Иван да Марья

Вы, быть может, знаете это место. Перед железной дорогой. Жаркое поле, знойные травы, и жёлтые бабочки дрожат над пыльными цветами, а в пруду, в том самом, что за холмом, купаются дети, глинный берег влажно скользит под ногами.

В детстве я сильно боялся воды. Даже с кругом. Дырочка такая маленькая. Мгновение — и всё, на чём ты держишься, воздушная упругость клеёнки, обмякнет; без опоры — ты летишь в холод бездонной реки, в острую мглу скрытых течений.

И тебя больше нет. Только шкурка круга — на поверхности этаким мазутным плевком — плавает.

Я боялся, но этого никто не знал. Ещё я плакал, если старшая сестра опаздывала в школу; она забирала меня домой после уроков. Все расходятся, забирают шапки, надевают куртки. Хлопает дверь. И мир тогда обрисовывается в своей страшной пустоте. Там, за окном, чужие мамы несут тяжёлые портфели. Дети, играя, бегут перед ними. Домой, домой...

А что, если сестра никогда не придёт за мной? Что тогда? И всё кругом теперь — как вода, куда бы я ни делал шаг — я проваливаюсь, мне не за что схватиться. Потому что предметы текут. Растекается дом, в котором мы живём. Фотография родителей, которых давно уже нет, их последний взгляд; старый диван бабушки, будильник на окне, город со всеми своими трамваями и подземными переходами. Где-то в их глубине исчезла сестра.

И потом она вдруг появляется, торопливая, разрумянившаяся, вбегает — грохает дверь. Бежит мимо охранника, мимо нянечки, что вешает половую старую тряпку на крюк в стене.

— Таня! — кричу я.

И мир вновь обретает всю твёрдость и тяжесть основания. У каждого предмета своё, определённое место. Вот школа. А вот нянечка, она в синем халате и в тапочках, а наш дом — через две автобусные остановки. Бродячая рыжая собака сидит, быть может, у крыльца...

Всё это было так давно, что казалось сном. А сон — самая настоящая большая река. В нём забываешь себя, как в речном тепле и покое, в солнечном разливе тишины. Тебя — нет, только витки волн, только камни, плоские и цветные, на дне. Дневной мир всплывает фрагментами: белая рука, гул трассы, густая прядь тёмных волос, дети... купаются. В знойном воздухе колеблется пыль.

Вот так я шёл, и было уже поздно, близился полдень. Солнце стояло над ближней рощей, сеть лучей упала, золотясь, на дорогу, и всё вокруг стало неподвижным, словно застывшим. Небо, и дорога, и роща — обрели один цвет, цвет спелых колосьев; и было в этом что-то жуткое и нереальное. Даже в том, как я шёл. Мне кажется, я на месте шагал! Десять минут, двадцать...

Всё то же поле, метёлки соцветий у обочины.

Всё то же золотое, знойное, полуденное марево.

Быть может, я заснул, конечно, всё очень просто.

Я ведь не спал прошлую ночь — у Ларисы на террасе. Приёмник работал, мы кричали, что-то пели, гости несли корзины с водкой и грибами, разные корзины. Одна корзина — с котом. Кот мягкий, Шпунтик. Оцарапал, подлец. Мне двадцать лет, Ларисе — далеко за сорок. Но это с её слов. Лучшая моя подруга. А как звучит в её руках гитара, если взбредёт в голову спеть что-нибудь! А пели мы, не смейтесь, «Звезду по имени Солнце» и «Бездельника». Просто Лариса, кроме Цоя, ничего другого не знает. Фанатка в любом деле. Дачу сама отстроила, кота завела, пригласила друзей-грибников и друзей-пьяниц. И меня... Я что-то среднее. Пока не определился, и то и другое нравится. И больше всего — такие ночи, когда много шума, много друзей, а Лариса предлагает: «А ну оставайся, живи у меня!» Глаза её блестят лихорадочно.

Дома вот у нас — не в пример тихо. Таня третий институт кончает — два уже закончила, с отличием, и всё мало. С утра до вечера занимается. Её книги — везде: и на полках — стопочками, и на кухонном столе, и на узкой холодной кровати, похожей на больничную койку. И чего, казалось бы? Я недавно поступил в институт, и то — не сильно-то рад. Вот возьму и перееду к Ларисе, насовсем. Лариса столько вузов не кончала, а что задумает — обязательно сделает. Не отступится. Как гитару возьмёт — не вырвешь. Над её избушкой звёзды ночью яркие, а диван, который она раскладывает, такой глубокий и жаркий, словно пар от самовара. Да-да, перед сном Лариса обязательно самовар ставит — на табуретку. И крендельки там всякие, забавно.

Сахарная пудра на губах... тает...

Вот так я шёл и думал устало, и Ларисин наказ: «Не забудь вернуться к ночи»,— в мыслях вертелся. А дорога — луга и роща — никак не менялась, будто и шага я не сделал! Мои ноги отяжелели, болела голова, сильно хотелось пить, а воды с собой не было. Лариса не переносит трёх вещей: малиновое варенье, воду в бутылочке и робких баб. Конечно, я с ней в целом согласен. Пить воду из бутылочки, чмокая, словно новорождённый младенец,— просто смешно. Умей терпеть, умей ждать.

Подул ветер, тяжёлая волна прокатилась по земле, извивая травы... Я впервые шёл по этой дороге, но, странное дело, всё было родным. Где-то уже я видел эти цветущие, оплывшие сладким тленным запахом луга и чувствовал страшную обречённость. От Ларисы я обычно уезжал рано утром, на восьмичасовом автобусе,— сразу до Москвы, в институт.

Но сегодня я опоздал на автобус: слишком устали от гостей.

— Теперь на электричке езжай,— сказала Лариса напутственно,— до станции минут сорок топать. Прямо по асфальтовой дороге. Никуда не сворачивай. Вот и придёшь.

Какие сорок минут!.. иду уже так давно, а конца не видно. И всё знакомое, очень... Обрыв, ромашковое поле, пруд, вода в нём — цвета крыла лимонной бабочки...

И тогда я вспомнил!

Я видел уже это место в кошмарном сне. Сомнения быть не может. Травы поднимаются всё выше, обрастая невысокий холм, а за холмом — пруд, купаются дети; их неясные силуэты (сидят, поджав ноги, на берегу? кидают в пруд мячик?) исчезают, бледнеют в золотистых подтёках света так, что я почти и не вижу их, только догадываюсь по голосам и звукам. В воздухе томительно душно. И тут вдалеке, на повороте, появляется ярко-зелёная точка — автомобиль...

Всё развивается так быстро, что я ничего не успеваю подумать, если во сне возможно хоть о чём-то думать... Откуда-то, словно из пустоты, выворачивает, петляя, грузовик с прицепом.

И вот две машины несутся друг на друга, они необратимо встретятся на повороте, том самом, что за холмом. Я вижу зелёный автомобиль, как мерно и легко он приближается, а водитель и не догадывается о страшной опасности, о скорой своей гибели! Я хочу закричать, но вместо этого отпрыгиваю в сторону и падаю на траву. Грузовик мчится зигзагами, словно маятник часов. Ничто не может его остановить.

И на повороте они встречаются. Буквально разрывают друг друга. Рёв и человеческий крик — сменяются внезапно наступившей, острой, давящей тишиной. Теперь я встаю и бегу к этому месту. Что-то притягивает меня и влечёт.

...Так и есть, груда металла. Ничего более.

Грузовик с прицепом стоит, развернувшись боком, посередине дороги, у него разбито лишь переднее стекло. Зато от маленького автомобиля ничего не осталось. Я наклоняюсь.

То, что увидел,— всего лишь на одно мгновение — наполнило меня ужасом!..

Внутри машины, среди её обломков — совсем молоденькая девушка. Кровь смешена с лоскутами, цветными обрывками пёстрого платья, но — лицо... Лицо я помню до сих пор. Необыкновенно красивое, с застывшим страданием... Её губы полураскрыты, а глаза, не отрываясь, смотрят сквозь меня, словно в немом укоре: «Ты мог бы меня спасти... ты же знал...» Её тёмные волосы ещё хранят тепло, широко и свободно сбегают на плечи, но тень смерти уже стынет надо всем, распространяя холод и тишину. Серые глаза молчат.

«Да разве мог я помочь тебе?!» — кричу я — и тут же просыпаюсь. Мои ладони мокрые, и лицо мокрое, будто во сне я плакал. А на душе тяжело, страшно тоскливо. Ощущение, словно то был и не сон.

Почему я испытал такой страх? Я дома. Сижу на своей кровати, одеяло сползло. Глубокая ночь. За окном — темнота, разбавленная мирным сиянием оранжевых фонарей...

А в глазах моих всё ещё держится сон, я всё ещё там, на незнакомой дороге, перед разбитой, раздавленной машиной. Незнакомой? И вновь я вижу обломки, резину... Одно колесо почему-то сохранилось. Лежит теперь, откатившись, в стороне. Не удержавшись, я падаю на колени. Нет! Это не просто смерть. Не просто гибель. Вглядываюсь в её лицо, в её уже холодные, молчащие, широко раскрытые глаза... Гибель эта, такая нелепая, неожиданная, касается каким-то образом и меня. Всего моего существования. Всей основы. И тут я осознаю — непонятным образом, по ощущению, которое входит в мою душу, и как внутри что-то откликается, бьётся сильнее и больно: ведь это она, которую я должен был встретить, должен был найти... А теперь мы никогда и нигде не увидимся. Встретиться впервые лишь для того, чтобы ощутить утрату. И никакой надежды! Даже её слабого далёкого мерцания!

В голове моей проносится вопль неисполненного. Вселенная меняет свои очертания. Это мир, в котором не будут жить наши дети. Это мир, в котором не будет ни дел наших, ни песен. На дымящиеся обломки разбитой машины — вот на что похожа теперь моя жизнь.

Проснувшись, я долго не мог успокоиться. Я почувствовал тогда — больше чем просто кошмар и больше чем тягостное сострадание. Сон навис надо мной, словно плакат, и несколько дней, даже — недель я помнил малейшую его деталь.

Потом постепенно подробности забылись, конечно... То было время, когда я только познакомился с Ларисой. Она подошла ко мне в баре и сразу угадала, что мне пятнадцать, что я поругался с роднёй и домой возвращаться мне не хочется. Тогда Лариса угостила меня хорошими сигаретами и предложила переночевать у неё в загородном домике. А как расписала свой сад!

— Садик,— говорит,— есть. Вишнёвые деревья. Всё белое. В белых цветочках — весна. Ночью — соловьи поют. На деревьях вишнёвых сидят и — поют.

Вот только из-за вишнёвого сада, мне кажется, я и поехал. Лариса тогда не очень понравилась: её влажная тонкая ладонь, которую она протянула мне, её неспокойные, такие же влажные глаза...

Кто бы знал, сколько открытий меня ждёт. Ну, никакого сада не оказалось, разумеется. Только утром, когда я вышел и сел на крыльцо, под крапающий дождик, мне подумалось, что ведь, в сущности, ничего другого в жизни и не нужно. Домик в дачном посёлке, друг...

— Эй, Лара! — крикнул я (с этого дня мы были друг с другом уже на «ты»).— А домой ты меня отвезёшь?

— Ты можешь жить и здесь, мой милый,— потягиваясь, она вышла на порог.

— Ну уж, знаешь ли…— тут я захихикал, мне вдруг стыдно стало и смешно, и я не мог никак успокоиться; а дождь всё усиливался, и небо темнело.

Так я сидел и смеялся, смеялся странно, до тяжести в сердце, до ощущения утраты, пережитого в том странном сне. Лариса взяла меня за руку и отвела в дом, в тишину пустой комнаты; старые ковры лежали на полу, и пахло плесенью. И только штрих асфальтовой дороги в прорезях зелени в раскрытом окне.

— У тебя такая мягкая ладонь…— пробормотала она.— И линия губ... очень красивая.

И вот я иду той самой дорогой из сна спустя пять лет. Жаркий воздух кажется плотным и липким, я пытаюсь проснуться, трогаю свой лоб и тру щёки. Вот уж виднеются холм, прозрачная полоска пруда...

Зажмуриваю глаза. Вдалеке — появляется точка, ярко-зелёная. Автомобиль мерно скользит, и в голубом безмолвном небе висят облака, похожие на куски ваты. Нет.

Я не сплю. Это происходит на самом деле. Как тогда, только пробуждение меня теперь не спасёт.

Слышу смертельный звон — у смерти ведь тоже есть свой, неуловимый, звук, смерть гудит, словно вибрируя: то пустые пространства перемещаются вслед за ней. Гул пустого пространства... Свист колёс, пыль асфальта... Через несколько минут всего-то.

Я выбежал на середину дороги и замахал руками, закричал. Потоки горячего солнца пронзили моё тело; не помню, кажется, я перестал чувствовать себя, перестал видеть. Ничего не видел, кроме жёлто-слепящего света и точки зелёной, необратимо растущей.

Машина остановилась. Передняя дверь открылась, выглянула удивлённая девушка.

— Туда, туда,— я махал к обочине,— туда! Скорее! — и не мог ничего объяснить.

Она почему-то поняла меня. Развернулась, отъехала.

— Мало! Ещё — туда! — я-то понимал, что просто припарковаться у обочины — рискованно, но дыхания на слова не хватало.

— Что? — она выглянула опять.

Тогда я подбежал, схватил её за локоть и потянул за собой на пригорок. Мы поднимались, она послушно ступала вслед за мной по земляным выступам среди клочковатых тёмных трав.

И тут из-за поворота вылетел огромный грузовик с прицепом.

С грохотом петляя, он промчался внизу, под нами. Я видел, как он сбил оградительные столбики; прицеп перевернулся. Через мгновение раздался оглушительный взрыв.

Мы упали одновременно, а когда я раскрыл глаза — было тихо и мирно, словно ничего и не случилось. Дети продолжали купаться в пруду. Небо всё так же источало знойные лучи, и облака клубились пенистыми волокнами.

Она сидела, опираясь на руку, и перебирала пальцами траву.

— Что делать? — спросила.— Что же теперь будет?

Спускаться вниз было опасно. Я прошёлся, осмотрел место аварии сверху. Водитель, наверное, погиб. Его тела нигде не было видно.

А потом я понял, что нет и самой машины. Ни прицепа, ни грузовика.

Тогда я вернулся и сказал:

— Погибло всё. А может быть, ещё что... Я не нашёл грузовика, лишь сбитые оградительные столбики.

— Как жаль,— ответила девушка и заплакала.

Её волосы, разделённые на две широкие пряди, спускались по вздрагивающей спине.

— Да ладно. Ну ты чего? — я сел рядом.

Горсти мелких жёлтых цветов — рассыпались, словно капли света.

— Спасибо тебе,— она подняла глаза,— ведь если бы не... Как ты узнал? Откуда? Ты же... ты спас меня!

— Сам не знаю... Когда-то давно...

— Ты обогнал грузовик?

— Нет, но я чувствовал, понимаешь... этот грузовик и ты... в том самом пёстром платье...

— Марья. Меня зовут Марья.

— Иван.

Мы замолчали. Да, имя какое... Встретились, можно сказать, Иван да Марья...

— Я думала, Ваня, что-то случилось вот тут, на этом холме... Когда ты позвал меня. Думала, помочь кому-то надо. Представляешь?!

Я посмотрел в её глаза, серые, словно лепестки ромашки в лунную ночь, и почувствовал, как падаю, плавно погружаюсь; как течение невидимой реки подхватывает меня и несёт, и нет ничего в этом мире более привычного и знакомого. Растекается город, каменные дома и герани, люди, столбы, птицы на проводах.

— Марья,— сказал я с трудом пересохшими губами.

Она взглянула на меня тоже как-то по-особому, задумчиво. И вдруг улыбнулась.

— Мне кажется, я тебя где-то видела. Где-то...

Ветер колышет травы, тень падает от рощи. Через её плечо перекинута лямка — тряпичная небольшая сумка, и она продавливает пуговицу, открывая, и достаёт флягу, прозрачную, с белой пустой наклейкой.

— Хочешь? — протягивает.— Здесь вода, живая, родниковая...

Вода; и река течёт сквозь меня, новые запахи, жара спадает, её рука так близко, прядь волос...

— Ничего мне не надо! — с силой отталкиваю её руку.— Слышишь?! Ничего!

Вскакиваю. Иду, нет, почти бегу прочь, в сторону железной дороги. Поезд уже шипит, земля дрожит от стука колёс.

Платформа, я знаю, будет сразу за рощей, главное — не оглянуться.

И роща, густая, берёзовая, шелестом листьев и прохладой — встречает меня...