Анна Мазурова

Виварий. Отрывок из романа «Транскрипт»

 


 


Пока Муравлеев сидел на скамейке с больными, уткнувшись в какую-то книжицу, его поминутно отвлекали?–?то дергали за рукав и заглядывали в лицо, то ободряюще хлопали по колену, порываясь выяснить, кто он такой. Внутри тоже пахло, будто здесь готовили или стирали. Муравлеев на все реагировал спокойно, от расспросов тактично уклонялся и подчеркнуто погружался в книгу, дожидаясь своей очереди. Наконец, когда особо навязчивый идиот, забежав сперва справа, а затем и слева и низко наклонив лицо, стал допытываться о муравлеевской фамилии, Муравлеев с достоинством захлопнул книгу и встал.


–?Вы переводчик!?–?вдруг догадался тот.?–?Зачем же вы здесь, с... пациентами? Пойдемте, я вас провожу!


Дорогой он, отводя деликатно глаза, спросил: «Вы, видимо, первый раз?», и Муравлеев немного обиделся (подумаешь тоже, бином Ньютона: шизофрения, психопатия, раздвоение личности, какие еще там могут быть слова?), хотя, в сущности, атмосфера психушки ему не была неприятна. Нельзя сказать, чтоб там было лучше, чем в суде, но, безусловно, демократичнее. Нигде в коридорах здоровый, сытый и образованный человек не издевался над уродом. Не то чтобы даже они отличались чем-то между собой?–?те же шишки на черепе, та же воющая речь и постоянно оказывающиеся не у дел конечности, хотя некоторые были в халатах. «Ну ничего,?–?утешил его провожатый, вводя в небольшую комнату и усаживая на уютное место в уголке.?–?Когда придет время, обращайте поменьше внимания, а там он, может, и вообще не спустится». После мягкого намека на свою некомпетентность Муравлеев решил не выяснять, что значит «не спустится».


Дверь открылась, и в комнату вошел совершенно нормальный человек. Врачи немедленно подтвердили наблюдения Муравле­ева:


–?Ай, какой молодец!?–?сказал один, пролистывая бумаги.?–?Да вы садитесь, садитесь! Золотце, а не больной!


Муравлееву стало приятно за успехи современной медицины.


–?Сам душ принимает,?–?с удовольствием рассказывал врач.?– Сам ест. В сортир не спускает лекарств. Если так дальше пойдет...


Опустив глаза, Муравлеев увидел, что одна нога обсуждаемого стоит на месте, а другая непрерывно топчется, будто пытается раздавить окурок или вытереть пятнышко на полу. Естественно, нервничает человек, успокоил себя Муравлеев и по-местному, деликатно отвел глаза.


–?Жаль только, по-прежнему наблюдается активное участие в мультипликационных фильмах,?–?вдруг мягко добавил врач.


Больной дернулся, и голова осталась приклеенной к плечу. Теперь он топтался ожесточеннее, чем раньше, сотрясаясь всей той половиной тела, где приклеилась голова. «Ну не надо, не надо,?–?подумал Муравлеев.?–?Они добрые, я уже чувствую, что отпустят, а мультики... взять хоть Рому, и тоже Ире не очень нравилось, когда ползают по полу с автоматом, но что поделаешь? Массовая культура», а педсовет крепчал:


–?Считает, что он?–?герой мультфильма. Что все вокруг?–?мульт­фильм,?–?мрачнея, перечислял врач.?–?Поет, скачет, кричит на разные голоса, гоняется за санитарами, публично мочится в коридоре, ломает кровати и бегает нагишом.


–?Вы не мультфильм, голубчик,?–?вмешался другой.?–?Мы вас подлечим.


–?Переосвидетельствование через шесть месяцев,?–?холодно, жестко сказал первый, окончательно бросив ломать комедию.


–?Но я не мультфильм!?–?вскричал несчастный и вскочил на ноги. Муравлеев увидел, что приговор раздавил его так, что от былой нормальности не осталось и следа. Выглядел он теперь как птенец, плохо вылупившийся из яйца?–?головка набок, ножку приволакивает, и в редких седых волосенках остатки скорлупы.?–?Но я не мультфильм! Со мной нельзя так!


Старый знакомый Муравлеева ласково обнял больного за плечи и стал выводить.


Следующей прорабатывали женщину. Она тоже вошла нормальная?–?рыхлая, бледная, но нормальная, хотя после первого же обвинения в полидипсии (Муравлеев начал держать ухо востро) принялась раскачиваться и шептать.


–?Это неправда! Я пью нормально!?–?шептала она все быстрей и быстрей.?–?И он больше не мой врач!


–?Как же неправда, когда пьете?


–?Вы мне больше не врач!


–?Результаты анализа натрия,?–?откашлялся тот.


–?Я не пью, только душ принимаю!?–?с отчаянием крикнула она.


–?Выписка представляется преждевременной, без контроля больная немедленно доведет себя до тяжелого состояния чрезмерным потреблением жидкости.


Женщина горестно раскачивалась и шептала, ее выводили, а Муравлеев сидел и думал, как это?–?пить и не мочь никогда напиться, как это?–?жаждать и знать, что за каждым глотком следят, и, наконец, встать в душ, под струю, открыть рот... Натрий какой-то придумали.


Люди как люди, дряблые, детренированные, они разваливались в хлам, как только на них возводили симптомы, синдромы, диагнозы и решения медкомиссии. Одни с головой уходили в себя, другой, прирожденный правозащитник, холодно бросил: «Двенадцатая поправка к конституции. О врачах-подлецах, заведомо ставящих ложный диагноз». Неприязнь Муравлеева к консилиуму росла. Любой будет нормальным, когда ему ничто не угрожает. Я вон тоже, когда один, сама норма.. И не мог решить, от чего же ему так скверно. И тут в дверь, приоткрывшуюся, чтобы выпустить правозащитника, скользнула струя коридорного воздуха. Не готовкой, не стиркой, Муравлеев вдруг прочитал этот запах, как открытую книгу, и сразу же понял, на каком это языке: виварий!


Там Муравлеев сразу понравился, и тон был взят доверительный.


–?Я скажу откровенно, у нас седьмой проект и седьмой переводчик,?–?рассказывал ответственный коллаборатор.?–?Не буду кривить душой, в массе своей вы прекрасные ребята, и большую берцовую с малой никто не спутает, но... малохольные все какие-то,?–?он искоса взглянул на Муравлеева.?–?Что ни баба, то в обморок падает, а как мужик?–?острит не по делу. Я вас прошу убедительно...


–?Да мне как-то,?–?пожал плечами Муравлеев.?–?Я все-таки профессионал.


–?Ну и молодцом!?–?похвалил коллаборатор.?–?Надо, знаете ли, сработаться: и вам хорошо, и нам.


Можно представить, какие пассажи позволяли себе до него молодцы из ларца, и какие душистые слезы лила здесь Карина (одно дело охота на хитрую, наглую Львицу, другое?–?мучить маленьких беззащитных существ). Но спустя небольшое время он больше о них не думал, он ходил в защитном скафандре?–?халат, бахилы, душевой колпак на голову, очки, прилегающие к вискам наподобие водолазной маски, а в придачу к маске хотелось получить трубку, чтоб вставить загубник в рот и дышать, но трубки к костюму не полагалось, и Муравлеев задыхался, иногда снимая очки, чтобы вылить из них небольшую лужицу пота. Ближайший очаг курения располагался на расстоянии четырех миль, но даже если б Муравлеев туда дошел, его б ни за что не впустили обратно на КПП, и он постепенно привык к пустоте в месте солнечного сплетения, к невесомости и скафандру, к смотровым окошкам в дверях, подающихся только если навалиться всем телом, а уж захлопывающимся и вообще будто отсюда уже не выйти. К тому, что голос, машинально продолжающий переводить, оседает в колпаке и в очках, и к местным жителям с характерными этническими чертами?–?узкое лицо, втянутые щеки, безвольный подбородок, подслеповатые глаза темно-розового венецианского стекла, желтеющий с возрастом мех, голый хвост и голые лапы на решетке пола.


–?А почему те лежат носом в угол, а эти бегают?


–?Это самки,?–?охотно объяснил коллаборатор.?–?Они активней. Хотя если кто и укусит, то точно самец.


«Верно!» – подумал Муравлеев.


В руках лаборантки раздался короткий возглас.


–?Они не немые!?–?сказал восхищенный Муравлеев.


–?Нет, но звуками между собой не общаются. Только от дискомфорта. Наверное, ему неудачно ввели зонд. Друг с другом они молчат?–?может, общаются запахами или ультразвуком. Они плохо видят, зато отлично ориентируются на запах. Реагируют даже на инсулин, если неопытный лаборант боится. Тогда и они начинают нервничать.


Большинство охотно взвешивалось, разевало рот навстречу зонду, позволяло осматривать уши, хвосты и пальцы, за время исследования они становились ручными. Лаборантка в фиолетовых резиновых перчатках поглаживала животик, проводила пальцем по спинке, машинально, как теребят кусочек меха, и они к ней тянулись, как дети из Дома малютки, изголодавшиеся не просто по человеческому прикосновению, а вообще по любой сенсорике. Они, вероятно, ждали этой минуты весь день, как человек ждет редких случаев вмешательства в свою жизнь провидения?–?достали из клетки, с решетчатого пола, кладут на ладонь, рассматривают, как ты, что ты (выделения из носа, рваные уши, облысение, дрожание, отеки, пилоэрекция?–?Муравлеев в восторге запоминал, это когда волосы стоят дыбом?–?или, вот еще, с т е р е о т и п и и, не путать со стереотипами, навязчивые действия вроде взад-вперед ходит по клетке, бегает кругами, переминается с ноги на ногу, подпрыгивает на месте, бьется головой об стенку, зевает или склонен к самонанесению травм)?–?и так приятно, так ободряет это внимание, что просто не хочется думать, что единственным мотивом провидения служит введение новой дозы того, с чем ведется эксперимент.


На другой день, на третий, на пятый Муравлеев совсем оправился, по-свойски заглядывал в клетки, прикидывая относительно собственных размеров тела?–?в длину в полтора раза больше, чем лечь, в ширину много места тратится на кормушку, в высоту нормально, но лучше не прыгать... Лично я предпочел бы лежать в опилках,?–?поворачиваясь, сообщил он своему верному Вергилию, и тот, оправдываясь, принялся рассказывать, что для чистоты эксперимента лучше б им не есть своих фекалий, потребляя двойную дозу, а пусть проваливаются через решетку. После этого эпизода Вергилий несколько похолодел?–?не зная, что наступает на больную мозоль (лежать на решетке уже объявлено негуманным в ряде стран, да и Муравлеев, при всей неподготовленности, усомнился, в двойной ли дозе все дело?–?уж конечно вынимать и выкидывать одноразовые поддоны из-под решетчатого пола было проще, чем чистить клетку), Муравлеев продолжал обсуждать жилищные условия. «В каждой стране устанавливаются национальные нормы,?–?стараясь не раздражаться, а использовать этот случай для работы с враждебной науке общественностью, сказал коллаборатор,?–?и у нас здесь, конечно, не Швейцария. Там в полтора раза больше».


Так, голым хвостом, мелькнул на секунду возможный ответ на частенько предъявляемый Муравлееву комплекс вопросов, где лучше, там или здесь. Везде, мог отныне бы отвечать Муравлеев, свои национальные нормы?–?здесь, например, в полтора раза больше, хотя тоже не так, как в Швейцарии. Однако Муравлеев в тот день был рассеян, плохо запоминал, и какое-то недоброе предчувствие гоняло его от клетки к клетке. С того раза, как он услыхал тот вопль, Муравлеев прислушивался и принюхивался?–?а вдруг что-нибудь пойму? Можно было бы стать ценнейшим специалистом. Наверняка эти запахи можно как-то выучить. И тогда... Что там стереотипии! Может, им просто скучно? Тут любой, в этой клетке, заходит кругами, займется хвостом, а то вообще ляжет да и подохнет. Интересно их мнение! И вот если бы все это с запахов перевести... Вот что должно представлять подлинный научный интерес. Но оставил эту затею?–?наверное, очень сложно, тем более начинать в таком возрасте, это с детства стоило, как балет.


Сегодня коллаборатор был особенно склонен к демонстрации последних достижений гуманизма: то ли Муравлеев окончательно его разочаровал, то ли этого требовала внутренняя, пока непонятная Муравлееву, логика исследования... Коллаборатор много рассказывал о новой программе обогащения жизни лабораторных животных, что прямого отношения к Муравлеевскому исследованию даже и не имело?–?исследование было таким коротким, что в нем особого обогащения не полагалось, раздадут иногда по кусочку марли из пачки, чтоб в клетке играть, и все. А вот в долгосрочных исследованиях... И коллаборатор сам зачем-то рассказал про кролика, в ходе обогащения удавившегося в цепи, на которой висела игрушка?–?сунул голову, бедняга, хорошо вовремя успели составить отклонение от протокола, а то,?–?и Муравлеев явственно ощутил, что все это рассказывается для передачи его невыловленным единомышленникам,?–?дня через два защитники прав животных пронюхали и готовы были уже раздуть целую историю! Норовя угодить, напоследок побаловать, по пути коллаборатор завел к обезьянам. В перерывах между получением дозы обезьяны ели попкорн и смотрели телевизор, на колесиках вкаченный к ним в палату. И этот случай обогащения, надеялся коллаборатор, тоже будет передан на волю. Наконец, пришли.


Перевозной стеллаж с клетками, деликатно отвернутый от столика лаборанта, здесь тоже все делалось быстро, гуманно и ловко?–?в контейнер с газом, потом на столик, щипал за лапку, чтобы проверить, заснула ли, брал кровь в две крошечные пробирки и тут же совал в другой контейнер, с газом уже окончательным, а через пару минут закреплял на доске булавками за четыре лапки, выбривал живот, чтоб шерстинки не попадали внутрь, доску же нес прозектору в соседнюю комнату с приоткрытой дверью. Муравлеев взглянул на клетки. Где самки и где самцы, теперь было не разобрать: все лежали, как белые камни, носом уткнувшись в угол. На досках знакомые лица, впалые щеки, темно-розовые глаза, женский безвольный подбородок, но теперь они лежали полностью распрямившись, с булавками в розовых пальцах, в знакомой и узнаваемой позе прямохождения в смерть. Первое, что делал прозектор, это чик, ножницами отрезал неуместный теперь хвост.


Муравлеев резко повернулся к коллаборатору.


–?Зачем же вы их разворачиваете? Чтобы не видели?


–?Все по инструкции,?–?подтвердил коллаборатор.


–?Вы же сами сказали, они не зреньем, не звуком, а так, что нам с вами не видно, не слышно.


Коллаборатор недовольно смотрел на него и, казалось, не понимал. Муравлеев вспомнил, что перед ним не специалист, и попробовал объяснить:


–?Сигналы, для вас лишенные всякого смысла или вообще не воспринимаемые вашим ухом...


–?Извините, нам пора продолжить работу,?–?сухо сказал коллаборатор.


–?Погодите! Ведь это важно. Они читают судьбу, как раскрытую книгу. Представьте, что здесь происходит, если все это, с запахов, перевести.


Коллаборатор, не слушая, отстранил Муравлеева, и принялся демонстрировать зарубежным ученым взвешивание органов, в уме уже составляя текст: отмечая высокие профессиональные качества, прошу больше не присылать курящих, т.к. беганье по лабораториям с выпученными глазами производит неприятное впечатление на сотрудников, сказывается на процессе и противоречит политике отдела кадров в отношении здорового образа жизни. Про высокие профессиональные качества, это будет справедливо, как он там говорил? Перевод с сигналов, невнятных уму, а то и не слышных уху? С этим, верно, все было в порядке.


Так случилось, что больше Муравлеев туда не попал и их языка не выучил. И вот нежданно-негаданно, посреди психиатрической лечебницы, с ним случилось чудо из тех, в которые он не верил. Он, конечно, читал, как в шоке, во сне, в гипнозе люди болтают на языках, о которых и не подозревали, но считал это все одним из беспочвенных светлых мечтаний человечества, как бы так, не уча падежей, устроить, вроде зуда своих клиентов пообщаться с ними запросто. Даже в те времена, когда на судьбоносный урок фонетики к нему валили толпы ночных цветочниц, времена, которые запомнились Муравлееву как эпоха сказочного богатства и беспорядочных половых связей, даже тогда Муравлеев говорил им всем: «Учите неправильные глаголы: никакое внушение, погружение и опрощение вам не помогут». А теперь вот случилось чудо. Без зубрежки, хлопот, словаря, без какой-либо подготовки он слушал запах, все в нем понимал и запахом мог ответить.


Он пришел в себя оттого, что его постучали по плечу. Над ним, с утроенной деликатностью, склонился старый знакомый. Со стыдом Муравлеев отметил, что сидит лицом в угол, а как и когда развернулся, не помнит. «Вы свободны, пришлите счет,?–?говорил знакомый.?–?Ваш больной отказался спуститься».


Муравлеев вышел из корпуса и двинулся по направлению к машине, думая о своем больном, с которым так и не познакомился, но уже заочно гордился: такого надо выписывать, вот один изо всех с головой на плечах (что там даже трудиться спускаться на первый этаж, когда ясно любому, что так, поболтают, унизят и оставят в больнице). Тех, кто ходит на эти консилиумы, на что-то такое надеясь, этих точно следует запирать. А его больного, порвавшего цепь не просто нелепых (опасных!) иллюзий,?–?такого могли бы и выпустить. Он втянул в ноздри запах хвои, он дышал полной грудью, но странно, что-то здесь ни души, одни пустые машины, а он бы вывел их всех на прогулку. Вот терапия! В аллеях, парами, врач-больной, а завтра наоборот, чтоб никому не обидно. Досада берет, такой парк, и запах вивария почти не слышен: только небо, земля и старая хвоя. Не пускают их, что ли? Или они не умеют выйти? Ведь голова?–?не клетка.


Счет он, конечно, пришлет, но что-то во всем этом явно не так. И вдруг понял, чего ему так одиноко: он привык по судам, что после решения за ним должны гнаться, умоляя составить прошение, объяснить, что же все-таки произошло, или немедленно позвонить по телефону, где знают, чья кошка собаку съела. Здесь же никто не гнался. Ни один политзаключенный с открытым письмом, ни один экстрасенс с романом-предупреждением, а между тем должна же здесь быть своя интеллигенция, палата, как принято выражаться, номер шесть (Муравлеев так выучен был, что в любом муравейнике, где солдаты, рабочие, фараон, должна быть интеллигенция). Как каждый раз, застав чужую профессию в халате, он убедился, что быть сумасшедшим нестрашно, небольно и неинтересно. Быть сумасшедшим, в первую очередь, скучно?–?каждый день, шаг за шагом, перебирая руками по одной и той же цепи рассуждений, упираться в единственный вывод, который?–?никуда не выводит, а просто кончается цепь.


Так, никем не преследуемый, он дошел до машины, завелся и съехал с хвои. Просыпаться утром и знать, что сейчас все будет по-старому. Депозиция, Павлик, транскрипт, поясница и шея по Рихтеру в десять баллов?–?а надо как-нибудь по-другому, перевернуть блокнот вверх ногами, писать справа налево и левой рукой, по диагонали, в зеркальном своем отражении, или выучиться стенографировать, чтоб триста раз, когда переводишь, не делать одни и те же пометки, или... да выучился он давно уже стенографировать! Вот это все может записать одним крючком. ...Или хотя бы давайте сменим цитатник. Что в истории слышно? Кто может?–?грабит, кто не может?–?крадет. Проблемы? Две. Дороги и дураки. Демократия? Есть плохая форма государственного устройства, только лучшей пока никто не придумал?–?бросать курить совсем не сложно, я сам это делал множество раз. Ну, выучили эти десять, давайте еще теперь какие-нибудь десять выучим. Следующие. И так, постепенно... Мы же все будем знать. Кто что сказал. Давайте сделаем ремонт?–?переклеим, перекрасим, самим же будет просторней, чище, светлей, мы тут все засалили, засрали, затерли... Впрочем, не ходи все живое предсказуемыми путями, как бы мы переводили? Как сбывали бы с рук этот фокус?–?не секундное отставание, как кажется со стороны, а надежное опережение чужой мысли и речи? Давайте сменим цитаты?–?и что? И я пойду по миру с рукой? Здесь у меня уж хозяйство налажено, заточен Киплинг на «восток дело тонкое», и вообще... С ходу-то и не сообразишь. А сколько других, видимо, есть профессий, столь же зависимых от повторяемости, как моя?–?и что, всем на свалку? Нет, не будет ремонта, в этой вонючей, пролежанной дыре нам всем придется помирать...


Фима резко вскочил, налил коньяку в два бокала и, прижав их фигушками к груди, как когда-то обозначал определенный тип девушек, пошел проталкиваться к дивану, туда же проталкивая Муравлеева. Он пронес бокалы нерасплесканными, но, сев на диван, забыл и о них, и о Муравлееве. Теперь он держал их в вытянутых руках, опустив на журнальный столик, и машинально поглаживал пальцем стекло. Склонив голову, он со странным оскалом рассматривал толпу беснующихся гостей. Были все те же: Фимина теща и Ебаный-В-Рот (далее «ЁВР»), где-нибудь в ванной, подкрашивая съеденные поцелуями губы, до поры до времени притаилась ДБС, а судя по двум противням куриных ног, в гости ждали и Л: ее не прокормишь, такая... бой-баба. (Муравлеев всегда удивлялся, как слово бой-баба лишено голливудских и педофилических коннотаций, а Л, обглодав, всегда возмущалась, что косточка?–?черная: «Вспомните, какая у нас была косточка! Белая-белая!») Фима быстро очнулся и подал Муравлееву кровавый янтарь, успокоившийся в бокале, потеплевший от Фиминых пальцев.


–?На!?–?сказал он ворчливо.?–?Давай выпьем за нашу дружбу.


Они отпили по глотку.


–?Поразительно,?–?с неприязнью сказал Фима.?–?В старении самое отвратительное?–?это чувствовать себя дураком. Ведь вот каждый из них знает про тебя нечто, чего ты сам о себе не знаешь.


Фима почти откровенно ткнул пальцем в очень молодого человека, пораженного той болезненной хилостью, когда лицо из последних сил на весу держит нос. Это был чей-то сын или внук, но никак не клон. Похож? Конечно, похож, и тысячу раз видан, но?–?методом минимальных, микроскопических, пар?–?не тот. Во-первых, намного моложе...


–?Смотришь на себя в зеркало и думаешь: ничуточки не изменился. А между тем каждый из них?–?каждый!?–?видит. По-моему, чудовищно.


Тихий ангел пролетел. Тихий демон, скопленье теней, русалок, голосами серебряными, как колокольчик, пересмеивающихся по ветвям, комната вдруг наполнилась ими, Муравлеев услышал всплеск волос в отдаленном углу, у себя за спиной, под носом, они постоянно меняли место и тихо смеялись. Это напоминало игру в жмурки, то и дело русалки подставлялись под руки, но, хватая, гости зачерпывали воздух. Муравлеев видел, как неумолимо сближаются двое, и, зависнув над их головами, тут же являлась русалка. Чтобы схватить, достаточно протянуть руку, кончик ее хвоста щекотал ноздри, в предчувствии удачной охоты те двое, сходясь, улыбались, неловко краснея от счастья, но при первой же фразе: «Ну ты как вообще, чего?» русалка с тихим серебряным смехом, похожим на плач, снималась и отлетала. Мужественно стиснув зубы, они продирались сквозь дебри недавнего гриппа, плечом к плечу сквозь студеную скуку, и ни один не смел сказать: я говорил с тобой по ночам и там, во сне, ты отвечал другое.


Это тело моего друга, с которым я больше никогда не поговорю. Я сижу за блинами и оливье, опасаясь, как всегда в таких случаях, смотреть на ветчину, и отдаю последнюю дань, включая и то, что заваливается за подкладку, и готов отдавать еще лет двадцать-тридцать (дай нам всем Бог здоровья!) и лично возить в орду. Лить здесь слезы мне не по чину?–?за столом и мать, и жена, и любовница, держащиеся молодцом, потому голосить об утрате мне, человеку, лишь однажды видевшему юбиляра... собственно говоря, живым, было бы дерзко и непочтительно к чужому горю.


Они пили, кричали тосты, и теперь серебряный смех был почти и не слышен, заморили уже червячка, затравили тихого ангела, общались вовсю?–?бодрствующие рожи, смеющиеся рты, сознательные позы, разинутые глаза...


Но от одного слова «горе»... нет, не так по углам звенели русалки, вздымался сквозняк, поднимались торчком усики под носом самых красивых женщин, не так они пели, а по-другому?–?настолько, что Муравлеев секунду был сытым, счастливым и пьяным. Упоенным. Ведь все-таки было! Пусть лишь несколько раз, это все же не секс, который можно наладить два раза в неделю. Это редкое, уникальное явление природы, как какое-нибудь затмение, совпаденье сияний и дисков, астрономическое чудо?–?будь счастлив тому, что удачно родился. Есть музыка, о которой никогда не узнаешь ни названия, ни композитора. Пальмы, цветущие раз в семьдесят лет. Крепость, куда по несчастному совпадению попал во время отлива и не нашел ничего особенного. Книги, прочитать которые все равно что выучить новый язык, продираясь слово за словом, осваивая фрикативные и взрывные, и вот, когда этот язык ты почти уже выучил, можешь общаться, приблизительно понимаешь, книга тут же кончается, и говорить на этом с трудом освоенном языке уже не с кем. И дело не в том, что все они умерли (они не все давно умерли), но если встретиться с ними не в книжке, обнаруживаешь, что сами они этим языком не владеют, несвободно, и первые же удивятся, если ты вдруг залопочешь на том, фрикативном... И потому счастье хоть раз совпасть?–?это чудо. Поговорить на одном языке без несносного переводчика, без Муравлеева, пропускающего целые периоды оттого, что в уме умножал беседу на почасовую ставку,?–?это чудо, золотая удача, след которой, золотая пыльца, золотая печать, навсегда остается на лбу постороннего человека, которого с тех пор зовешь другом и с которым никогда больше не поговоришь.


И Муравлеев, растрогавшись, разыскал в этом зверинце Фиму, крепко чокнулся с ним и выпил, а Фима, кометой давно пронесшийся вдаль, посмотрел на него удивленно и покачал головой.


Сквозь толпу к Муравлееву продрался ЁВР.


–?Ты все еще переводишь,?–?спросил он, прожевывая маковый рулет,?–?бабушек через дорогу? Слушай, давай организуем гастроли!


Муравлеев покраснел от удовольствия.


–?На паях,?–?продолжал ЁВР.?–?Честное слово. Шоу-иллюзион.


–?И что я должен делать??–?с интересом спросил Муравлеев, воображая нечто из Вольфа Мессинга. (А ЁВР что? Музыкальная пауза? Будет ходить по канату с шестом?)


–?Для начала?–?перевести сценарий,?–?снисходительно пояснил ЁВР, убеждаясь, что Муравлеев ни аза не смыслит в организации гастролей.?–?А потом надо будет куда-нибудь его пристроить. У тебя есть знакомые в шоу-бизнесе?


Тут Муравлеев слегка запнулся (представитель в Чечне по правам человека?–?это шоу-бизнес?), но было уже поздно.


–?Жаль,?–?безжалостно резюмировал ЁВР.?–?А что ж Фима говорил... Ну да ладно, можно и с улицы. Настолько хорошее шоу, что можно и с улицы. Честное слово. Так вот, потом, значит, сделаешь синопсис, потому что у них не хватает терпенья читать. Знаешь, сконцентрированно все лучшее?–?но это, я думаю, ты умеешь. А дальше?–?звонить, рассылать...


–?Я не умею звонить-рассылать,?–?сказал Муравлеев, мгновенно нащупав знакомое чувство, что вот на глазах рассыпается еще один шоу-иллюзион. И все почему? По тем же причинам, по которым большинство переводчиков отказывается выучить программу SDXL?–?им и демо-версии шлют, и саму программу предлагают со скидкой, и знакомые обещают показать, а воз по-прежнему находится в той точке, где переводчика с мару-мару найти гораздо проще, чем переводчика, способного работать в SDXL. Неманевренный, консервативный народ, в упор не желающий видеть, что достаточно минимального усовершенствования в механизме?–?дружелюбной улыбки, лишнего неперехода через дорогу, лоб в лоб столкнувшись с кем-нибудь из влиятельных знакомых, или просто пыль протереть с монитора?–?и ржавая консервная ЭВМ, изготовленная в прошлом веке?–?да что там! в прошлом тысячелетии!?–?вполне сойдет за новехонький жизнеспособный лэптоп. Ему стало грустно, но вместе с тем и спокойнее?–?будто из блеска и грохота прибыльного иллюзиона снова попал в безмолвную мышеловку Матильдиных апартаментов, где, хоть и давит на шею, никто не заставит ходить по канату с шестом.


–?А я тебе помогу! Единственно, я без языка,?–?бойко соврал ЁВР, именно им снимая маковое зернышко с зуба.?–?Но с цифрами я тебе помогу. Смету расходов я дам, а что касается моих комиссионных, то их я могу назвать тебе прямо сейчас: я хочу получить с этого дела двести тысяч плюс пять процентов от каждого сбора. Ведь пять процентов?–?это по-божески? Честное слово!


Муравлеев не мог не отметить, что у ЁВРа появилась новая присказка и, хотя знал ЁВРа давно (Руслан, телефон с «Аидой», шведское гражданство), вдруг усомнился, что это тот же.


–?Оборудование я перевезу сам,?–?распоряжался ЕВР.?–?У меня есть контакты. Но будет проблема с напряжением.


–?Будет,?–?согласился Муравлеев.


–?Надо двести двадцать вольт. И это тоже ты должен решить. Плюс шестьдесят герц.


Муравлеев расстроился, что это он тоже должен решить?–?но ничего, как-нибудь решу: пересчитаю со справочными таблицами. Хотя в футах было бы проще. И тут же спохватился:


–?Оборудование можно достать где-нибудь здесь. Чего там: кабина, комплект наушников...


–?Этого точно я не знаю,?–?сказал ЕВР.?–?Лучше пусть пляшут со своим. Держи!


И он тут же вручил Муравлееву два десятка страниц, прошитых скрепкой, нимало не сомневаясь, что Муравлеев тут же начнет их читать.


–?Это золотая мина.


«При плохой игре»,?–?подумал Муравлеев.


Выручила его Фимина теща.


–?Здравствуй, Женечка,?–?сказала она, неприязненно косясь на ЁВРа.?–?Я, наконец-то, нашла, чем тебе заниматься!


ЁВР обиженно отошел.


–?Помнишь, тогда говорили?–?роман? Не роман, а что-нибудь интересное людям, что-нибудь действительно полезное... Фима, подай мою сумку!


И теща, порывшись в трех сумочках и поочередно извлекши из них запасной памперс, собачий поводок и плоскую жестянку от леденцов, служащую портсигаром, нашла, наконец, свою и выудила из нее много читанную и Муравлееву смутно знакомую книжку.


–?Вот!?–?с торжеством сказала ФТ.?–?Вот если бы это перевести! Я специально, зная, что ты здесь будешь...


–?Мне кажется, я уже это один раз переводил,?–?неуверенно проговорил Муравлеев, чувствуя, как от одного взгляда на обложку в комнате распространяется аммиачный запах.


–?Исключено!?–?отрезала теща.?–?Тогда бы уже была революция в медицине. Если ты мне не веришь, спроси у доктора Львив. Знаешь, как она загорелась! Сама хотела перевести, но?–?ты знаешь.


–?Знаю,?–?сказал Муравлеев.?–?Доктор Львив под судом.


–?Под судом??–?удивилась теща.?–?Ты, наверное, путаешь. Я другое хотела сказать: у нее две клиники, ей не до книжки. А вот ты бы как раз, на досуге...


Муравлеев с секунду поколебался, не сделать ли доброе дело. Предложить через тещу Львице слегка отредактировать текст. Можно же попросить Карину? Неудобно все ж на процессе, когда в транскрипте будут всякие эканья, беканья, незаконченные предложения, просто некрасиво выраженная мысль, да еще прокурор-мерзавец станет на каждом шагу уловлять: «Как вы "этого не говорили"? Страница восемь, строка двадцать третья...»


–?Я понимаю, что это немалый труд, но он окупится с лихвой. Конечно, ты можешь найти себе спонсора,?–?брезгливо подобрала губы теща,?–?но, боюсь, что спонсор, как только увидит, в чем дело, сразу скажет....


Тут теща перешла на разные голоса.


–?За перевод я вам заплачу сколько скажете,?–?вкрадчивым голосом ненавистного спонсора.


–?Еще бы!?–?цинично, зло.


–?Но вот после этого вы отказываетесь ото всех прав,?–?снова паскудным, любезным писком.


–?И купоны стричь мы, так сказать, будем сами!?–?с ужасным нажимом в каждом слоге.


–?Конечно, ты можешь поступить, как хочешь,?–?сказала теща нормальным голосом, обрывая инсценировку.?–?Я не запрещаю. Вот тебе книжка, я специально ее принесла. Если решишь искать спонсора, воля твоя. Но я бы рискнула. Что тебе? Перевести один раз, а дальше?–?проценты с продаж, с переизданий, ты вообще, считай, застолбил эту область?–?может, тебя, как специалиста, начнут вызывать в разные санатории, клиники... Переводить. ...Но раз ты сомневаешься,?–?вспыхнув сквозь пудру, вдруг заявила теща.?–?Я сама готова тебе оплатить! Потому что, в отличие от тебя, я в этой книге не сомневаюсь!


С содроганьем Муравлеев заметил, что на глазах у тещи заблистали упрямые слезы, а руки поехали рыться в сумочке, хорошо еще за платком, а то чуть не за оперным, в бисере, кошелечком (причем из недр сумочки вырвалась новая волна аммиачного запаха). Его выручил ИВИВ, как всегда чуть не падающий от смущения. Он передал какой-то конверт «от общих знакомых». Теща, обиженная, отошла.


ИВИВ мялся, но тоже, видно, считал, что Муравлеев, не отлагая, должен открыть конверт и, возможно, тут же черкнуть ответ. С этой сумкой своей на ремне он даже похож был на почтальона. Непревзойденные мастера социальных отношений, оба молчали в голос. Муравлеев сам был на грани предложить какую-нибудь petit jeu. В этой маленькой корзинке и наряды и ботинки, черный с белым не берите, да и нет не говорите, вы поедете на бал? И тут заметил, что предлагать поздно. Бал и так был в разгаре. Раскрасневшись от танцев, вина, духоты и тайных желаний, вальсировали нарядные пары, умело огибая мебель, таких мудаков, как Муравлеев с ИВИВом, и все встречающиеся на пути острые углы. Заприметив даму свою, без собачки, в руках ЕВРа, Муравлеев вспыхнул. Тысячей острых стрел ревность и боль пронзили сердце. Ему даже казалось, она сама жалобно смотрит из рук ЁВРа, словно просит Муравлеева: «отбей! спаси!», но от одного воспоминания, сколько там правил, подкашивались ноги. Черный с белым? Да вы смеетесь! Не черный с белым, вообще ничего нельзя брать в руки, вам скажет любой адвокат!.. И сколько другого еще надо помнить! Середину алфавита, чтоб чувствовать грань между «да» и «нет», три креста, где по протоколу для очистки совести следует узнать, продолжается ли эксперимент... А сколько не помнить!?–?ужасное то, что увидел о них, о себе по судам, по психушкам, по тюрьмам, по овальным залам, вивариям, под крахмальной скатертью конференций, в домах престарелых, в крестовых походах,?–?он же все же не дипломат, как не смутиться, не отвести глаза, как сделать вид, что ничего этого не видел?


Впрочем, у страха глаза велики, общенье с людьми?–?как то преступление: чем чудовищнее, тем ты сам все это придумал. С другого конца комнаты жалобно смотрела на него ДБС, но он мог только ответить ей взглядом: «Я трус. В темноте шарахаюсь тени лифтера. Получаю багаж чужими руками, стоя всегда только там, где лучшие чемоданы уже разобрали. Но не мотаться же нам по мотелям. Мой удел?–?узнавать тебя в лицах и жестах посторонних людей. Ведь я никогда не вернусь». И подумал, что вот она смотрит, а перед глазами, по его волосам, рукавам, пляшет желтое это пятно, то, что он о себе никогда не узнает (только ль старение, Фима!), вот стоит перед ним ИВИВ?–?и видит, а он никогда не увидит... Бррр! Познаваться в социальных отношениях было больно и неприятно. Однажды он читал, зачем Робинзон Крузо завел себе обезьяну. Весь рассказ состоял строчек из двадцати, но Муравлеев прилежно читал его до конца рабочего дня. «Робинзон Крузо,?–?писалось в рассказе,?–?завел себе обезьяну для того, чтобы иметь перед глазами карикатуру на самого себя. Когда обезьяна кисло почесывала себе животик, с угрюмой гримасой вперившись в небо, Робинзон Крузо стоял рядом и покатывался от смеха». Так вот для чего, догадался Муравлеев, завели всех нас, и вот для чего я завел себе «я», и задумался, безответственно так рассуждать или не безответственно: глядя со стороны, получалось, что он открещивается, дает карт-бланш, вместо того чтобы приструнить...


Ну да ладно. Вокруг все ревниво следили каждый за эволюциями собственной макаки на поводке?–?сейчас по горло залезет в варенье, заврется, или слишком уж скромненько держится, другие макаки затопчут,?–?краснели, бледнели, науськивали, тянули из кучи-малы за хвост... Однажды такая макака, по обыкновению всюду суя свой нос, заглянет в магический кристалл. Сколько будет потом усилий засадить ее за работу, сколько разочарований?–?ничего из увиденного не запишет, просто не знает таких слов, все в размер ее убогому умишку, взглянешь?–?тошнит, какое-то зеркало, портрет обезьяны. Разве так? Разве т а к там все было, в магическом-то кристалле?! А мы-то, помнится, думали, что к кристаллам подпускают только самых достойных, мы-то, скажу откровенно, и не сомневались, что если кому покажут кристалл, то дело в шляпе: значит, готов. Дудки! Писать-то все?–?обезьяне. Да еще особо нельзя наезжать, а не то вдруг заявит, я больше не буду, устала, чаю хочу, обогащаться, как те другие макаки?–?попкорн, телевизор... Что тогда? Встать перед ней на колени? Ну потерпи, ну хотя бы как можешь, гримасками слов... все, молчу, не мешаю.


По утрам Робинзон Крузо порол обезьяну.


И опять вспомнилось, шестнадцать умножить на два, тридцать два и еще по стольку, да если у каждого по макаке!?–?тесно мне, госопода, здесь яблоку негде упасть, самый воздух слоится сотнями лиц, в социальных отношениях все б хорошо, но душно... Из угла за ним следила не только Дама без собачки, но и еще одна пара глаз. Филькенштейн! Муравлеев бросился к нему, чтобы сказать, как он благодарен, он все тогда так и сделал?–?когда по телефону они обсуждали гражданственность. Без колебаний отрёкся от самого дорогого. Но Филькенштейн встретил его как-то холодно, будто не было между ними ни прогулок в заснеженном парке, ни длинных ночных разговоров, будто Муравлеев?–?посторонний ему человек, с назойливой периодичностью встречаемый на чужих днях рождения, или будто Муравлеев?–?чем-то его обидел... Ну что ж, так?–?так так.


Его выручил зять старика Хоттабыча (что-о-о-о? изумился Муравлеев, но Фима ему объяснил: в старом фильме, ты помнишь?.. он сам, к сожалению, умер..)


–?Да вы не бойтесь,?–?усмехнулся ЗСХ.?–?Я сам обеспечу охрану. Естественно, будут мешать, но я ведь не отступлюсь. Не такой человек. Издать эту книгу на всех языках?–?мой гражданский долг.


Муравлеев помялся.


–?Это будет бомба!?–?сказал ЗСХ, потирая руки.


«Золотая мина»,?–?подумал Муравлеев. До него доносились обрывки чужих разговоров: «Такой был словарный запас! Толстого читал!»?–?«Ничего, если вдруг пригодится, тогда жизнь научит».


–?Когда вашу жену заставят надеть паранджу,?–?декламировал ЗСХ,?–?когда вас заставят завести гарем!...


По надрыву его не понять: ламентирует? бредит? мечтает?.. Жизнь научит? Муравлеев не разделял этой счастливой уверенности. Ведь как поставлен учебный процесс? Ходят все на головах, а поднимешь голову?–?читают. Но если вглядеться, то учебник у каждого на всю жизнь заложен на одной странице. Разве кто-нибудь видел, чтоб жизнь кого-то куда-то?–?переводила? Учителям трудно, мы все это знаем, и зарплаты низкие, и чернила в чернильницах замерзают,?–?но не может же быть стопроцентного поголовья тупиц? Значит, не такой уж хороший учитель. Перехвалили. Вокруг сплошные прорывы, в педагогике, в методологии, надо же сочетать каналы восприятия, нельзя же простым механическим повторением! Чья бы корова, конечно, мычала: сколько муравлеевских учеников, разбросанных по свету, сейчас, как жуки по стеблю, выкарабкиваются по контексту! Взглянуть на того же ИВИВа! Конечно бы он постеснялся в глаза обвинить жизнь в педагогической несостоятельности. Однако чутье подсказывало: в самом подходе учителя что-то не то, уже в равнодушном лице с выраженьем «вас много, а я одна». ...Впрочем, не надо впадать в пессимизм. Легко так огульно: «научить никого ничему не возможно» и все тут!... А можно иначе: скажем, жизнь неважный учитель, но где-то ведь есть и хорошие?..


–?Из-за таких равнодушных, как вы,?–?уже полукричал ЗСХ.?–?К власти пришел...!


Из этой неприятной ситуации его выручил Фима.


–?Я давно за тобой наблюдаю?–?ты зарываешься, брат. Я все понимаю, однако зачем ты обидел Елизавету Дмитриевну? Она тебе когда-нибудь хоть слово дурное сказала? Все «Женечка, Женечка»... Кстати, во всем этом может и быть зерно. Ты знаешь, как я к ней отношусь, но в смысле делового чутья...


Муравлеев машинально повел носом.


–?Ну да Бог с ней, Петряку-то зачем отказал? С ума сошел связываться с таким человеком?


Фима постучал по собственной голове.


–?Наживать такого врага! Ну, неохота тебе ввязываться, сказал бы: «Пришлите, я посмотрю, это очень интересно». А потом бы сказал: «Боюсь, не осилю, не хватит знания языка. Не хочу губить хорошую вещь». И все. Он бы понял. Ну ладно, поезд ушел...


Муравлеев обвел глазами комнату и увидел, что выручать его больше некому. Груздь на сборище не явился. (Злые языки успели нашептать Муравлееву, что Груздь лег в психбольницу, но Муравлеев, всегда неравнодушный к Груздю, не поверил ни на секунду, что тот симулянт?–?просто история с доктором Львив его подкосила. Как, в самом деле, не спятить от мысли, что за твое неношение ошейника человека посадят в тюрьму? Был бы ошейник и множество маленьких черненьких снимков, похожих на кадры из фильма «Орфей спускается в ад», не посадили бы, как не сажают сто тысяч других, с отменной, почти переводческой памятью. Ну никогда не собьются! Если их нанял истец, то покажут в суде, что подобное сплющиванье позвонков происходит от травм?–?а, точнее, конкретно от этой. А если их нанял ответчик?–?доложат присяжным, что если любого из них лет так в сорок раздеть и как следует щелкнуть, получится тот же Орфей. «Вы, конечно, не медики, но объясню на доступном примере: как "Дженерал Моторс" выискивает на помойках обломки своих творений, чтоб впредь не делать такими прочными части, пережившие мотор; вам все равно, а им экономия». Они никогда не собьются и прибудут в «Дженерал Моторс» с чистейшей совестью?–?все сносил, все позвонки, все зубы, был рентабелен, разве что портил воздух и жрал бензин, но кто из нас без греха.) Расходились последние гости, и ЕВР (вот лживая сволочь!) на прекрасном уличном сленге, разя сабвеем, помоями и кокосовым маслом, прощался с Ромой, а Ира, бесстрашная птичка, грудью бросившись между ними, защищала птенца (кукушонка, должно быть, потому что ростом и весом птенец ровно вдвое превосходил мать):


–?Прекрати! Он не говорит, но все понимает!


Он отвлекся лишь на минуту, но Фима окончательно разошелся:


–?Ты всегда был мизантропом, но теперь ты стал еще и надменен и груб, а это уже похуже!?–?и Фима вдруг покрутил под носом Муравлеева пальцем.?–?Ты избаловался! «То я не буду переводить, это я не буду переводить!»?–?и палец, и аргументация по ролям, все манеры Фима вдруг перенял от тещи.?–?Ты что же, действительно вообразил, что можешь выбирать? Кто ты такой?! Я скажу тебе, кто ты такой! Ты тень чужих мечтаний о лучшем будущем! А ты вообразил, что можешь обойтись без оригинала! Черт знает что такое! Просто Андерсен какой-то!


Фима остановился, чтобы перевести дух, и как-то невольно обмяк, но продолжал ворчливо:


–?Радуйся, что хоть что-то умеешь делать...Радоваться должен и благодарить. Ты на всех смотришь свысока, а эти люди срать бы с тобой не сели, если бы не язык... Подумаешь, цаца! Как тогда со столиком,?–?вдруг уточнил Фима.


–?Фима, ты пьян,?–?просто сказала Ира, проводившая последних гостей.


–?Радоваться и благодарить,?–?твердил Фима, икая и кланяясь и пятясь мелкими, то ли лакейскими, то ли конфуцианскими шажками.?–?Радоваться и благодарить!


И вдруг с грохотом упал на пол.


Одеваясь, Муравлеев смотрел на железную женщину с благоговейным ужасом?–?пусть опыт с Ромой не удался, все же нельзя не признать, что хотя бы частичная русификация семьи осуществилась успешно. Муравлеев впервые видел Фиму мертвецки пьяным.


 

К списку номеров журнала «Слова, слова, слова» | К содержанию номера