Виталий Сероклинов

Дежура. Рассказы

Рыжая

 

На ужин я беру ей кефир, – говорят, кисломолочное полезно.

Она могла бы сходить и сама – магазин на углу дома, ругает меня она, а тебе три остановки на метро через темень, лучше бы побыл в семье.

Я отвечаю ей чем-то банальным про бешеных собак, версты и крюки. В следующий раз нужно придумать что-то другое – ей нравится, когда я придумываю, она западает на журналистов и писателей, ее первый был кем-то из них… из нас – кажется, журналистом, потому что про меня она тоже говорит, что я у нее первый.

Про семью она… нет, не придумывает – мы вообще друг другу не врем, это такое облегчение, после той самой семьи. Про семью она не хочет слышать – это мое дело, зачем ей чужие заботы, у нее самой их хватает.

У других ее… журналистов тоже семьи. «Так получилось, хотя я могла бы», – пишет она по ту сторону «вотсапа» или какого-то другого мобильного мессенджера. «Аську» она уже не застала, по «аське» мы переписывались с той, другой, чем-то похожей на нее, пока она, которая нынешняя, проходила в третьем классе Цветаеву. Странный выбор школьной программы, ворчу я, – лесбиянка и самоубийца с покореженной судьбой. Та, с которой мы «аськались», тоже была такой – нет, не пыталась покончить с собой, я о другом… Я и заговорил об этом, чтобы узнать, а как у нее, которая нынешняя, с тем самым, нетрадиционным. У нее – никак, но какое-то время мы еще спорим, так ли уж эта нетрадиционность заложена в генах или это баловство и распутство, как учили нас в школе вместо зубрежки стихов трагически погибшей поэтессы, перед смертью нажарившей сыну полную сковороду карасей. Кстати, я об этом писал, хвастливо добавляю я.

Я обо всем писал, все мои разговоры с ней заканчиваются небрежным «об этом я тоже писал». Обычно это работает – начинают спрашивать, где можно почитать, или вспоминают сами. Так с мужчинами. Девушки обычно привирают, что читали меня; потом они, конечно, и впрямь прочитывают, но не признаются в прежней лжи.

Она меня не читала. Совсем. И не хочет обманывать – как те, другие. Она мне не врет – тоже совсем. Даже когда вечером не отвечает на мои сообщения. Обычно это значит, что у нее кто-то в гостях. Писатель или журналист. Наверное, журналист. Тогда я фантазирую и злюсь на себя за эти фантазии – все может обстоять совсем иначе, а спрашивать мне не хочется, потому что она скажет правду. И от этой правды мне может стать легче или тоскливее – зависит от нескольких слов.

Однажды она сказала:

– Если тебе станет легче – вчера с ним ничего не было.

Мне стало легче. Я так и сказал ей. Но больше не задаю вопросов об этом.

Теперь я поменял тактику: я тоже рассказываю ей о своих приключениях в самолетах, в городе кипарисов, в столице прежней империи, где меня прямо из аэропорта «забрала одна девочка», – упоминаю я, будто между прочим. Или вот та девушка, с которой мы много лет назад переписывались по «аське», она похожа на тебя, вы с ней обе вылитые феньки – это такие маленькие лисички, у нее даже прозвище было подходящее, мы с ней тогда, кстати, чуть не…

Тактика провалилась – она не интересуется деталями.

Мне нравится думать, что это все же тактика, а не мальчишество.

– Тебе будто не тридцать два, а шестнадцать, – недоумевает она. – Ты так по-пацански себя ведешь…

Про «пацанство» ее научил говорить я. Про «тридцать два» тоже признался я – на столько лет я себя чувствую, хоть мне давно уже много больше.

Больше я ничему ее не научил. Хотя, если подумать… Нет, ничему, совершенно точно. Это она меня учит – семейному бюджету, соблюдению размеренного распорядка дня и всей жизни, молчанию, когда оно необходимо.

Молчать я умею, особенно с ней. Только не могу начать, ведь столько еще не успел рассказать. Можно было бы не рассказывать, у меня все это записано, но ведь она так и не прочитала меня.

– Почему? – недоумеваю я. – Наверное, боишься, что не понравится – и представление обо мне разобьется о реалии недотепистой прозы?

Она прячет рыжую прядь и тихо признается:

– Наоборот, боюсь, что все подтвердится, и тогда…

И тогда я стану у нее третьим, я знаю. Из этих самых, из журналистов и писателей. Обремененных и несвободных. И ничего ей не обещающих.

Я тоже ничего не могу ей обещать. Разве что решиться на что-то, когда вырастет дочь, и я стану ей не нужен, как давно уже не нужен и той, другой.

 

Сейчас, в очереди за однопроцентным кефиром, – говорят, кисломолочное полезно – я уже не третий. Пока я стоял, все куда-то подевались, и у прилавка магазина я оказался в одиночестве.

Пакет я не беру, понесу в руках – мне рядом, соседний подъезд, совсем не три остановки до той станции метро, где живет она.

Я у нее никогда не был. Я все о ней выдумал, я ничего о ней не знаю. Я видел ее всего два раза, да и то – издалека.

Она рыжая. А рыжие мне не нравятся.

Об этом я тоже писал.

 

Дежура

 

– Это ваша фамилия? – вклинился вдруг в телефонный разговор громкий и раскатистый женский голос.

Он растерялся, оглянувшись на стеклянную дверь с полустертой надписью «Междугородный переговорный пункт №…». В кабинке было душно, по запотевшему стеклу стекали капельки влаги.

– Это ваша фамилия? – повторил голос в трубке. – А алтайская дежура… дежурная с междугородней телефонной станции Камня-на-Оби с той же фамилией вам не родственница? – голос стал чуть приглушеннее и тише.

– М-мама… это моя мама, – выдавил он, ничего не понимая.

– Ясно! – чему-то обрадовалась собеседница и с громким щелчком отключилась.

Начальник в возобновившемся междугороднем разговоре сообщил ему, что все явки и договоренности провалены – он не сможет помочь с гостиницами, а деньги вышлет только завтра утром, первым же самолетом, нужно будет подойти во Внуково к дежурному по смене не позже обеда, тот всё передаст, а пока устраивайся как-нибудь сам, тебе же не впервой…

Оказаться без денег в шумной и неприветливой столице в самом начале девяностых было для него и впрямь не впервой – вот только без крыши над головой он завис тут в первый раз. Выйдя из душной кабинки и мазнув дорожной сумкой по каплям на стекле, он наткнулся на дородную черноволосую улыбчивую женщину с грубоватыми чертами лица, одетую в огромную меховую жилетку, сшитую из клочков, овчиной наружу.

– Мама, говоришь… – остановившая его женщина продолжала улыбаться. – А я – дежура, дежурная с московской междугородки – не узнал? Я с тобой однажды с маленьким разговаривала, помнишь, когда мама пустила тебя поиграть на телефонный узел – ты трубки хватал и баловался, кричал: «Дежура, дежура на связи… Москва, Москва, вызывает генеральный сибиряк!» – у нас же на узлах трубки безнаборные, какую снимешь, туда и попадешь – помнишь?..

Он узнал. Он не помнил других маминых виртуальных, хоть тогда этого слова и знать не знали, подруг, но помнил Дежуру, их негласную «старосту», самую уважаемую телефонистку междугородних узлов всего Советского Союза.

 

* * *

Автоматическая связь уже давно перестала быть редкостью в крупных городах, но оставалось еще множество поселков и районных центров, откуда звонили, как и прежде, приходя на переговорный пункт и заказывая разговор через оператора. Оператор за стойкой – иногда сама, но чаще через телефонистку междугороднего узла – получала соединение с искомым городом, и абоненты беседовали друг с другом, пока не заканчивалось заказанное время или терпение операционистки, слышавшей обещания «все оплатить сверх заказанного, только договорю».

Всему этому предшествовала долгая работа. Телефонистки проверяли связь, регулярно прозванивая наиболее популярные маршруты, с которыми был установлен так называемый «прямой провод»: стоило только снять трубку с рычага на многометровой телефонной стойке, которых на станции было пруд пруди – и за тысячи километров, на другом конце провода отвечала тамошняя дежурная.

Друг друга телефонистки называли ласково: «Дежура».

Абоненты этого не знали, но иногда на переговорных пунктах разыгрывались целые драмы.

– Дежура, дежура на связи, дежура-москва-четыре-два, дежура-москва-четыре-два, – кричал кто-нибудь из операторов в черную трубку, – ответь дежура-три-восемь-пять, ответь Барнаул… Прямая-Тверь не идет, выручай, дежура, пусти через себя – парень из части отпросился на час, с девочкой хочет поговорить, дай три минуты, дежура, руби «кошельков»!

«Кошельки» были на жаргоне операторов клиентами, ведущими сомнительные коммерческие переговоры на птичьем, но понятном всем языке про перевод коробочек с бахчи и грюников от Ашота в Алму. «Кошелькам» всегда требовалась связь по высшему разряду, здесь и сейчас, никаких ожиданий они не терпели. Но прыщавый пацан в пилотке, добежавший из части до переговорного пункта, был для дежур всегда важнее, чем такой упакованный клиент: среди дежурных сплошь и рядом были дамы за сорок, с сыновьями – сверстниками того пацана в пилотке не по размеру и в плохо подшитом хэбэ на сутловатых плечах, со слезами на глазах упрашивающего операторов: «Она ведь ждет!»

В итоге стриженный наголо мальчишка кричал что-то в телефонную трубку, рассказывая о своих геройствах и о любви к той, которая далеко, а где-то у стойки заливался в истерике «кошелек», требуя жалобную книгу, начальника и черта лысого сразу, – а дежура улыбалась и тихо говорила в трубку далекой московской собеседнице:

– Спасибо, дежур, он такой смешной… мой меня тоже кадрил по телефону, когда дружили, а я ему тогда сказала, что телефоны ненавижу…

На личные разговоры у дежур оставалось не так много времени, но был час, когда каждому удавалось выговориться перед незримой аудиторией. Ровно в два часа по московскому времени, когда в Сибири досматривали последние сны, во Владивостоке светало, а в Риге только закрывались полулегальные рестораны, дежурные всего Советского Союза подключались к общему разговору через московский узел – единственный, не дававший серьезных сбоев. Тут рассказывали о новом хахале и о старых абортах, тут хвастали гипюровым платьем и эмалированным, под хохот минских дежур, тазиком. Тут плакали – на весь Союз, не зная, кому еще можно сказать о личном и сокровенном. Иногда в эфире начинался гвалт, но когда в разговор вмешивалась Дежура – все замолкали.

Почему ее признали главной, было неизвестно – может, за властный голос, отличающийся от профессионально-механических и безличных голосов большинства телефонисток. Кто-то говорил, правда, что все началось еще раньше, когда она случайно проговорилась о своем больном мальчике, и дежуры с Кавказа передали ей от всего помогающее мумие. Мумие не помогло, а Дежура пропала на какое-то время, но это было очень давно, еще в «доавтоматические» годы. Теперь Дежура – ее называли именно так, уважительно, с большой буквы – работала без перерыва и отпусков, ее можно было застать каждые «два через два через два» – две дневные смены, две вечерние и две те самые ночные, когда все важное и личное обсуждалось в эфире, – днем дежурам было не до разговоров…

 

* * *

Пока Дежура стелила ему в маленькой комнатке, бывшей детской, в которой по полочкам были разложены старые, времен его родителей, игрушки, он вспоминал, что ему рассказывала о Дежуре мама. Вернее, о том, чего мама не рассказывала – почти обо всем он узнал сам, подслушав разговоры дежур…

Подслушивания у дежур не считались большим грехом. Более того, они вообще не считались чем-то особенным – он, собственно, и оказался в гостях у Дежуры только потому, что она услышала в его переговорах с далеким сибирским начальством, что он остался на бобах и без жилья. После этих самых чужих разговоров дежуры дозванивались до ревнивых мужей и клятвенно заверяли, что супруга в момент мнимой измены была далеко от родных мест, так что не стоит мучить себя подозрениями. После сообщения камчатской дежуры о мальчике в их больнице, оставшемся без лекарств, – об этом упомянула завотделением в разговоре с кем-то из вальяжных республиканских здравначальников, отфутболивших ее к правилам получения лекарственных средств и их отсутствии на базах, – рижская дежура уже через три дня выслала требуемое лекарство прямо к месту назначения, не поведав, как финская дефицитная таблетка прошла границу и таможню.

С комитетским подонком, о котором однажды со слезами рассказала пермская дежура, разбирались и вовсе всем миром. Затащив несчастную девочку к себе домой и думая, что все сойдет ему с рук, он жестоко просчитался. Комитетчика тогда наказали по всей строгости, а организовала отмщение та самая Дежура…

Все эти годы, когда случалась нужда, дежуры высылали лекарства, подписывали друг друга на дефицитные книги, давали советы по пошиву с помощью последних выкроек из польских журналов и просто помогали друг другу, вживую так никогда и не увидев друг друга.

Он знал, если бы не Дежура – быть ему инвалидом на всю жизнь: именно она разыскала в столичной клинике то единственное лекарство, которое могло его спасти. А когда у Дежуры разболелись суставы, с Алтая ей передали эту самую меховую безрукавку с только что открывшейся овчинной фабрики, на которую устроился работать муж алтайской дежуры, его отец…

 

* * *

Ночью он почти не спал. Сначала в коридоре как-то уж особенно жалобно заскулила собака. Потом началась суета – приехал ветеринар, долго что-то объяснял хозяйке про тоску и старость, Дежура поила его на кухне чаем и рассказывала об уехавшей на пээмжэ хозяйке пса, бывшей дежуре с Юго-Западного, с какого-то Коньково, – куда ж ей было девать собаку… На прощанье врач сказал, что псина еще их всех переживет, не надо так расстраиваться. А среди ночи сибирский гость увидел на кухне Дежуру, сидевшую за стареньким исцарапанным столом, опустившую массивный подбородок на столешницу, накрывшую свою голову ладонями, будто соорудив импровизированный домик, и тихо подвывающую дребезжанию старого холодильника. Собака к этому времени уже давно успокоилась и спала на пушистом коврике в коридоре, подергивая ногами, будто гналась за кем-то невидимым.

Утром Дежура была как всегда громогласна и ничем не напоминала о себе ночной; она сама вызвонила внуковских начальников, нашла тамошнего дежурного, проверила, получил ли он передачку из Сибири, накормила гостя, потребовала непременно позвонить ей, ежели что пойдет не так – и только тогда отпустила, дав с собой теплый промасленный газетный сверток с оладьями из кабачков.

 

* * *

Он еще несколько раз побывал у нее – один раз оказавшись случайно рядом и застав целую свадебную кавалькаду у подъезда: невеста садилась в машину, потом выскакивала, подбегала к довольной и, кажется, чуть хмельной Дежуре, обнимая ее и плача: «Если бы не ты, если бы не ты!..» Лимузин отъезжал, потом снова возвращался, и невеста повторяла прежнее, в конце концов доведя Дежуру до слез и упрашиваний: «Езжайте, езжайте уже…» В последний раз машина с огромной куклой на капоте вернулась совсем ненадолго, из нее выскочил неловкий и смешной парень в новом пиджаке не по размеру с белой розой в кармане, подбежал к Дежуре и поцеловал ей руку, встав на одно колено в лужу.

 

* * *

Он вернулся в столицу однажды летом, когда исчезли километровые очереди у Макдоналдса на Пушкинской – Москву было уже не удивить котлетами в булочке. Мама передала Дежуре свежий мед – горный, не «низовой», не засахаренный, самый настоящий, душистый и полезный – у Дежуры начала сдавать щитовидка, пришлось даже уйти в отпуск, чего она не позволяла себе много лет, если не десятилетий.

Квартира была опечатана. Соседи рассказали ему, где найти Дежуру – в то место можно было не спешить.

Где-то по дороге к кладбищу он купил шкалик водки у старушек, торгующих снедью и неживыми самодельными цветами. На сдачу ему сунули пакет с закуской – о ней он вспомнил уже у надгробья: после самолета перекусить так и не удалось. Традиций он не знал, потому просто разложил на могиле принесенное, разлил в две стопки, прикрыл одну из них обнаруженным в пакете оладушком, вторую стопку опрокинул в себя, не закусывая, и только тогда, наконец, вгляделся в надгробный камень. На нем оказался фотографически точный и безулыбчивый портрет со знакомыми и немного грубоватыми чертами лица, ниже стояли даты рождения и смерти.

Еще ниже неизвестный кладбищенский художник рельефно изобразил телефон, сделав это так натурально, что захотелось взять в руку каменную черную трубку, – он и правда ее потрогал.

Под телефоном были выбиты три слова: «Дежура, на связи…»

К списку номеров журнала «БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ» | К содержанию номера