«А я и вовсе иная птица». Поэтические подборки финалистов 2-го поэтического турнира имени Игоря Царёва «ПТИЦА-2014»

В поэтическом турнире имени Игоря Царёва «ПТИЦА-2014», организованном на лит.портале «Клубочек»,  приняло участие 25 авторов из самых разных уголков страны и зарубежья: Москва, Санкт-Петербург, Казань, Тольятти, Владивосток, Тула, Свердловская область, Усть-Илимск, Старый Оскол, Димитровград, Сыктывкар, Житомир (Украина) и др. В составе жюри были: ИРИНА ЦАРЁВА (Москва) – супруга и соавтор Игоря Царёва, член СПР, Академик Академии российской словесности; БОРИС КУТЕНКОВ (Москва) – поэт, критик, автор книги «Неразрешённые вещи». Организатор литературных чтений «Они ушли. Они остались»; СЕРГЕЙ СУМИН (Тольятти) – поэт, прозаик, журналист, редактор журнала «Графит», организатор 1 и 2 фестивалей поэзии Поволжья; СЕМЁН КРАСНОВ (Тольятти) – поэт, член СПР, зав. лабораторией литературного творчества в ТГУ, автор 7 книг стихотворений; ГАЛИНА БУЛАТОВА (Тольятти – Казань) – куратор конкурса, автор 4 книг стихов, редактор-составитель 13 книг поэзии и прозы.

 

По итогам голосования жюри (подборки были анонимными) I  место занял Эдуард Учаров (Казань). II место – у Виктории Бурцевой (Москва). III - IV место поделили Юрий Лифшиц (Санкт-Петербург) и Наталия Прилепо (Тольятти). Поощрительные 5 и 6 места у Дмитрия Бобылева (г.Серов, Свердловская обл.) и Максима Шумкова (Казань).

 

Куратор конкурса сердечно благодарит главного редактора журнала «Графит» Сергея Сумина, делающего немало для сближения поэтического пространства городов и предоставившего в качестве призов финалистам возможность публикации в этом номере.

 

 Куратора конкурса Галина Булатова

 

 

Эдуард Учаров (Казань)

 

Небо на вырост

 

В кашемировом небе на вырост
облака на резинке ношу,
и весны неслучайную сырость
по щекам иногда развожу.

Чтобы в детстве, костром обожжённом,
вдруг, запахнув ночною росой,
проглянуло бы под капюшоном
удивленье озона грозой.

И на Млечном Пути без ошибки
мама с папой увидеть смогли
голубые, как вечность, прожилки
зарифмованной сыном Земли.

 

Возвращаясь с войны

 

Так брести, как грести по воде. 
Взмахом рук помогая движению брюк 
к пустоте, а словам – обретать простоту на листе.
Неуёмную мысль вдруг повесить 
помятой армейской фуражкой на крюк 
платяного шкафа. Иль забыть на гвозде.

Либо стать мудрецом, в маску скомкав лицо. 
Мысль убрать под диван. 
Как султан, свесив ноги с тахты, говорить всем: «Якши».
За притворной улыбкой скрывая 
две тысячи сунн и священный Коран, 
По (читаемый) мною так часто в тиши. 

Мысль на цепь посадить, словно пса. 
Пусть скулит в закоулках ума,
Сторожа закрома серых масс мозгового венца. 
Неудачно грустить, то и дело сбиваясь на смех, и его задарма 
с хрипотцой всем врагам раздавать под винцо… 
Без свинца…

 

Лядской сад

 

Мы выжили, спелись, срослись в естество
чернеющей в садике старой рябины,
глухой, искорёженный донельзя ствол
не выстрелит гроздью по вымокшим спинам,

плывущим к Державину, выполнить чтоб
в обнимку с поэтом плохой фотоснимок:
блестят провода и качается столб,
троллейбус искрит, перепутанный ими,

а ливень полощет у сосен бока
и треплет берёзы за ветхие косы,
газон, осушив над собой облака,
под коврик бухарский осокою косит,

и голос фонтана от капель дождя
включён, вовлечён в наше счастье людское…
и мальчик соседский, в столетья уйдя,
по лужам вбегает в усадьбу Лецкого. 

 

Дятел

 

Дятел – разведчик звука, 
родственник молотка,
сколько ты мне отстукал
с проданного лотка?

Сколько, вещая птица,
голосу вышло жить?
Сколько мне слов приснится 
и прислышится лжи?

Чёртова колотушка
присно пишущим в стол!
Скольким станет ловушкой
бьющее долото? 

Проклятыми листами 
ты по вискам – в упор, 
если звучать устанешь,
Я подхвачу топор.

 

Озеро Кабан

 

Ощетинился волнами стрижеными
матёрый кабан-секач:
у Булака – артист камаловский,
у Кремля – циркач,
в междуречье казанском
фонтанов надевший хламиду,
омывающий Пирамиду.

Чрез Романовский перешеек
фонарём глядит
на Колхозный рынок.
Петропавловским князем,
Кул-шарифским шейхом
во тьму икринок
проницает свет с куполов голубых и высоких башен, –
ах, израненный зверь,
до чего ж ты страшен!

От бензиновых выхлопов
дохнет свирепый рык,
и святыми слезами небесными
переполнившийся арык –
человеков, заблудших в осиянии дня,
(аж в трамваях тряских!), –
окропляет ряской.

И «Алтыном» впивается в небо
отблеск торговых рядов:
столько синего-синего хлеба
вековых городов
не увидит, пожалуй,
ни один гидролог-историк –
на клыках новостроек.

Не буди же гребками
старого славного вепря –
ты лишь жёлудь в плывущем свинце,
от июньского ветра
так случайно сорвавшийся
с ветки метро на «Кольце»… 

 

 

Виктория Бурцева (Москва)

 

 

Rara avis

Резкий ветер от болота
С холодом пришёл,
Я листочек из блокнота
Грею за душой.
А на нём – стихотворенье –
Ветряная стынь,
Хитромудрое творенье,
Что твоя латынь.
Пусть его забанит сервер,
Забубнит борей –
Улетит оно на север
С логикой своей.
Не журавль и не аист,
Не спорхнёт на ток –
Нет, из этой rara avis
Вряд ли выйдет толк.
Слышу я, когда надсадно
Свищет аквилон,
Как трепещет лист тетрадный,
Но как счастлив он!
И когда – с дрожащим, тонким! –
Встану у реки –
Порскнет белым воронёнком,
Вспугнутым с руки.

 

 

Зверь невиданный

 

В зажмуренной июньской лени
Меж яблоневых колоннад
Игриво бродят светотени
И сад на пиксели дробят.

От мохноногого балкона
Прострелом искоса – пленил
Внимательнейший глаз пиона
Из треугольника чернил.

Берёзы над глухим погостом,
Где похоронен Пересвет,
Как снулые вуалехвосты,
Полощут жабры в синеве.

Спружинившийся для ловитвы
Их шелестом врасплох застал:
Азартно отбивает ритмы
Конец кошачьего хвоста!

Едва ли всматривались предки,
Инстинкт добычи затая,
Как тот, щебечущий на ветке,
Не выпевшийся в соловья.

Дичится он, боясь огласки –
Ведь у невенчанной любви
И расчленяющей окраски
Есть преимущества свои.

Застыли ирисы на марше,
Дамасской стали голубей,
Французской лилии монарше,
Непуганее голубей.

Они одни признать готовы:
Вот-вот прыжком ворвётся в дом
Зелёный ягуар садовый –
Жары полуденной фантом.

 

* * *
К ночи дохнёт от горизонта
Проникновенностью озон,
Рычаньем грозового фронта
Сдувая наизнанку зонт.

 

Конец лета – не конец света.

 

Желтеет флагманским корабликом
Листок на прудовом затишье,
И август пробегает яблоком

С неровным грохотом по крыше.
Тот факт, что опускают жалюзи
Отели черногорий-турций,
Не обожжёт такою жалостью,
Как жар календул и настурций.
И облапошенные олухи,
Как Робеспьеры огорода,
Склонили головы подсолнухи
Под гильотину садовода.
А все сангвиники-холерики,
Предчувствуют лихую пору –
Консервы приравняв к истерике,
Закатывают помидоры.

 

Метельный вальс. Зарисовки в парке

Еле проснулись рассвет приболезненный,
Зорька метельная,
Рушатся с неба снежинок созвездия –
Кружев плетение,
В парке подушки лежат на скамеечках –
Сядьте, не брезгуйте!
Сядешь – и вцепятся сквозь душегреечку
Когти железные...

 

Мимо хозяйка хромает нестарая
С добрыми псинами,
Все разномастные, целых три пары и
Сплошь некрасивые –
Видно, тобою когда-то подобраны,
Нынче спасут тебя,
Вытянут из состоянья недоброго,
Послеинсультного.
Псинам навстречу бежит-заливается,
Звёздочки цапает
Чистопородная, просто красавица,
Только трёхлапая.
Пусть на бегу к чемпионской медали
Калеке не вырваться,
Люди, спасибо, пожить ещё дали,
Не усыпили пса.
Парочка бомжей бредёт переулочком
За загородочку;
Вот вам, родимые, грошик на булочку,
Но не на водочку.
Мать по снегам пробивается с санками
С маленькой девочкой:
«Вот и подкормим с тобою, Оксанка, мы
Птичку и белочку!»
В снежных картинках, в метели увиденных,
Вдруг открывается:
Это – любовь, а не то, что обыденно
Ей называется,
Это Господня частица нетленная.
С каждым попутчиком
К нам пробивается Света Вселенная
Слабеньким лучиком.

 

Юрий Лифшиц (Санкт-Петербург)

 

 

В небе отражается окно…
В небе отражается окно, 
я гляжу на небо из окна, 
и в глазах моих отражено 
небо, отражённое до дна.
Небо, мы давно с тобой на «ты» – 
отчего же пусто мне с тобой? 
В глыбе голубиной пустоты 
взор твой затерялся голубой.
А когда я выйду на карниз 
и пойду по скользкому лучу, 
небо, ты меня потянешь вниз 
тем, что от тебя я получу.
Шаг... другой... и третий... и ещё – 
по лучу бреду я, как в бреду. 
Можно не сбивать меня пращой, 
я и сам, наверно, упаду.
Всё равно – восход или закат, 
всё равно – надир или зенит, – 
тонкий луч натянут, как канат, – 
по нему нога моя скользит.
Я гляжу по-прежнему в окно, 
вижу – кто-то выпал из окна, 
а в глазах немых отражено, 
небо, отражённое до дна.

 

 

Моей Тане

 

Ты никогда такою не была,

такой желанной, солнечной и страстной,

что ворон уронил свои крыла,

а значит, то, что было, не напрасно.

 

Того, что было, не было вовек,

а если было, ничего не значит.

Пусть всё засыплет подвенечный снег

и первозданный дождь – переиначит.

 

И пусть выкаркивает вороньё

завистливо-крикливые мотивы,

мы всё-таки возьмём с тобой своё,

необратимо счастливы и живы.

 

Я буду петь, ты будешь танцевать,

наш дом не будет никогда простужен,

и нам с тобою будет наплевать,

что делать утром – завтрак или ужин;

 

когда нам лечь – сейчас или вчера,

когда вставать – сегодня или ночью.

Ни в юности, ни в грусти, ни с утра

счастливые не размыкают очи.

 

Не головой, а бурями живём,

небесный купол возложив на пяльцы,

и, окольцован нами, окоём,

сжимает наши сцепленные пальцы.

 

Кирилл и Мефодий

 

Епитимью наложил игумен:

десять раз переписать Писанье.

Старый хрыч воистину безумен –

подвергать такому наказанью.

 

Не добрался я и до пророков,

завозился на Второзаконье.

Будет мне и таска, и попреки, –

это все отца Кирилла козни.

 

Это всё отца Кирилла дрязги:

слова сам не скажет без баклажки,

а меня за то подвёл под розги,

что хлебнул я тихомолком бражки.

 

Бражка хороша! Нацедишь плошку –

благорастворение воздухов!

И, цедя из плошки понемножку,

грезишь всласть... до первой оплеухи.

 

Ты опять, Кирилл, старик спесивый,

уши мне надрал, инда опухли!

А не у твоей ли Ефросиньи

под рубашкой титечки набухли?

 

Не спущу я ей, попомни, отче,

завалю её на сеновале.

Лучше б ты, Кирилл, следил за дочкой,

чтобы однова не потрепали.

 

Хорошо, что есть отец Мефодий,

не скажу о нём худого слова:

он и в службе, он и в огороде,

право же, походит на святого.

 

Весь в делах, в заботах благочинных,

в келье шагу не ступить от книжек;

спросит наколоть ему лучины

и до зорьки пишет, пишет, пишет.

 

И со мной Мефодий тоже ладит,

даже за провинность не ударит,

призовет, по голове погладит,

леденцом иль яблочком одарит.

 

Видит – плачу, оботрёт полою

мне глаза – и всё не так обидно.

Только покачает головою,

перекрестит, даже станет стыдно.

 

А порой к нему Кирилл приходит

и вопит, как будто слабоумен.

И чего с ним говорит Мефодий?

И чего их слушает игумен?

 

Говорит Кирилл, руками машет,

горячится, брызгает слюною,

а Мефодий кротко слово скажет

и глядит с улыбкой пред собою.

 

В чём их спор – не ведают и братья,

только знай кивают головами.

Мне же и вовек не разобраться,

что стоит за теми словесами.

 

Но уйдёт Кирилл, и вот что странно:

сколько вздора он ни набуравит,

а Мефодий думает изрядно

и всю ночь написанное правит.

 

Наложил игумен епитимью:

за всю жизнь исполню ли – не знаю.

И чего-то жаль мне Ефросинью.

Это что ещё за наказанье?

 

 

Наталия Прилепо (Тольятти)

 

 

Маша

Зябко ёжится ночь, словно лес выдыхает шёпот.
Расступаются травы, волнисто рисуя тропы.
Злую птицу на ниточке прячет в груди Маша,
Ощущая плечами отрезанных кос тяжесть.
Ей бы в лес, что хранит её, но сохранить не может.
Ведь у Маши лишь птица в груди, ничего нет больше.
Небо настежь распахнуто, звезды текут мутно.
Ей бы в лес, только путь сквозь сырую траву путан.
Заблудиться бы в чаще, исчезнуть, пропасть бесследно.
С волдырями крапивными, содранной в кровь коленкой,
Босоногой и лёгкой, пропахшей густым светом,
Беззащитно уткнуться в живое тепло лета,
В рыже-бурое в десять обхватов медвежье брюхо.
Ведь у Маши в душе, как в берлоге, темно и глухо.
Пожалеет косматый медведь, запоёт громко:
«У лисицы боли, у медведя боли, волка…»
Но отцвёл горицвет, став пыльцою на пальцах Маши.
Лопнул шарик воздушный, и змей улетел бумажный.
Ей бы в лес в синем платьице ситцевом. Лес лечит.
Птица злится, но нитка медвежьей любви крепче.
Ночь вольётся в окно, нестерпимо подкатит к горлу.
Закрываясь ладонями, Маша заплачет в голос.
И почудится ей, будто старый медведь воет:
«У лисицы боли, у медведя боли, волка…»

 

 

Камень

 

В немоту небес, застилая ночь, 

Выдыхают птиц горы горлами.

Небо прячет дно, небо мглой больно,

Красной лентою да по чёрному

Перечёркнуто.

 

Сквозь морщины стен прорастает день,

Словно старый дуб. Корни корчатся.

Птицы пробуют голоса людей.

Стал мне сыном сон. Одиночество

Стало дочерью.

 

Было – не было. Горы горбились.

Горы грезили камнепадами,

Звукам имени гулко вторили,

В небо целились тридевятое,

Рвали надвое.

 

Был тягуч пещер заповедный зов.

Антрацитом кос между пальцами,

Неживым цветком, слюдяной слезой

На ветру в песок рассыпалась я,

В руки падала.

 

У дурман-травы малахитовой

На ладонях дождь стынул каплями,

Серебристыми рвался нитями.

Было – не было. В вечность кануло.

Что мне, каменной…

 

Так не умирают

 

Хрупкую зиму пряча                          

За белизною век,

Спит безымянный мальчик

И выдыхает снег.

 

Ночь по земле горбатой

Рыщет бродячим псом,  

До немоты истратив

Голос на горький зов.

 

До глубины прозрачный,

Призрачный, словно дым,

В чёрных зрачках собачьих

Снег тяжелей воды.

 

Крыльями птиц незрячих

Дерево к небу льнёт.

Спит безымянный мальчик

И выдыхает лёд.

 

И выдыхает иней

Медленней и страшней.

Лёд прорастает синим

В тёмный гипноз корней.

 

Спит безымянный мальчик,

Не разжимая рта.

Господи, так не плачут.

Не умирают так.

 

Дерево

 

Тяжесть ветвей истончая до чёрной воды,

Горькое дерево пьёт неподвижную ночь.

Но тридесятую зиму внутри утолить

Неба не хватит, останется скомканный дым.

Некуда будет печалью кричать ледяной.

Дерево, дерево, что у тебя болит?

 

Некуда петь обожжёнными горлами птиц,

Прятаться голосом, что горячее, чем кровь.

Мёртвое дерево ствол пересохший кривит,

Будто не может уже ни простить, ни спасти,

Копит нетающий снег под сыпучей корой.

Девочка, девочка, что у тебя болит?

 

 

Дмитрий Бобылев (г. Серов, Свердловская обл.)

 

 

***

Я живу в этом городе,

Одурманенном трением

Шелестящих троллейбусов

О фасады домов.

 

Я дышу в этом городе,

Выходя в воскресение

Поглядеть на собравшихся

Под грибком стариков.

 

Я люблю в этом городе

С ледяными карнизами

И проваленной кнопкою

В лифтовой пустоте…

 

В неозлобленном холоде,

Молодой и расхристанный,

Птичьей тенью распластанный

На осеннем зонте.

 

 

К картине Г. В. Сороки «Рыбаки»

 

Спадает жар. Прощальные лучи –

Тем ярче, и желтее, и продольней.

Ещё чуть-чуть – и заискрится донник

Росой, и где-то стадо замычит.

 

Удильщик, как загадочный Харон

(Темнеющий с потрепанной гравюры),

Висит над небом, в небе отражён,

Веслом выводит плавные фигуры.

 

 

И тихо так, и ясно, и тепло,

И босоного, и штаны чужие,

Спасённым будет Спасское село

И мы, за то, что в нём когда-то жили!

 

Такое небо – будет ли ещё?

Несётся время бешеным аллюром.

Весло толкает лодочку под счёт,

Желтеет облако,

и рвётся кракелюром.

 

 

***

 

Рисовать – заключать в темницу,

Приковать и держать на весу,

Урезонить резной границей.

Если видишь, то – не рисуй.

 

Вольной стаей раздались тучи,

К полюсам устремились реки.

Чтоб остались быстры, летучи –

Не лови, не рисуй вовеки.

 

Приручивший огонь, чуму,

Альбатросов с прибрежных скал, –

Не рассказывай, почему

Лишь Её ты не рисовал.

 

 

 

 

Максим Шумков (Казань)

 

 

Проливалось молоко

 

Летели облака, летели далеко,...

Как рыбы-корабли, как мысли дурака.

Юрий Шевчук

 

Серой марью осенней хляби

Заболотились небеса,

Ветошь рваную заправляя

В жёлто-лиственные леса.

 

Стала сказочным океаном,

В мыслях бедного дурака,

В просяном киселе тумана

Растворившаяся река.

 

Бились крупной простудной дрожью

От промокшей насквозь ноги,

В луже слякотно-придорожной

Расходившиеся круги.

 

Мысль запутывалась и рвалась

В поржавевшей густой траве,

Всё расстроилось, всё смешалось

В глупой маленькой голове.

 

Ветер брызгал дождём колючим,

А над ним, где-то далеко,

Проливалось в смурные тучи

Солнца тёплое молоко.

 

 

Якоря

 

Буду тоску лелеять,

Буду бродить бесконечно в выдуманном лесу,

Заберусь в недра тёмной,

Самой чащобной дикой норы.

Перестану бисер метать

И кости бросать перестану голодному псу,

Выползать буду лишь,

Чтоб росу на губах ощутить от древесной коры.

 

Я пойму всё, не думай,

Что я зачерствевший камень, забывший тепло,

Я кусаю ночами подушку,

Слёзным шёпотом-криком с ночной темнотой говоря.

Но наутро лишь тускло скребёт под ногами

Разбившееся стекло,

И назад возвращают, уплыть не давая,

Обыденности якоря.

 

Озеро Коцит

 

Когда я в вечность перешёл,

В пустыню мёртвой тишины,

Воспоминаний был лишён,

Не мог, как прежде, видеть сны.

 

И скаля сгнившие резцы,

Швырял я снежное пшено

В табличку: «Озеро Коцит!

Купание запрещено!»

 

Гнедой копытоногий бес,

Замуровав меня во льду,

Съязвил, сказав: «Христос воскрес.

А ты останешься в аду».