Саша Тэмлейн

Латунные гравюры. Часть 1. Плексигласовые сказки


Леилана

 

Я проснулся на Леилане.

И была она темпераментна, непристойна и полна чувственности, которую сложно даже представить. Чтобы её описать, мне пришлось бы собрать все краски мира; все отблески, отзвуки и мелодии, какие только звучали. Она всегда напоминала мне хорошо исполненную кантату; изящна и грациозна, полна внутреннего очарования. И в то же время в ней было безумие грайджа, глубина блюза, безнравственность панк-рока и красота хоралов. В ней странным образом сочеталась святость и развращённость, ангельская чистота и дьявольское ехидство.

Она была жрицей Йемойи, Бразильской Леди Непорочного Зачатия. Моя Чёрная Богиня жарких лесов Африки, Покровительница Моря, Владычица Снов. 

 

Её бёдра, крепкие и твёрдые, как бразильский орех; точёные ступни и лиловая сокровенная плоть. Всё её тело кажется отлитым из самой лучшей бронзы; оно бодрящего, густо-кофейного оттенка. Зубы её – жемчужные, а губы – цвета капучино. Она часто облизывала их быстрым язычком. И смеялась. Смеялась, смеялась! Смех у неё был раскатистый и звонкий, словно трепет монисто, и зажигательный – и царственно-томный, с густым привкусом барокко. Глаза её – как две чёрные луны, волосы – нежные и шелковистые: подобно утреннему туману, их можно пропускать через пальцы. Она родилась в трущобах Рио-де-Жанейро. В её жилах течёт кровь жриц Дагомеи, давно забытых племён краснокожих, и гордых полногрудых каталонок.

Жила она в Росинью – паршивейшем квартале из возможных. Как описать фавелы Рио тому, кто никогда в них не был? Горьковатый привкус рассыпающихся надежд и кокаиново-сладкого праха. Время. Всё здесь дышит временем: неумолимым, жадным, вгрызающимся в саму суть бытия. Воздух пьянит, подобно смеси опиатов. Сегодня ты жив, а завтра? Вот почему жизнь так остра. Рио – он жив. Фавелы, трущобы, наступающие на богатые кварталы. Раковые опухоли запрещённой бедности, пьянящей жизни. Лица! Весь Рио в лицах. Они не такие, как в расфасованной рутинной Европе. Не такие, как в уныло-стремительной Америке. Чёрные, словно копыта самого Вельзевула, словно мерцающий каменный уголь, словно пепел от скуренного опиума. Медные, блестят, словно полированные сандаловые дощечки, лица цвета грецкого ореха, цвета нежной золотистой игрунки. Время здесь не такое, как в пирамидах – нет в нём вялой унылости и величественной запретности фараоновых гробниц. И не такое оно, как в храмах Камбоджи – нет в нём загадочного бронзового дзэна, что звучит над джунглями, подобно неизбывному «Оммм…».

Как вам описать Рио? Время здесь осыпающееся. Оно мерно пробирается к домишкам, облизываясь, шествует по улицам. Оно впивается корнями в крашенные стены двухэтажек. Покрывает морщинами лица стариков. Шершавым языком облизывает пальцы юных красавиц – делает их жёсткими, загрубелыми. 

Представьте свалку, большую свалку, где время ветшает, смотрит на вас окнами без стёкол, где людская толчея гудит, как муравейник. Где домишки лезут вверх, кирпичные и белёные, синие и красные. Где опустившиеся джанки, с вялой, обсыпанной кожей сидят на прогретых солнцем тротуарах, деревья растут прямо на крышах домов, а на балконах, потрескавшихся от старости, стоят девушки с мускатными волосами, в джинсовых шортах и майках. Шоколадные мальчишки торгуют наркотиками у стен, расписанных граффити, а их сёстры, малолетние проститутки, ожидают под фонарями, бросающими на груды мусора неестественный, натриевый свет.

Меднотелые квартеронки смотрят, как катится по разбитым временем ступенькам элегантная поджарость чемпионата по Даухиллу, провода свисают, точно паутина – с исшарпанных, кое-как залатанных плиткой стен, ноздреватых и серо-грязных, напоминающих мёртвые кораллы. Скрипят колёса танков – идёт война циничности с Крузейрой. Наркобароны обстреливают полицейские посты и поджигают автобусы. Крики и пепел от заживо горящих идут к небесам – кровожадные боги футбола принимают свою жертву. Всё ради футбола! 2014-тый грядёт! Словно древние майя, что приносили в жертву игроков, определяя их судьбы на поле для игры в мяч, современные жители Хай Бразил, Страны Истинного Креста, приносят в жертву самих себя. 

Мулаты, негры, японцы, арабы и украинцы, люди с кожей цвета гречишного мёда и драгоценного дерева пау-бразил, девушки цвета парагвайского чая и либерики, жрицы сантерии и лукуми, кандомбле и умбанды, истинные католички, спиритуалисты и вудуисты, пёстротелые хиппи, колоритные водители автобусов, расписанных чудовищами и Святой Марией, поджарые bicheiros, организаторы звериных лотерей, и над всем этим – фигура Христа-Искупителя, раскинувшего свои руки в благостном распятии, прощающего город порока, красоты и уродства, кипящей жизни и смерти, что пропитывает, заостряя, каждый миг бытия. 

И тяжёлый дым, что поднимается между домиками с плоскими крышами, и надписи «Ямаха» и «Здесь был Бог», и огонь, что выплёскивается из-под колёс машин. Жаркий, золотой. И небо, бледно-голубое, словно выцветшее от жары, и узкие улочки, над которыми летают вертолёты. И потные пальцы: а не нужен ли тебе эфир, детка? Немного коки? У меня есть толчёный корень яхе… А пробовал ли ты курить порошок Вуду? А читал ли ты Уилкинса? Я видел, просто немного мескалина, затерянные города Лемурии, да, города, в потных гомосексуальных пальцах джунглей, что похотливо ласкают лианами, давно забытые гебефренические храмы ангельской красоты…

А карнавал, что родился из португальских церемоний в честь Осириса, наполненный самбой, мандарином и корсо, где девушки, с карамельно-грильяжным оттенком кожи, и азиатским разрезом индейских глаз, танцуют в эфирных объятиях перьев, полные амфетаминового безумия сладких масок? Как описать его? Город где люди верят в мистическую силу барабанов бата и благую весть от чёрнотелых «матерей судьбы». Эй ты, хочешь, заколю тебе чёрного быка? И сверкающая белая улыбка. Дьявол, он уже ждёт тебя. Когда будешь пить из луж, приходи. Эй, хочешь облапать меня прямо на улице, детка? Я совсем дешёвая, пара сентаво… Смотри, какой амулет? Такие носил сам Кецалькоатль… хочешь посмотреть стриптиз? Пойдём со мной, на улицу Последних Мистерий, мистер, я покажу его вам мистер, и выкрасят ваши губы в чёрный цвет, и оденут вас в белое, и дадут сигару и шляпу…

Как описать вам Рио?

 

Что, ты не слышал эту историю, о гаитянском колдуне вуду, что продал душу дьяволу, но хотел отказаться от него? И тот заставил его лакать воду из луж, словно распоследнего шелудивого пса? О, зло исконно, смердяще, вечно – так не играй же с ним! Он прячется под отбросами, чтобы выползти оттуда липкими пальцами отвратительной героиновой ломки... Оно живёт на дне наших надежд, квинтэссенцией ужаса, кошмарной агонизирующей болью, болью ломающихся костей. Словно чёрная бездна, таящаяся на краю сознания и бессознательного, пугающие воспоминания, слепой засасывающий водоворот. Кто сказал, что мир сотворил Бог? Зло – вот подлинный отец всего сущего!
Так думаю я, поднимаясь по вспученной асфальтовой дороге, и мелкий противный дождь разрывается пронзительными, скрежещущими звуками невидимой флейты. Кто-то играет во тьме. Ветер раскачивает фонари, и пятна света мечутся по грудам мусора, по сломанным безглазым куклам и остаткам воняющего гнилью тряпья.

Привидения таятся в вязкой нефтяной черноте проулков, они пляшут, ухмыляются под звуки дьявольской флейты, они играют звуками и шорохами, создают свои сюиты и увертюры. Играют на протянутых высоковольтных проводах. 

И таким бывает Рио. 

Но днём он пёстрый, жаркий, полный безумия и секса. «И мы занимаемся сексом, просто, чтобы доказать друг другу, что мы живы». В вони гудрона, наждаке сухого воздуха, противном хрусте капсул героина. Треск-треск-треск. И огненные пули где-то вырывают куски плоти. Главное, что не у меня.

Иногда мне кажется, что Рио не существует. Иногда мне кажется, что это лишь маска, маска из содранной живой кожи, натянутая на другой лик – намного более древний и страшный. А может, у него много масок. Днём – фривольная Колобина, украшенная золотом, перьями и хрусталём. Ночью – венецианская личина Бауто, что так превосходна для преступлений. И лицо под ним - не для тех, кто боится заглянуть в глаза бездне. 

Сорви же маску с короля Мома, древнегреческого Бога Насмешки! 

Под ним чудовище, не имеющее ничего общество с человеческим. Воплощение страхов и гнилостно-сладостных грёз. Древний кошмар, что ступает по плитам лунными ночами. Порождение бездны, что роилось в запретных колодцах Лемурии или затхлых болотах Му. Зло, исполненное аристократической утончённости и безумия неземных сфер.

Я спускаюсь в свою фавелу.

Вот заходит солнце, погружаясь багряным пятном в пучину первобытной трясины. Загораются холодные звёзды, словно заколоченные в небосвод железные гвозди, и следом за ним выползает липкая тьма. Поднимается кроваво-красная, отравленная испарениями луна. И Рио преображается. Кривляние демонов в каждой витрине стекла. Все древние ужасы, таящиеся на самом дне ирреального, выползают на улицы. Зло повсеместно: оно пропитало нас, словно гной и лимфа – марлевые бинты. Мы износились, выгорели, стёрлись, словно вены у наркомана. Ночь преображает всё. 

Вот старый хиппи превращается в демона, что хохочет под луной. 
"А хочешь, я наколдую тебе лихорадку? Врагу? Ведь у тебя есть враги". 
Его пальцы сухие, ломкие, кажется, что они стрекочут, словно ноги у насекомого, вызывая ощущение странной, брезгливой дурноты.

 

Под шелудивой кожей нового Рио лежит древний-древний, старый и проклятый – вне всякого сомнения, кем-то проклятый, город ведьм и колдунов, святотатственных тайн и секретов. Что за грязные тени роются на помойке, кошмарная интерлюдия между лихорадочным наркотическим бредом и явью? У них поблёскивают зубы. И они издают звуки – противные, хлюпающие звуки, которые не пристало произносить человеческому существу.

Проститутка из Малазии оборачивается жрицей Кали; а это что за двое арабских мертвоглазых мальчишек, что идут, по улице, из призрачного света фонарей в вязкое чернильное ничто, взявшись под руку? В лабиринте холодного света и теней город превращается в зловещую головоломку. Он поджидает тебя, лестницами и верандами, альковами и коридорами, бесшумно и вкрадчиво, сладкий, словно кокаиновый приход.

«Ступи на мои улицы, – шепчет он, – насладись вульгарным бесстыдством, протяни ко мне свои обнажённые нервы, я утолю твои жгучие потребности, поставлю на тебе печать Вельзевула, чтобы корчился ты в остром оргазме, в ожидании боли Последнего Дня». Город нежно подхватывает тебя, словно поставщик травки, и ведёт по улицам, протянувшихся во мрак венами-нитями самоубийц. «Вкуси моей чудовищной, невыносимой жажды, рассмотри запрятанных во мне мертвецов, вдохни пряный запах похоти и моей увядающей плоти».

И верно, здесь слишком много мертвецов, я вижу их – девочек с пустыми глазами, немыслимо толстых уродцев, истончённых джанком призраков, с воспалёнными, опухшими глазами. 

Это город Барона Субботы: он всегда курит. Курит неочищенный опиум, убивая себя сладким ядом, курит сандал и ладан, на алтарях неведомых богов, улицы курят напалмом, бездымным порохом, нитроглицерином. 

Мне подмигивают странные франты, пританцовывающие, с улыбками, полными ласкового торжества. «Хотите наркотических червей? Китайской травки? Саванной пыли? А не выпить ли нам чашечку горячего вуду? Настоянного на кураре?».

Странные существа, с блеском в глазах нездешним, живые мумии, сбежавшие с карнавала, калейдоскоп масок, которые заменяют лица, чу! Старики, облизывающие кальян, лица с египетской гармоничностью черт. «Посетите храм Дагона! Только сегодня – перцовые поцелуи от Ктулху! Лечение падучей электрошоком! Будьте раздражительными и нетерпеливыми!».

И проступают через кварталы очертания древних святилищ, и потрясают кимвалы, и спешат процессии изысканной безысходности в распростёртые безгубые присоски Смерти. Древний Рио! Волшебный Рио!

А может, просто слишком много ЛСД и юкодола.

Наркотики – душа старого Рио. Здесь, где за вывесками чопорных японских фирм таятся древние вавилонские храмы смерти, джанк – единственная реальность. Наш пропуск в мир карнавально-сладостных грёз. Вы знаете, что Бразилию первыми открыли финикийцы? Голые дети в чреве медно-красных идолов. А до них были индейцы – странные, кочующие, белые индейцы, цыгане заброшенных эзотерических руин. Кто знает, что таится во влажных джунглях? Быть может демоны, что изгнаны из Старого Света, нашли убежище в развороченных колодцах допотопных, доадамовых городов? 
Рио – город со слоями реальности. Город, полный тайн, дыма от опиума и загадок. Демоны, духи и призраки надевают маски, чтобы сплясать на его карнавале.

 

Наверно, мне стоит немного рассказать о себе. Да, я наркоман. Я настоящий джанки: худой и болезненный, весь мой жир съеден восточной Обезьяной. Впрочем, я странный джанки... я принимаю юкодол редко, и ловлю кайф от утренних дрожащих ломок. Теперь же, в Рио, я принимаю джанк всё реже и реже... Сам город – будто наркотик. Быть может, потому я приехал сюда, чтобы погрузится в отвратительную, живую, пьянящую и бурлящую реку человеческой смерти. Мы плавно течём от рождения к смерти, словно утлый кораблик, на волнах паршивейшей из предопределённостей. Лишь рядом со смертью улыбка жизни особенно ясна.

Я люблю этот город. Он живой. Он пьянит меня запахами острых блюд: некоторые из них добрались из ароматной Аравии, а другие – причалили на кораблях из Гонконга. Здесь повсюду пахнет пряностями – как, по легенде, должна пахнуть Йемойя. Фалафелью и гамбо, платанос и какао. Запах гнили и рыбы смешивается с извёсткой и потом. Город живёт. Он трепещет листьями редких, пузатых, желтовато-зелёных, будто обветшалых пальм; он стучит сабо по выщербленной плитке; он скрипит колёсами велосипедов. Здесь мне не нужен джанк – вот он, мой джанк, вокруг. 

Я флиртую со стройной чернокожей девушкой за стойкой бара возле Национальной Академии художеств, у неё крашенные углём чёрные зубы и лицо, похожее на лик статуэтки, изображающей Нефертити. Она смеётся моим незатейливым шуткам, и мы пьём матэ у меня в постели, она так смешно растопыривает пальцы ног, когда рассказывает про «Битву при Динцзюньшане». Не удивлюсь, если на самом деле – она жрица Сантерии, и ночами приносит в жертву цыплят, и боги-Ориша говорят её устами.

Ещё одна моя любовница – маленькая китайчанка из опиумного квартала. У неё неправильные черты лица, большие для азиатки глаза, пухлое тело. В Рио официально нет китайского квартала. Зато есть «Сахара»– центр, где живут евреи и арабы. Но маленький «Хуабу»– восточный причал таится внутри Праса-Мауа, где проститутки, монахини и полиция чрезвычайно набожны. Здесь много грегориан, и при виде этого Хуабу я вспоминаю Армению, где бывал однажды. Собственно, в Рио хватает евангелистов, католиков, макумба и шанго, а многие, кто записаны как христиане, на самом деле верят в Старого чёрного Человека и Старую чёрную Женщину. Впрочем, мне это безразлично: подобно Томасу Генри Хаксли, я агностик. И всё же, здесь, в Рио, где оживают древние сказки, можно поверить во что угодно...

Порой мне кажется, когда тело жадно жаждет долофина, что Рио – отнюдь не таков, каким выглядит на первый взгляд. Что мы знаем, об этих детях, что босоногими бегут по улицам? Быть может, они родом из Нубии, чьи чернокожие фараоны восседали на гордых тронах Египта. Что мы знаем о шлюхах, что продают себя за бесценок? Быть может, вся их жаркая семитская кровь – родом из Вавилона, города пурпура и блудниц. Демоны и боги Старой Земли приоделись ныне в новые маски...

Много историй можно услышать в Рио... Кто же не слышал о приходе мессии, коего ожидали индейцы-тупи? Быть может, перуанский Виракоча, наконец-то вернётся из-за моря, грозный, но справедливый белый бог красных людей... а может вскоре начнётся Царство Божие, и Шанго, полыхая молнией и метая топоры грома, прогонит жадных белых людей обратно в отравленную сифилисом и богатством Европу....

Я слышал сказку о девочке, которая появилась на свет Божий то ли в Боготе, то ли в Пуэрто-Эспине, черноволосую курчавую девочку, которую нашли в полосе прибоя. Её нашли в ночь на девятнадцатое февраля, когда девочкам покровительствует благая Йеманжа, прародительница всего сущего, чернокожая богиня моря, и Эрзули Фреда – как гласит гороскоп вуду. Она любит как женщин, так и мужчин, прекрасна и обольстительна, и в отличие от своей чёрной сестры, обожает чёрную магию. Поднимать мёртвых? Эрзули способна на это!

«Вудуистская Афродита и католическая дева Мария в одном лице. Веселая красавица-мулатка, кокетка и сладострастница».

 

Я пробыл в Бразилии довольно давно.

Не всегда это было в гедонистически-пышном Рио; я побывал и в уныло-чопорной Бразилиа, что лежит неподалеку от Ткантинс, откуда родом один из героев «Вероники, желающей умереть». Останавливался в городках с восхитительно-венецианскими названиями «Форталеза» и «Каравелас» (названия, разумеется, были португальскими, но на ум в первую очередь приходила именно Венеция с её дель-арто и гондольерами). Бывал и в Убайтабе и Мату-Гросу, что лежит на реке с восхитительным названием Журуэна. Я пробыл здесь достаточно долго, чтобы сделать прививки от всех опасных болезней, и попробовать йоку, агуардиенте и аяхуаску. И всё же, моя жизнь в этой стране, вынырнувшей из полузабытых ирландских легенд, не сложилась у меня в голове в стройную вязь библиографического эссе. Напротив, она напоминала коллаж. Словно всю мою бессмысленную, рваную, обесцененную жизнь разрезали на кусочки, фрагменты, строки и склеили заново – перемешав абзацы и строфы, и предъявили мне, пахнущую клеем и свежепролитым на страницы кофе. Порой я не могу вспомнить, через какой порт я прибыл в душную сельву Амазонки.

Добирался ли я из французской Гиваны, через городок Ояпоки, с верным проводником, колдуном вуду, который заставлял трупики жаб и колибри оживать, вкалывая им бензедрин, или же я поднимался вверх, из города с волнующим названием Мерседес, в Асунсьон и дальше по реке Паранаиба.

На самом деле большая часть городков Южной и Центральной Америки довольно уныла. Но в этом и заключается их определённое очарование. Помимо очарования подхватить лихорадку, конечно. Порой можно прикупить у индейцев дикой коки; иногда можно встретить немецких лесбиянок или сумасшедшего приверженца новой религии, которые зарождаются в бассейне амазонки, словно первобытные амёбы в первичном бульоне. Самые невероятные верования и теории приживаются здесь, и становятся религиями в подлинном смысле этого слово.

Бразильская сельва – отличное место для духов. Проходя под громадными, толщиной с туловище слона, деревьями, которые, казалось, стоят тут с самого сотворения мира, невольно верит, где-то дальше, в переплетении лиан и ползучих эпифитов лежат заброшенные, мрачные чёрные мегалиты доколумбовой эпохи – города, о которых писали эзотерики в начале двадцатого века. Здесь отличное место для колодцев, которые не ведут никуда, и для призраков, что могли бы танцевать в смрадных испарениях земных хлябей.

 

Как там писал Уильям Бэрроуз?

«Древний колокольный звон их городов и городов, которые были – и Подтверждаю со смеющимися глазами мир, каким мы его видим, мужской и женский, минует как миновал на протяжении многих лет, как и раньше, как и будет, наверное, со всеми его бесчисленными жемчугами и всеми кровавыми носами Вечности, и всеми старыми ошибками».

Именно такое ощущение возникает в джунглях Бразилии. Ощущение дзенской пустоты, безвременья. Словно нет ни настоящего, ни будущего, и древние города, что возвела Валузия, и Камелия, и Грондар, и Атлантида, и Лемурия, и Пангея и Гондвана, города, нетронутые всепоглощающим временем, города, от которых веет древностью – они существуют в пустоте, в лабиринте лунного света и звука, в непостигаемой вечности, выведенные за пределы времени. И однажды наступят времена, когда многоэтажки спорых и шумливых, словно мартышки, модернистских городов оплетёт плющ и вьюнок, и небоскрёбы, утопающие во мху и ланах, будут покоиться рядом с архаичными реликтами давно ушедших эпох. Есть ли что новое под луной? Или правы были древние, и время подобно змее, что закусывает свой хвост?

И я потерялся, растворился в этом времени, среди призраков, порождённых настойкой яхе и гаитянского вуду, среди хипстеров с непроницаемыми лицами, среди индейцев, чьи племена вышли из никем не открытых зелёным минаретов неведомых городов, что покоятся в Антарктиде, среди людей – личиночных существ на пути к бесконечному саморазвитию космического сознания, среди запахов дурной пищи и укусов москитов. И повсюду, от флуоресцирующих лагун до ничтожных городков с их грязными женщинами и спившимися шаманами, я слышал рассказы об Йеманже – задолго до того, как встретился с ней сам. 

В нашу первую встречу она стояла под фонарём, и не было ней одежды, кроме собственной кожи. Я принял немного дряни, а потому не сразу понял, что она – не призрак, порождённый прогорклой магией расшалившегося сознания. Луна скалилась в небесах, подобно настоящему черепу, её моря и океаны складывались в неприятный, надсмехающийся надо мной лик. А потому вверх я пытался не смотреть. На улице было грязно, как и полагается в настоящей жизни. Вверху висит Дамоклов меч, а под ногами дерьмо, не так ли? 

Волосы у неё были чёрными, словно пакля, и буквально истаивали в густой темноте южной ночи. Свет фонаря придавал им неприятный желтоватый отблеск. Этот же отблеск ложился на кожу, окрашивая её оттенком старой китайской слоновой кости. Намного позже, при гостиничном освещении, я убедился, что кожа у неё приятного золотисто-бронзового оттенка. Бывают бразильянки, у которых кожа выглядит так, словно свинцово-синий смешали с пепельно-бурым. Но её тело наводило на мысль о кофе и шоколаде. 

Когда я увидел её впервые, мне сразу припомнился рассказ Нила Геймана о кофейных девочках, мёртвых кофейных девочках, что продавали кофе в Порт-о-Пренс. Их видели лишь те, кому суждено было увидеть. В противном случае, как она смогла простоять так долго, голая, словно куртизанки на картинах Моне, в самом центре неблагоприятных районов? Нет, она не была мёртвой. Но без магии, что рождается под глухие удары тамтамов, в хижинах, пропахших кокой и сушёными головами летучих вампиров, здесь не обошлось…

До встречи с ней я проводил слишком много времени в героиновых снах. Она излечила меня. Её касание излечило меня. Её глаза, подобные чёрным лунам.

Я помню это странное время, подобное блужданию по коридорам, из которых нет возврата. Мрачные призраки и противные лица поджидают тебя на каждом шагу. Тело горит холодным пламенем и теряет чувствительность. Словно тебя обернули в ватное одеяло. Что было в реальности, а что привиделось во время блуждания по халцедоновым лабиринтам отравленного сознания? Горящие ониксовым огнём залы сердоликовых городов, что лежат вне времени и пространства, беседы с существами, что еще не рождены, с расами, что ещё не вышли из увлажнённого лона Земли, плодородного и неисчерпаемого? Голоса, что веют с мигающих звёзд, призраки прошлого и грядущего, поцелуи бесплотных богинь, что танцуют под бибоп в неземных садах, в которых по мановению руки цветами серафической красоты распускается иридий и титан? 

И теперь я здоров, я болезненно здоров, словно невесом, тонок и прозрачен, как намасленный лист бумаги, все мои корни словно оборвались и я парю в воздухе – никому не нужное паразитическое растение, лишённое самого основного – субстрата, из которого оно жадно тянет своё собственное «я».

Она перевернула песочные часы моего личного времени, подарила мне ещё один шанс.

Уже и не помню, когда я в последний раз принимал наркотики. Разве что немного отвара из аяваски, с добавлением чакруны и чагропанки. Меня угощали им в церкви Санто-Дайме. Перед айяваске, я пил ваюску – особый напиток, амазонский аналог парагвайского чая, и ел вареный рис и маниоку. В «feitio» доме  меня поставили на колени перед изображением Девственницы и Креста. Ночью мне снилось, как Изида сошла из пояса Ориона, чтобы опустится на мой возбуждённый член. Несомненно, я позаимствовал это из священных текстов египтян, плюс сексуальное воздержание непосредственно перед обрядом… Впрочем, как и Берроуз, я разочаровался в аяваске.

Сам Рио – моя аяваска. 

Рио – и Леилана. 

 

Был ли на свете кто-то, прекраснее Леиланы? В глазах её трепетали звёзды, и она пришла ко мне босой, по пеплу пожарищ и крови наркоторговцев, в одежде Афродиты Киприды, рождённой в лилейной пене тёплого моря.

И все красавицы древности, и Мессалина, и Саломея, и царица Савская, и Клеопатра, и Юдифь – были ничто перед ней. 

В Бразилии много богинь, чья невинность и сладострастность превосходит всякое воображение. Они пришли из Африки, вместе с архаичной магией древности и мистикой первобытных лесов. Эрзули Дантор, что кокетлива и похотлива, и Эрзули Фреда, что романтична и невинна. Эрзули с тремя кольцами на руках, ибо является женой сразу трёх богов. В сфере её деятельности – любовь и секс. Айизан, первая жрица вуду, что исцеляет травами. Оба – богиня реки и Ошун – богиня пресных вод. Помба-Жира – вестница любви. Мадмуазель Шарлотт, покровительница молоденьких девушек. 

Но всех прекраснее моя Йеманжа!

 

Подобно сказочному видению, соткалась из тьмы, на пороге моего дома, будто сгусток чувственного наслаждения, эротическая фантазия, с поцелуем жгучего перца.
        От неё всегда пахло ромом и корицей. А у губ был привкус сладкий и одновременно пряный. Она обожала грог и пунш, но я никогда не видел её пьяной. Она обожала тантру, хатху, и всегда была готова заняться любовью. В её крохотной комнатёнке, полной дыма и тараканов, я видел книги по сантерии, европейскому мистицизму, духовидчеству, астрологии и смерти. Иногда мне всерьёз казалось, что она – аватара Бога Распутства из далёкой Гаити, барона Субботы. 

Я никогда не понимал эту бразильскую девушку с гавайским именем, полную волшебства, тайн, загадок и оргазмов. 

Иногда она приходила ко мне, и я угощал её бейлизом, кальвадосом и прочими напитками со странными названиями, а также толстыми сигарами, которые покупал у контрабандистов. Мы беседовали об Аберкромби, эзотерике, дереве Клипот и разновидностях души у древних обитателей Хапи. Лейла зарабатывала на жизнь проституцией, но это не делало её в моих глазах грязной. Подобно жрице Ашторет или гетере Эллады – она сама выбирала себе клиентов, и порой соглашалась переспать за жалкий и даже чудаковатый пустяк, наподобие оторванной пуговицы, а иногда отказывалась от ошеломляющих сумм, что сулили ей приезжие из далёкой утомленной Европы.

Ходили слухи, что она исцеляет больных; говорили также, что она заходит в волны морские по вечерам и появляется по утрам, подобно небезызвестной дочери Кипра. У неё было много поклонников, что её содержали; у некоторых из них она и ночевала. И было в ней, несомненно, нечто божественное. 

И не путайте мою богиню с дешёвой шлюхой – она святая блудница. Я бы назвал её древнегреческой гетерой, но куда более она походила на служительницу Бога или богини – бога доброго и предвечного, которому лень наказывать земной род. Подобный Бог подошёл бы жителям Океании – спокойный, утешающий, добрый. И вот ведь дивно: само имя Лейла встречается у арабов и полинезийцев; и по разным версиям, обозначает «ночь» или «цветок». Благая, как ночь – благая, ибо здесь, в Рио, прохлада – это благословение Господне.

Не потеряло ли христианство слишком многое, отказавшись от вечной, исцеляющей силы всепроникающей, искупляющей, священной плотской любви?

 

 «И когда приходит ко мне мой возлюбленный, я превращаю своё тело в храм» – так гласит древнеиндийская песня Вайснав Бол. Куда подевалась в Европе святость поцелуя? Эпидемия сифилиса, что привёз Колумб из Нового Света, обратила любовь в нечто постыдное в холодных пуританских умах новой буржуазии…

Да, быть может в её обязанности как «жрицы» и входит спать с желающими – «святая блудница». Но эти «обязанности» на себя взяла она сама. Это её духовный крест. Она сама решила стать «жрицей».

Это её личный выбор.

Моя любимая женщина, что несёт крест богини.

Существовал зыбкий, но очень цепкий слух, флуктуирующий в трущобах Рио-де-Жанейро. Что она – та самая Йемойя, воплощённая в земном обличье. Может, она и сама верит в это. Но так ли оно на самом деле? 

Порой, когда я смотрю на неё, у меня возникает состояние странной прозрачности, подобно той, что бывает при употреблении ахуаски. И мне кажется, что я буквально вижу её – тонкую маленькую девочку, лежащую в полосе прибоя. Я слышал, когда-то давно, об одном из детских домов, что сгорел в результате одного из боёв сил правопорядка и мафии. Это было, кажется, то ли в Колумбии, то ли в Венесуэлле. Неудивительно, что в речи Леиланы порой проскакивают испанские словечки…

А потом... что было потом? Мистическая секта, наподобие «Народного храма» или «Колонии Дигнидад», только пронизанная учениями макумбе? Что она выдержала, что она узнала, прежде чем воплощением безгрешной, святой и греховной богини прийти в опасные фавелы жаркого Рио?  

Казалось, она существует в некоем вневременьи, которое сложно описать словами. Лучше всего для этого подходит буддийский дзен. Нет ничего и одновременно есть всё. Всё, что было, что есть и что будет. Существует в некоем вечном колесе времен. И всё что мы делаем, и всё, что мы сделаем, было и будет ещё тысячу раз. Обойя!

Вот и Лейлана, подобно вечной и неумирающей Йемайе, существует в беспредельности безвременья. Невозможно, очень сложно представить её иной: она словно лежит вне времени: они просто по-дзэнски есть.

Так кто же она? Шлюха, или богиня, или просто «заплутавшая девочка»? Думаю,  она три в одном. И её нельзя разделить. И богиня она именно потому, что Человек – с большой буквы. И мне жаль заплутавшую девочку внутри этой богини, и я хочу помочь ей побыть хотя бы немного – просто человеком.

Или притвориться им.

 

Порой я встречал её в самом сердце безумия карнавала, или под проливным дождём, на улице, или ночью, ожидающую под фонарём, и спрашивал у неё, не хочет ли она проехать ко мне, и она отвечала почему-то по-французски – «Ви», и мы ехали на улицу «….», пили сладкий кофе с коньяком, смотрели телевизор, читали книги и занимались любовью. Было в ней что-то противоестественно естественное, пугающе, неприкрыто непритязательное, словно у блаженных, «Божьих людей» или суфиев – мудрецов, не придающих значения мудрости. 

Секс с ней был подобен вулкану и подобен чуду.

Не было ничего лучше, чем проснуться на Леилане.

 

Нащупав, я включил ночник. Огненные струи света плеснулись на её грудь. Ласкали её зажигательными пальцами. Бархат её ресниц был чёрным, подобно бразильской ночи, а змеиные колечки кудрей поблёскивали, точно сработанные из тёмной бронзы. Красавица, будто сошедшая с картин Гогена, лежала предо мной. 

Так кем же она была? Инкарнацией древней богини, или несчастной куртизанкой? Я не знал. Давным-давно, в иной реальности, когда духу вуду, спустившие из жёлтого мира Пансин Нете, призрачными светящимися созданиями окружали меня после приёма аяхуаски, она показалась мне подлинной Ймайей Олокун, покровительницей сновидений. Я верил, что она пришла ко мне из пены моря, моя черная спасительница, богиня любви и всепрощения. Но сейчас, когда призраки прошлого ушли, и вновь спрятались под преющими листьями бразильской сельвы и в сновидческих прозрениях безнадёжных больных, я не знал. Кто она? 

Иногда мне казалось, что я почти постигаю её. 

И мне было жаль её, несчастную и заблудившуюся, среди хитросплетений дьявольских соблазнов и ангельских труб, среди дхармических загадок и гордиевых узлов. Могло ли бы так, что сама Йеманжа вышла из вод морских, чтобы воплотится в этой прекрасной, и чарующей женщине, дабы принести радость в Рио-де-Жанейро, утешение и исцеление духа? Или же она была просто несчастной девушкой, добровольно принявшей тяжёлый крест божества? Кто знает, быть может…

А есть ли разница между божественным и людским? Древние вавилоняне верили, что человек – олицетворяет собой пуповину между землёй и небом. Земное и духовное протекает через него. «Тот, кто не более чем человек – тот ничто». Но сколь хрупка человеческая плоть, и сколь ненадёжен тот земной корабль, что идёт через моря невзгод и бури отчаяния. И ведомый пылающим духом в лабиринты опасных рифов, вдвойне несчастен он. Быть богом среди людей – обозначает принять Голгофу. Ибо люди всегда готовы распять того, кто не похож на них…

Взвалить на себя долю Бога – многие ли смогли бы?

И пусть «...дарую я вам силу наступать на скорпионов и всю силу вражию, и ничто не сможет навредить вам», но кто убережёт нас от рифов, на которые мы направляем наш корабль сами?

 Человек, принимающий на себя бремя бросить вызов обществу и жизни, идёт по грани, между скорпионами. Или даже по ним. Но они не кусают его: такова сила его веры... в себя или в нечто выше себя. Об этом же пишет Г. Миллер в своём «Нексусе». Но стоит ему утратить веру – и скорпионы убьют его. Более того, чем закончится такой путь? Не Голгофой ли? И я вижу тень Голгофы над нею – но я ничего не могу поделать. Голгофа неотвратима, ибо такой человек, как Леилана не сойдёт с пути ради сомнительных радостей обыденной жизни. А потому мне остаётся лишь поддержать её, пока она ещё не дошла до вершины горы.

Как её уберечь? Она существует в своём мире, руководствуясь внутренней логикой, непостижимой обыденному мышлению. Уберечь её можно разве что заперев его и связав. Лишив её возможности жить, выбирать, что-то менять. Лишив её самой себя. Я хочу её уберечь, но понимаю, что не смогу. 

И мне так жаль, и я так люблю её – я накрываю её одеялом, и тушу свет, и целую в губы. Спи, моя девочка, моё возлюбленное сокровище, отдохни немного от своих забот мирских, будь не богиней, но лишь человеком, я уберегу тебя от того яростного пламени, что горит у тебя внутри, от самой себя – хотя бы на эту ночь.

А большего и нельзя ожидать от человека, ведь ты богиня - а я, всего лишь сын Адама.

Но я люблю тебя.

 

 

Попутчица

 

Я подобрал её, когда ехал из Техаса в Неваду. Губы у неё пунцовые, отчего рот стал похож на рану; а загар – бледно-лавандовый. На ней юбочка, такая коротенькая, что язык не поворачивался назвать её мини-юбкой; скорее, это пояс из джинсовой ткани. Когда она садилась в машину, я отчётливо рассмотрел её трусики – полупрозрачные, с кружевами. Отдавало ужасным безвкусием, но меня это не волновало. В тот момент я размышлял о сатори в дзен-буддизме; но моё сознание машинально отметило, что ноги у неё длинные и красивые, а грудь – небольшая, с острыми сосками. Они торчали сквозь топик, кричаще напоминая о сексе посреди безрадостного пейзажа. Она села рядом со мной и повернула своё веснушчатое лицо.

— Куда едем, красавчик?

Я машинально отметил, что нос у неё пуговкой, волосы выбелены солнцем и, в общем-то, она привлекательна. Хотя и слегка худовата. Кожа на переносице у неё сгорела и облупилась. Глаза были большими и водянистыми; взгляд – цепкий и пронизывающий, как студёный ветер со Скалистых гор. Они были густо подведены тушью, что делало её похожей на проститутку.

Я пожал плечами.

— Вперёд, растворяясь в пустоте, отрицая философию, избегая концептуальности, в безудержное уродство и торжество всепринятия.

Она рассмеялась. Смех звонкий и шершавый, словно горох потрясли в решете.

— Да ты ненормальный! 

— А тебе куда?

— Вперёд, прямо в солнце.

И я надавил на газ.

Мы ехали, и унылые равнины сменялись бензоколонками и забегаловками. Мы оставляли позади городишки, что поцеловала Катрина и катили вперёд – прямо в солнце. Она разбухало на горизонте, как кровавый нарыв, заливая равнины багряным цветом. Ночь стремительно убегала, пряталась за спинами, небо светлело, становилось выцветшим и пустым, лишённым звёзд и всякой индивидуальности.

Пару раз нас обгоняли машины; однажды это был форд с открытым верхом. В нём сидела подвыпившая компания неформалов, они курили белые сигариллы и заправлялись хеннеси прямо на ходу.

— Какая цыпа! — крикнул мне один из них. — Познай её сладость, вкуси с ней блаженства, войди в неё, как цунами в Японию, неумолимо!

Это прозвучало как строчка из песни. Я посмотрел на свою попутчицу. Её холодные глаза были подёрнуты коркой льда.

На горизонте появились холмы. Солнце ужалось, превратилось в золотую монету, полную яростного сияния. Лилейный огонь извергался из него, невозможно было поднять глаза. Я вслепую провёл рукой по заднему сиденью и нашарил треснувшие тёмные очки. В них мир выглядел намного лучше – мрачно и апокалиптично, словно иллюстрация к дешёвому зомби-ужастику.

И мои мысли снова вернулись к Спанде – начальному импульсу творения.

— Хотела бы я знать, о чём ты сейчас думаешь.

Я повернул голову и обнаружил её рот: бруснично-красный, подобный разверзнутому отверстию.

— Только сознательный деятель может привести Универсальное Сознание в движение, и, таким образом, мы приходим к выводу о существовании Брахмана, или Высшего Господа, — ответил я.

Она покачала головой.

— Ты безумен.

А я вспомнил холодные равнины Ирландии. Ветер поёт над ними, словно древняя лира, и звучали слова Парнелла. И вопли английских баньши исторгнуты над холмами, где некогда играли радикально настроенные рок-группы и покоились Волшебные Залы, залы подлинных владык Зелёной Тары, тех самых, что ещё застал Святой Патрик – прекрасных сидов и племён богини Дану. Её ладонь легла мне на колено: с музыкальными пальцами, и клюквенно-красными ногтями, длинными и противными. Её белёсые волосы трепал ветер, а ноги – слегка расставлены. Я посмотрел на них – и увидел тонкий мягкий пушок, почти незаметный поверх густого, масляно-бронзового загара.

Я вдавил педаль тормоза.

Её кораллово, киноварно-красный язык облизнул потрескавшиеся губы.

— Хочешь, правда?

Я заглушил мотор и запустил ладонь ей под маечку, и нащупал грудь – она была нежная и влажная, покрытая потом и кремом от загара. Сосочки твёрдые, как незрелая черешня, а дыхание звучало хрипловатой кантатой. Она впилась мне в губы, прокусив их до крови, положила мою ладонь на лобок, сжала ногами. По моей шее стекала солёная струйка; на губах остался ощущал привкус железа. Её язык был острым и нетерпеливым, дыхание отдавало несвежестью и перцем, а ногти так больно впились мне в спину, что пробороздили до крови. Через рубашку. Внезапно она отпрянула от меня, провела языком по моей щеке, измазывая в моей же крови.

— Обладание есть акт смерти, — поведала она, — акт принятия, постижения, любви и смерти. Когда непонятое, неизведанное, недоступное обращается в осознанное, изведанное, банальное и пошлое, мы убиваем его. Познавая, мы несём смерть. И принимаем её.

И она впилась длинными, фарфоровыми, алебастровыми зубами мне в шею. И, ощущая, как моя горячая, древняя, солнечно-вечная кровь льется в неё, я думал о смерти.

Смерть – не то, что думают о ней смертные.

Это всего лишь билет в Страну-без-возврата, в волшебный, загадочный Аваллон, в сокрытую под волнами страну Тир-нан-ог. Это прекрасное, волшебное путешествие, наполненное тайн и приключений; это пир духа и обогащение интеллекта. Срывая покровы тайны, мы не опошляем её; о нет. Мы сами становимся тайной.

И я сказал ей.

— Позволь объяснить тебе, в чём ты ошибаешься. Есть обладание жизни, а есть обладание смерти. Стремясь познать и овладеть, мы движемся по кругам Дантова Ада. Думая о смерти, мы становимся смертными. Позволь же миру познать тебя; позволь же смерти явить своё истинное лицо – лишь аверс жизни.

И жар моей крови вливался в её сердце, наполняя, возбуждая, насыщая, пробуждая.

— Нет ни смерти, ни жизни; ни тайн, ни разгадок. А есть лишь солнце безвременья, наполняющее, торжествующее, настоящее, неизбывное, бесконечное, переполняющее и соблазняющее. Нет рождения, ибо ничто не умирает; нет познания, а есть лишь иллюзии.

И клыки её стали короткими, а глаза – лазурной синевы.

И я впервые ощутил удар её сердца – оно робко, словно с опаской, стукнуло в грудную клетку, неуверенно, ластясь к моим рукам, подобно заплутавшему щеночку. А затем забилось во всю мощь, резкими, отчаянными ударами набата, гулкими «тилибом» судового колокола. Долго сидела она, обратившись в неподвижность, а затем судорожно, сипло вздохнула, точно отвыкла впускать воздух в лёгкие.

— Кто ты? — спросила она. — За три столетия не видала я человека, подобного тебе. Ни в трущобах Бразилии, ни в барах Нового Орлеана. Ни на улицах Вашингтона, ни в горах Гаваев.

— Я тот, кто не боится умереть, — сказал я. — И я только что подарил тебе смерть.

— Да, я знаю.

Она одёрнула коротенькую юбочку.

Её щёки горели лихорадочным румянцем, а волосы стали густыми, словно шерсть колхийского барашка. Они блестели солнцем и позолотой.

— Куда направимся?

— Я хочу кукурузного самогона, дешёвую гостиницу, шоколадные батончики и безумный секс.

— Я согласна.

И я снова нажал на газ.

 

 

Макабрическая сказка

 

 

Вашу руку, мэм, смелей – пляшем, пляшем макабрей!

Н. Гейман, «История с кладбищем»

 

 

Часть 1. Три старухи

 

— Бросим кости?

— Бросим, бросим!

Три старухи нагнулись над столешницей из растрескавшегося дуба, застеленного генуэзским многоцветным бархатом. Та, что слева – источала величие и аромат яблочного сидра. То был настоящий, медово-яблочный сидр, чистый, игристый, а не та дорогостоящая бурда, что разливают в бутылки! Было бы сущим преступлением, сущим преступлением, господа и леди – сравнивать тот божественный напиток, что был налит в рассохшуюся кружку старой дамы и желтоватую жидкость, что разливают по пузатым ёмкостям в Эре, Манше и Оре. Дивный аромат растекался по старой дыре. Старуха подняла кружку, тёмную, из мореного дуба, и сделала глоток. Её соседка, с быстрыми чёрными глазами и тонкими пальцами, сохранившими изящность даже сейчас, когда были оплетены сеткой вен, задумчиво посмотрела на неё.

— А раньше ты предпочитала вересковый мёд и пиво из солода. Потом, помнится, портер, ячменное вино, ламбик из Бельгии, лагер и бок....

— Ну полно, полно, — перебила её высокая старуха, что сидела справа.

Осанка её была прекрасна и величественна, словно у неё в роду были королевы – а может, это она была в роду у королев. — Все мы уже не таковы, как были раньше.

— Бросим кости?

— Бросим, бросим!

За ставнями выл и отчаянно стенал ветер. Пограничная река Ифинг шумела и ворчала во мраке. Старухи слышали её ворчание – как, впрочем, и все прочие звуки в этом подлунном мире. Если бы кто-нибудь заглянул на «щит великана» этой ночью, то немало удивился бы, обнаружив там хлипкую избушку и трёх старых сестёр. А может, и не удивился – чего ещё ожидать рядом с Хердубрейдом, «придворным лугом» древних скандинавских богов?

Одна старушка была величава и горда, и пахло сидром и надменностью от неё. Вторая – сурова, но миловидна, и глаза её окружили морщинки, словно они хотели всё время смеяться, и поссорились по этому поводу с вечно хмурыми губами. От неё пахло фиалками и старой пряжей. Третья пахла виски и розами, и вряд ли бы я смог описать её точнее, чем сделали запахи – за меня. Та, что в центре, вытащила переносной саквояж – ветел завыл и застучал в трубе – и она, запустив руку в бездонную черноту, вытащила оттуда три вещи. Три вещи упали на грубое сукно стола.

Кукла, ключ и старая, потёртая фотография.

— Вот оно как, — сказала она.

Воцарилось молчание.

— Правила говорят... — начала та, что пахла весной и виски.

— А коль есть правила – следует их соблюдать.

— Да будет так. Сёстры, начнём?

— Он поможет нам?

— Конечно, Он. Кто же ещё. Наш верный слуга. Приступим?

— Ты старшая – тебе решать.

Высокая старуха поморщилась.

— Дайте мне свои руки. Триш, Сорг, Ангх – да начнётся макабр!

 

 

Часть 2. Ключ

 

 

А хотите, я Вам расскажу про Кейти О Лири?

Да, почему бы и не рассказать про неё!

Вот она, пять футов и шесть дюймов, в магазинчике «Волшебные страшилки», настоящая квинтэссенция уныния и отчаяния. Её волосы – каштановые, а глаза – подобны призрачной синеве фиалок, но не было у неё от того в жизни ни радости, ни счастья. Каким образом магазинчик существовал в уголке Бронкса – одним Богам известно. Почему не разорился? Всё это было тайной, сокрытой мраком. Впрочем, О Лири и не пыталась узнать. Владел магазинчиком китаец по имени Чжоу – кажется, так, хотя Кейт никогда не удавалось произнести его имя правильно. Втиснутый между стенами многоэтажек, магазин привлекал не больше посетителей, чем громоотводы – молний в ясный день. Порой забредёт один-другой; хорошо, если появится хоть кто-нибудь. А уж если купит безделушку – впору сплясать джигу, да только вот беда – танцевать Кейти не любила. Почему магазин до сих пор не обанкротился – О Лири не знала и боялась узнать. Ибо могло исчезнуть её последнее средство к существованию...

Она была красива, Кейти О Лири.

Осенней красотой, похожей на красоту листьев клёна. Её волосы были цвета порыжелой филадельфийской осени; а глаза синие, как море у Статуи Свободы. Губы – тонкими и едва подкрашенными помадой; косметикой Кейти почти не пользовалась – не пользовалась с того момента, как Джереми уехал в Мемфис. Не за чем стало красится. Не для кого.

Один день был похож на другой в сером мире. Хотя нет, не так.

Серым – был мир за стеной, сам же магазин был причудливо, тошнотворно разнообразным. В нём торговали всем, что могло сойти за предметы оккультизма; всем, что хоть на невидимый оттенок смысла напоминало о магии. Здесь лежали книги Аллана Кардека и томики стихов Эдгара По. Вещицы из реквизитов шоу «Безумного Макса» и «Роки Хоррора». Пособия по спиритизму и Зелёной Магии соседствовали с томами по мифологии народа йоруба и криптозоологии. Причудливые маски африканских духов продавались за копейки. Пластиковые эльфы с недобрыми ухмылками следили за посетителями с запыленных полок.

На столе у Кейти лежал том Лидии Кабреры – заманчиво-жутковато было читать пасмурными днями о культах вуду. Порой ей казалось, что работа в магазине неслучайна: ведь прабабушка О Лири, говорят, была ведьмой. Она помнила её смутно – улыбку, морщинистые руки, помнила колыбельную, в которой звучали галльские слова. Прабабушка колдунья (если колдовство, конечно, существует) – и внучка, торгующая магическими вещами – как нелепо устроен мир…

Она была в юбочке, что купила на распродаже, а под ней – кружевные трусики – но не было никого, кто мог любоваться ими. Седая осень приближалась, и в сердце у Кейти было серо, как река Гудзон в ноябре. Когда-то ей подарил их Джереми, каскадёр из шоу Труверса:вероятно, хотел намекнуть, что пора переходить к горизонтальным отношениям, но геометрии их жизни так и не суждено было измениться. Он разбил коленную чашечку одним свежим утром, уехал в Сан-Франциско и не вернулся. Ещё была блузка – цвета мышастых яблок, некогда – благородная Royal Blue, но время не пощадило ни тонкой ткани с добавлением лайкры, ни кобальтового цвета. А поверх был застёгнут старый вязаный кардиган – подарок бабушки.

Ей нравилось в этой пугающе-уютной лавке – крашенные стены и фанерная дверь создавали иллюзию безопасности – а мир за стеной не предлагал даже этого. Здесь, среди потрескавшихся старых курительных трубок и кальянов, карт Таро и кассет с фильмами про привидения, с ней ещё ни разу не случилось ничего плохого – чего она не могла сказать о стылых улицах Нового Йорка.

Кейти и сама бы не могла бы объяснить, почему, но ей казалось, что в лавке много «макабрического». И сама она – «макабрическая», что бы это не значило. Она смутно помнила значение этого слова; кажется, оно было связано с плясками скелетов. Но само звучание было прилипчивым, и так чудесно ассоциировалось с глиняным бесом, которым продавщица прижимала страницы, картинами спиритологов и провидцев. Быть может, она нахваталась названий от мистера Франсуорта, который был профессором лингвистики и одно время ухаживал за её мамой, пока не стало известно, что она неизлечимо больна раком? Кто знает...

Но лавка была макабрической, определённо.

Кейти вздохнула и пригладила страницы.

Всё так изменилось после смерти отца! И даже море, обычно ясное и синее, в тот день было стылым и холодным.

И осталось для неё таким навсегда.

Вскоре они переехали с матерью в один из уголков ненасытного мегаполиса, куда девушкам лучше не соваться и вовсе. Но жадные счета, с аппетитом голодного зверя пожирающие их деньги, не оставили им выбора. Матери становилось всё хуже и хуже, её уволили с одной работы, потом с другой... всё закончилось ноябрьским днём, когда жилка на её руке больше не дрожала.

Куда подевалась беззаботная озорница Кейт!

Она словно ушла, ушла из реального мира в волшебную страну и захлопнула за собой дверь. А вместо неё возникла бледная и несчастная девушка, которую Кейти не могла узнать и сама. Она была лишь вешалкой – ну знаете, плечиками, на которые вешают старую одежду – но никак не живым человеком. Кейт О Лири. Продавщица в магазине бесполезных вещей.

По пять пенсов за штуку.

Запищавший мобильник возвестил о конце дня. Кейти отложила в сторону комиксы Нила Геймана, придавила их изданием «Гипнэротомахии» и вздохнула. До тех пор, пока она сидела среди старинных трубок, пахнущим вишнёвым табаком, среди лягушек, символизирующих деньги, пузатых керамических Хотеев и многоруких Кали из дешёвого пластика, она чувствовала себя в безопасности. Район был паршивым, и Кейт сознавала это на все сто. Словно какая-то странная – и не совсем хорошая – магия хранила магазин морщинистого китайца. Но стоило выйти из украшенных арабской вязью дверей, как она оказывалась в наполненном визгом машин, руганью и запахом краски, чужом и враждебном мире. Краской пахло потому, что муниципалитет выделил деньги на покраску ограждений.

Кейт ненавидела этот запах, от него мутило.

Он не хотел выветриваться, застоялся в переулке.

Она надела кашемировое, ещё из Прежней жизни пальто, натянула тонкие перчатки – погода стремительно портилась, и её пальцы постоянно мёрзли. Достала из ящика ключи, открыла двери, звякнув привязанными к притолоке колокольчиками, и вышла в стылую вечернюю морось. Дождь лился сверкающим бисером, мерцающим в полумраке. У выхода из тупичка горел фонарь; натриевый, наверно. Его свет мертвенным оттенком заливал простенок – делая тьму в дальней части тупика ещё сильнее. Она приподняла воротничок, спрятала руки в карманы. Можно было достать зонтик – но вялость охватила её, как всегда бывало после работы. Если дождь усилится, придётся, конечно, открыть сумочку…

Тупик, в котором был зажат магазин, вызывал у неё неприятное ощущение. Уродливый и грязный, в нём частенько сновали тени. Однажды она видела валяющегося в луже мочи бомжа. Безликие стены смыкались над головой, оставляя лишь узкую полоску неба. Кейт поёжилась от порыва беспардонного ветра. Выход ей загородила высокая тёмная фигура. Погружённая в привычные страдания, девушка не заметила незнакомца. Но потом подняла голову и вздрогнула – свет фонаря светил ему в спину, и он казался чёрным силуэтом, окружённым призрачным ореолом.

— Не торопитесь, юная леди, — сказал голос, низкий и хриплый, но не лишённый определенной приятности.

И Кейт остановилась. И сердце остановилось вместе с ней. А потом пошло опять –сильными ударами, словно стремясь проломить грудную клетку. Холод прошёл волной по телу, превращая ноги в кисель. Она всегда знала, что это произойдёт. Опять. Главное, что бы он не оказался маньяком, пусть он пощупает её груди, или трахнет её у этой грязной стены. Тогда она в худшем случае простудится, или подхватит гонорею, а не будет лежать здесь, точно так же как тот вонючий бомж – только лужа под ней будет чёрной в свете фонарной лампы.

И вместе с ней, с этой мыслью, к ней пришло безразличие, полное безразличие, и сердце её из горячего, толкающего кровь органа, превратилось в студень, в холодец, и перестало что-либо чувствовать.

Незнакомец поднял какую-то сверкнувшую штуку, взмахнул ей, и она поняла, что это фотоаппарат.

— Раздевайтесь! — весело заявил он. — Погодка чудная, не правда ли? Точно как у Тима Бёртона. Отличный антураж. Хочу сделать парочку фотографий.

И она стала раздеваться. Расстегнула пальто, холодными непослушными пальцами; покорно потянула вниз трусики, уронила их в грязь – кружевные, тонкие. Стащила юбочку, задрала блузку.

— Нет-нет, — щёлкнул он пальцами, — Снимайте всё. Оставьте только пальто. Так будет хорошо.

И он долго-долго фотографировал её в летящем дожде топазовых искр.

 

Часть 3. Кукла

 

— Только не бейте, ладно? — она покорно опустилась на колени, и полы кашемирового пальто легли в грязь, словно крылья раздавленной бабочки.

Рядом, сбоку от опрокинутого мусорного контейнера, лежала кукла с яркими глазами. Кейт видела эту куклу каждый раз, когда, под дождём закрывала скрипучую дверь в магазин. Ключ проходил плохо – старый, фигурный, он часто застревал. Наконец, с протяжным скрежетом, проворачивался в замке, и громкий щелчок разносился по всему переулку.

Быть может, для кого-то – это был лишь грязный проулок: но для девушки, чью жизнь пожирал Нью-Йорк, и которой вскоре не будет чем оплачивать счета – и придётся распродавать те немногие дорогие вещи, что остались ещё от отца – он стал настоящим Туннелем Боли, Глоткой жадного Зверя, Апофеозом Отчаяния и Безнадёжности.

Порой она замечала погнутые шприцы – словно клыки невиданного чудовища, которое уже сожрало свою жертву. Оставив остро пахнущие, скомканные пакетики известно-из-под-чего. И пятна на стенах, и страшные крики – что, казалось, застряли между кирпичами, затянутыми плесенью и грибком. Иногда она слышала их в магазине. Эти потерявшиеся крики.

Они прятались в подворотне, не в силах покинуть последнее преддверие ада. Или они потерялись, упали в водосточные трубы, утекли через решётки – вместе с нечистотами, жизнью и кровью тех, чью жизнь сегодня перерезали Норны, использовав для этого ножницы фирмы Gamma, по два бакса за штуку.

Таким был проулок для Кейт.

Высокооплачиваемая работа, успешно пряталась в блестящих лабиринтах Нью-Йоркских джунглей, в хитросплетениях трудовой биржи, исчезала, не давалась. Солнце редко проглядывало через пелену туч, и каждый день она шла сюда, в глотку этого ненасытного, беспощадного и зловонного зверя.

И единственным её другом была игрушечная мёртвая девочка, у которой оторвана рука и нога, с глазами, большими, как алмазы в короне Англии – и широко распахнутыми, словно в них отражалась вся радость мира. Куклу не замечали уборщики – и она лежала между водосточной трубой и старым, ржавеющим бьюиком, взирая в небо своими открытыми, понимающими глазами, цвета чистого голубого пламени. Кейт опустилась на колени и нащупала её лицо. Синтетические кудряшки куклы щекотали между пальцами. Холодно было ногам, которые стояли на намокшей от дождя брусчатке, что-то острое впилось в колени – но куда холоднее и больнее было то, что придвинулось и обняло её за плечи, осенним мокрым плащом.

Кейти О Лири плакала бы, если бы могла.

Дождь зажелтевал в свете фонаря. Череда видений проходила перед глазами. Будто придвинулись все холодные ночи; словно жизнь дала ей испить горечь слёз, однажды невыплаканных; морозные пальцы страха просочились в её грудную клетку и сжали сердце. Билось оно неохотно, словно раздумывая.

Не остановиться ли?

Дождь моросил, превращая волосы в холодные пряди. Ей показалось, что её укутали в мокрую вату. И она безвольно потянулась к застёжке от его джинсов... А он молча взял её за подбородок, и его пальцы были холодными, словно горный хрусталь. Он поднял её лицо, и капли цвета золота и жадеита падали прямо с небес, делая его волшебным и сказочным, создавая ореол. Они спускались с серого неба, танцуя и порхая, подобно эльфийкам, что перепили абсента.

— Ты подобна Данае, что готова разделить участь Лакоона, — тихо сказал он, и пальцы его мягко погладили её подбородок. — Дорогая моя любимая запретная невеста в потайном доме ночи пугающей страсти. Позволь выцвести пугающей страсти, которую и страстью-то не назовёшь. Sapienti sat. Хорошая история мне досталась, я расскажу о тебе Декабрю. Двенадцать скоро соберутся, а у него ещё ничего не заготовлено. Вечно он затянет с речами до последнего.

Он взял её за предплечье, и поднял. Запахнул её пальто – дорогое, безнадёжно испорченное. Застегнул все её пуговицы, и сокрыл грудь, матово-золотистую, причудливо совершенную в свете фонаря. Обнял её, и согрел, и прикосновение его рук было подобно кальвадосу – такое нежное и пьянящее, и холод его рук – был желаннее сказки у тёплого очага, и дороже, чем туфли от Jimmy Choo.

И она растаяла и забылась в его руках.

Дыхание его пахло мёдом и корицей, и печёными яблоками, а глаза – глубокие и мерцающие, словно дно колодца, в котором прячутся звёзды. И кожа его была цвета холодной зимней Лапландии, а губы – чёрными, как набалдашник трости у гробовщика. Или так казалось в свете фонаря?

Поначалу она не обратила внимания, как он одет, но теперь ей оказалось, что у него джинсы от Valentino и свитер от Tommy Hilfiger а. И запах от этой шерсти шёл особый – запах лёгкого аромата роз, летний и терпкий, и запах жжёного сахара и крепкого виски. И она заблудилась в этом запахе, пила его и не могла напиться, смаковала его, как маниакальный гурман, вдыхала и растворялась.

Теперь, когда она знала, что ей не причинят вреда, эта мысль – о принуждении, или о чём-то запретном – показалась ей притягательной, и  она была готова отринуть стеснение и реализовать потаённые мечты. Но он становил её, положив палец на губы, и нежно провёл по волосам – так невидимо-мягко, что она не ощутила прикосновения. Палец его, холодный и тонкий, лежал на её жаждущих, трепещущих губах – и обжигал. Рука взъерошила её волосы – так, как ветер проходит по вересковой пустоши.

— "И настанет Час, и придёт время, и ты поцелуешь меня, и я возьму твои руки в свои, и проведу тебя по запретным лугам, и лесам, где места нет человеку. Дождись меня, как дорогого возлюбленного, но никогда не торопи меня и не призывай" — процитировал он строки из давно забытого апокрифа.

Он отпустил её, и сильные руки отстранили её. Она облизала губы – его полынная горечь была настолько сладка, что она не могла заставить себя оторваться.

— Скажи мне, я ещё встречу тебя? — умоляла она.

— «Никому ещё не удалось избежать этой встречи».

Он рассмеялся.

— Хотя и многие желали...

Он коснулся кончика её носа, и она поразилась ледяному жару его руки.

— Ты встретишь меня. Когда совершишь всё, что задумала, когда исполняться твои мечты. Когда тревоги будут избыты, а дела закончены – не бойся, ты встретишь меня. А теперь – прощай.

Она горестно вскрикнула, а он сделал шаг назад и растворился в пелене дождя. Струи смыли его лицо. И только тут она осознала, что на её груди, причудливо поблёскивая, висит явно дорогой, профессиональный фотоаппарат. Но плёнки в нём не было. Она молча погладила его пальцами – пластик и сталь, ещё хранящие холод его рук. А затем все звуки словно вернулись на улицу, до того бессовестно украденные, и с тихим шелестом напевал дождь, и рычание машин недовольно прорезало темноту.

 

 

Часть 4. Фотография

 

 

Телефон звонил, звонил, наполняя тишину трелями настырной необходимости. Кейти ужасно не хотелось отвечать. Она сидела на продавленном диване, сжимая кружку с сидром – словно он мог согреть её в эту ночь. Её счета были пусты, как котелок, из которого вытащили кролика. И от квартиры – единственного, что хоть поддерживало её изношенный оптимизм – предстояло отказаться. Найти дешёвое жильё в паршивом районе…

Вздохнув, она сняла трубку.

— Внимательно?

— Кейти О Лири? — сказал жизнерадостный голос. — Мы видели ваше портфолио. Вы нам подходите.

— Какое портфолио? — пролепетала она. — Простите…

— С нами связался ваш агент. Вы не могли бы подсказать нам фотографа? Снимки сделаны изумительно. Наш специалист был потрясён. Чрезвычайно необычная техника. Он сказал, что это просто какое-то колдовство. При столь скудном освещении…

— Вы будете моделью, Кейти! — хохотнули на том конце провода. — Всё ещё не можете поверить? Приходите завтра к 12 часам к Макхональд-драйв, 51. Ничего не обещаю, но неплохие шансы у вас есть. В ваших фотографиях есть какая-то харизматичность, отличный типаж. Мой специалист по кадрам прямо-таки жаждет с вами повидаться. Всё-всё, мы вас ждём! До встречи.

Короткие гудки в трубке оставили Кейти один на один с недоумением. Она поворошила корреспонденцию на столе и вытащила странную открытку с изображением готического персонажа Джека из детского мультфильма про Повелителя Хеллоуина. Скелет во фраке жизнерадостно улыбался ей.

Каллиграфические, тонкие строки гласили:

«Я всегда с тобой. Прости за испорченное пальто, милая».

 

 

Действенное средство

 

Светящиеся огни пролетали за окном машины. Низко склонившиеся деревья шептали что-то сладострастно. Рекламные щиты гласили: «Girls! Girls! Girls!». Впереди загорелись огни, подобно пряничному домику ведьмы. Нил медленно вырулил на стоянку, и бордель матушки Салливан предстал перед ним, словно большой свадебный торт. Такой же белый, сияющий и прекрасный. Вместо свечек его украшали гирлянды.

Нил заглушил мотор и вышел из машины. Двери открыла белокурая девушка в облегающем боди. Она хихикнула, и провела его внутрь здания, игриво виляя задницей. Она выглядела, как подарок на Рождество. Внутри было призрачно и сумрачно, и помпезно – в стиле рококо. Матовые светильники давали интимный, приглушённый свет; тяжёлые гардины и шторы скрывали шоссе и тёмный лес Оклахомы; отгораживали ночь. А всё-таки, она втекала сюда, цепкими жаркими пальцами, волнующей тьмой, шёпотом порочной тайны. Билькиз встретила его на затянутой атласом и тафтой софе. Рядом сидели две девчушки – одна в расстегнутых джинсовых шортиках; вторая – в задранном малиновом топике.

Больше на них не было ничего.

  — О, Нил, — сказала она томно, низким музыкальным голосом, от которого пробежали мурашки по коже. — Давненько же тебя не было. Присаживайся, садись. Что ты расскажешь на этот раз? Что ты видел по дороге?

Он осторожно присел на край старомодного, обитого бархатом кресла. Девушка в шортиках томно взирала на него из-под ресниц.

— Видел рекламу пепси и сигарет. Слышал рецепты приготовления пирогов и ямайского кофе. Моё радио барахлит, как всегда. Оно почти не ловит.

Она рассмеялась – мягко, томно.

— Узнаю Джарвина. И ты, как всегда, без денег. Какой историей расплатишься на этот раз?

Не спрашивая разрешения, Нил подвинул к себе хрустальную пепельницу и достал из кармана трубку и кисет. Старая вишня и искусанный мундштук поблёскивали в мягком свете ламп. Он достал из-за голенища небольшой перочинный ножик и начал неторопливо счищать окалину с чашечки трубки.

— О чём же рассказать мне? — сказал он. — Я ехал через тёмный лес, в котором наверняка водятся призраки, и чёрные ветви скреблись мне в окна, и ветер в теснинах завывал подобно тысяче проклятых душ. Кругом не было видно ни зги; я думал, что заблудился и попал в само царство Дьявола. Быть может, мне рассказать об этом чёрном лесе, о страшных сказках, что дремлют внизу, под корнями? О жутких призраках,  тенях тех историй, что случились в нём давным-давно…

Девушки, коих обнимала мадам Салливан, смотрели на него, открыв рты. Шатенка даже забыла поглаживать свои груди. Он улыбнулся.

— Но нет, Бекки, сегодня я расскажу о другом. Ибо преступно было бы в столь благословенном месте рассказывать о плохом. Я расскажу тебе историю из Майями. Историю, произошедшую со мной и одним моим другом. Я расскажу тебе, как мы пили шерри, бренди, бурбон и коньяк и закусывали хашпаппизом и фалафелью. Я расскажу, как мы снимали девушек на Арчем-роад, и клянусь, это было весёленькое время!

О, сколько девушек мы сняли от Эверглейдса до Атланты!

У них были груди, как у баварских молочниц – и как на полотнах Гогена. Мы поили их коктейлями и кормили чизбургерами. Мы читали им стихи Эдгара Аллана По и изучали с ними надписи в туалетах. Мы пели «Секс пистолз» и Боуи под караоке. Мы ночевали в барах. Мы пили их губы под электрофолк и робопоп.

Нил неторопливо счистил окалину и сбросил её в пепельницу.

Положил трубку на край поцарапанного столика.

Девушки внимали.

—  Я расскажу тебе о всех сосочках, что мы перецеловали на пути от Ист-Кейпа до Калласхаси. Мы перетискали всех жриц макумбе, умбанды, кандомбле и лукуми, что встретились нам до Ашвилла. Мы рассказали им про ныряющего бога кхмеров и Алистера Кроули. Мы пили мотельные кофе и рассматривали битые стёкла на асфальте.

Мы заскочили в Новый Орлеан.

Заходили в ирландские пабы. Хлебали пиво из пластиковых стаканчиков. Ели пралине и обнимали девушек с радужными дредами. Бросали бусы, чтобы посмотреть на сосочки. Для этого нам даже не пришлось посещать Марди Гра. Да! Я расскажу тебе о сосочках. О сосочках, что приплыли в Америку из всех краёв света. Первой была Ташонда Эммануэль Эсфирь Генриетта Эльфалуа. Никогда не видывал более бласфемичной особы. По-моему, свою фамилию она придумала себе сама. Мы пили с ней виски на капоте машины, напротив заброшенной старой свалки; и она показала, как высоко может задирать ноги. Она была похожа на добрый старый джаз; или ранний панк. Ну, знаешь, из тех добрых времён, когда девушки ещё не считали задорным задирать ноги и рассказывать об этом.

Её сосочки приплыли откуда-то из Южной Азии; и из Дагомеи, и из Маллингара. Кажется, она родилась где-то в Журуэне; в этой чудной стране все не гнушаются заниматься любовью со всеми, и горячее крепкое кофе Португалии смешивается в ней с кровью индейцев, а шоколад Бенина разбавляется молоком с лугов Эрина. У неё были сосочки, как крохотные шоколадные монетки, знаешь, такие как у Гвен Вонг; и хотелось сосать их всю ночь. Она была подобна речитативу страстных африканских песен – такая же жаркая, нежная и неутолимая. Мы слушали с ней TizanoFerro и смотрели на ржавеющие остовы машин, и она показала мне, как прелестно у неё получается «игра на флейте», не хуже чем в позе «китайского дракона», а потом мы дальше поехали на север.

Нил прикрыл глаза.

Он окончил говорить, и вокруг него повисла тишина, и все девушки, что не были заняты делом, столпились вокруг него – чёрные и белые, золотистые и кофейные, одетые в пиратские костюмы, в роскошные треуголки с пышными перьями – и с обнажённой грудью. Впрочем, на некоторых, кроме треуголок и высоких шнурованных сапог, не было ничего.

Они внимали ему, приоткрыв свои пухленькие нежные губки,  и он продолжал.

— А потом мы встретили новые сосочки, в клубе, где обожали рассказывать сверхъестественные истории, и всё время играла песенка «Lollipop» – увы, не помню его названия. И было это – то ли в Монтгомери, то ли в Пенсаколе; но точно помню, что подавали отвратительное гамбо, зато официантки были хорошенькие. И в её сосочках было немного от Осаки, но куда больше от Судана; сосочки из Судана, что приехали в Алабаму – разве это не дивно? И она так весело смеялась и хохотала, сверкая зубами, что совсем не нужно было поить её бренди; и мы наслаждались её сосочками, как  Мартиникой, в час, когда в Орионе находится луна.

А потом мы встретили сосочки, как у JeanBell, с крупными шоколадными ореолами, аккуратные и изящные; и им хотелось читать Овидия и Вергилия, и покрывать их взбитыми сливками, и покусывать, как десерт. И были ещё сосочки в Бирмингеме – не в том, что в старой доброй Англии, а в том, что в Алабаме – и они просто сами просились под язычок. И были розовые сосочки хористок, и были сосочки цвета какао. И были груди, как виноградные гроздья; а были груди, как купола Шведангона.

Нил вздохнул.

Он набил трубку особым табаком, а потом щёлкнул зажигалкой с миниатюрным серебряным черепом. И густые белые клубы поплыли по комнате. И девушки привставали на цыпочки; они устраивались на софах и креслах, присели на стульчики и табльдоты, вдыхали дым, взирая на него.  И сосочки их были розовыми, шоколадными и чёрными, и он нежно погладил перси слева от него.

— И были ночи, чёрные, как эбен, со жрицами, которых поцеловали Ориша; и были ночи, сладкие, как ваниль, с девушками, что забираются под столики в ресторанах.  И мы говорили о культе Кали с аспирантками; и мы обсуждали Атлантиду с ясновидящими; и молоденькие девушки-хиппи практиковались на нас. И все интересовались у нас о составе моей травки, интересовались, что же мы добавляем в свой табак, быть может, какие-то особенные ингредиенты, наподобие тех, что кладут в «астральные кексы».

А мы смеялись, и говорили, что, в общем-то нет никакого секрета, и там, конечно, есть особые ингредиенты, но вовсе не те, о которых думают они. Всего-то – два пера из хвоста феникса, что рождается в час рассвета в Гелиополе, раз в пятнадцать тысяч лет; немного амбры, гранулы цирры, пару лепесточков четырёхлистного клевера; корень цветика-семицветика; стебли аленького цветочка, а также подснежники, что зацветают зимой, на лугу. 

И они смеялись и не верили нам.

И пусть не верили; зелье-то работало.

Как действовало и пять тысяч дет назад, когда первые финикийцы приплывали на Багамы и в Бразилию; кажется, я обронил где-то свою глиняную трубку. И стоило затянуться разок другой, как все – и лукавые филистимлянки, и гордые лакедемонянки, и пленительные ионийки, и чернявые критянки, и майя, и эбеновотелые кушитки, и блудливые сабинянки, и украшенные перьями теночтитланки – все они становились моими. Служило оно и при Генрихе, и во время Элагабала – ни разу не подводило. Помню я, как впервые затягивался во времена Рамзеса Второго – нубийки, гречанки и ливийки тогда были особенно сладкими.

 

***

 

Он говорил, и белая дымка затянула помещение.

Девушки крались к нему и прижимались, спускались с оттоманок, диванов и софы, подбирались на четвереньках. Вот они уже положили ему на колени свои миловидные головы; обнимали его и ласкали,  и нежны были груди их. А другие склонялись и целовали, и сосочки их были подобны сладким вишенкам,  а груди – пьянящими и сладкими. Они поглаживали его грудь и бёдра, и внезапно с визгом и хохотом стащили с кресла и погребли его под живым, жарким, повизгивающим ковром нагих тел. 

 

 

Новый Багдад

 

1

 

Рухатмадеви, младшая сестра богини Кали, задумчиво сняла трубку. 

— Да, это магазин «Волшебные книги, талисманы и приворотные зелья», — с томным придыханием сказала она. — Улица Дьявола, 25. С 8 утра и до 5 вечера, к вашим услугам. Обед с двух до трёх – не приходите, иначе мы съедим Вас.

На том конце провода отключились. Небожительница, вздохнув, повесила трубку. Украдкой взглянула в небольшое зеркальце, зажатое между пузатым Буддой и томиком «Полезных советов на завтра». На неё взирала симпатичная, молодая девушка с экстраординарным, фиолетовым цветом кожи. На лбу, чуть повыше переносицы, красовалась золотистая точка. Щёки покрывали причудливые завитушки, среди которых попадался знак четырёхлистного клевера и кхмерские иероглифы. Непросто выжить с чем-то подобным в крохотном американском городишке. Но это было сущим пустяком по сравнению с четырьмя руками, двумя из которых она вязала, а третьей задумчиво помешивала сахар в кофе, чёрном, как душа страхового агента.

Телефон зазвонил во второй раз.

Дзынь-звяк.

— О, Нуби, — обрадовалась она. — Конечно же, я приду. Клуб «Весёлый зомби», как всегда. Да, замётано. Я позвоню.

Положив трубку, она лёгким щелчком перевернула табличку, висящую на дверях: из положения «Всегда рады» в положение «Проваливайте, чёртовы ублюдки!» – и блаженно закинула ноги на стол. Стол терпел подобные издевательства сызмальства и, наверно, скучал по тем временам, когда был раскидистым деревом на окраинах штата Арканзас. Проделала это Рухатмадеви (которую все в городке звали просто «Дэви»), не отрывая задницу от кресла. Сила иммигрантки из божественных сфер никогда её не подводила.

К слову о задницах. Бёдра богини были прикрыты хлопковыми шортиками цвета апельсина, поверх нагой груди висело ожерелье из черепов (очевидно, крысиных), а на ладонях – надеты перчатки без пальцев. Волосы индийского божества были заплетены в дреды и живописали всю палитру цветов и оттенков. В сочетании с густо подкрашенными чёрным губами и пирсингом, они наводили на мысли о свободе семидесятых.

— Нуби, — мечтательно сказала Дэви. — Как хорошо, что ты есть.

Она открыла верхний ящик стола и вытащила флакончик флуоресцентной краски. Несколько мазков украсили солярными символами грудь и подновили оккультную загадочность щёк. В любом другом городе Рухатмадеви бросалась бы в глаза. Но не в Верхнем Багдаде – небольшом городке на границе штата Вашингтон и Калифорния. Само название наводило на мысли о чудесах. И жители это мнение только подтверждали. 

 

2

 

Рухатма взяла со стола старенький магнитофон, весь обклеенный голыми бабами, автоматический пистолет Шива-2011, бутылку настоянного на анчаре хеннеси и томик стихов Бёрнса. Вычурный ключ из бронзы затворил двери магазина. Она с наслаждением вдохнула сладкий воздух нового Багдада и обернулась.

— Привет, Дэви, — махнул лапой зелёный тролль, родом из Честертона.

— Привет, Макси, — помахала она ему.

— Отличный денёк, не правда ли? — прошамкала старушка Барнби, ковыляющая на трёх ногах от магазина «Кровати с секретом» к лавке гоблина Штупельзенца. — Отравленного яблочка не желаешь? Сегодня новые, с цианидом.

— Ты так добра, бабушка, — улыбнулась ей Рухатма.

— Отличные сиськи, Дэви! — крикнул ей Джек, бородатый автостопщик из Нижнего Тагила, что в штате Аризона.

Он ополаскивал из шланга свой новенький Ситроен. В роду у него были оборотни, и оттого в нём наблюдалась повышенная лохматость. Рухатма показала ему язык – длинный, фиолетовый и с вставленным колечком.

— Каждый день делаю упражнения, — доверительно сказала ему она. — И сосочки зелёной краской подкрашиваю.

Ботинки со светодиодами несли её по Улице Выпущенных Кишок, мимо генно-инженерных воробьёв, сбежавших из зоны 54. Зубастые комки перьев жадно пили из бензиновых луж. И далее – мимо храма Иштар, на ступенях которого, щёлкая семечки, сидели юные девицы, по старинному обычаю Месопотамии. Из одежды на них были кеды «Адидас» и бейсболки – от солнца.  Они поджидали первого чужеземца, чтобы отдаться ему со всем пылом вавилонской страсти.

Впрочем, чужеземцы в Багдаде встречались редко. Среди байкеров Мемфиса бытовало поверье, что, если отправится в путь после дождичка в четверг из Владивостока, что лежит в штате Индиана, через Париж в Арканзасе и свернуть на Ленинград в Огайо, то после третьего поворота налево, можно оказаться на Шоссе Трёх Полос, где проститутки голосуют нагишом и бесплатно отдаются под сенью вековечных елей. А если проехать по этому шоссе чуть дальше, то попадёшь в Новый Багдад – город американских чудес.

— Сенсация! Мойщицы машин из города Москва в штате Айдахо выступили с протестом по поводу закона, запрещающего им работать топлесс! — невысокий паренёк с треугольными ушами всучил ей газету, отпечатанную на куске пергамента. — Сенсация!

— Да, спасибо, — бросила она ему золотой луидор.

О, Багдад!

Говорят, сюда приехал Элвис Пресли, когда «покинул здание»; на его улицы попадают души всех дальнобойщиков после смерти. В Багдаде самые лучшие пабы; в них продают все запрещённые напитки, которые только существуют на свете. Говорят, в него сбегают жёны, когда их мужья перестают зарабатывать и менять носки каждый месяц. Иногда город видят с вертолётов; а порой в нём можно очутиться, купив билет на поезд-призрак, Ведьмин Том.

Много слухов ходят о Верхнем Багдаде; и все они правдивы. Верьте им!

 

3

 

 Рухатмадеви подзакусила в кафе «Белый вуду» огнедышащим гомбо и фалафелью, запила «Лафройгом», и насладилась иранским десертом фалуде: лапшой, замороженной с лаймом и розовой водой. В конце она забросила в рот плод арековой пальмы, завёрнутый в лист бетеля – на её родине всегда так делали, вместо жвачек «Дирол» и «Орбит со вкусом девственницы». Чай с пряностями поднял ей настроение.

Она заплатила три динара официантке из общества «Убеждённых девственниц-лесбиянок» и вышла на улицу, насладится ветерком, дующим со Скалистых Гор.  К клубу «Весёлый зомби» она подошла в половине пятого.

— О, Дэви, — поприветствовал её здоровяк-мутант Чарли,  помесь северного оленя с лобастым гризли, по прихоти радиоактивных захоронений обретший голос и недюжинный разум вышибалы, — ты никак решила почтить нас свои визитом?

Рухатма охотно ему подмигнула. Чудовище ей определённо импонировало. Она любила брутальных мужчин.

— У меня свидание с Нуби, Чарли, — с сожалением сказала она. — Прости, ты не при делах.

— Ничего, пустяки, — махнул монстр мохнатой рукой. — Я уже снял трёх красоток, ну знаешь, из этих, что наведываются по пятницам.

Дэви обернулась. У тюнингованного джипа, который развозил могучее тело Чарли по улочкам Города Чудес, она увидела троих туристок, глазеющих на всё широко открытыми глазами. Одеты они были исключительно в бикини. Одна из них недвусмысленно пожирала монстра глазами.

Поверье гласило, что, если часто говорить «Чтоб мне провалиться!», то рано или поздно можно очутиться в Новом Багдаде. Правда, правило срабатывало лишь для полуголых красоток, что, по мнению Рухатмадеви, служило несомненным доказательством иронии Вселенной.  

— Кхм, — сказала Дэви, — кажется, тебя ждёт та ещё ночка.

Вышибала лукаво пихнул её локтем.

— А ты как думала? Я натуральный мачо!

В этом была доля правды: Чарли походил на Чудовище из диснеевской постановки, ставшее секс-символом для озабоченных нимфеток. Очередь в клуб протянулась длиннющая: изнывая от жары, под плотными чёрными зонтиками стояли вампирши, томились в ожидании колоритные панки, красавцы-ликантропы в гавайских рубашках и ацтекские боги, сплошь покрытые татуировками.

— Проходи, ты вне очереди, — Чарли галантно поцеловал её руку.

— Не смею ослушаться, мохнатый Казанова!

Дэви чмокнула его в щёку и вручила магнитофон на хранение.

— На, подержи.

Она ловко проскользнула между двумя толстяками-людоедами и оказалась внутри.

 

4

 

Своего старинного приятеля она нашла в центре танцпола, ловко жонглирующего стриптизёршей, на которой остались одни только туфли. Её трусики триумфально свисали из его заднего кармана.

 — О, Деви, — искренне обрадовался он, и ловким движением подсадил девушку в «клетку», где она продолжила выписывать акробатически-возбуждающие этюды. — Я ждал тебя. Есть одно дельце, в котором мне без тебя не обойтись.

— И что же за дельце, — голосом, полным бархатистой неги, сказала она, скользнув к нему, и кладя три ладони ему на плечи. — С чем не может справиться мой очаровательный кавалер?

Нуби сделал первое па. Его рука уверенно обняла её за талию. Он сделал шаг, второй, третий, и запрокинул её назад. Её сосочки, подкрашенные люминантом, светились изумрудом в клубной темноте.

— Что ж, есть одно.

И вот она снова в его объятиях. Они скользят меж танцующих, как призраки поля асфоделей. Дэви страстно прижалась к нему. Её шесть рук обхватили партнёра, словно лапы паука. Нагая грудь прижалась к колючей шерсти. Композиция завершилась.

— Позволите вашу даму?…

— Нет, — рыкнул Анубис. — Не позволю.

Собачья морда оскалилась, клыки блеснули в свете стробоскопа. Сконфуженный панк ретировался. Древний бог серьёзно заглянул ей в глаза.

— Цап-царап вернулся, Дэви.

— Цап-царап?

— Именно так. И только мы можем остановить его.

— Вот ведь работёнка.

Она возмущённо пихнула его локтем в бок.

— И почему ты никогда не приглашаешь меня просто оторваться?

 

5

 

Да, Цап-царап представлял собой проблему. Он был одним из древних африканских демонов, что встретил Соломон в своих странствиях и заключил в кувшины. Долгие годы Цап-царап провёл в неволе, пока один из наркоторговцев-сибаритов не приобрёл на аукционе древнюю реликвию, а его любовница Сесилия не разбила сосуд. Наркоторговец послужил превосходным аперитивом, а с девицей демон поступил более изощрённо.

Освобождение демона произошло в Колумбии, однако, путешествуя автостопом, он в сжатые сроки добрался до Мексики, подзакусил тройкой-другой мелких автономных божков, заметно увеличил свои аппетиты и отправился на поиски приключений в великую демократическую США.

Питался демон главным образом наркоманами: по его мнению, опиум, кокаин и марихуана придавали людям пикантный вкус. Помимо этого, он коллекционировал уличных жриц любви. Он хранил их в том самом сосуде, который бережно склеил – последний представлял собой пространственный карман. Ночевал демон в гостиницах, исправно оплачивал все расходы, и никоим образом не привлекал внимания властей. Рацион питания, в который входили гангстеры, бомжи и прочие криминальные элементы, наверняка мог быть одобрен министерством здравоохранения. Изредка Цап-царап закусывал вампирами и привидениями, которые, не имея постоянной прописки, не могли пожаловаться в муниципальные органы.

Цап-царап был весёлым демоном; он откусывал головы снеговикам, поджигал рождественские ёлки и обожал фильмы про Гарри Поттера. Он мог быть отличным собутыльником (проспиртованные завсегдатаи баров совмещали выпивку и закуску), часами беседовать о феномене сатори в дзен-буддизме, цитировать Канта или обсуждать прелести популярных порно-звёзд. Словом, он был парень хоть куда. А его недостатки был столь незначительны, что не столь консервативно настроенные защитники прав могли бы снисходительно оправдать его. В конце концов, он всего лишь ел людей.

У Цап-царапа было множество имён: в древности его звали Молох, Шибаль-уун, и даже Джек, откусывающий головы – в фольклоре небольшого германского городка, где он был впервые освобождён незадачливым Фаустом.

— Так, значит, Джек вернулся, — медленно сказала Рухатмадэви.

— Да, он в Верхнем Багдаде. Он сожрал множество духов, домовых и барабашек, и я один с ним не справлюсь.

— Думаешь, нам поможет магнитофон, на который записаны заклинания, или пистолет, стреляющий серебряными пулями?

— Думаю, на этот раз нам понадобится кое-что помощнее. Устроим засаду. Приближается День Благодарения, а в этот день Цап-царап предпочитает закусывать молоденькими девственницами. Но где найти невинную деву в Новом Багдаде?

— Община девственниц-лесбиянок! — осенило Дэви.

— Ты всё так же догадлива.

 

6

 

Рухатма и Анубис оказались на улице в половине шестого. Солнце кренилось к горизонту, обжаривая облака, подобно золотистым гренкам, и доводя их до состояния аппетитной готовности. По булыжнику, разрисованному каббалистическими символами, бесшумно скользили новёхонькие форды, грохотали колёсами кабриолеты и дилижансы.

— Новый Багдад для Джека, — пояснял Анубис, — всё равно что торт для хронического обжоры. Потребляя эктоплазматические сущности, он растёт, набирается мощи. Ещё сто лет назад он был уязвим для экзорцизма, я и мой приятель  Святой Джордж запихнули его обратно в бутыль. К сожалению, всего через год его освободил один недотёпа, возжелавший развратных девственниц. Но ныне нам не помогут ни священники, не песнопения; Цап-царап заметно вырос – выражаясь компьютерным языком, получил апгрейт. К сожалению, в Багдаде такой мощный магический фон, что я не могу уловить его ауру.

— Сюда съезжаются паранормальные существа со всей Америки, — пожала плечами Дэви. — Здесь мы можем быть самими собой.

— Это я знаю, — отмахнулся бог-пёс, облачённый в коротенькую юбочку из тростника — Однако это существенно затрудняет нам поиски нашего клиента.

Рухатма поёжилась. Она видела Джека, что отрывает головы, пять веков назад, и уже тогда он был злокозненным демоном. Первоначально Цап-царап, был скромным богом африканского племени бумгубдум. Племя это, подобно айнам и гуанчи, вело свой род от атлантов, и сохранило кое-какие оккультные практики и традиции. В частности, преклонение перед демоном включало в себя ежемесячные ритуалы плодородия, в которых множество прекрасных чёрных дев впервые расставались с невинностью во имя могучего и бесподобного бога Шибаль-уун. Те времена давно прошли, но афроамериканки, девственницы и групповой секс так и остались одной из существенных слабостей демона по имени Цап-царап. 

— Так что же нам может помочь? — жалобно спросила она.

 

 

7

 

 

Джагинджер прибыл в Верхний Багдад месяц назад. До этого он был мелким клерком в Новом Орлеане, пока один из его клиентов, индиец из Пакинстана, не оказался могущественным гуру, и, удирая от преследующих его властей, не открыл прямо в стенном шкафу дверь на улицы Нового Багдада.  На улицах Багдада в ту пору царила вакханалия в честь богини Афродиты. Джагинджер прошёл через шкаф и ни разу не пожалел об этом. Он устроился работать в магазин «Хватай-и-тяни», и с 8 утра и до 4 вечера продавал ребятне конфеты «Кусают за язык», а миловидным барышням – мороженное «Застуди горло». Он был счастлив.

Сегодня вечером у него счастья заметно поубавилось. Прямо в переносицу ему смотрело почерневшее дуло золотого пистолета, покрытого надписями на арамейском. Он стрелял не пулями, а струями пламени, однако выглядело это не менее впечатляюще. Пистолет держала в руках девушка, чьи зеленые волосы могли поспорить в своей кислотной яркости с неоновой рекламой.

— Гони бабки, — сказала она, и деловито сплюнула на мостовую.

На ней были джинсы с приспущенной талией и пляжный топ-бандо. Ноги в берцах уверенно попирали булыжник. Джагинджер трясущимися руками извлёк бумажник. Умирать не хотелось – он ведь ещё не успел сводить Дженни на «Земляне атакуют-2». Девушка ловко пересчитала отпечатанные на папирусе новёхонькие дерхемы.

— Мало, — сказала она. — Гони часы.

Джагинджер вздохнул. Часы были тем немногим, что напоминало ему о доме –доме, где летающие тарелки не торговали пиццей, нагие девушки не рекламировали массажный крем и мусорки не пожирали зазевавшихся прохожих. Он расстегнул браслет.

— Цап-царап, — нежно сказал чей-то голос, и огромный коготь, похожий на сверкающий серп,  ласково обнял девушку за талию. Лезвие бритвенной остроты коснулось шелковистой кожи. Девица сглотнула.

— Что за хрень? — шёпотом осведомилась она у Джагинджера.

Из сгущённого полумрака, в котором загорались первые звёзды, словно компьютерная голограмма, появилась громадная голова демона. Она была покрыта чешуёй, зубы были белоснежными, словно улыбка популярного диктора, а глаза мерцали янтарно и таинственно.

— Ты мне нравишься, — кокетливо сказал демон. — Пойдём со мной.

— Чёрта с два, — взвизгнула девица и выстрелила прямо ему в грудь.

— Айайай, — укоризненно сказал её новый      знакомый, и громадным фиолетовым языком слизнул пистолет, отправив его прямо в пасть. — Так ведь можно и обжечься.

Титанические зелёные пальцы сомкнулись на её талии и запихнули девушку в кувшин. Джагинджер, как заворожённый, смотрел, как девица болтает ногами, а потом беззвучно исчезает в утробе старинного сосуда.

— Там она будет в сохранности, — доверительно сообщил ему монстр.

А потом наклонился и заинтересованно обнюхал его с ног до головы.

— Нет, невкусно, — разочарованно вздохнул он, и облизнулся, обрызгав юношу липкой пеной. — Пресный аромат добродетели, противный душок педантичности и гнилостный привкус человеколюбия. И ни капли опиатов! Куда катится мир…

 

8

 

Ночь подкралась незаметно, плеснула в улочки чернильной темноты. Звёзды засеребрились в небесах осколками льда.

— Видишь ли, — сказал Анубис, методично расстреливая из Кецалькоатля-8 светящихся хищных амёб, —  Багдад построен весьма своеобразно. В нём пять великих святынь: Храм Неземной Мерзости, Цитадель Ужаса, Психоделический Оракул, Таверна Матушки Блёнданс и Храм твоей сестрицы, многогрудой Кали. А в центре стоит Монастырь Сладострастия. Подобная пентагональная структура заметно упрощает нашу задачу. Нужно лишь уговорить завсегдатаев общества феминисток-нимфоманок переместить один из своих семинаров в святилище по адресу улица Безнадёжности, 21, а. Боюсь, мне не под силу подобная задача. Вся надежда на тебя.

— Ох, — только и сказала Рухатма.

Двумя часами позже.

Двери были толстыми, из резного дуба. Дэви робко постучала в них молоточком в форме женского животворного органа. Наконец, изнутри щёлкнула щеколда, и они отворились. На пороге стояла ослепительной красоты девушка в кружевном белье.

— Дорогая настоятельница Тереза, — смиренно поклонилась Дэви, сложив с помощью своих рук сразу три намасте – традиционных индийских приветствия. —  Я хочу вступить в ваше общество. Хотя, к сожалению, я не девственна, но осознала глубину моего грехопадения, и ужасно хочу влиться в сладострастное блаженство экстатического слияния девичьих сердец…

 

9

 

Джек, который откусывает головы, вежливо протянул регистратору визитную карточку.

— О, золотая карточка «Виза», — благосклонно улыбнулся облачённый в твидовый пиджак гремлин. — Добро пожаловать в отель «Мы подсластим ваш сон». 

— Благодарю, — церемонно сказал Джек. — Мне бы номер люкс.

— Айн момент, — сказал лилипут. — Распишитесь в регистрационной книге, пожалуйста. 

«Ужас, шагающий по улицам ночного города, Патентованный сердцеед, Смертельный любовник, Совратитель Девиц, Беззвучный убийца, Обольстительный Маньяк», —  высунув язык от усилия, вывел Джек.

— Превосходно, — улыбнулся служащий. — Вот ваш ключ.

В номере люкс был домашний кинотеатр и двуспальная кровать. Демон включил «Охотников за привидениями» и вытряхнул на сказочное ложе любви пятерых из пойманных девиц. Они испуганно сбились в кучу. Здесь была шатенка из Венесуэллы; индивидуалка из Флориды; древнефиникийская жрица Астарты и обнажённая монахиня с Мальты. Более пятидесяти красавиц осталось в кувшине – про запас. Демон обвёл взглядом свои игрушки.

— Приступайте, — сказал он. — Кто будет плохо стараться – того съем.

 

10

 

  — Вы думаете, нам нужно проводить трансерфинг сознания в вашем «Бюро по управлению погодой»? — с сомнением вопросила Тереза Мандолина Амброзия, ущипнув Рухатму за сосок.

— Конечно! — с жаром воскликнула та. — Ведь Бюро находится в самом центре нового Багдада! Там сходятся энергетические линии, и звёзды расположены особенно удачно! Один знакомый рассказал мне, что именно улица Безнадёжности, 21а – идеальный вариант для проведения экспериментов…

— В самом деле? — усомнилась настоятельница, поглаживая живот Рухатмы. — Название как-то… не вдохновляет.

— Древние Боги, что обитают по ту сторону Сна, убеждают меня в этом, — привела последний аргумент Рухатма, подкрепляя его поцелуем столь интимного характера, что автор не осмелится оскорбить страницы сей книги его детальным описанием.

— Ох, ну в самом деле, — простонала Мандолина. — Тогда, пожалуй, я должна согласиться…

 

11

 

 

Цап-царап вышел на охоту. Ему было скучно в гостиничном номере, где экспроприированные им девицы предавались гаремным наслаждениям, используя привезённое портье мороженное, шоколад и острый кетчуп. Сегодня он никого не съел. Рабыни старались на славу. Демона-по-имени-Джек охватила ностальгия. Он скучал по тем первозданным временам, когда он восседал на алтаре из чёрного камня, у основания сложенной из черепов пирамиды, и на площади перед ним, красавицы с кожей цвета эбена ласкали друг друга под гипнотический рокот барабанов.

Когда он спустился из космоса тридцать тысяч лет назад, он был полон зла и могущества, но благоговейное преклонение одного затерянного в джунглях племени смягчило его мятежный дух. Он провёл тысячелетия, наслаждаясь шелестом пальм и ласками юных дев.

А потом пришли португальские работорговцы и уничтожили его племя. Жриц Шибаль-уун вывезли в страну Бразил, заставили ублажать новых владык амазонской сельвы, гнуть спину на плантациях, что расцвели на месте вырубленных джунглей.  Не было прощения белокожим потомкам Сима и Иафета, и Шибаль-уун не намеревался прощать их. Изредка его вызывали потомки его народа, ставшие жрецами вуду, умбанды, сантерии, кандомбле. И он приходил, чтобы покарать их врагов.

Порой могущественные волшебники заключали его в артефакты удивительной мощи, или запечатывали в колдовские сосуды. Но всегда находился охочий до власти глупец, который был готов освободить его.

Шибаль-уун шагал в ногу со скоротечным временем. Он обожал комиксы про Человека-паука, смотрел все части Звёздных войн, читал Хелен Девитт и Анну Гавальду и обожал энергетические напитки. В большинстве случаев он скрывал свой собственный облик, но в Новом Багдаде в этом не было нужды. И он оставался самим собой – громадным зеленокожим монстром, с мордой, напоминающей тираннозавра из «Парка Юрского Периода». Одет он был щегольски – на нём был шикарный, пошитый на заказ сюртук и несколько контрастирующий с ним яркий пиратский кушак.

Цап-царап обожал улицы Нового Багдада. Они были полны запахов, воспоминаний и очарования. Звёзды сияли так низко, что напоминали разноцветные огоньки на рождественских гирляндах. Ему нравился сладостный запах гниения, который доносился с помоек; вопли котов услаждали его слух чарующей арией. Бензин, мазут, ароматы лакрицы и овулирующих прелестниц сливались в единый, восхитительный и манящий коктейль.

Он медленно шёл по обёрткам от конфет, лужицам растаявшего шоколада, жестяным баночкам, расплющенным колёсами 9-цилиндровых монстров, по обрывкам старых газет и купонам лотерейных билетов. Его когти оставляли в брусчатке длинные следы. Он облизывался фиолетовым в жёлтые пятна языком, проводя им по белоснежным зубам, которые каждый вечер чистил самой дорогой зубной пастой.

Он искал добычу.

 

12

 

Рухатмадеви, прекрасная, словно принцесса из Махабрахаты, женственная и смущающе желанная, стояла на ступенях дома по адресу «улица Безнадёжности, 21а». Некогда здесь располагался Монастырь сладострастия, основанный в 14 веке бежавшими от преследования католической церкви монахинями-гедонистками, переправившимся через океан вместе со Святым Бренданом, и основавшими свой орден благодаря поддержке индейцев-оджибве. Всех родившихся девочек монахини оставляли себе, а мальчики уходили на войну с Черноногими и апачи. Когда Америку захлестнула волна эмансипации, служительницы Ордена Сладострастия переквалифицировались в телеведущие, коуч-тренеры и инструкторы по секс-аэробике. Монастырь опустел, и самопроизвольно переместился в Новый Багдад, мигрируя по километру в год, чем изрядно прибавил головной боли картографам.

Стены, украшенные нагими девицами, возбуждающе неприличными в своей огненной страсти, напоминали барельефы храмов индийских Кхаджурахо.

— Вы уверены, что это здесь? — с сомнением шепнула ей Тереза.  

— Конечно, — со всем пылом страсти заверила её новообращённая, и пятнадцать девственниц-лесбиянок робко поднялись по древним ступеням, чтобы войти в святилище чудес.

 

13

 

Собакоголовый Бог Анубис  обратился в облезлую шавку и следовал по пятам за Цап-царапом. Демон вёл себя как натуральная ищейка-сибарит: он вальяжно следовал по улицам Нового Багдада прогулочным шагом, изредка принюхиваясь к валяющимся под скамейками парочкам, брошенным трейлерам и алым точкам горящих во тьме сигар.

Цап-царап вышел на охоту.

А вечер был великолепен. Отовсюду доносились ароматы слегка взопревших в земле косточек, подгнившей вкуснятины, которую выбрасывали рестораны, резкий запах гудрона. Вот на дерево взобралась кошка; несомненно, она замыслила нечто злодейское. Анубис высокомерно тявкнул на неё и косматой тенью устремился за Цап-царапом.  На минуту он едва не потерял голову, унюхав очаровательную стройную колли; но всё-таки собрался с духом и догнал злонравного демона, накинувшего на себя заклинание невидимости. В сущности, это было даже не заклинание – Цап-царап просто повысил свою прозрачность.

— Может, сегодня мы попробуем это?

— Это?  — доносились до Анубиса обрывки разговоров.

— Ну да…

— Ой, я не знаю, — смущённый девичий голос.

— Но ты обещала!

— А вдруг у меня заболит горло?

— А мы осторожно!

— Ну что же, ладно! Две упаковки мороженого «Коломбина», пожалуйста!

Цап-царап углубился в старинный сквер. Целующиеся парочки попадались на каждом шагу. Деревья шушукались между собой, светящиеся грибы работали в качестве иллюминации. Демон втягивал воздух широкими ноздрями; изредка его глаза поблёскивали, как экраны мобильных телефонов.

 

14

 

Из сквера Шибаль-уун вышел на проспект Атавистического Оргазма, проследовал в переулок Обглоданных Костей и свернул на улицу Безнадёжности. И здесь он впервые учуял то, что искал. Демон воздал хвалу новой американской политике и Бритни Спирз, экстремально пропагандирующей девственность, и заправился по запаху. Аромат восхитительно щекотал ноздри.

На мгновение он замешкался – из магнитофона, стоящего на ступенях, доносилась чувственная мелодия Roxette. Шибаль-уун подхватил микрофон с собой, понизил свою эктоплазматическую плотность и просочился через двери.

 

15

 

На холодном полу, украшенном сценами мифологии, и застеленным тёплыми ватниками, сидели пятнадцать посвящённых. Одеты они были очень пёстро: от строгих деловых костюмов до кокетливых передничков из секс-шопа. Зала освещалась прихотливыми светильниками из бронзы; окна были занавешены бархатной драпировкой, а позади собравшихся возвышался нефритовый алтарь.

— Итак, — сказала Тереза. — Сегодня мы с вами поучимся управлять погодой. Как известно, погодная магия чрезвычайно капризна и непредсказуема… Ты хочешь что-то сказать, Магдалена?

— Простите, мать-настоятельница, — сплюнула налысо бритая девушка в косухе и рваных джинсах. — Но почему наше собрание протекает в столь необычном месте?

— О, — зарделась руководительница организации. — Согласно достоверным источникам, именно сегодня здесь наблюдается максимальная концентрация волшебных сил… Вы чувствуете разлитое в воздухе напряжение?

Девушки заёрзали. Напряжение было, но весьма специфического свойства.

— А может, — внезапно спросила симпатичная молоденькая официантка с очаровательной парчовой подвязкой, — Ну её, эту погоду? Может, ритуал плодородия?

— Но как же, — растерянно пролепетала Тереза. — Мы же намеревались вызывать осадки…

При слове «осадки» девушки синхронно икнули. Осадки у них уже были – тонкое кружевное бельё давно увлажнилось. Тереза Мандолина, потомственная жрица племени сиу, в роду которой были царицы Бенина и Дагомеи, заёрзала, ощущая в высшей степени приятную щекотку, поднимающуюся от бёдер и выше, выше… 

Жар магматической волной хлынул в её сердце, заставив окончательно растаять и потечь твердость её намерений. Бурлящая энергия наслаждения вскипела в ней пеной газировки. Она ощутила, что ещё немного – и потеряет над собой контроль, словно похотливая самка.

— Плодородия, плодородия! — хрипло воскликнула она, и отдалась кипящему безумию первобытного желания.

Её возглас словно сорвал печать. Как обезумевшие, девушки набросились друг на друга. Срывая трусики, терзая бюстгальтеры, разрывая блузочки от Джимми Шу. Руки и ноги переплелись в восхитительном калейдоскопе. Губы искали губы, пальцы искали впадинки, истомившиеся сосочки жаждали ласк, и с низким рыком вожделения, нагие тела сплелись в чувственном эротическом макраме.

Низ живота Рухатмадеви пылал огнём. Отчаянно кусая губы, она отступила в тень и сжала в ладони надёжный Шива-2011. Пули в нём были оснащены серебряной резьбой.

 

16

 

Цап-царап замер в восхищении. Слёзы покатились из его золотых глаз. Это напомнило ему о временах, когда нагие девушки танцевали при свете багряных факелов, под серебряной луной. Риффы рока, доносящиеся из магнитофона, казалось, подстегнули девушек ещё больше. Они стонали, и их голоса сплетались в волшебную мелодию, звучащую в ночи.

Цап-царап тихонько поставил аппарат на алтарь. Уселся в позе врубелевского демона, и подпёр подбородок. Одна композиция сменяла другую; вот заиграла песня Шакиры, а потом зазвучал «Badromance». 

А затем всё закончилось, и девушки, что так и не познали ласк мужчины, лежали на мозаичном полу древнего храма, остывая от страсти. Магнитофон тихонько щёлкал – кассета промоталась до конца. И тогда они с изумлением узрели прекрасного юношу, с кожей цвета абиссинского гагата, восседающего на алтаре из зелёного нефрита, и глаза его были подобны сгусткам янтаря.

— Кто вы? — робко спросила его Тереза.

— Я древний африканский бог страсти Шибаль-уун, — ответил он, и голос его звучным подобно пению колоколов.

И столько нежности и ласки было во взоре его, что немедля поклонились они ему, и поклялись возвращаться каждую луну, чтобы вознести свои скромные дары на алтарь его могущества. 

 

17

 

С подгибающимися от страсти ногами и колотящимся сердцем улизнула Дэви из древнего храма через служебный вход. А на улице было всё так же чудесно. Благоухали светящиеся кочевые магнолии, откуда-то из парка доносилась песня Бон Джови. Пахло хот-догами и хашпапизом.

Юноши гонялись за молодыми мамочками, молодые мамочки гонялись за малолетними шалопаями, шалопаи гонялись за собаками, псы охотились на кошек, а кошки шипели на невидимый полтергейст. Всё было как всегда.

Задыхаясь, Дэви опустилась на скамейку.

— Ну что, всё получилось? — зыбкой тенью возникла рядом с ней фигура компаньона. — Мы может отпраздновать?

— Ещё как! — выпалила она. — Ой, он такой красивый!

— Кто? Цап-царап?

— Ага!

— Хм, — призадумался Анубис, на этот раз одетый в джинсы и футболку с надписью «Берегитесь, мы среди вас». — Наверно, снова перешёл в форму божества плодородия долины Нигер. Нам здорово повезло, что у Терезы была капелька негритянской крови.

— Ага.

Бог-пёс с наслаждением потянулся.

— А я тут весь испереживался, — признался он. — Караулил тебя под дверью. Кучу амулетов заготовил. Песня сработала?

— Ага, как катализатор. Ты бы их видел! Оторвать не могли друг от дружки. А в конце они принесли Цап-царапу вечную клятву! Вот уж никогда бы не поверила…

— Он всё-таки, бог плодородия, — тихо сказал Анубис. — Пусть и изрядно опустившийся. Наверняка он сам повлиял на них куда больше, чем старенький набор любовных песен.

— Может быть. Как думаешь, чему учит эта история?

— Тому, что внутри каждого из нас, даже страшного и ужасного демона с далёких звёзд, есть нечто хорошее, и это хорошее только нужно найти, — тихо сказал египетский бог.

— Пожалуй, ты прав.

Крохотные феи, одетые в униформу МакДональдс, разносили по парку чипсы и кока-колу, сияя, как волшебные фонари. Собакоголовый небожитель смущенно кашлянул.

— Скажи, а не могу ли я пригласить тебя на свидание? Мы и, вправду, так давно не виделись… Конечно, я забегаю иногда в Новый Багдад – но когда мы целовались в последний раз? Три тысячи лет назад, на берегу Ефрата?

— К дьяволу свидания, — тихо сказала Дэви. — Во мне всё ещё бурлит энергия Цап-царапа. Я не могу больше ждать.

И она обхватила его руками и ногами, и повалила в густые заросли мутантной мать-и-мачехи, благоухающей жасмином и иланг-илангом.

— А я бы сводил тебя в забегаловку «У мамы Ехидны», угостил замечательным гаспаччо… — пробормотал древний бог, взирая ей в глаза.

— Заткнись, — прошептала она, закрывая его губы поцелуем, — или я сама съем тебя. 

 

***

 

Большая часть похищенных Джеком девушек вернулась домой. Впрочем, немало из них осталась в Новом Багдаде, а некоторые даже влились в общество девственниц-лесбиянок под эгидой древнеафриканского бога страсти. Мир и покой снова воцарились в маленькой американском городке. Посетите Новый Багдад! Помните, что если отправится в путь из места, которое никто никогда не видел, с мечтой в сердце и огнём в груди, вы обязательно достигнете своей мечты – пусть даже она окажется лишь флагом фантазии, который треплет ветерок, залетающий из Страны Снов через золотые ворота Несбывшегося…

 

К списку номеров журнала «НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ» | К содержанию номера