.

 

 

Так ты, поэт – пленен княжной,

    Иль девкою дворовой,

Иным сияньем осенен,

    И жребий твой – суровый.

 

Сияй в родимой высоте,

    Ведь раз спустившись к миру,

Поймешь – все чувства тут не те,

    И здесь не слышат лиру.

 

Шарль Бодлер

Бешенство

 

Твоей едкой слюны яд наполнил мне вены,

Мрачный пес инфернальный, чей страстный укус

Будто опиум пряный, раздвинул все стены,

Дав почувствовать смерти пленительный вкус.

Жаждем этой отравы мы все сокровенно,

Дети пошлых времен, нас так манит искус,

Мы взыскуем души и судьбы перемены,

Как шары на сукне, в вечном поиске луз.

О, горение в сердце! Замена признанью,

И любви, и вину, и боренью идей!

И бацилла легко пожирает страданье.

Вдохновясь от недуга, пугая людей,

Я ищу откровений и смысл мирозданья

В той болезни, что душу грызет все сильней.

 

Эдвард  Лир

Лимерики

 

Старичок развеселый из Питера

Одевал всех собак в свои свитеры.

Был укушен не раз,

Но задор не угас

Старичка юморного из Питера.

 

***

Очень злобный старик из Крыжополя

Всех кусал, когда бегал он во поле.

И собаки его,

Не простив баловство,

Покусать вмиг сбегались с Крыжополя.

 

***

Очень странный старик из Ларнаки

Жить не мог без укусов собаки.

И на каждый укус

Он кричал – «Веселюсь»,

Этот странный старик из Ларнаки.

 

***

Старичок одержимый с Москва-реки

Все просил, чтоб ему лили нà руки.

И не слушайте врак,

Будто резал собак

Сумасшедший дедуля с Москва-реки.

Александр  Вертинский

Пудель  Ариосто

 

Мой милый пудель, грозный Ариосто

Испанских благороднейших кровей,

Когда ты жил – о боже мой, как просто

Я виделся тогда с хозяйкою твоей.

Я заходил случайно, ненароком,

Чтоб оценить твою собачью стать,

И потакал я всем твоим порокам,

И даже позволял – порой – себя кусать.

Теперь, увы, ты похоронен в скорби,

И я давно уж не желанный гость –

Мне некого по черной гладить морде,

И некому уже нести большую кость.

Последний раз с твоей хозяйкой рядом

Я шел лишь на твоих похоронах –

Она – осунувшись, с потухшим, мертвым взглядом,

А я, ловя блаженство – возле, в двух шагах.

Мой бедный пес, посредник кучерявый,

Как ты угас, надежда умерла.

И я лишь вспоминаю, боже правый,

За твой укус она была со мной мила.

 

Андрей  Макаревич

За  тех,  кто  помнит

 

Нас такие кусали суки,

Что не каждый ушел живой,

Мы латали подолгу брюки,

Забывая про лай и вой.

От укусов давно не плачем,

Даже бешенство – нипочем,

Мы злопамятны, это значит

Все обиды вернем потом. (бис)

 

Припев:

Мы пьем до дна

Свою обиду.

Мы верим, что время придет –

Вот попадет она –

Устроим панихиду.

И тот, кто все помнит,

И кто не забудет,

Тот суку свою найдет.

 

Говорят, что за эти годы

Стал собачий смирнее нрав,

Что в аптеках – дары природы,

От укусов наборы трав.

Но меня уж не успокоить,

Да и рот уже не заткнешь –

Этим сукам придется вспомнить

Что кусает не только вошь.  (бис)

 

Припев.

Стали пугаными собаки,

И не верят людским рукам.

Разоряюсь я на приманки,

На ловушки и на капкан.

Трудно выиграть, не рискуя,

Воплотится моя мечта:

И как минимум отгрызу я

Четверть уха и полхвоста.  (бис)

 

Припев.

 

 

Сева  на  древо  за  вишней  полез

 

 Сева на древо за вишней полез,

Сторож Матвей вынимает обрез.

Выстрел! Раздался пронзительный крик:

«Сорок второй!» – ухмыльнулся старик.

 

Хафиз  Ширази

Газель

 

Зачем так сочен вишни цвет, и вкус так долог на губах?

И пламенеющим огнем зачем меня съедает страх?

 

Я долго укрощал свой грех, но страсть сильнее, чем вина,

Воспламененный красотой сижу я, спрятавшись в кустах.

 

Призыв плодов неукротим, к рубинам тянется ладонь,

Но сторож бдит, и я томлюсь – лишь с терпеливыми Аллах!

 

Увы, любовь не утолить, лишь созерцая идеал –

К сокровищ древу я бегу, пусть знаю – зря, что впопыхах.

 

Здесь мудрый скажет: «Ты не прав!», и я, увы, совсем не мудр

Но раз влечет любовный пыл – советчик кто в таких делах?

 

От неба землю отделил Аллах, от знати – бедняков,

Но кто вкусил плоды мечты – богаче тот, чем падишах!

 

Уж если кара наглеца настигнет в сладостный момент –

Приму достойно свой конец, из праха встал – рассыплюсь в прах,

 

И одного просить готов у стража грозного Хафиз:

Пускай и после смерти я вновь буду вишни рвать в садах!

 

Французский  героический  эпос

Песнь о Севарде

 

Могучий Карл, державный повелитель

Собрал всех пэров, их двенадцать было,

И так сказал: Устали очи видеть

Как Мустафа, опора сарацинов,

Предерзко в славном замке Рдяной Вишни

Который год уж как в гнезде сидит,

Округу угнетая непосильно.

Доколе будет дерзостный язычник

Всем христианам делать жизнь тоскливой?

Ужели не найдется добрый рыцарь

Среди моих баронов, в рати сильных,

Чтоб от поганых град освободить,

Для Франции снискавши славу милой?

Аой.

 

Тут встал Севард, смелейший из баронов,

Сказать в ответ разгневанное слово:

Не будет чести для меня, бароны,

И Вы, мой император, о, сеньор мой,

Пока живет сей Мустафа-разбойник,

Пока сидит он в замке беззаботно.

Отряд я небольшой возьму с собою,

Я рыцарей возьму числом лишь сорок,

И друга, благородного Гильома.

Язычник будет праздновать недолго

Владенье христианскою землёю,

Умоется в крови сей волк позорный,

И замок, что был дедами построен,

Для гордых франков снова станет домом.

Так он сказал, и все собранье громко

Ему воздало честь единым воплем.

Аой.

 

Принц Мустафа, язычник благородный,

Пирует в окружении достойном

Собрав цвет сарацинов пред собою.

Один средь них был франк, ничтожный Готфрид,

Изменником он прибыл в замок горный,

Прельстившись золота презренным звоном,

С обидой на Севарда затаённой.

Аой.

 

Скажи нам Готфрид, что за весть дурная

Тебя так хмурить брови заставляет?

Тут Мустафа спросил седого франка.

Узнал я, что собрав своих вассалов

Севард отважный к замку с войском скачет

Чтоб учинить ему скорей осаду.

Так франк седобородый отвечает.

Не выдержать осады долгой замку,

Но хитростью мы победим Севарда,

Когда готов ты мой совет принять.

Откроем мы ворота гордым франкам,

Позволим им проникнуть прямо в башню,

А там их окружить легко удастся,

Всех умертвить, чтобы никто не спасся,

И Карл могучий так и не узнает,

Какой конец был у его Севарда,

И почему не смог его дождаться.

Аой.

 

Севард отважный перед войском едет,

И благородный с ним Гильом беспечный,

Бертран, воитель мудрый, тут же следом

Роже, что мощью славен повсеместно,

И много прочих рыцарей известных,

Их было ровно сорок два всех вместе.

Аой.

Севард с отрядом вот уж близок к замку

И видят все – ворота замка настежь,

Все пусто, нет язычников поганых,

Как если б их Господь забрал уж в ад.

Севард на мост коня тотчас направил,

Но тут услышал он слова Бертрана:

Замыслил Мустафа, должно быть, пакость,

Не верю я, что крепость он оставил,

Нас западня тут ждет, я твердо знаю.

Ответил так ему Севард отважный:

Не храбростью ли всем известны франки?

Господь за нами, славный Экс за нами,

За нами также Франция родная,

И ждет скорей победы император.

Про нас ли скажут: тени испугавшись,

Взять не смогли открытый настежь замок?

Таков ответ был гордого Севарда,

И двинулся отряд к высокой башне,

Что будто древо в центре возвышалась

Над крепостью, что звали Вишней Рдяной.

Аой.

 

 Фрагмент утерян

 

...Из лучших были лучшие убиты,

Севард один, и на исходе силы,

Но вновь бегут от башни сарацины,

Погибших сотни в крепости покинув,

Гонимы страхом, что вселил в них рыцарь.

Тут Мустафа велит слуге трусливо

Готовить катапульту-стенобитку

Непобедимого Севарда видя,

И ужасаясь множеству убитых.

Аой.

 

Сам принц наводит точно катапульту

Так, чтоб Севард не смог уж увернуться,

При этом улыбается угрюмо,

Язычник, запродавший бесам душу,

И отгоняет суетливых слуг,

Желая не казаться больше трусом.

Аой.

 

Смертельный камень пущен был высОко,

Он рушит стены с грохотом и громом,

Сбивает с ног Севарда, плющит рёбра,

И голова – в лепешку, брызжет кровью,

Ломает кости грубо и жестоко.

Так пал Севард, последний из героев,

Что все погибли, всех их предал Готфрид.

Их сорок два там полегло сегодня,

Простых же подлых воинов – без счета.

Аой.

 

И был оставлен замок Рдяной Вишни,

Ушли оттуда злые сарацины,

Развалин более не в силах видеть.

Кобаяси  Исса

Хокку

 

Сакура в цвету...

Те, что дождались плодов

Успели истлеть?

 

Франсуа Вийон

Баллада  о  ворах  и  сторожах

прошедших  дней

 

Где прежних славных татей прыть,

Чью ловкость предки нам воспели?

Искусным вором стыдно слыть,

Достойней умереть в постели,

У тех же, что дерзнуть посмели –

Лишь неуклюжести в избытке,

И на успех в простейшем деле

Им нужно сорок две попытки.

 

Каким же лохом надо быть –

На древо взлезши еле-еле,

Паденьем сторожа будить,

Ну, как дитя из колыбели!

О, воры прошлого б сумели

Скользнуть как тень, неслышны, гибки...

На то, чтоб им добраться к цели

Не нужно сорок две попытки.

 

И страж, что должен сад хранить –

Едва жива душонка в теле!

Он вора еле смог ссадить,

И оба от трудов взопрели.

На прежних сторожей б смотрели:

Им выстрелом покрыть убытки –

Средь бела ль дня, иль в дождь, во тьме ли –

Не нужно сорок две попытки.

 

Сеньор! Века уж пролетели

Как стражи, воры ль были прытки.

Чтоб нынешних в балладе пели –

Им нужно сорок две попытки.

 

Евгений  Баратынский

О,  сад  желаний...

 

Моею мыслью дерзновенной

Уже витал в саду Амура

За то лежу, упокоенной –

Не вняв балладе трубадура

Вы отвернулись с тем презреньем,

Что хоронит навек надежды,

И я, уже затронут тленьем,

Смыкаю утомленны вежды.

Так юный отрок, раб желанья,

Стремит свой бег в Эдем запретной,

И, вот уж, полон упованья,

Сорвать готов он плод заветной,

Но стража выстрел, взгляд Ваш хладной,

Порыв безумный остановит.

И плач Любови безотрадной

Волненья сердца упокоит.

 

 

Пьер-Жан  Беранже

Бродяжка

 

Голодный год – смешная шутка,

Когда едой полны дворцы.

В лохмотьях тащится малютка –

Сводил с концами он концы,

Но год пришел неурожайный,

Нет подаянья, мир жесток,

Бормочет он мотив печальный:

«Хотя бы хлебушка кусок».

 

Вот видно – крепкое хозяйство,

Полны амбары, сундуки,

Старик Матье впадает в барство,

И свиньям – сладкие куски.

А нищий у дверей скребется –

Но у хозяина – зарок:

Бродяга этот перебьется!

Не дам и хлебушка кусок!

 

Живой от голода едва ли,

Мальчишка лезет ночью в сад,

Но псы завыли, забрехали –

И вот, дороги нет назад.

Матье схватил ружье спросонок,

От злобы красный – на порог

«Ну, погоди же постреленок!

Уж будет хлебушка кусок!»

 

Раздался выстрел, крик чуть слышный,

И псы терзают хладный труп.

Бродяжка съел всего лишь вишню,

А фермер вылил свиньям суп...

Таких историй в эти годы

Я крепко выучил урок:

Пока в плену господ народы –

Не жди и хлебушка кусок!

 

 

Роберт  Льюис  Стивенсон

Вишневое  зелье

 

Из пьяных черных вишен

У пиктов обычай был

Наливку делать на праздник.

Старейший ее варил

И тайну приготовления

Один только он и знал,

А перед смертью – сыну

Секрет передавал.

 

Кельты пришли войною

В горную их страну,

И пикты гибли в битвах,

Не выиграв ни одну.

В одном из последних сражений

Взяли шотландцы в плен

Старика по имени Муин

И мальчишку по имени Сенн.

Мальчик как взрослый дрался

И скрутили его с трудом,

А древний старик шел спокойно

Привязанный за конем.

Посох его разглядели

И вождю донесли:

«Дед – не иначе старейший,

Удача, что взять смогли».

Про силу волшебной наливки

Слухи ходили давно,

И вождь довольный подумал:

«Выбью секрет, решено.

Кельты пытать умеют,

Знахарь – у нас в руках.

Вкус колдовского зелья

На наших будет губах».

Увидев костер и колья,

Муин гордо сказал:

«Никто никогда старейшин

В племенах не пытал.

Я вам раскрою тайну,

Но лишь по этой цене:

Никто из шотландцев больше

Не прикоснется ко мне.

Сорок трав и добавок

Колдовскую составят смесь.

К ним еще пьяная вишня.

Все травы со мною, здесь.

Смешав их в нужном порядке,

Добавив ягодный сок

Получите вы наливку

Что лишь я приготовить мог.

Черная вишня – последний

И главный ингредиент.

Ее нужно правильно срезать –

Я покажу секрет.

Но сил у меня не осталось

На ветви за ней залезть.

Пусть соберет мальчишка –

Сбежать ему не суметь».

Юнца развязал шотландец,

К дереву подтолкнул,

Кольцом его окружили –

Шмель бы не проскользнул.

Кельты следят за Сенном,

А Муин у них за спиной

Вдруг замахнулся резко

И посох метнул свой.

Грудь мальчишке пробило

Заточенное острие,

И, не думая, ближний воин

Старика насадил на копье.

С кровавой ухмылкой Муин

На вождя посмотрел

И, со свистом вбирая воздух

По слогам прохрипел:

«Шотландцы – народ наивный

И верят в измену легко.

Сын был – совсем ребенок,

На губах молоко.

Знал он тайну наливки,

Но пыток бы не перенес.

Теперь уже он не сможет

К вам попасть на допрос.

Пытайтесь, варите сами,

Добавки и травы со мной

Кроме одной, самой важной,

Кроме сорок второй.

Она лишь чарует зелье...»

Не стало у старца сил –

Замолк он, и больше наливку

Никто никогда не пил.

 

Саша  Чёрный

Дачное

 

Чахлый садик рядом со станцией.

Унылый балтийский дождь.

Ходит пьяный сторож в прострации –

Непогодой его не проймешь.

 

Гиманазист-пятиклассник, прыщавый и маленький,

Лезет через забор.

Он едва дотянулся, опершись о завалинку,

Он так скучен, что даже не вор.

 

Обычная дачная атмосфера.

Муж – в делах, у жены – роман.

Сева подглядывает за офицером,

Офицер целует маман.

 

Сева, волнуясь, ждет кульминации,

Сторож Матвей вполглаза

Щурится, – он не любит вакации:

«Дачники, вот заразы!»

 

Прикинул, выстрелил. Сева с ветки

Падает с жалобным криком.

Маман в истерике, таблетки

Ей сует офицер в огорченьи диком.

 

Шум, суета, бегут за исправником,

Сторож – нагл и пьян.

«За что вы так поступили с мальчиком?»

Скалясь, пьет сорок второй стакан.

Илья  Сельвинский

Из  черновиков

 

Эх, садочек

Был у хутора.

Холить,

Лелеять

Ждать почек –

Муторно.

Паданка –

Сладка.

 

Старый казак

Пыхает в люльку,

Годы

Сторожкость

Не стерли.

Эй, эгей –

Глаз прищурь-ка

Там, на вишне –

Не вор ли?

 

Усач Матвей

Советский казак

Служил Матвей с Буденным.

Эх, пронесся он по садам

Вместе с Первой Конной.

Время идет

Вперед,

Не назад.

Старый казак

Охраняет сад –

Нощно

Дённо.

 

Лезет в сад

Недобитый кулак

Вызверился

Дико.

Матвей смотрит,

Обрез в руках –

Тихо!

 

И за спиной, нетленен

Встал стеной – ого!

Сам товарищ Ленин

Руку навел его.

 

Бух!

Трах!

Слух

В прах.

Гром

Вслед:

Сдох

Шкет.

 

 

Эх, садочек

Стоит у хутора.

Плод,

Цвет

Кому бы?

Сорок второй

Этим утром.

Любо!

 

 

Уолт  Уитмен

 

Тебя, о Сева, пою!

Тело твое и мускулистый торс, плотные мышцы

Когда идешь ты скользящей походкой охотника

Нагибаясь под низкой веткой, встряхивая плечом

Глаз твой ловит мельчайшие оттенки меняющихся под покровом сумерек цветов природы

Твоя пружинящая поступь, твой легкий шаг заставляют постанывать землю

Плодородную, удобренную землю, чье лоно полно ростками будущих плодов.

О, единственный, кто осмеливается идти ночным садом, благоухающим

Там, где едва слышно трепетание крыльев ночных мотыльков,

Там, где сменяет жару отошедшего полдня ночная прохлада, и воздух полнится ароматом,

Там, где из-под коры исполинов-деревьев различает ухо движение жуков короедов

Где можно почувствовать движение соков земли и растений, биение жизни!

Да, окинув взором вселенную, не видел я более густого и полного силы цвета,

Чем цвет вишни, спелой, багряной и жаждущей встречи с упругим твоим языком!

Миллионы мужчин и женщин, граждан этих штатов и просто людей,

Все они, подобно тебе готовы слиться с вкусом, удивительным, столь сладко-кислым,

Богатым, как богата сама мать-природа, дарящая нам этот свежий плод, и дарящая всем!

 

Знаю и о старом Матвее, что слышит шаги твои,

Он обут в мокасины из шкуры молодого бизона, и густая его борода обрамляет щеки,

Он курит трубку, и терпкий запах табака смущает запахи сада,

И кремневое ружье свое придерживает он рукой, и жесткая, как кора земли,

                                  мозолистая ладонь ласкает приклад.

Я – Сева, и чувствую сопротивление травы и ветвей под гнетом подошвы,

Я – Матвей, и зубы сжимают деревянный чубук, пропитанный слюной, находя знакомую выемку,

Я – негр из Алабамы, и стебли маиса вздрагивают, срезанные ловким мачете,

Я – старый Корней, и шорох бумаги ласкает слух, пронизывая весь организм,

Я – миллионы и тысячи, я – все вы, и песнь моя – о вас.

 

Быть подлинно свободным, дышать полною грудью, чувствуя напряженье сосков

                                     под холодным ветром – что это?

Выстрел из старого кремневого ружья, с куском свинца, разрывающим молодую плоть – что это?

Сливаясь с космосом, мы сливаемся и с землей,

Мы оказываемся в ней, и сок нашей крови венозной, и алой, бьющей фонтаном влаги артерий

Орошает черную и сладострастную ждущую почву преддверием будущего урожая.

И снова, с каждым годом, будет тяжелеть, нависая над густой и сочной травой

Беременная легким брожением вишня, жаждущая встречи с телом твоим

И новые выстрелы будут вспугивать птиц, вызывая нежданный трепет листвы

И листья деревьев, тонкие ветви кустов, усеянные шипами, и новая плоть будут воспеты мной.

 

 

 

 

 

Михаил  Светлов

 

Мы скакали ночь навылет,

Не жалел никто коня.

«Слышишь – там деревья пилят»

Друг окликнул тут меня.

 

«Если это не случайно,

Надо ж – в полночь дровосек,

Может, там готовят тайно

Нам засаду средь засек».

 

И военный ветер сразу

Тучи разредил до дыр.

Я ответил Севе: «Глазу

Не поверит командир,

 

Не поверит он и эху,

Наш комбриг – не из таких.

Надо ехать на разведку,

Надо пленных брать живых.

 

Сорок два бойца в отряде,

Значит – сорок два штыка,

Чтобы не напали сзади,

Надо бить наверняка».

 

И жестоких шпор удары

Повернули вмиг коней.

Над республикой – пожары,

Как тушить их – нам видней.

 

Ураганом налетели,

Бой случился – будь здоров,

Разбежаться не успели

Сорок с лишним юнкеров.

 

И сказал мне Сева тихо,

Глядя мертвому в глаза:

«Этих дней запомним лихо,

Эти дни забыть нельзя».

 

Но очнулся парень быстро,

Снова стал самим собой:

«Ну-ка, гляну, все ли чисто,

Нет ли банды тут другой».

 

Он вскочил на ветку ловко,

Он держался молодцом,

Но английская винтовка

Жарко плюнула свинцом.

 

Враг один в кустах укрылся,

И в последний раз стрелял –

Так потом и сохранился

На лице его оскал.

 

Хоронили всем отрядом.

Комсомольской кровью – в ряд

Над могилой, как награды,

Вишни спелые лежат.

 

Расул  Гамзатов

 

Горцы чтут обычай свято:

Если в сад чужой залез –

То не ищут виноватых,

Что пришел ты под обрез.

 

Но закон советский, мудрый,

Кровной мести «нет» сказал.

Отчего ж Матвей наутро

Рядом с Севою лежал?

 

Жорж  Брассенс

Про  старого  мента 

и  деревенских  придурков

 

У нас в деревне, без понтов,

Рекордно много мудаков

И мент в отставке, старый дед

Любил мудил сводить на нет

  Баловался часто петлей и толом,

  Но предпочитал свой надежный ствол он, –

 

Но им, мудилам, не понять –

Нельзя чужую вишню жрать,

И каждый местный обормот

К ментяре попадал в блокнот.

 

И вот, уже в который раз –

У старика наметан глаз, –

Постпубертатный мальчуган

Залез дурной ногой в капкан.

  Старому менту ведь немного надо –

  Только чтоб не крали плоды из сада,

 

Но им, мудилам, не понять –

Нельзя чужую вишню жрать,

И каждый местный обормот

К ментяре попадал в блокнот.

 

Ну, что там долго говорить –

В мишень недвижимую бить

Куда сподручнее, чем влет...

Дед «42» вписал в блокнот.

  Так-то ведь, по жизни – травинки тише,

  Жалко лишь что мент, и убьет за вишню –

 

Но им, мудилам, не понять –

Нельзя служивых обижать,

И каждый местный обормот

К ментяре попадал в блокнот.

 

 

Илья  Кормильцев

Переспелая  вишня

 

  Переспелая вишня

  Мажется кровью

  Но тихо крадется

  К моему изголовью

Лекарь моего мозга 

Лекарь моего мозга...

  Я пытался уйти

  От любви к пьяной вишне

  Но красным на черном

  Написано: «Лишний» –

Это лекарь моего мозга 

Лекарь моего мозга...

 Падший ангел, падший ангел –

 Зови меня так!

 Мне нравится правда

 В опустевшем саду

 Внушающем жалость

 Плод запретный найду –

 Немного осталось...

 

 Я любил аромат

 Я любил ее сладость

 Но возьмет автомат

 И убьет мою радость

Лекарь моего мозга 

Лекарь моего мозга...

 Он пьет лишь портвейн

 Говорит только матом

 Его имя – Матвей

 И он уже рядом –

Лекарь моего мозга 

Лекарь моего мозга...

 Падший ангел, падший ангел –

 Меня звали так!

 Я больше не Сева

 В этом мертвом саду

 Двоих – слишком много

 Прощай, я уйду –

 Мне покажет дорогу

Лекарь моего мозга 

Лекарь моего мозга 

Лекарь моего мозга 

Лекарь моего мозга...

 

Гилберт  кит  Честертон

Вишни  отца  Брауна

 

            Вечер опускался на долину, и тканое бледным звездным жемчугом полотно закатного неба окутывало Стаффордшир тем недолгим сумеречным теплом, в котором чувствуется уже прохлада грядущей ночи.

            По старой, едва видной сквозь траву тропе в сторону деревеньки Виллидж-таун шли два человека. Один из них, сухощавый, с походкой нервной и слегка неровной, всклокоченными волосами и полным юношеского энтузиазма взглядом, был похож на студента университета. И действительно, Стивен Стьюдент вернулся в родной поселок, чтобы провести каникулы в очаровательном и волнующем окружении природы средней Англии. Другой, полный и низенький, выглядел довольно нелепо в своей одежде католического патера. Тень от шляпы почти полностью скрывала его лицо, которое при ближайшем рассмотрении дополняло комичность облика – маленькие подслеповатые глазки, утопленный в щеках носик и общее выражение простоты и наивности, встречающееся еще на лицах сельских священников.

            – Так что же, отец Браун, – продолжил Стьюдент начатую ранее беседу, – тело бродяги так и не было найдено?

            – Нет, так и не было, – ответил маленький человечек после непродолжительного молчания. – Старик Мэтью МакНаган был отпущен полицией, поскольку, кроме следов крови на траве и следов падения чего-то тяжелого с дерева, никаких улик, подтверждающих убийство, не нашлось. Через несколько дней он за бесценок продал свою усадьбу и уехал куда-то, говорят – в Норфолк.

            – Но убийство произошло! Все видели маленького бродягу, все слышали выстрел – наконец, следы крови! Возможно, старый Мэтью успел спрятать тело?

            Какая-то искра блеснула во взгляде священника, брошенном из-под широких полей шляпы.

            – Невозможно. Соседи сбежались сразу же после выстрела и не выпускали из виду ошарашенного МакНагана до прибытия полиции.

            – Но куда же оно исчезло?

            – О, на этот вопрос, я думаю, ответить очень просто. Оно и не исчезало.

            – Вы хотите сказать, оно стало невидимым? – В голосе студента послышалась ирония человека, не первый раз сталкивающегося с деревенскими предрассудками, которые доверчивые сельские патеры скорей поддерживают, чем развенчивают.

            – Нет, – тихо ответил Браун. – Я хочу сказать, никакого тела не было.

            Воцарилось молчание.

            – Объясните, наконец! – нетерпеливо воскликнул Стьюдент.

            – Видите ли, все дело в том, что люди склонны обращать внимание на вещи яркие, броские, и совсем упускают из вида простое и повседневное.

            Снова установилась пауза, но, на сей раз, нетерпеливый юноша всеми силами хранил молчание, ожидая, пока его спутник вновь заговорит.

            – Вы никогда не задумывались, – продолжил наконец священник, – сколько один человек может съесть вишен?

            Ответом ему была недоуменная тишина.

            – Совсем немного. Две, три горсти, не больше – знаете, у нас, в деревне, быстро научаешься подмечать такие вещи. А между тем, вишневое дерево в саду старого МакНагана было обобрано почти все. С этим не справилась бы и дюжина беспризорников. Кроме того, вороны.

            – Причем же здесь вороны?! – терпение молодого человека, видимо, заканчивалось.

            – Понимаете, старый МакНаган был одержим своим садом, это верно. Когда-то, чтобы купить эту усадьбу, он обрек на разорение семью своего брата. И каждое утро Мэтью МакНаган выходил в сад, чтобы стрелять ворон. Кстати, в то утро он подстрелил сорок вторую. Вот, собственно, и все. А соседи, привыкшие слышать угрозы старика по поводу посягательств на его имущество, и заметившие бродягу, услышали выстрел и связали два ярких события, не задумываясь о том, что происходит каждый день.

            – Но куда же делся бродяга?

            – О, это совсем другая история. Это племянник старого Мэтью МакНагана, недавно осиротевший. Бездетный старик вдруг почувствовал свою вину в том, что мальчик живет в нищете, и решил взять над ним опекунство. Я посоветовал ему уехать куда-нибудь, где можно будет начать жизнь заново. Поначалу скаредная часть его души заставила МакНагана собрать весь урожай, но потом он понял, насколько ничтожно все это перед ценностью простого человеческого счастья.

            Ошарашенный студент довольно долго молчал, и путники, продолжая идти, уже почти добрались до крайних домов Виллидж-тауна, за которыми виднелась колокольня сельской церкви.

            – Постойте, но как же поломанные ветви дерева, и кровь? – воскликнул юноша, на лбу у которого морщины сложились в мучительном раздумьи.

            – Ну, знаете, старик очень торопился. А что касается крови... Вишня в наших краях хоть и кисловата, но очень сочная. И сок у нее – ярко красный... Впрочем, из этой вишни получается неплохой джем – зайдемте ко мне, я дам вам попробовать, – и добрая мудрая улыбка осветила лицо отца Брауна, моментально преобразив его.

АНТОН  Чехов

Вишневый  сад

(пролог)

 

Действующие лица:  

Матвей, сторож вишневого сада

Всеволод, молодой приказчик

 

Конец лета, вишни налились, ветер вяло пошевеливает листву деревьев

 

Всеволод (крадучись идет по саду, за спиной – плетеный короб): Это ить по три рубли если взять... а то и по четыре... А то, опять же, мочить, да мариновать, да сушить если... Бабка пусть сушит, она знает. А коли праздник какой, да не на подводе, а железной дорогой!

 

В глубине появляется Матвей, внимательно следит за Всеволодом

 

Всеволод (примериваясь к дереву): Эх, люди!.. Выгоды своей не знают! Тут чистого доходу на тысячи! А коли старое дерево на распил, да на мебеля? Пойдет ли на мебеля? (Начинает взбираться) Да что там, куда уж! Вон бар-то и не видно который год, вишня и гниет. Сторож, говорят, есть, да, поди, пьет давно горькую.

 

Матвей, нехорошо улыбаясь, снимает с плеча ружье

 

Всеволод: А еще наливку...

Матвей: Стой, паскудник!

Всеволод: Старик, хорош шутковать, ружьишко-то опусти!

Матвей: Я-те опущу! Стыда совсем не знаешь, али оголодал? (Кривится в улыбке)

Всеволод (озираясь): Дед, ты брось, чего тут сторожить-то? Все одно сгниет, ни толку, ни прибытка.

Матвей: При этом саду еще дед мой служил! Не было тут ворья и не будет!

 

Матвей стреляет, Всеволод падает и замирает недвижим.

 

Матвей: Эх, жизнь дурацкая! Сам ведь ни вишенки не возьму, а и точно, пропадает ягода. Да только нельзя ж так! И который год – уж лет сорок, а то и поболе... Лезут все и лезут. А я все стреляю. Жизнь-то прошла, словно и не жил – да и сад гибнет. Прибрать бы этого. 

 

Исаак  Бабель

Из  «Одесских  рассказов»

 

            История эта началась за синагогой, возле кладбища, где сошлись Беня Крик и старый Мотя Терц.             Беня был уже тогда Королем, но что такое Король для человека, который тридцать лет как похоронил сам себя, в душе у которого вечная сушь, а глаза видят дальше, чем вы можете себе представить?

            – Я вам скажу вот что, – говорил Беня. – Я вам скажу, что если я не получу с вас таки этих несчастных денег – и видит Бог, дело уже не в деньгах, потому что когда они есть – это даже не праздник, а когда их нет            – так это для того, чтобы мы не спали, как тетя Рая, когда у нее вынесли из дому всю мебель, – то вы просто сами не знаете, каким вы станете знаменитым. Про ваш сад не только напишут в газетах, но будут еще сочинять мемуары, а вы станете с этого плакать.

            И вы знаете, что ответил ему старый Терц?

            – Приди и возьми, – сказал он. И еще он сказал: – Тридцать восемь раз ко мне приходили, чтобы взять моей вишни. И где они теперь?

            И Беня, который не мог так просто поднять руку на почтенного старика, крикнул дико и пошел, не оглядываясь, в сторону, а шоколадный его пиджак развевался и топорщился как хвосты турманов, которых разводят младшие Кофманы, пока не подрастут и не окажутся пристроены к делу.

            И, конечно, Беня позвал молодого Севу, русского, который давно просился к нему, и которого надо было попробовать, и сказал ему вот что:

            – Ты знаешь старого Мотю Терца, и ты знаешь его сад. Мне нужно, чтоб не было больше этого сада, и чтобы люди, вспоминая, говорили – «Ай, какой был сад у Терца», и чтобы все поняли, что если Беня Король сказал «раз» – так это раз, и не меньше.

            Сева, полный румянца и молодой отваги, только тронул свой револьвер и пошел прочь, и солнце за его спиной было как прожектор во французском цирке, из которого сбежала акробатка с Моней Артиллеристом, так и не найдя с ним своего французского счастья.

 

            Беня сидел у Любки Шнейвейс, когда прибежал маленький мальчик Ленька, которого знали все, и который редко делал что-то хорошего, и мальчик Ленька стал кричать с самого порога:

            – Король, Король, убили Севу!

            И Беня узнал, что старый Терц видит далеко, и что обрез его хорошо смазан и не дает осечки. И вот теперь Севу и троих, что он взял с собой, уже оплакивают родственники, и они желают спросить у Короля – почему случилось то, что случилось?

            Страшным сделалось лицо у Бени, и он стал собирать людей, но тут встала Любка Шнейвейс, прозванная Любка Казак, которая не боялась никого и ничего, которая шла по жизни прямо, как сорвавшаяся с горы тачка, полная бьющейся живой рыбы, и Любка сказала так:

            – Ты пойдешь со своими людьми на старика, Король? И потом будут говорить – о, Король думает так быстро, что не успел заметить, что людей у него много, а старик – один?

            Беня сжал зубы, и глаза его налились кровью, как те вишни, что заботливо охранял Мотя Терц.

            И тогда Беня устроил поминки – такие поминки, которых редко можно было видеть в Одессе. И пока люди пили и гуляли, Беня пропал и никто его не видел. А когда он вернулся, все уже знали, что в саду у Моти Терца случился пожар, и что сад сгорел, а старик остался живой, потому что в то время как раз повез продавать своей вишни.

            Старый Терц не простил пожара, и оказалось, что Король был кругом неправ, позволив ему продавать свой последний урожай, но это уже совсем другая история, которую я расскажу как-нибудь позже.

 

Михаил  Зощенко

О  любви  к  науке  и  о  вишнях

 

            Чтоб вы мне не говорили, а не люблю я эту вашу науку, мениралогию с географией, – сказал как-то мой сосед Всеволод Пантелеймоныч.

            – Особенно же вредные бутаника и ахрономия – через нее такое расстройство может выйти организму, что прямая ипохондрия и госпитальный режим.

            Вот, помню, такой случай c бутаникой этой образовался. На даче дело было. Лето, оно, понятно – тянется народ на дачу, чтобы развеять климатом усталые члены. Ну и детишкам, конечно, в преспективе физического развития и покушать фруктов. Солнышко опять же обздоровляет и снабжает загаром.

            А только народишко разный подбирается. Вот и тут, через дом, совершеннейший нэпман, куркуль и пережиток прежнего режима притаился. А нэпман – он нэпман и есть. Как его не переопредели – хушь в самые ни на есть пролетарии, хушь и в сторожа.

            А как дело было: при даче той сад. Так себе сад, возьми и плюнь, а только какая-никакая вишня там с царских времен доживала. Может, ахрокультура какая особая, может просто буржуйская душонка поливала каждый день, али что. Не знаю.

            И как ни гуляю я культурно промеж мимо того сада, все мне научная мысля покою не дает. Кислая ли, думаю, вишня? Это ж в наших климатах надо угораздиться, чтобы вишня. И так мне эта мысля в самый мозг впилась, что голимая сквозная меланхолия и потеря сна. И, натурально, взялся проверить. Ксперимент. А только до той вишни – рукой, извиняюсь, не достанешь. Дерево слекционное, значит, ахрокультура. Вот я и не стерпел раз: дай, думаю взлезу. Взлез. А сторож тамошний тут и явись. С ружьишком, значит. Охраняет.

            Я ему говорю антелигентно так, спокойно: опусти, говорю, ружье, зараза. Видишь, говорю, ксперимент – чем тут у вас, граждане буржуи, вишню удабривают до основания? А он, я извиняюсь конечно, так отвечает, что воспроизвесть невозможно совершенно. По причине особливой грубости и отсутствия деликатности. И так мне за науку обидно стало – прям таки дрожь какая-то сделалась. Я ему и объяснил, что есть кто и каким Макаром. Прямо так, без курултаев безо всяких. А он в меня и пальни. Это удивительно как я пострадал не до смерти, и то по причине акробатизма и быстрости бега. А дробинки потом фельшера добывали – вот они, дробинки-то. Улика.

 

            Про деда того я, конечно, чистокровно доложил, куда следует, что он как есть куркуль и тайный нэпман. А вот только не верю я с тех пор в эту науку.

 

Юлиан  Семенов

Еще  одно  мгновение

 

            Штирлиц прогуливался по саду. Он полюбил эти прогулки еще тогда, в тридцать восьмом, в Испании. Тогда каждый шаг мог стать последним, и тихий шорох листьев, отсутствие людей давали ему возможность расслабиться и собраться с мыслями.

            Весна в этом году была ранней, и вишня уже цвела. Штирлиц потянулся и сорвал веточку с гроздью белых цветов. Это напомнило ему двадцать четвертый год, когда он последний раз до войны видел русскую землю. Дерево тогда называлось другими словами, на чужом языке, но запах был тот же. "Почти как дома", – подумал Штирлиц по-русски. Штирлиц знал, что не стоит опасаться недовольства хозяев: владелец сада погиб две недели назад под бомбежкой, а деревья остались, кое-где посеченные осколками.

            В этот раз Штирлиц не просто гулял – он ждал провокатора гестапо. «Кто же из них, – думал Штирлиц. – Кто?». Провокатор сам пошел на контакт с местным отделением СД, предложив отдать целый интернациональный отряд бойцов Сопротивления, за которым гестапо и полиция охотились уже полгода, и о котором Штирлиц успел доложить руководству в Москве. Предатель был осторожен, и первый раз собирался лично выйти на связь. Штирлицу стоило немалых трудов убедить Шелленберга, что это дело должно проходить по ведомству разведки, а не гестапо.

            – Я не понимаю, кто у нас под кого копает, – говорил тогда Штирлиц Шелленбергу, имитируя негодование. – По-моему, все под всех. Я веду эту банду уже три месяца, туда внедряются мои агенты, я уже почти вычислил их передатчик. И вдруг оказывается, что делом будут заниматься люди Мюллера. Вы представляете, что они там наворотят?

            – Спокойней, спокойней, – улыбался Шелленберг. – Почему Вы так держитесь за эту банду, Штирлиц?

            – Там намечаются очень перспективные выходы на коминтерновское подполье. А через них – на американцев и на Москву. Очень интересная игра может получиться. Но если этим будет заниматься Мюллер, я умываю руки!

            – Ну зачем же, – сказал тогда Шелленберг. – Занимайтесь этим делом и дальше, а Мюллера мы уговорим.

            – Вы даете санкцию?

            – Да, – начальник шестого управления поморщился, – я даю санкцию.

            И вот теперь Штирлиц гулял по саду и ждал, когда провокатор выйдет на связь.

            Он не знал, что провокатор, Матвий Бондарь, работал не на себя, и даже не на Мюллера. Бондарь был одним их немногих личных агентов Гиммлера и получил задание «прощупать» Штирлица. Гиммлер, когда давал это задание, не мог знать, что бывший петлюровец Бондарь узнает в Штирлице Всеволода Владимирова, молодого чекиста, от которого он с трудом ушел в двадцать первом.

            Сейчас Матвий Бондарь стоял за старой вишней, следовал взглядом за прогуливающимся Штирлицем и лихорадочно соображал, что же ему делать. Он вспоминал все, что было тогда, двадцать с лишним лет назад, и вдруг снова ощутил себя крепким, нестарым крестьянином, который также из-за дерева следил за приехавшим на хутор отрядом чекистов. И снова зашлось сердце при виде того, как чужая рука тянется к вишневой ветке... Матвий вскинул обрезанный «шмайссер» и выстрелил.

            Штирлица спасли тонкий слух и регулярные занятия теннисом. В последний момент он успел отскочить, и пуля, пробив куртку, прошла по касательной, лишь оцарапав кожу. Штирлиц упал, откатился за дерево и затаился.

            Матвий не стал искать чекиста, чтобы добить его. Он вдруг осознал, что через несколько минут здесь будут люди гестапо, которые ничего не знают о нем, и которые увидят лишь плохо говорящего по-немецки славянина, застрелившего офицера СД.

            Когда взвизгнули тормоза, послышались полицейские команды, а Штирлиц встал из своего укрытия и пошел навстречу голосам, зажимая простреленный рукав, Матвий был уже далеко. Он не знал, как будет отчитываться перед Гиммлером, он не думал о том, что сам может оказаться преследуемым. Его снедала мстительная радость: он собственноручно подстрелил сегодня своего сорок второго большевика.

 

Роджер  Желязны

Локи-42

 

            Скрип песка на зубах. Вихорьки забрасывают его в рот, в глаза, предвещая Рагнарек самума. Солнце раскаленным молотом бьет в голову.

            Сдвигаю фазы.

            Тень. Полупрозрачное марево, в котором колышутся и движутся стремительно существа, заметные только, если не смотришь на них прямо. Идти становится почти невозможно – неощутимый туман вяжет ноги как будто изнутри, глаза закрываются. Странные покалывания в локтях и едва уловимый ухом гул, прерывающийся отдаленными взвизгами.

            Двигаюсь дальше.

            Запах. Будоражащий и наполняющий легкие в один вздох аромат цветущего сада. Прямо передо мной – дерево, гигантское, раскидистое, чьей вершины не видно – на самом деле, у него и нет вершины, в физическом смысле. Кажется, я на месте. На этот  раз оно выглядит вишней, где, вопреки всем законам природы, среди цветов виднеется несколько плодов.

            Я знаю, что здесь нет парадокса. Здесь другие законы.

            Никаких странных звуков и движений, все дышит безопасностью. Я знаю – именно в этом самый главный обман: усыпить бдительность. Но он меня еще плохо изучил.

            Сажусь прямо на землю и начинаю плести лестницу. Главное – не касаться травы у подножия. Это не совсем трава. Слова произношу только про себя, – и на том языке, который не разбудит здешних стражей. Пальцы почти не движутся – это малые чары. Держу пари, ему и в голову не пришло бы, что я – Я – смогу воспользоваться чем-то столь простым и презренным.

            Готово. Мысленно провожу линию, соединяющую мои подошвы и ту крепкую на вид ветку, где висят плоды.

            Делаю первый шаг. Невидимая лестница пока справляется со своей работой, едва заметно вздрагивая. 

            Второй.
            Странная легкость движений. Оглядываю себя – теперь я мальчик, я чувствую в себе детскую энергию и открытость. Я сам это сделал? Или... Останавливаюсь, прислушиваюсь к себе и к саду. Ничего. Я только знаю откуда-то, что мальчика зовут Севой. Как бы то ни было, задерживаться нельзя – и я делаю следующий шаг. Еще один. 

            Разрывающее перепонки хлопанье крыльев – и тяжесть, несравнимая ни чем, придавливает меня. Его ворон, его чертов ворон!

            Цепляюсь за рвущуюся лестницу, мельком замечаю предвкушающее шевеление травы внизу – ну нет, только не туда! Ставлю блок и произношу первую из заготовленных рун, уже понимая, что в этот раз проиграл. Ворона отбрасывает в сторону, его яростное карканье переходит в хриплый визг.

            Теперь – бежать: я уже чувствую спиной, как надвигается что-то. Боюсь, я знаю, что это.

            Смещаю фазы. Знакомое марево, только тени движутся быстрее, – пытаюсь прорваться, но одна из них вдруг обволакивает меня, сжимает и выплевывает куда-то. 

            Снова сад, я падаю, ждущая меня трава совсем близко. Произношу еще две руны, одновременно сдвигаясь как можно дальше. Успеваю заметить холодный огонь и корчи травы, почувствовать смерть за спиной – это уже не ощущение, это уверенность.

            Песок. Стремительно кружащийся песок повсюду, только сила тяжести дает понять, где низ, и где верх. Рвусь вперед, тем более что столб смерча подозрительно близко. Начинаю произносить последнюю из заготовленных рун – поздно! Плети песка рвут губы, смерч подхватывает меня, ломая кости. Я еще сопротивляюсь – и снова падаю с невообразимо высокой ветви дерева; некто в образе ехидно ухмыляющегося старика (я понимаю почему-то, что здесь и сейчас его зовут Матвей) – рядом. Я знаю его настоящее имя – все его имена. Успеваю ухватиться за один из обрывков лестницы – удар, который может быть только ударом его копья ввергает меня в беспамятство.

            Вечность. Привычная пульсирующая боль. В этот раз одноглазый опять обыграл меня – в сорок второй раз. Ничего. У меня впереди – вечность. Капли яда, смешиваясь с кровью, вишнями падают вниз, туда, где я не могу их видеть. Скорей же, неси свою чашу!

 

Виктор  Пелевин

Сад  Проносящихся  Севов

 

Этот текст является расшифровкой .mp3 – файла, который появился в Интернете при странных обстоятельствах. Он как будто был размещен на несуществующем сервере, который в ответ на пинг возвращал китайские иероглифы, узнаваемые даже в режиме командной строки и без установленных иероглифических шрифтов. Оказалось, что этот непривычный ответ можно читать на разных языках: на среднекитайском он значил бы  Путь безбрежен , а на древнемонгольском –  Хера ли-с . При попытке читать его по-тибетски происходило автоматическое форматирование диска С. Физическая природа этого явления так и осталась неразъясненной.

 

Запись явно составлена из отдельных отрывков, склеенных вместе, и содержит беседу двух мужчин. Их имена становятся ясны в ходе прослушивания, но точно идентифицировать кого-либо из них, как и место их беседы, до сих пор не удалось. 

 

***

...возможно, я не успею придать своим ощущениям внятную словесную форму, но я должен попытаться. Эта странная встреча произошла в ситуации обыденной и противной: посреди незнакомого города мне страстно захотелось найти туалет. Когда я понял, что дальше искать скоро уже будет бессмысленно, я просто повернул к ближайшему скоплению деревьев и, автоматически поозиравшись, дал организму волю. Слегка придя в себя и оправившись я заметил, что дерево, перед которым я стою – вишневое; руку протянул и сорвал ягоду почти машинально. И тут же услышал тихое урчание мотора и хруст веток под колесами – подъехавший вплотную автомобиль, обычный  гелендваген , едва не толкнул меня в спину, остановившись в паре миллиметров. Какое-то время я тупо смотрел в тонированное лобовое стекло и ждал продолжения. Оно не замедлило. 

Человек, вышедший из авто, выглядел довольно адекватно своему транспорту – костюм явно сшитый на заказ, и явно не здесь, мелькнувшие при закрывании дверцы часы, которые заставили бы бледнеть не только китайские, но и настоящие  ролексы  и обувь – того невероятного цвета и покроя, который говорил, что владелец привык задавать моду, а не следовать ей. Впрочем, номера машины тоже о многом говорили. 

... 

 

... Забыв про недоразумение, мы принялись говорить о самых разных вещах – манера Матвея Альфредовича общаться была столь затягивающей, что я порой просто терял ощущение реальности, погружаясь в мир создаваемых им образов и логических конструкций.

...

– Вот смотри, Сева, когда ты рвешь вишню – кто ее рвет?

– То есть как – кто? Я.

– А кто он, этот  Я , который рвет вишню?

– Да я же!

– Кто?

– Всеволод Степанов, 1979 года рождения...

– То есть, ты – это всякие буковки и циферки?

– Нет, конечно, они просто меня обозначают!

– А кто этот ты, которого они обозначают?

...

 

– Цифры имеют значение сами по себе, а не потому что тебя угораздило с ними связаться. Вот, например, на твоей футболке – цифра «42». Это случайно?

 

– Да нет, там еще надпись какая-то... Может, марка пива?

– Да не в пиве дело. Смотри: 42 без остатка делится на два священны числа, “7” и “3”, одновременно являясь удвоением их произведения. А теперь попробуй сложить их, что получится?

– Смеетесь? Десять получится!

– О! В десятку!

...

– Понял! Когда я ем вишню – я ее ощущаю, так? Вот все мои ощущения – это и есть я!

– Браво! Глубоко копаешь. А скажи мне, Сева, почему ощущения вот этого червяка, который тоже вишню ест – не ты, а твои ощущения – это ты?

– Так я ж не чувствую за червяка!

– А в чем разница между твоими ощущениями и его?

– Ну, там, химия всякая...

– То есть, ты – это химия?

– Нет! Я свои ощущения осознаю!

– Ну, молодец. А тот, кто осознает твои ощущения – он кто?

...

 

– Матвей Альфредыч, ну вот Вы говорите эта земля, и все что на ней – Ваше. Значит, есть собственность и есть собственник. А раз Вы – собственник, тогда Вашу уникальность можно определять и через эту землю?

– Растешь! Только учти – это для тебя я собственник, потому что ты веришь в собственность. Если бы ты верил в genius loci, я был бы для тебя духом – хранителем этой рощи.

– Так Вы что – плод моего сознания?

– Ты сам не знаешь, есть ли у тебя сознание. Я просто символ всего, во что ты веришь.

...

 

– Матвей Альфредыч, так что, получается – мы все время спим?

– Большая часть людей.

– И я сейчас – тоже сплю?

– Конечно.

– Но можно ведь, наверное, как-то проснуться?

– А я тебя разбужу...