Ирина Аргутина

После грозы. Повесть

1.

 

            Молния распорола ночную мглу, шторы на окнах, влажный и душный летний сон, и без того некрепкий, и вошла в левое подреберье. От этого он и проснулся – за секунду до грома, разворотившего тишину и разбудившего Ольгу. Она не то, чтобы испуганно, – скорее, недовольно – приоткрыла глаза, и Сергей тут же закрыл свои. Единственный способ затаиться.  «Спи, спи, это гроза», – прошептал как будто сквозь сон, поправил съехавшую с неё тонкую простыню. Только бы не проснулась окончательно, не почуяла, как у него колотится сердце, как заливает холодным потом лицо и шею...

            Обошлось. Она сморщила нос, что-то пробормотала и уснула, а он замер и стал ждать рассвета. Пытка – бессонницей, аритмией, вспышками ярких и отчётливых – как вчера! – картин той ночи…. Четверть века прошло. Да, именно сегодня. По молодости ещё как-то справлялся, а сейчас, лежа неподвижно и беззвучно, Сергей пытался отогнать назойливую мысль: «Я сегодня умру», – и не мог. Уговаривал себя: дурак, тебе всего сорок пять, у тебя любимая жена – любимая до боли (опять эта боль...), сын еще не вырос – правильный парень растет, хоть и сложный возраст у него. Да и вообще ты крепкий мужик, внушал он себе, а то, что ноет, давит и печёт, – скорее всего, не сердце. Так, невралгия (позорное слово, не мужское!) – и у врача ты ещё не был ни разу, да и глупо как-то прийти и сказать: «Боюсь грозы – до боли сердечной, до пульса в сто двадцать ударов, до тошноты, до паники». Нет уж, никому не расскажешь – ни доктору, ни Оле. Ей – тем более. Он попытался представить – и не смог.

Опять полыхнуло за окном, опять нырнул он в воздушную яму. Гром был нескоро – так, не грохот, а ворчание. Гроза уходила. Сна не было ни в одном глазу, лежать стало невыносимо, и Сергей медленно, по миллиметру, отполз на край дивана, беззвучно поднялся и крадучись добрался до кухни. Так, на ощупь – вот он, корвалол. Тридцать раз тряхнуть над чашкой и плеснуть воды. Гадость. Но уж лучше это…  Алёшка – тот сломался. Вся жизнь наперекосяк. А ты, Серёжа – вырулил? Закрыл на замок самую страшную пещеру своей памяти, но что замки – призракам? Тащат они тебя в прошлое, в подземелье твоей незабываемой юности, туда, где все – двадцатилетние, а кое-кто – навсегда. Выкарабкиваешься старцем: ноги подкашиваются, сердце трепыхается чебаком, выброшенным на деревянные мостки.

Как долго длится одна из самых коротких ночей в году! И свет не зажечь, и кофе не сварить в крохотной распахнутой квартире. В маленькой комнате спит Вовка – его-то никакой гром не разбудит. А в их спальне – она же столовая, гостиная, библиотека –  дверь не закрывается по старой привычке, со времен кота, заведенного Олей ещё до замужества и названного вполне профессионально – Мурексидом. Котяра вырос огромным и лохматым, откликался на Муську или Мусика, Сергея принял легко, но без особого интереса. Он прожил невероятно долгую и счастливую кошачью жизнь, а три года назад ушел умирать. Старый, слабый, с неожиданной прытью выскочил из открытого окна второго этажа и исчез. Вовке шёл двенадцатый год, и он изо всех сил пытался быть мужественным, а Оля ходила потерянная, прятала глаза, полные слёз. «Олюшка», – он обнимал ее, произнося только имя, гладил по голове, как ребёнка, и думал: а без меня – как?

Спит Оля, его соломинка. Крепкая оказалась девочка. С другой бы не удержался. Так случилось, что три человека последовательно входили в его жизнь – и каждый уводил от предыдущего. Три человека, но женщина одна – Оля.

А первым, конечно, был Андрюшка. Рождение младшего брата вывело десятилетнего Серёжу из замкнутого, уже отчуждённого от родителей и приятелей книжного пространства. Андрюшу он любил с недетской нежностью, заботился даже не по-отцовски – почти по-матерински и дарил ему всё, чем сам обладал, от игрушек до чудесных стран, океанов и островов. Сейчас они снова сблизились, уже семьями. А в своё время от подрастающего Андрея его увёл первый настоящий друг, с которым можно было – на равных, на одном языке, немного птичьем…

Алексей… Они называли друг друга полными именами. Оба – книжные мальчики, юные интеллектуалы, немножко снобы, конечно. В какие философские пучины они погружались, для других тайные, а то и запретные, какие книжки выискивали правдами и неправдами и читали по ночам! И делились друг с другом знаниями и открытиями – года три, наверное. Потом, скорее всего, наговорились бы, утихомирились и закруглились, оставшись приятелями – к этому шло. Но грозовая ночь и однокурсник Женька, обычный парень, знающий пять гитарных аккордов и поющий под них всё, что попросят, персонаж, совершенно не подходящий для трагедии, развели их так, что теперь они друг другу – те самые пещерные призраки.

А из одиночной камеры, в которую он сам себя заточил, где жил несколько лет благодаря инстинктам и природным силам молодого организма, его вывела она, девушка Оля. Тяжело ей, конечно, с ним. Но – любит. До сих пор. Отогрела. Каждый раз, когда Сергей, берёт её за руку, маленькую, с тонкими пальцами, которые умеют всё на свете, он думает: такими руками – душу греть. Один раз вслух сказал, а она смутилась, как в юности, покраснела даже.

А уж когда Вовка родился – большеглазый, ладненький, немного похожий на маленького Андрюшу, но только – их собственный, роднее не бывает, Сергей оттаял окончательно. И даже Алексей, который жил по соседству и нет-нет, да и попадался на глаза, почти перестал восприниматься фантомом. Но несколько лет назад страшная гроза застала их с Олей и сыном в лесу, Вовка потерялся из виду, а молния ударила где-то недалеко, и мир содрогнулся, – вот тогда и вспыхнул этот ужас с новой силой. Оля грозы не боялась, она даже за Володю не успела испугаться по-настоящему, да и не терялся он вовсе, просто в наступивших грозовых сумерках да за кустами лесной малины не разглядели восьмилетнего мальчишку. Но что-то в лице Сергея тогда перепугало её как следует. С тех пор ловил он на себе тревожный взгляд – как тогда, когда попалась ему старая фотография – с Алёшкой. Всё видит, всё чувствует и мучится, когда не понимает. Олюшка. От неё его может увести только смерть.

 

«Не хочу», – неожиданно твёрдо сказал вслух Сергей. Словно очнулся от собственного голоса. Поднял голову – и увидел, что рассвело. Подошёл к окну. Тот же заросший двор. Может, сейчас пройдёт по нему девушка в голубом платье… Бред. Надо собираться на работу. Сердце, угомонись. Голова, не запускай старую кинохронику…

 

2.

 

            – …А что, Сергей, поскольку «на базаре никто не верит в высших людей», как в твоем понимании решается проблема «превзойти человека»? – Алёша сделал небольшим гранёным стаканчиком движение, похожее на ход е2-е4, и улыбнулся.

            – Видишь ли, Алексей (ох, как хотелось назвать его Лёшкой, но – правила игры!), я еще не дозрел до уровня такой уверенности в собственной сверхценности, каковой наделен воссоздатель Заратустры. Предпочитаю все же искать добродетели.

Сергей сделал ответный «е7-е5» и они выпили, Лёшка – махом, Сергей – половину. Оба расхохотались: сидят на крохотной кухне, голые по пояс, тощие, пьют дешёвое красное вино, которое Алексей смешно именует гомырой, и закусывают килькой в томате и печеньем «Юбилейное» – ничего лучшего в магазине не купишь. Окно распахнуто в позднеиюньский зной, в тенистый двор с лавочками, на одной из которых местные старушки воспитывают новенькую – молодую пенсионерку тетю Галю. В песочнице под грибком мелочь копошится, их мамаши на другой скамейке щебечут – опытом, что ли, делятся?

            Сережа вдруг подумал: если бы у меня такой колобок в песочнице катался, мы с женой сидели бы рядышком и смотрели – то на него, то друг на друга. М-да, в обществе Алексея – совсем чужеродная мысль, да и вообще – несвоевременная, в двадцать-то лет! Не погулял даже по-настоящему. А на днях с младшим братом, Андрюшей, размолвка вышла – вырос пацан и правду спросил. И пришлось ему правду ответить – ту, которую сам от себя скрыть пытаешься. После этого и в глаза смотреть неловко. Ну, ладно, сейчас родители отправили Андрея в лагерь, на две смены сразу. Вернётся – всё наладится потихоньку.

            С трудом и без особого желания возвращаясь к лукавому мудрствованию, Сергей спросил:

– Слушай, а насколько в наше время реальна и основательна идея «базара» как чего-то отдельного и низшего? Как, не будучи высоколобым философом, воспарившим в своем кабинете до горних высот и предоставившим жалким смердам решать вопросы земного бытия, можно всерьез превзойти человека? – И уже сердито добавил: – Стёб всё это. Ну, интересный, конечно. И надуваешься сознанием собственной исключительности или хотя бы оригинальности, да?

Алексей смотрел на приятеля прищурившись, словно решая, как отреагировать. Уж очень быстро вчерашний неофит (да-да, всего год назад Алексей с удовольствием приобщал этого просвещённого язычника к философской культуре) проскочил стадию адепта – и вот, нате вам. Кстати, словечко «стёб» он и сам впервые услышал совсем недавно от бывшего одноклассника, покорителя столицы и МГУ. А Сергей что-то сегодня взбрыкивает на ровном месте – не к добру? Но дружелюбие, да и благодушие после стаканчика – признаться, не первого – взяли верх. Он налил ещё и поднял стакан:

– Ваше здоровье, гуманист и защитник рода человеческого. Это тебя надо было назвать Алексеем, а ещё лучше – Александром. Но давай-ка оставим эмпиреи и решим дела земные. Пикничок, а? – на обочине цивилизации?  Заслужили!

Они и в самом деле заслужили: сейчас вся их группа готовилась к последнему экзамену летней сессии.  И только два счастливца («Нет, труженики! Все бы так работали в семестре», – сказал суровый доцент Филонов) получили «автомат» и уже наслаждались свободой. Алексей еще вчера предложил съездить на маленькое озеро со смешным названием Каракуль. Сергей даже не подозревал о существовании такого и в очередной раз удивился Лёшкиным познаниям. «Каракуль – это, получается, Чёрное озеро?» – спросил он. «Ну да, вокруг – лес, темновато там, но красиво. И тихо, редко кого занесёт…»

– Ну так что, едем – через пару дней, а? Наши как раз рассчитаются с Филоном. Возьмем девчонок, Женьку, если хочешь – ещё кого…

– Погоди, какого Женьку, почему – Женьку?

– То есть, как я понимаю, девчонки протеста не вызывают? – ухмыльнулся Алексей. – А что ты имеешь против Женьки?

Любопытно, отметил Сергей, не Евгения, а Женьки: как чётко его друг расставляет акценты. Женька, их однокурсник, парень был общительный и дружелюбный, душа компании, если, конечно, это не два-три сноба, ведущие философские беседы. На все вечера приходил с гитарой – на радость девчонкам. Может, и сейчас Лёша его для девушек приглашает? Тенью пронеслась в голове неосознанная мысль, не пойманная но – тёмная, нехорошая. Сергей перевёл взгляд на стол, на опустевшую бутылку и Лёшкин стакан (и ведь не пьянеет нисколько, чёрт, пока не перейдёт к другим градусам, а там – быстро и тяжело, уже было дело) – и задумался. Ехать не хотелось. Он бы даже предпочёл на сей раз большую компанию однокурсников – как-то надёжнее. А так – странный состав. М-да, а ведь получается, лучшему-то другу нет полного доверия, подумал он. Лучший друг внимательно наблюдал за ним.

– Что тебя беспокоит, Сергей? – голос у Алёши мягкий, заботливый. – Съездим на пару суток, отдохнём, как самые человечные человеки. Удочки возьмем, лодку надувную даст мне один дедок в деревне неподалёку – я же там каждое лето бываю, ему из города везу… чего-нибудь. Будет жара – купаться будем. Вот тебе и вполне земное бытие. А вечерком, между прочим, под гитару попеть у костра – очень даже недурственно. Романтика, ясно дело, но под неё в жизни не так много времени отводится, а? Ну, как хочешь, конечно.

«Я трушу, – подумал Сергей, – я опять трушу, причем в данном случае – немотивированно». Он в который раз прокрутил в голове недавний разговор с братом: тот спросил, почему Серёжа не пошёл в мединститут – хотел же? И своё внезапное признание: струсил. Ну а как ещё сказать? Он понял это в десятом классе, весной, в первые тёплые дни апреля, когда снег окончательно сошёл с тротуаров. Подходил к остановке и увидел, как женщина лет пятидесяти – или шестидесяти, как поймёшь, если самому шестнадцать, вышла из автобуса и решила тут же по-быстрому перебежать проспект. В руке у неё трепыхалась тряпкой пустая болоньевая сумка, неказистая – самодельная, наверное, а мыслями тётка уже, видимо, была на той стороне дороги, в продуктовом магазине. Ужасен и отвратителен был визг тормозов, но ещё ужаснее – стук. И кувыркание тела с чёрным болоньевым флагом. И короткий поношенный коричневый сапог, вылетевший на встречную полосу. Серёжа стоял у остановки и не мог ни уйти, ни заставить себя смотреть. С воем прикатила «Скорая» – быстро, минуты через две-три – а он всё стоял как пень и что-то всё же видел. И в тот момент, когда врач, наклонившийся было над телом, выпрямился и сделал шаг назад, понял, что падает в темноту. Какие-то люди подхватили его, довели до скамейки, хотели перехватить того самого врача со «Скорой», но Серёжа, едва очухавшись, юркнул в первый подошедший троллейбус. Стыдоба какая. Позорище. Он проехал круг, – с проездным катайся сколько хочешь! – представляя почти немыслимое: вот он, Сергей, – молодой врач, хирург. Другую врачебную специальность он даже не рассматривал. Хирург, да. Ему нужно разрезать человека. Раз-ре-зать! И человек лежит перед ним – под наркозом, без сознания. Как мёртвый. Как эта тётка сегодня.

– Сергей, ты где? – голос Алексея вернул его на землю. И Серёжа, словно стряхивая тёмные мысли и воспоминания, набредшие столь некстати, буркнул:

– Девчонки, как я понимаю, наши?

– Ну, наконец-то! А то он мне тут про стёб разглагольствует, а сам – не человек, а… категорический императив какой-то! Триада – без вариантов, не возражаешь?

 

3.

 

Триадой они прозвали трёх «А»: Аню, Аллу и Асю.  С первого курса сложилась эта странная компания, где Алка и Ася были пристяжными, Аня – коренной.  Ася и Алла, обе голубоглазые, русоволосые, только Ася – всегда с модной стрижкой, а Алка –кудрявая от природы, даже внешне походили друг на друга и получили от Сергея общее прозвище – Алясики. Обе порой крутили лёгкие романчики и кое-как, в основном, благодаря поддержке однокурсников, осваивали точные науки. Обе были симпатичны и по-своему неглупы, но Серёжа и Алексей рассматривали их как вполне приятное дополнение к главному… Аня была умна, как бес: с полуслова, с полунамёка схватывала суть – ситуации, гипотезы, теории. Эх, была бы у неё при этом обезьянья внешность, насколько бы проще было общаться! Алексей и Серёжа быстро бы прибрали её в компанию, на свой «философский пароход», в команду которого поначалу входили ещё два однокурсника, впрочем, быстро отпавшие. Но на беду ей и внешность досталась изысканная, породистая: кожа светлая, волосы тёмно-каштановые, длинные и блестящие, резкие скулы работы хорошего скульптора, точёный узкий нос и глаза, глаза – чёрт бы её побрал… Долго даже цвета не знали – боялись разглядывать. Почему-то сначала думали – чёрные. Потом, правда, оказалось – нормальные такие, серо-зелёные, как и у Сергея.  А уж характер – на козе не объедешь. Лёша пошёл как-то вечером провожать её до дома. Говорили о чём угодно: о тоннельном эффекте, уравнении Шрёдингера, дарвинизме и почему-то о Гарсиа Лорке. Но когда у подъезда Алексей попытался сказать совсем о другом, её точёные скулы одеревенели, глаза сощурились, идеальных пропорций губы сардонически изогнулись и произнесли: «В настоящее время мне совершенно нечего делать с тем, что ты сейчас изрёк. Мы всего лишь друзья – и на этой ноте сейчас попрощаемся».

Алексей не стал тратить усилий и вместо ухаживаний, тем более – атак, установил отношения то ли деловые, то ли приятельские – так, взаимно приятное и порой полезное общение людей одного круга. Сергей тоже поддерживал этот стиль, мучительно мечтая об ином. Аня была с ними одинаково ровна и дружелюбна, иногда они вместе решали дифференциальные уравнения или писали отчеты по лабораторным работам, порой обменивались книжками. Как-то раз она принесла Сергею недавно изданную прозу Цветаевой и сказала: «Забавно – о Маяковском и Есенине она пишет, сослагательно, конечно, что они неминуемо сошлись бы: враждуют низы, горы – сходятся. Афоризм красивый, но бездоказательный, да?»

Как, как растопить эту снежную королеву, думал Сергей, а растопишь – и что останется? Действовать тривиально после неудачи Алёши он считал бессмысленным. Тот рассказал эту историю с невесёлой усмешкой и добавил:  девочка-недотрога, из редкой архаичной серии «умри, но не давай поцелуя без любви». Вот ведь вырастят такое некоторые родители!

Сергей подумал о том, что же вырастили его родители, оба инженеры-конструкторы, но не из тех, кто мирно коротает рабочее время в тихой и чистой конторе: на огромном заводе вечный аврал, и оттуда они приползают домой измочаленные, уже и разговаривать не в силах. Потом вспомнил о том, что Алёша с десяти лет рос без отца, а его мать он почему-то до сих  пор ни разу не заставал дома. Невпопад спросил:

– Слушай, а кем твоя мама работает?

 Алексей медленно, излишне членораздельно – как непутёвому чаду – ответил:      

– Моя мама никем не работает. Она не видит в этом необходимости. Мы получаем пенсию за отца. Он дослужил до майора, зарабатывал неплохо, не хотел, чтобы она работала. Оставил какие-то сбережения. Теперь она гуляет в парке со старыми знакомыми, кормит белочек и ведёт беседы о здоровом образе жизни и состоянии современной медицины. Твоё любопытство удовлетворено?

– Извини, я… Ну – не видел её ни разу…  Так, к слову спросил, – неловко пробормотал Сергей и испугался, что ещё больше испортил дело. Алёша вдруг расцвел добродушной дружеской улыбкой.

– Да ладно, чего там. Но это я тебе – как другу. И ещё советую: на Аню время не трать. Разве что лет через пять можно попробовать, если она поумнеет в этом вопросе, ну и сам не передумаешь.

– А ты?..

– Я? Да ладно, давай начистоту: других мало, что ли? А эти проблемы мне ни к чему. Вот уж когда я соберусь хомут надевать – но это тоже лет через пять, в лучшем случае, – то подойду к делу весьма основательно и согласно своим идеям.

В этом Сергей не сомневался: Лёша всё делал очень добротно. Но идейная сторона его заинтересовала, и он не удержался:

– И какое философское течение определяет твою идеологию? Неофрейдизм?

Алексей фыркнул. Попал, попал Серёжа. Но другу дорогу переходить не хочет. А дорога-то свободна, пожалуйста, был бы смысл. Что ж, хорошо, когда человеку можно доверять.

– Многоуважаемый Сергей Николаевич! Ваш покорный слуга – self made man, а посему человек вполне практический. Когда я надумаю жениться, я найду очень красивую женщину среднего ума, готовую посвятить себя мне и детям. Постараюсь, чтобы она получала от этого удовольствие. Я же буду получать удовольствие от выхода с ней в свет, от покоя и уюта в доме и от того, что мой сын будет похож на меня и чуть-чуть – на неё. Вас не коробит?

– Отнюдь, Алексей Петрович, отнюдь. Вы в своём праве, и да будет Вам счастье…

Так они трепались, неторопливо и беззаботно, – двадцатилетние, абсолютно свободные.  Алексей к концу третьего курса успел слегка и вполне невинно гульнуть с Алкой, а потом и с Асей – не вызвав, впрочем, у них вражды друг к другу и обид на себя. Серёжа приятельствовал с Аней – бесполо и безнадёжно, удивляясь тому, как они одновременно, не сговариваясь, изрекали почти одинаковые остроты или цитаты, с лёгкостью подхватывали фразы друг друга, передавали, переглядываясь, без слов понятные мысли – и при этом не продвигались в отношениях ни на миллиметр…

4.

 

– Я не понял: ты так уверен в нашей триаде? Уже были предварительные переговоры, а? И всё же – причём тут Женька? – Сергей снова подошел к окну. Хорошие дворы у этих старых домов – зелёные, уютные. И люди какие-то другие: выходят – общаются, все знают друг друга, не то что в длинных одинаковых девятиэтажках…

– Отвечаю по порядку. Не уверен, но почву прощупал сразу после прошлого экзамена. Как ты думаешь, кто как отреагировал? (Сергей хмыкнул.) Праа-ааааавильно! Алясики завизжали дуэтом: едем-едем-здорово!!! А королева Анна сказала: ещё экзамен впереди, там видно будет – в зависимости от результата… Ну а Женька… Их трое – нас трое, ну и гитара…

– В общем,  «меня и пригласили за неё…», – пробормотал Сергей. – А что, неужели Аня сомневается в исходе поединка с Филоном? Я вообще не понял, почему ей сдавать приходится – или «автоматы» выдаются только мужчинам?

– Да Филону, небось, лишний раз пообщаться с ней – за счастье, он её всегда таким взглядом провожает…

–  Сусанна и старцы, – припомнил Сергей, пытаясь для себя понять – сколько же лет Филонову: тридцать? Сорок? Он ещё раз выглянул в окно – и замер. Сначала ему показалось, что Аня идёт через двор, прямиком к подъезду Алёши. У него даже сердце заколотилось. Но уже через секунду он понял, что ошибся. Когда черты лица  стали различимы, они оказались мягче, не было в них резких скульптурных линий, и девушка казалась совсем юной. Огромные глаза – она как раз подняла их, но посмотрела не на Алёшино окно, а чуть левее – были не зелёные,  а светлые, серые или голубые. Да и одета во что-то такое… голубенькое. Аня – та предпочитает чёрное. Или – реже – белое. «Там графика – здесь живопись, там готика – здесь…» Сергей отшатнулся от окна: хоть бы майку надеть, а то стою полуголый…

– Ты что, привидение увидал? – с интересом спросил Алексей и посмотрел в окно. – А, это Оля. Старик, твой вкус, как всегда, безупречен.

– Какая Оля, при чём тут вкус…

– Ну – наблюдал я гамму чувств на твоем лице. Получил удовольствие – чисто эстетическое. Не закипай, не закипай – тебя уже достала изысканность наших бесед? Ну так перейдём на прозу. Какая Оля? Соседская. Вернее, в соседнем подъезде у неё бабушка, и она несёт ей пирожок и горшочек с маслом. Когда она была совсем мелкой – Оля, ясное дело, а не бабушка, они тут всей семьёй жили, и мы с ней оба любили висеть во дворе на турниках. Она ещё пыталась повторять за мной кувырканья всякие, хотя и младше на год или два. Уже тогда была весьма серьёзная девица. Основательная.

Сергей молчал. Бабушка… горшочек с маслом… турник. Ерунда какая-то. Ему вдруг страшно захотелось поехать на озеро. С Аней. Вдвоём, а не вшестером. Но это нереально, конечно. Ладно, пусть для начала все вместе. Он попробует, наконец, подступиться к королеве Анне.

Тёплый ветерок всколыхнул занавеску и проник в самые лёгкие щекоткой предвкушения. Сергей проглотил его как наживку и сказал: «Ладно. Едем».

 

5.

 

В маленькой комнате, обклеенной светло-зелёными обоями, едва вместившей в себя диван, стол со стулом, старый, ещё от бабушки, шифоньер, ещё более старый книжный шкаф и не менее десятка книжных полок, дверь закрывалась плотно, да и открывалась с некоторым усилием. Это хорошо, это очень хорошо: никто не войдет тихо и незаметно.

На диване валялся учебник по теоретической физике и пара толстых общих тетрадей, исписанных почти до конца. Ну и пусть валяются. Хватит. Разберётся она завтра с Филоном… как-нибудь. Посмотрим, дрогнет ли у него рука, и что поставит он в зачётку, где за три года нет ни одной оценки, отличной от отличных…

Аня сидела за столом и писала не отрываясь.  Толстый ежедневник, похожий на книгу, в твёрдом переплёте, с четырьмя цветными вклейками – зима, весна, лето, осень – был исписан пока до апреля, но сплошным текстом, невзирая на числа и дни недели. Она никогда не составляла планов, не вела и дневников – и не собиралась. А ежедневник был подарком на восьмое марта. От Серёжи. И эта пухлая книжка, с её тремястами шестьюдесятью шестью пустыми страницами, ещё вчера подвернувшись под руку, взорвала ледяные заторы, все нагромождения, всё, что накопилось на душе и так некстати, так не ко времени,  рванулось наружу. Нервное, размашистое движение пальцев, вцепившихся в авторучку, было безмолвным воплем – что ещё оставалось ей, самой заковавшей себя в кандалы условностей воспитания, долга, ответственности, гордости и прочих благородных глупостей, необходимых для удержания человека от ещё больших глупостей – и столь ненадёжных в этом своём предназначении…

«…и лицо убегает с лица, а ты ничего не видишь… а ты ничего не делаешь… Неужели и не надо? Неужели совпадение мыслей, слов и, как мне казалось, желаний – случайность, за которой ничего не стоит? Если я остановила одного человека, почему ты думаешь, что остановлю и тебя? Или – не думаешь? Снежная королева – так вы меня прозвали, да? Лучше бы – снежная баба, как-то человечнее», – она на секунду замерла. «Или – снегурочка? Это было бы ближе к истине – но как мелодраматично… Только бы знать, что мой первый шаг навстречу не будет наказан всего лишь вежливой доброжелательностью – такого себе не прощу, – и я уже давно бросилась бы навстречу, но…»

Она еле успела захлопнуть книгу – дверь неожиданно быстро поддалась напору и распахнулась. Мама. Бдительная мама! Она хочет знать, что делает дочь перед экзаменом… Как бы она хотела взять под контроль и мысли своей не слишком откровенной дочери, и её желания, и её отношения! Она всегда так входит, как будто хочет поймать, застать врасплох. И сейчас её взгляд не отрывается от книги в руках Ани. Не похоже на конспект и уж точно не учебник, говорит этот взгляд.

– Чем ты занимаешься, дочь? – спрашивает мама, прекрасно зная ответ.

– Последние бдения перед экзаменом, – отвечает дочь, выбрав наиболее правдоподобную формулировку. Жаль, мама не оценит этих тонкостей – ей надо выяснить…

– А что ты пишешь?

– Философские размышления по поводу некоторых аспектов теоретической физики.

– Какие? Ты что, издеваешься? У тебя завтра последний экзамен…

– Я об этом прекрасно помню.

– Ну-ка, покажи, что там у тебя.

Мама решительно направилась к столу. При всём отсутствии тонкости в чутье ей не откажешь. Аня взвилась, сжав книжку обеими руками, –  длинные тонкие пальцы побелели, вцепившись в твёрдую обложку.

– Мама, я не позволю тебе вмешиваться в каждое моё действие. Я отлично учусь, у меня завтра последний в этой сессии экзамен, – она повысила голос почти до крика. – Оставь меня в покое, я завтра сдам эту проклятую физику …и уеду!

Кажется, она сказала какую-то чушь – и сама испугалась. Но мама остановилась.

– Что с тобой? Ты почему кричишь на меня? Куда это ты уедешь?

– Извини. Я страшно устала. Скорей бы уже.

– Нет, куда ты собралась ехать, объясни, пожалуйста, уж будь любезна!

«Это хорошо – её внимание переключилось на фразу об отъезде. Теперь небрежно откладываю книжку и развиваю тему. Вот всё и решилось».

– Я сдаю физику, надеюсь – без проблем, день отдыхаю и еду с группой на вылазку на озеро – на пару дней. Имею право?

– На какое озеро? Кто едет? Почему ты мне до сих пор ничего не говорила?

– Ну, мам, ещё не сдан экзамен! Что ж говорить заранее? Мы только завтра будем обсуждать. Там и решится, кто едет.

– То есть, с нами можно не считаться? У нас с папой тоже были планы поехать с тобой отдохнуть.

– И вы тоже мне до сих пор ничего не говорили? Со мной тоже считаться не обязательно? Неужели вы не понимаете, что у меня есть друзья, сокурсники, что у нас с ними общие интересы и желание общаться?

– С кем угодно у тебя есть желание общаться, кроме родной матери! Слова от тебя не добьешься, клещами не вытянешь!..

– А надо – клещами? Мама, я тебя умоляю, давай прекратим, а? Сил нет, правда.

– Никаких чувств! Никакого внимания и понимания!

Мама резко повернулась и вышла из комнаты, хлопнув дверью. Аня бессильно плюхнулась на диван, прижимая к груди злосчастную книжку, и разрыдалась – горестно, по-детски, уткнувшись лбом в учебник по теоретической физике и сотрясаясь всем телом – молодым и гибким, никем ещё не согретым и не обласканным. Она плакала долго и ещё дольше всхлипывала, но, в конце концов, встала и начала бродить по комнате, словно изучая её заново. Она искала, куда можно спрятать своё сокровище.

Книжный шкаф или полки? Поставить у стены, за книгами? Ну, если это первое, что приходит в голову, то и искать в первую очередь будут там. Даже по минуте на полку – десять-пятнадцать минут, совсем недолго.  Платяной шкаф? Именно в нём мама когда-то прятала от маленькой Ани коробки конфет. Наивная мама! А как она негодовала, обнаружив почти пустую коробку, как ругала Аню и даже ставила в угол… Так, стол тоже не годится – ящики будут исследованы сразу. Было бы в них двойное дно, как в детективных романах, – господи, глупо-то как! Диван. Очень сомнительно: только постельный ящик, который тоже – решение слишком очевидное. Вроде бы всё? Она посмотрела на стул. Деревянный стул со светло-коричневым квадратом плотной ткани, обтягивающей чем-то наполненное сидение. Ткань крепится изнутри на каркас. А сидение,  между прочим, вынимается. И снизу толстенный двойной металлический прут, похожий на контур ёлочки, нарисованной ребёнком, упруго поджимает это самое мягкое место…

Бесценный ежедневник, завёрнутый в светлую ткань, был плотно прижат пружиной к внутренней части сидения и почти незаметен даже снизу. Да и кому пришло бы в голову искать его здесь при таком количестве крупнокалиберной мебели! Аня вздохнула: можно лечь спать. В том, что мама в её отсутствие всё же предпримет попытку найти книжку и прочитать написанное, она не сомневалась.

6.

 

            – Алка-Алка, где твоя шпаргалка? – басил в коридоре Женя, пристрастно разглядывая Аллу с высоты своего почти двухметрового роста.

            – Да тише ты, балбес! Сам-то уже отстрелялся, да? Я честная девушка, шпоры не ношу, неужели не видно?

            – Ну-ка, ну-ка… и правда, не видно! А так хочется поискать…

            Алла хлопнула его по рукам свёрнутой в трубочку тетрадкой. Вынула маленькое зеркальце из сумки, попыталась укротить весёлые колечки русых волос, чуть-чуть подкрасила и без того розовые губки, оценила свое отражение и удовлетворённо поменяла зеркало на зачётку.  Ей уже пора было заходить в аудиторию, из которой Женька вышел довольный: он отвечал первым, заработал честный трояк по совершенно непосильному предмету, и вот – сессия позади, впереди – свобода! Теперь его разбирало любопытство: как может умудриться девушка в тончайшем и легчайшем летнем платье – всё на виду! – пронести на экзамен кучу шпор и виртуозно воспользоваться ими под носом у преподавателя?

            Этот вопрос задавали себе многие, ответа не знал никто, кроме самой Алки, и больше всего мучились в неведении экзаменаторы. Все знали, что она списывает, но поймать её с поличным было невозможно: это был виртуоз, мастерство которого вызывает восхищение. Её усаживали за первую парту, с неё не спускали глаз – и всё же за то время, пока кто-то отвечал по билету, или заходил в класс, на секунду привлекая внимание преподавателя, или выбирал билет, она успевала выполнить свои хитроумнейшие манипуляции. В конце концов, на неё махнули рукой: может, пока она это пишет, что-нибудь всё же оседает в голове? Во всяком случае, на все неизбежные в таком случае дополнительные вопросы она отвечала уверенно, на большинство даже правильно…

            Алла шагнула к двери, которая в этот момент распахнулась, выпустив из класса Аню. Вид у Ани был явно не триумфальный, и Алка притормозила. Дуэтом они с Женей выдохнули: «Ну?» – и так же дружно заржали на её недоумённое: «Ну – пять…».

            Алка отправилась в класс, а Аня подошла к окну и стала рассматривать газон, деревья, дорогу, серую девятиэтажку на другой её стороне. Да, пожалел её Филон. Ну не знала она на пятёрку принцип неопределенности Гейзенберга. На четыре, и то – едва-едва, благодаря хорошей памяти и логике. Некогда было вчера повторять, не дошла она до этого вопроса. А Филонов уж и так её разглядывал, и эдак, она занервничала – даже те трое, что сидели и готовились к ответу после неё, подняли головы и стали присматриваться и прислушиваться, особенно Ася. Доцент вздохнул, перевёл взгляд на зачётку, полистал – кажется, даже демонстративно полистал… и поставил «отлично». И снова вздохнул. Стыдно как-то. И досадно. Сделал одолжение! Никакой радости, никакого облегчения. Противно.

            Трое ещё не сдававших однокурсников в коридоре лихорадочно дочитывали конспекты и учебники, ни на что не реагируя. А Женька уже готовился отпустить очередную шуточку, уже прищурился и открыл рот, но, вглядевшись в две фигуры, появившиеся в конце коридора, весело заорал:

            – Ба, какие люди! Болельщики пожаловали? Но ничего – и нас свобода встречает радостно у входа! Или у выхода! Здорово, мужики!

            – Привет, горлопан, – ответил Алексей. И Серёжа сказал: «Привет!» – и посмотрел на Аню. Он хотел спросить: «Ты уже или ещё?» – но моментально почуял, что лучше ни о чём не спрашивать.

            – Ну, с четвёртым курсом, – полуспросил-полупоздравил Лёша. – А как наши Алясики, ещё там?

            – Ася, наверное, уж отвечает. Алка только зашла. Она сегодня неотразима, аки Афродита. И в чём-то таком… таком… Ань, как называется эта чудная полупрозрачная тряпочка, которая на ней так развевается и трепыхается?

            И тут с Аней случилось непредвиденное. Она не успела сковать себя стальной хваткой, не смогла совладать с дёрнувшимся, убегающим лицом, и слёзы покатились по нему раньше, чем она отвернулась и, тщетно пытаясь их скрыть, побежала к выходу. А Серёжа, обычно такой нерешительный, рванул за ней с мгновенной реакцией спринтера. Женя и Алексей смотрели им вслед с полуоткрытыми ртами.

 

            …Он догнал её уже у лестницы, схватил за руку – она попыталась вырваться, но как-то неубедительно.

            – Подожди… Аня! Анюта…

            Она прятала лицо, отворачивалась, но больше не вырывала руку. А рука была с длинными пальцами и тонким запястьем и почему-то холодная, несмотря на жару. Красивая рука, изысканная. И так хорошо ей было в другой руке, словно подобранной для неё по всем параметрам: у Сергея тоже длинные чуткие пальцы пианиста – или хирурга? – и в них, откуда ни возьмись, уверенность, надёжность. И тепло. На пару секунд весь их мир сконцентрировался в двух кистях рук, которые медленно разжимались, раскрывались – как на фреске «Сотворение мира», подумали они оба одновременно и посмотрели друг другу в лицо, и прочитали эту мысль, одну на двоих. Бедные, духовно богатые, книжные дети, выросшие на одних энциклопедиях и собраниях сочинений (и Сергей прошептал: Микеланджело, – или ей показалось)...

За эти две секунды Анино лицо вернулось на место, но смущение растопило его скульптурную скованность, обнажив всю юную нежность и беззащитность. У Сергея захватило дух. Он столько хотел сказать – и не мог, потому что всё это, произнесённое вслух, казалось, превратит золото в черепки. И только слово «Анюта», никогда раньше не произносимое, можно было повторять без страха, и он повторял, пока оба не очнулись и не обрели свои прежние очертания – и что-то говорить всё-таки было нужно, и он сказал: «Ты же поедешь с нами на озеро, правда?» И она, окончательно взяв себя в руки (одна тёплая, другая холодная), ответила с прежней королевской интонацией: «Ну,  теперь, пожалуй, можно и съездить», – и он немного огорчился от такой быстрой перемены, не расслышав, как заколотилось её сердце.

            Ей неловко было возвращаться к однокурсникам, и она полетела домой, выбросив из головы неприятный экзамен, Гейзенберга и Филона, принцип неопределённости и всю теоретическую физику, и повторяя в мыслях самое главное: послезавтра, в семь-пятнадцать, у пригородных касс. А со стороны казалось: летит по жизни, не снисходя до земных забот, юная красотка, решительная, гордая, хладнокровная, уверенная в себе – королева Анна. Снежная королева.

            Походя к дому, она замедлила шаг. Вспомнила о спрятанном – надёжно ли? – ежедневнике. А что, если… Остановилась. Обдумывать не хотелось. Да и что придумаешь? Вперёд, всё равно ничего не изменишь. И она одним махом взлетела на свой четвёртый этаж. Родители на работе, но мама уходила на час позже Ани – в музыкальном училище учебный год уже закончился, и только самые талантливые студенты, готовясь к покорению каких-то своих вершин, да самые бездари и лентяи, вися на грани отчисления, ещё домучивали преподавателей в последние дни перед грядущим отпуском.

            Аня вошла в комнату, пригляделась. Кажется – или действительно стекло в книжном шкафу закрыто не до конца? Или так и было? На столе всё так, как она оставила, но ящики чуть-чуть выдвинуты – кем? Не она ли сама вчера исследовала их, выдвигая? Но самое главное – стул. Аня шагнула к нему и вздрогнула – зазвонил телефон.

            – Алло?

            – Ты уже дома? – этот мамин вопрос по телефону всегда вызывал у неё желание съязвить, но сегодня она просто сказала:

– Ну, конечно.

            – Как сдала?

            – На пять, естественно, – ответила Аня, испытав секундный рецидив даже не стыда, а, скорее, отвращения. Но мама не уловила, поздравила с окончанием сессии и сказала:

            – Ну, ладно, вечером поговорим, мне сейчас некогда, ученица пришла.

            Аня напряглась. О чём поговорим? Скорее, как там её тайник?

            Она не вынула сидение, а просто перевернула стул, с ужасом поняв, как это легко и какая она умная дурочка... Но под стальным прутом в форме ёлки мирно лежал свёрток – без малейших признаков того, что его пытались извлечь. Словно потеряв интерес, Аня не стала его извлекать, поставила стул на место, не раздеваясь упала на диван и уже через минуту спала мёртвым сном.

 

 

7.

            Свет летнего дня сочился сквозь тюль и делал сон сладким, весёлым и недолгим. Сорок минут – и встаёшь как новенькая. Аня легко вскочила с дивана и беззлобно отругала себя за лень: всё-таки надо было сначала переодеться – измяла хорошее платье… Она стащила его через голову, вывернув наизнанку, и распахнула платяной шкаф, чтобы достать халатик. Зеркало на внутренней стороне дверцы отразило ее, почти раздетую, с головы до ног, и она остановилась, внимательно и пристрастно вглядываясь в отражение. Какой отвратительный лифчик, и ведь ничего лучшего не купишь! Недавно она была в гостях у Аси, и та, ничуть не смущаясь, показала ей какой-то иностранный журнал мод, где – кошмар какой! – победоносно улыбались и изгибались полуголые женщины в тончайшем нижнем белье. Но в каком красивом! Шёлк, кружево, атлас… А цвета! Не грязно-розовые и не желтушно-белые, а лиловые, алые, чёрные, голубые, золотистые! И она, Аня, стыдясь, пыталась отвести взгляд, но невольно вновь и вновь поглядывала на это безобразие. «Фу, Аська, откуда это у тебя?»  Ася расхохоталась: «Фу, говоришь, а сама глаз не отводишь, да? Между прочим, мне оттуда предки почти такой же привезли. Хочешь, покажу?» Аня рассердилась: «Да ну тебя! Кому такое можно показывать!» И поймала такой странный взгляд – презрительный? Сочувствующий?

Да что она знала об Асе, с которой, как и с Аллой, приятельствовала с первого курса – их считали подругами? Полтора года назад к ним на лекцию пришёл декан, что-то шепнул преподавателю, их вывели в коридор, где уже стояли другие студенты, и декан траурным голосом объявил о кончине Генерального секретаря. Все выслушали молча, с правильным, строгим и слегка скорбным выражением лица, и только Ася вдруг зарыдала в голос, вызвав всеобщее смущение – или замешательство. Это было более чем странно – никогда не замечали за Асей сочувствия ни к старику, растерявшемуся у перекрестка, ни к голодной дворовой кошке. Алка – та добрая душа, то ревущему малышу в трамвае лихо кораблик сложит – а листочек-то из конспекта вырвала, не задумавшись, то полбутерброда собаке отдаст… Между прочим, что-то сегодня Алла и Ася пришли на экзамен врозь, в разное время – поссорились, что ли? Раньше, как близнецы, не расставались. Алясики, прозвал их Сёрежа…

А ещё Аня вспомнила, что родители Аси часто ездили в командировки, и она оставалась дома одна то на неделю, то на две. Почему-то в это время она очень редко звала Аню в гости. И дома у Аси всё было не так, как в других домах, – и стены, оклеенные белыми тиснёными обоями без рисунка, и шторы – как в театре, и невиданное чудо, называемое видеомагнитофон, и куча диковин – маски, статуэтки, огромные раковины, и запах то ли духов неведомых, то ли ещё чего-то. Тут не знаешь, где зубную пасту достать и обыкновенное мыло… А как живет Алка, вообще не известно – не приглашала к себе ни разу, хотя сама к Ане иногда забегает…

С трудом отогнав стайку мелких суетных мыслей, Аня обнаружила, что всё ещё стоит перед зеркалом. Сняла с себя безобразную розоватую тряпку. Так-то лучше. И фигура у нее ничуть не хуже тех… из журнала. Она смотрела на себя не отрываясь. Ей двадцать лет. Ещё никто не целовал даже этих губ. Красивые губы… Никто не обнимал эти плечи… не касался этой груди… кожа нежная, светлая, атласная… Сердце забилось часто и гулко, стало душно… Она никак не могла заставить себя закрыть створку шкафа. Глядя на своё отражение, провела рукой по ложбинке шеи, потом ниже, ниже… дыхание стало прерывистым…

Хлопнула дверь. Нет, не их – соседская. Но Аня очнулась и со злостью захлопнула шкаф. Натянула старенький халатик. Надо собираться. Завтра, в семь-пятнадцать, у пригородных касс. Положила в рюкзак байковое одеяло – спальным мешком не обзавелась, но ничего, ребята возьмут палатку. Так: футболка, шорты – без уверенности, что рискнёт их надеть. Ножик, кружка, зубная щетка… Эх, тюбик зубной пасты – последний на всю семью. Почему в целом городе нет зубной пасты? И, говорят, не только у них… Аня подумала, нашла пустой пузырёк из-под капель с плотной резиновой пробкой, промыла его, вытерла ватой, намотанной на спичку, и выдавила в него немного пасты. Потом пошла на кухню, чтобы сварить пяток яиц – и остановилась. Тьфу ты! Не завтра, а послезавтра! Ну конечно, так и было задумано – день передохнуть, спокойно собраться. А дневной сон всё спутал в её голове! Да ладно, не во сне дело, себя-то не проведёшь. «Анюта», – сказал Серёжа, и она потеряла голову, умную и рассудительную голову, которой гордилась, что греха таить.

Ну что ж, ещё день. Завтра надо будет уборку, наконец-то, сделать в комнате, а то мама уже несколько раз порывалась пилить, но пока не всерьёз, не так, как она умеет, – из уважения к теоретической физике, наверное. Кучу бумаг можно выбросить. Почему-то припрятанный ежедневник перестал беспокоить Аню – она равнодушно подумала: ну и найдёт. Ну и прочитает. Дальше думать не хотелось. Делать сегодня тоже ничего не хотелось.

Она сидела, уставившись на стену над книжным шкафом, точнее – на картину, висевшую на стене. Недавно они с мамой ходили на ярмарку. Ничего интересного не нашли, полезного – тем более. Пробираясь между бесформенными костюмами и юбками грязных и тёмных оттенков, между прилавками, заваленными сатиновыми трусами, ситцевыми ночными сорочками, обувью, похожей, скорее, на ортопедическую, мама, любившая хорошо одеваться, страдала от невозможности купить хоть что-нибудь приличное и никак не хотела смириться с мыслью, что придётся уйти без покупок. Но расположившийся в самом дальнем углу этого бессмысленного и безобразного рынка худой и небритый мужик сказал ей: «Мадам, покупайте картины! Через десять лет они будут модными, а через тридцать – бесценными!» Аня рассмеялась: и обращение, и  оптимистичный прогноз были такими забавными! Мама спросила: «И почем ваши сокровища?» «Мадам, пять рублей. А эта – семь». За пять он продавал натюрморты с сомнительного цвета фруктами, с букетами пионов или сирени. А за семь – пейзаж (от примитивизма до импрессионизма, подумала Аня): дерево, склонившееся на ветру в сумерках, какая-то тёмная птица в фиолетовом небе. «Да вы с ума сошли, – сердито сказала мама – за эти деньги можно сапоги купить!» «Мадам действительно может их здесь купить?» – поинтересовался художник. А Аня сказала: «Давай купим эту». «О, мадемуазель понима-ааает», – протянул мужик. «Господи, зачем она тебе?» – недоумевала мама, выкладывая деньги. Но дочь так редко что-то просила…

Сейчас Аня смотрела на картину и ощущала беспокойство, какую-то медленно прорастающую тревогу. В голове вертелось: дерево, похожее на ветер… ворон… беда…

Какая беда, почему – беда? Аня встала, вынула и развернула злосчастный ежедневник. Что-то она давно не писала стихов – некогда было? Не хотелось? Впрочем, о том, что она их вообще когда-либо писала, знали только родители, и те считали, что это дело прошлое. Её это устраивало. «На стене – картина», – тупо написала Аня в надежде избавиться от стучавшего в голове ритма. Усмехнулась:  достойное начало, нечего сказать. Посмотрела на картину. И зачем они её купили?

 

«На стене – картина, а на ней –

дерево, похожее на ветер,

ветер, так на ворона похожий,

ворон, так похожий на беду.

Я смотрю – и ворона не вижу,

ветра, что на ворона походит,

дерева, похожего на ветер…

Я смотрю – и вижу лишь беду,

и себя корю за торопливость:

снова промежуточные звенья

пропускаю, подводя итоги, –

мне неважно, как беда приходит.

Вот она чернеет в поднебесье

вороном, размашистым, как ветер,

выкрутивший руки у деревьев.

Ох, беда! Я не хочу беды!

Я хочу, чтоб дерево, как солнце,

расплескало ветви золотые,

чтобы солнце огненной жар-птицей

сказочно звенело в небесах.

И расправит крылья птица-радость,

и тогда… А что тогда? Увижу

дерево, и солнце, и жар-птицу…

Радость, я увижу ли тебя?»

 

Аня перечитала написанное и сердито захлопнула книгу. Хотела завернуть и засунуть под сидение – и передумала. Небрежно сунула в верхний ящик стола. Она даже подумала: не пойти ли прогуляться? А что, мама придёт через час, отец ещё позже, у них есть ключи. Она решительно встала, и тут в дверь позвонили. Рванувшись, она опрокинула стул. В два прыжка оказалась у двери, чуть было не бросилась назад – переодеться, но всё же догадалась посмотреть в глазок. Алка…

 

8.

 

Алла словно стала старше за три часа, прошедшие с тех пор, как они виделись. Исчезла лёгкая беззаботная улыбка, без которой её никто никогда не видел, губы подрагивали – ни следа яркой розовой помады на них не осталось, даже кудри как будто обвисли и казались темнее, хотя – такая жара стоит на улице, вот и лоб у неё блестит, и щёки мокрые. Ну да, мокрые!

– Алка, что случилось? Заходи, чего ты на пороге…

Алка нерешительно сделала шаг и спросила: – А родители дома или ты одна?

– Одна. Да заходи уже!..

Аня затащила её в комнату, усадила на диван и неожиданно даже для себя самой спросила:

– Чаю хочешь? Или кофе?

– Хочу. Чай, наверное, – медленно, словно обдумывая задачу, ответила Алла и вдруг спросила: – Слушай, а поесть чего-нибудь можно? Хоть просто хлеба кусок.

Аня в недоумении пошла на кухню, поставила чайник,  отрезала хлеб, заглянула в холодильник. Так, кусок колбасы, на последний талон купленной. Три котлетки – на ужин. Можно будет сказать, что она свою съела на обед… Огурцы есть – маме благодарная ученица принесла почти целый килограмм первых, парниковых. Она подогрела котлету, положила её, пару кусочков хлеба и разрезанный вдоль огурец на тарелку, налила чай и пошла к Алле. Та сидела неподвижно, не сводя глаз то ли со стенки, то ли с той самой картины с темнеющим в сумерках растрёпанным деревом, и непривычное выражение делало лицо её почти неузнаваемым. Аня подумала, что вторую свою подругу знает, пожалуй, ещё меньше, чем первую.

– Давай-ка, поешь, а я пока одно дело сделаю. А потом спокойно поговорим.

И Аня сложила разбросанные тетради в нижний ящик стола, собрала ненужные черновики и закладки, выбросила в мусорное ведро, подумав, что не так-то много времени это отнимает, да и мама, наконец-то, будет удовлетворена. И когда Алла допила чай, Аня собрала посуду и сразу же её вымыла и поставила на место, а потом вернулась в комнату, по привычке закрыла дверь, поставила стул напротив дивана, села и, разглядывая новую, непривычную Алку, снова спросила:

– Ну, рассказывай – что случилось?

– Я завалила… Раскусил меня Филонов… Но дело даже не в этом…

Аня, пропустив мимо ушей последнюю фразу, ахнула. Чтобы Алка попалась? Это казалось ещё более невероятным, чем её мастерство. Надо же –  на последнем экзамене!

– Вот гад! – возмутилась Аня – и осеклась. Чего-то ещё она не понимала. Алка смотрела на неё устало и печально. Палец её медленно крутил кудрявую прядку, уголок переставшего улыбаться рта быстро и меленько задёргался, и до Ани дошло: Алка из последних сил пытается не разреветься. Набрала воздуха. Попробовала даже улыбнуться… Улыбка вышла кривая, но слёзы немного отступили, уже можно говорить.

– Аня… я тебя прошу… никакой он не гад. Он очень хороший человек, Ань. Он не виноват, что я дура. Да я и сама не совсем виновата… Врач объяснял матери, я подслушала, – Алла говорила сбивчиво, уставившись в стенку, как будто именно с ней, а не с Аней, вела этот странный разговор. Казалось, ей не хватает воздуха: она сделала глубокий вдох и, наконец, перевела взгляд на Аню: – Понимаешь, Илья Андреевич ведь меня не то чтобы за руку схватил… Да у него бы и не вышло, – и Алка печально усмехнулась.

– Он прекрасно понял, как я это делаю. И, кажется, понял что-то ещё. Во всяком случае, он меня не выгнал и даже не выругал: ты, говорит, сегодня не в форме – давай-ка ещё день подготовься и приходи послезавтра, я даже ведомость пока не сдам в деканат.

Алка повторила: «Не в форме», – и до сих пор удерживаемые слёзы потекли из глаз её, как из переполненной чашки. Три года улыбалось это лицо – три года, всегда и всем. «Словно совершенно незнакомый человек! Впервые вижу», – Аня сидела молча, с трудом понимая смысл Алкиного монолога. Ну, с экзаменом – ясно. Хотя и не до конца: как это – за руку не поймал, но понял? Илья Андреевич… Никто и никогда Филона за глаза не величал по имени-отчеству, да даже по полной фамилии! Хороший человек… Не совсем виновата… Аня перебирала в голове фразы, не желавшие укладываться в простую понятную картину. Что-то ещё… А, да: врач объяснял матери… Какой ещё врач? И почему – матери, не маме? У Ани с мамой непростые отношения, но она всё же так никогда не сказала бы, ей царапнуло слух… И, самое главное, почему вдруг – такая уж трагедия? Алла обычно до смешного легко относилась к учёбе, да и вообще не имела привычки расстраиваться, тем более – до слёз, а тут – как будто умер кто-то близкий! Ну, не сдала впервые, никто же не отчислит сразу. Вот и Филон дает возможность… Не мог уж трояк поставить, гуманист. И Ане снова стало мучительно стыдно: она-то сегодня получила совершенно незаслуженную пятёрку у того же Филонова! Эх…

– Ал… Алка… Успокойся, ну что ты? Ну ещё же ничего не потеряно! Ну, доучишь ты – и сдашь. Ты же всё равно что-то учила? Да разве можно так … из-за ерунды, тем более – поправимой, – бормотала Аня, схватив Алку за руки, горячие и влажные в такую жару. – Может… может, у тебя ещё что-то случилось? Может, я могу помочь тебе чем-нибудь? – спросила Аня и с мгновенным ужасом подумала: только бы не послезавтра… поход… Серёжа… Отвращение к себе, своему эгоизму и жалость к Алке укололи её сердце, а надежда на волшебное послезавтра и страх его потерять вспыхнули алыми пятнами на щеках…

Алка снова упёрлась глазами в стенку. Она что-то обдумывала пару минут, показавшихся Ане часами, и накручивала прядь на указательный палец. Потом опять глубоко втянула в себя воздух – как перед прыжком в воду – и, наконец, решилась.

– Ладно… Да, мне нужна твоя помощь. Завтра. И даже сегодня. А послезавтра ты поедешь с нашими на озеро, а я пойду к Филонову (Аня постаралась выдохнуть бесшумно и незаметно). Но – я тебя очень прошу: никому, слышишь – никому никогда не рассказывай про наш сегодняшний разговор, ладно? Наверное, придётся всё тебе объяснять… у меня просто нет выхода. Обещаешь?

– Обещаю, Ал. Честное слово, – зелёные глазищи распахнулись навстречу мокрому блеску голубых и выдержали их взгляд, испытующий и молящий.

 

9.

 

– Вопрос первый: можешь ли ты со мной позаниматься сегодня и завтра, помочь подготовиться к экзамену? Я должна, обязательно должна хоть что-то запомнить! Я должна сдать ему хоть на трояк, но сама, без единой шпоры, даже если у меня выкипит остаток мозгов!

Вот она, высшая справедливость, подумала Аня. Придется-таки заслужить свою оценку, отработать. Сейчас никак не возможно отказать Алке. Что-то с ней происходит непонятное, как будто вопрос жизни и смерти решается…

– Да, да, конечно Ты только объясни мне, как и что ты готовила, чего не понимаешь – мы же вряд ли сможем весь курс за день осилить.

– Что готовила? – и Алка расхохоталась не обычным своим щебечущим смешком, а громким, отрывистым, похожим на приступ кашля. «Истерика», – мелькнуло у Ани, но Алка снова втянула в себя воздух и выдохнула: – Вот, смотри!

Резким движением задрала она тонкую прозрачную юбку шифонового платья в мелких розовых цветочках вместе с розовым непрозрачным подъюбником – и Аня увидела изящную ножку, всю, от колена до паха, расчерченную шариковой ручкой на прямоугольники (штук тридцать, не меньше), и в каждом, мелко, но чётко, – уравнения, формулы, подписи. Она невольно ахнула, но предстояло ещё оценить и саму технологию процесса: подъюбник запахивался спереди, скрывая всё, когда Алка стояла, а когда садилась, положив ногу на ногу, распадался по обе стороны ноги, вполне позволяя читать сквозь шифон.

– Ал, сколько труда! Неужели это проще?

– Проще?!

Аня испугалась, что Алла опять захохочет своим страшным смехом, но она только вздохнула – глубоко, со свистом – и сказала:

– У меня есть к тебе ещё одна просьба, на сегодня последняя, раз уж ты мне не отказала в первой. Можешь оставить меня на ночь? Я, правда, как-то побаиваюсь Эммы Аркадьевны… Отец-то у тебя тихий… Ну, скажем – сессию сдали, поболтать хочется, а?

– Да, конечно… А родители не потеряют? Ты им позвонишь? Погоди, у вас же нет телефона, – вспомнила Аня и, взглянув на Аллу, поняла, что открытия только начинаются.

– Не волнуйся, не потеряют. Отцу только этого и надо – чтобы духу моего в доме не было… А мать потом скажет: «Всё шляешься», – она всегда так говорит, хоть в кино я пойду, хоть к Асе, хоть к тебе. Ей так удобно – чтобы я виноватой была. Аня, у тебя нормальные родители, да? Они приходят с нормальной работы, спрашивают, как дела, что-то делают по дому, вы даже куда-то ходите вместе… А мой папочка дольше трёх месяцев ещё нигде не работал, потому как больше между запоями у него не выходит! И ведь знала она – ещё когда замуж выходила! И как она терпит, да как будто даже с удовольствием, – он же, когда пьян, может и с кулаками… Меня – вообще прибил бы, да уже теперь понял, что могу ответить. Зачем, зачем они детей-то рожали, а?

– А у тебя есть сестра или брат? Я никогда не слышала…

– И не услышала бы! Есть. Или был. Младший. Всё, чему он научился за три года, – ползать на четвереньках и выть. Хуже котёнка – даже к горшку не приучишь. Отдали они его. А там долго не живут.  Я и не знаю, жив он или нет. Они ни разу не ездили туда, а мне не сказали, где это. Я всё же выяснила, попробовала поехать.

– Одна?!

– Ну конечно… Это километров тридцать от города, можно на электричке… Но ничего не вышло: приехала – там забор кирпичный со всех сторон, территория огромная. Обошла половину, нашла вход – закрыт. Стучала – вышла какая-то баба жуткая, огромная, наорала на меня, ни на какие вопросы не ответила. Так и пришлось уехать.

Аня сидела ошеломлённая, с полуоткрытым ртом – ничего подобного она не ожидала, это была какая-то неведомая, зоологическая жизнь, из которой её подруга выныривала в нормальную, человеческую, – с привычной лёгкой улыбкой и весёлым дружелюбием.

– Ох, а как же…

– А вот так… Нет, ты не думай, что у меня такая прямо жизнь разнесчастная, – и Алка впервые за время разговора улыбнулась. – У меня даже был ангел-хранитель – бабушка моя. Она меня и вырастила, и читать научила, и на танцы водила. А ещё сама шила здорово – и мне передала. Когда, три года назад, она уже умирала от рака, – позвала меня и говорит: «Алюша (она меня всегда так называла), я тебе там приготовила кой-чего… надолго хватит», – и показывает на комод, на ящик закрытый. Никому в него лазить не разрешала, а тут – открой, говорит. Открываю – а там штук десять свертков разных, и всё – ткани, и все красивые, сейчас ничего уже такого не купишь. Среди них и этот шифон с розовыми цветочками. Вот, говорит, скоро будешь студенткой, сошьешь себе платье нарядное – будешь в институт носить, меня вспоминать. Я реву тихонько, а она меня утешает: я уж нажилась, говорит, – надоело, да только ради тебя ещё бы немножко, годков пять…  Хочу, говорит, чтобы счастливая была, чтоб не как у матери... За руку взяла меня – а я в другой руке так и держу свёрток с этим шифоном – и тихонько шепчет: «Как сможешь – уходи от них. И голову береги. Алю-ша…» И – рука разжалась… и всё.

Вот так: рука разжалась… С сотворением мира покончено. Ангел-хранитель умер.

Аня, не успевая осознать всё услышанное, цеплялась за фразы, казавшиеся малопонятными.

– А почему – голову береги?

– Знаешь, я ведь в школе первые восемь лет отличницей была. Училась легко, всё на лету запоминала, дома почти не приходилось учить. И вдруг – сбой. Как-то в конце восьмого класса читаю текст параграфа – вроде, всё понятно. Закрываю учебник – не могу вспомнить ни слова. Читаю снова. Раньше после второго раза наизусть запоминала. А тут – даже о чём, и то не помню. И ни одного термина. Ну, думаю, отдохнуть надо. Погуляла на улице. Прихожу – тему не могу вспомнить. Испугалась. В школе в тот раз пронесло. На следующий день – то же самое.  Матери говорить не стала – бабушке только. А она всполошилась. Оказывается, в раннем детстве было у меня что-то не так, врачам не нравились какие-то реакции. Говорили: наблюдайте за ребёнком – как слова повторяет, может ли пересказать что-то. Вроде бы всё наладилось. А тут… Я, правда, не рассказала бабушке, что было до этого. Думала: или отец меня убьёт, или я его. Он в меня моим же учебником швырнул – и в голову попал, и тут я схватила тяжёлую настольную лампу. «Всё», – говорю и иду на него, и вдруг забыла дальше все слова… В общем, заставила тогда бабушка маму сводить меня к врачу, а врач – такая уж внимательная тётка оказалась, у меня и синяк обнаружила под чёлкой, и на всякие там рентгены отправила и ещё на что-то – какие-то проводочки с мокрыми нашлёпками на концах на голову цепляли. А когда я в её кабинет вернулась – смотрю, мать сидит красная вся, вроде даже виноватая. Результатов дождались. Посмотрела врач, нахмурилась, мне говорит – выйди на минутку. Вышла, но дверь неплотно прикрыла. Слово-то это, диагноз мой, я, конечно, тут же и забыла. Но поняла: на снимке-то видно, что не всё в порядке. И ещё – что если я буду так психовать, то последую за братцем. С тех пор я решила – плюну на всё, буду улыбаться. А тут уже и лето, каникулы. На курорт меня впервые в жизни мать отправила. Полечили там, лучше стало, но всё равно не так, как было. А особенно – когда нервничаю…

«Амнезия», – вспомнила Аня слово из какого-то детективного рассказа с весьма надуманным сюжетом. Впрочем, нет, амнезия – это когда всё забываешь, даже кто ты есть. А тут как-то по-другому. У неё даже мелькнула мысль: а не сочинила ли Алка эту потрясающую историю? Ну, например, всего лишь для того, чтобы Аня помогла ей подготовиться к пересдаче? Хотя – неужели без этого не помогла бы? И потом, разве её подруга скрывает писательский дар – или она гениальная актриса? Это отчаяние, эти слёзы, нервное движение руки, накручивающей прядь волос… Нет, конечно, всё – правда, теперь понятно кое-что в поведении и реакциях Аллы, в её характере. Ане стало очень, очень стыдно за своё внезапное подозрение – стыдно и досадно. Но вопросы в её голове плодились и размножались.

– Как же ты на физмат пошла? И зачем?

– Ну, тут всё же больше логика нужна, а не память… Я ведь могу вывести уравнения или теорему доказать, мне это даже нравится. Главная проблема – запомнить, из чего выводить и к чему прийти… А если честно, думала двух зайцев убить: на физмате парней много, неужели для меня не найдется? И уйду я от них, наконец…

– Нашёлся уже? – спросила Аня и тут же пожалела: видела она Алку с Алёшей, потом он переключился на Асю...

– Эх, ничего ты не поняла… Если про Лёшку думаешь, так это ерунда, сразу было ясно: любит он умничать – а в жизни хочет попроще… И вдруг – нате вам, оказалось, что попроще – это не со мной. Так что дальше кино мы с ним и не зашли. А сейчас вот Женька всё кругами ходит. Но зря он это. Я ведь, Ань, только если всерьёз будет… если будет, – и Алла вздохнула так глубоко и так печально, как вздыхают о любви только двадцатилетние девушки – в напряжённом ожидании на берегу этого океана. Потом спохватилась:

– Ой, времени-то сколько! Заниматься будем? Ты все ещё не поняла, почему мне так важно, да? Я расскажу, но попозже, ладно? Вот – кто-то уже из твоих родителей идёт…

Эмма Аркадьевна вошла с тяжёлой сумкой, набитой продуктами, в одной руке и коробкой с тортом – в другой. Поставила коробку на этажерку в коридоре. Заглянула в комнату Ани – и увидела, что ее дочь с Аллой увлечённо листают учебник по теоретической физике.

 

10.

 

Заниматься с Аллой оказалось неожиданно интересно, даже увлекательно. На её вопросы, достойные самого Шрёдингера или Нильса Бора, Аня не могла сходу найти ответа, и они вместе зарывались в книги. И тем обиднее было, что разобравшись, дойдя до сути, мысленно построив красивую модель, Алла тут же теряла нить, забывая, с чего начиналось и как шло это чудное строительство. Уже на всю оставшуюся жизнь впечатался в голову Ани злосчастный принцип неопределённости, а блестяще разобравшаяся с ним Алла, закрыв книгу и конспект, не смогла ничего написать. Было от чего впасть в отчаяние!

– Аня, ну что же делать, как удержать в дырявой башке, что это выражение – оператор стандартного отклонения величины икс в состоянии фи системы, а? За что зацепиться?

Они только что сделали перерыв на чай с тортом, а перед этим Аня лихо сочинила  для мамы историю о том, что Алле продлили сессию, что она на днях из больницы выписалась.

– А что случилось? Что-то серьёзное? – тревожно спросила Эмма Аркадьевна.

– Аппендицит! – на ходу сообразила Аня. А что – блестяще: вполне чинно-благородно, не зараза какая-нибудь. И видок у Алки – подходящий для послеоперационного периода. Вот только неизвестно, можно ли торт после аппендицита. Впрочем, мама над этим вопросом не задумалась: ни ей, ни дочери аппендикс не удаляли. А Аня подумала о том, как легко сочинить историю….

Потом они неплохо приложились к тортику: сладкое, говорят, для мозгов полезно. Но и после подкормки состояние фи системы никак не фиксировалось – хоть умри…

            – Ал, может, не срабатывает какой-то один вид памяти? Может, попробовать другие способы?

            – Ты о чём?

            – Ну, грубо говоря, попробовать сцепить эти понятия – они же абстрактные, их невозможно представить! – с каким-нибудь зрительным образом.

            – Объясни, а? Для особо одарённых…

            – Ну, например, – Аня задумалась, оглядела комнату… – Да вот хоть эта картина. Попадётся тебе принцип неопределённости – и она у тебя вспыхнет… Точно! Отклонение… Состояние фи системы… Фи – вот оно, дерево… Дерево, похожее на ветер. Попробуй, зацепи, а?

            Алка очумело смотрела на неё. Потом задумчиво повторила:

– Дерево, похожее на ветер… Как будто стихи. Это стихи, да?

Аня смутилась, даже покраснела. Попыталась опять что-то сходу выдумать – не получилось...

– Твои, да? Ты тоже никогда мне ничего не рассказывала. Три года, вроде бы, дружим – и ничего не знаем друг о друге, – грустно сказала Алла. И оттого, что она не попросила прочитать, Ане очень захотелось это сделать – ведь если ты пишешь стихи, рано или поздно очень хочется поделиться хоть с одним человеком! И она прочитала.

– Я, конечно, в стихах не очень понимаю, Ань. Но мне кажется – здорово! Только… ты тоже всегда боишься, что радость не сбудется, да?

«Забавная у неё привычка говорить «да?» в конце каждого вопроса. В школе Марат Гайнуллин так говорил… Нравилась я ему. Как из другой жизни… Три года, да? Вопросы Алка задает – не ответишь с ходу. Ну и не буду. Она не обидится. А я-то её легкомысленной считала. Могла так и не узнать».

Они встретились глазами и, казалось, прочитали мысли друг друга – как с Серёжей, подумала Аня. И всё же Алла опять её поразила:

– В общем, послезавтра и у тебя, и у меня будет возможность – та, которой мы боимся, да?

И, пока Аня, опешив, медленно раскручивала в голове: послезавтра… я – на озеро… Серёжа… а Алка пойдет на экзамен… к Филонову?! – Алла решительно взяла бумагу и ручку. Она посмотрела на картину, потом на пару секунд прикрыла глаза – и начала торопливо писать формулы. Аня боялась пошевелиться…

 

– Ань, ты гений! Сработало! Спасибо тебе. Должно и дальше пойти – я почуяла, как можно зацепиться – не обязательно за картину, конечно, но это неважно, просто найти что-то конкретное, да? Ань, как это тебе в голову пришло, а? Я сдам ему, я теперь верю, что сдам. А у вас горячая вода есть? – опять неожиданно спросила Алла.

– Есть пока. С июля обещают отключить.

­– Отлично. Пойду, смою свои росписи.

– Подожди. Можно, я спрошу… про послезавтра, а?

– Про меня или про тебя? Ну вы-то с Серёжей одного поля ягоды, говорите хором, даже думаете, наверное. Он давно с тебя глаз не сводит. Вот только…– и она замолчала.

– Ну… говори!

– Да нет, ничего. Эх, жаль – Ася едет, а я нет.

– Она-то при чём?

– Ни при чём…  Три дня назад зашла я к ней. У неё сейчас предки опять в отъезде.

– Там был Сергей?! – выпалила Аня и покраснела.

– Ну, что ты! Нет, конечно. Там были другие люди. Вылетела я оттуда. Вот с тех пор и не подхожу к ней. Тоже, вроде, три года дружили, да?

Ане очень хотелось расспросить, что произошло, но было неловко. Вообще-то она догадывалась. Но получается – Алла её предупреждает? Ладно, она поразмыслит об этом, но уже не сегодня. Поздно-то как – они и не заметили, что второй час! А день был такой длинный и столько вместил в себя, что и в голове не укладывается. Алла побежала под душ, а Аня, раскладывая диван и застилая его белой простынёй с зелёной и оранжевой полосами по краям, думала, как задать ещё один вопрос, на сегодня последний. Она думала долго – Алле, видно, пришлось повозиться со своими художествами, – но так и не смогла ничего придумать. И когда, наконец, явилась ярко-розовая блестящая Алка в тюрбане из полотенца, Аня тихо попросила:

– Расскажи про Филонова – можешь? Если я правильно поняла…

– Ань, честное слово, уже сил нет… Наверное, ты правильно поняла. Но я уже не могу. Давай спать, ладно?

 

11.

 

Они довольно удобно разместились на широком диване, и через несколько минут его хозяйка, свернувшись уютным калачиком, уже уплыла в беззвучный невесомый сон,  а гостья лежала на спине с закрытыми глазами. Ей не спалось: где-то внутри, заключённая в грудную клетку, трепыхалась отчаянная ночная бабочка, тыкалась во все поверхности в поисках выхода. У бабочки было имя, простое обыкновенное женское имя, оно же название, которое вслух произнести всё равно что сказать пошлость. Но сама она была живуча и требовательна, и Алле приходилось нелегко.

Хорошо хоть удалось избежать сегодня этого разговора. Может, и завтра – обойдётся, заниматься будем. Всё-таки какая Аня умница! Да и ведёт себя так… по-человечески, даже оказалось – можно рассказать ей то, что никому другому не решилась бы. Но всё же… нет, о том, что страшно, – можно, а как – о том, что очень дорого и не хочется объяснять?

…В конце первого курса, в марте, во время школьных весенних каникул, двух студентов из их группы и двух – из параллельной отправили в районный центр в помощь организаторам областной олимпиады по физике. Почему взяли Алексея – понятно, а почему её, Аллу, – не очень. Хотя Аня и Сергей в это время, кажется, готовились к первой конференции в своей студенческой жизни. Да и, честно говоря, помощь-то нужна была, в основном, техническая. А из преподавателей послали Филонова. Всю дорогу в электричке он читал, забившись в угол, книжку, обёрнутую в газету, – и названия не видно, и не заглянешь. Но когда встречный поезд внезапно заревел страшным голосом, он вздрогнул, рванувшись в сторону звука, и приоткрыл текст. Кажется, это были стихи, но какие-то странные, короткие – по три строчки, и Алла успела выхватить взглядом и даже запомнить – наверное, из-за необычности – одно из них: 

 

О кленовые листья!

Крылья вы обжигаете

Пролетающим птицам.

 

Почему-то ей стало неловко – словно заглянула в чужое письмо. Она мучительно пыталась вспомнить имя-отчество Филонова – он у них только начинал вести курс во втором семестре. Не вспомнила и тихонько спросила у ребят. Из троих помнил только Алёша – он вообще был человек основательный. Но теперь решила выучить и она.

Олимпиаду проводили на небольшой базе отдыха в сосновом лесу, куда привезли отовсюду школьников старших классов. Их группу сразу же загрузили: рассадить ребят, выдать проштампованные листы, проследить, чтобы их подписали, консультировать, если что-то непонятно в тексте задания, следить за дисциплиной… Четыре часа тянулись медленно, но уйти было нельзя, да и некуда. А сданные работы они по очереди относили Филонову, и он проверял их почти мгновенно, методично отмечая ошибки, комментируя, выставляя оценки и передавая листки второму преподавателю, приглашённому из другого вуза.

Наконец, они освободились, и Илья Андреевич спросил местное начальство: а где и когда мы обедаем? «А вы что, с собой-то ничего перекусить не взяли?» – поинтересовались местные. И тут лицо у Филонова  потемнело, от виска по щеке прокатилась гневная волна, и он тихо, медленно и очень членораздельно сказал: «Мои дети старше ваших всего на год или два. Они работали, они потратили выходной. Немедленно накормите их. Немедленно, иначе я приму меры». Его тон был таким, каким с руководством базы разговаривал до сих пор только секретарь обкома, а при слове «меры» местные стушевались окончательно – кто его знает, какие у этого умника полномочия. «Конечно-конечно, что вы, мы и сами хотели предложить – вот наша столовая, только что отправили туда школьников», – бормотал один, а второй уже семенил в сторону столовой.

Покормили их вполне прилично, даже кусок мяса был довольно крупным, вот только сам Филонов ел мало, вяло, без аппетита, и всё норовил уткнуться глазами то ли в стол, то ли в тарелку. До обратной электрички было три часа, а до станции – два километра, и они пошли пешком по тропинкам ещё заснеженного соснового леса. Алексей счёл двух парней из параллельной группы достойными разговора о теории Лобачевского, и хотя Алла могла бы примкнуть к ним при желании, – желания не было. Она шла молча по уже рыхловатому, но необычайно чистому в этих местах снегу, дышала влажным сосновым воздухом и наблюдала, как в течение часа меняется цвет хвои – от весёлого малахита под остро-голубым солнечным небом до тревожного хаки в темнеющем пурпуре заката. Илья Андреевич тоже молчал. «О кленовые листья», – вспомнила почему-то Алка и неожиданно для самой себя спросила его, что это за стихи. Он оживился: «Это японская поэзия. Если три строчки, называется хокку. Одним из первых их начал писать Басё, чудный поэт, а вы сейчас прочитали стихи его талантливого ученика – Сико. А ещё бывает стихотворение из пяти строк, это танка». Он улыбнулся – и Алла вдруг поняла, что он ещё молод, что ему уж никак не сорок, а, наверное, около тридцати. Она смутилась от этой мысли и снова умолкла, а он шёл, ещё некоторое время улыбаясь чему-то своему, но улыбка потихоньку таяла – а может, просто смеркалось. Вскоре они вышли к станции.

А в начале второго курса прошёл слух, что у них будет другой преподаватель физики. И действительно, пришёл какой-то «не то адмирал, не то генерал», как определил его Женька, а Аня за глаза называла Ерусланом. Впрочем, он вёл у них меньше месяца, не оставив в памяти даже фамилии, а потом вернулся Филонов, который, казалось, за лето и этот неполный месяц прожил лет пятнадцать: исхудал, две резкие вертикальные морщины засели по углам рта, а третья разрезала лоб. Читать лекции он стал даже лучше – исчезла излишняя монотонность, предложения стали короче, чётче. Но иногда, замолкнув после какой-то фразы, он мог промолчать минуту – и все молчали, ждали.

Потом наступил ноябрь, и седьмого числа у институтского корпуса собрались все студенты и преподаватели: на демонстрацию явка обязательна. Не было только Ильи Андреевича. А ещё через день в преподавательской, куда Аллу отправили за журналом группы, молодой парторг факультета, появившийся не так давно и неизвестно откуда, отчитывал его как мальчишку. Филонов молчал, а Алла замерла у входа, не рискуя войти. И тут мимо неё, даже не заметив, походкой разъярённого медведя в преподавательскую прошёл декан. Он попросил парторга выйти на минуту таким тоном, что при других обстоятельствах это было бы предисловием к драке. Или дуэли. Но декан отвёл его в сторону и спросил: «У тебя дети есть?» Сбитый с толку парторг начал неуверенно оправдываться – мол, не успел ещё, молодой, женился недавно, – но потом опомнился и уже окрепшим голосом заявил: «Какое это имеет значение? Человек не выполняет гражданский долг!» «Какое значение? – прохрипел декан. – А ты в курсе, что человек жену похоронил, тоже молодую, между прочим? А ты в курсе, что она после операции за два месяца угасла? А он за ней ухаживал, да ещё и за сыном двухлетним! Ты знаешь, что они сюда приехали из Иркутска, и у них здесь никого нет? Ты, что ли, в няньках будешь сидеть, пока он на демонстрацию сходит, долг отдаст?»

Дальше Алла уже не слышала, она тенью проскользнула за журналом – Филонов смотрел в окно и её не заметил – и бегом понеслась на лекцию. Никому не рассказала она о том, что узнала. А декан вскоре перестал быть деканом и остался просто доцентом. Правда, исчез и парторг – вроде бы ушёл на повышение.

На майскую демонстрацию Филонов явился с маленьким круглоголовым мальчиком, очень серьёзно и обстоятельно отвечавшим на все вопросы облепивших его студентов.

– Сколько тебе лет? – начала Ася.

– Два с паавиной года!

– А как тебя зовут?

– Аиксанд Иич Фионов, – уверенно выпалил малыш. «Александр Ильич!» – заржали студенты. Вся их группа собралась вокруг, только Ани не было – болела. Развлечение продолжалось.

– А как папу зовут?

– Ия Андеич Фионов, – важно ответил Александр Ильич и схватил отца за руку.

– А маму?

И тут мальчик уткнулся лицом в папину руку. Филонов-отец приобнял его, а взрослые дурни притихли. В это время объявили построение, все засуетились, стали бестолково строиться в шеренги, путаясь друг у друга под ногами и норовя увильнуть от почётной участи флагоносцев. Но Алла, оказавшись позади Филоновых, ещё услышала, как мальчик, сжав кулачок, несколько раз тихо сказал, словно сам себя уговаривал: «Зато папа. У меня зато папа…» Потом Филонов посадил его верхом на шею, и гордый Александр Ильич с высоты смотрел на человеческое море с красными парусами и старательно вместе со всеми кричал «ура», только без буквы «р».

А в этом году Филоновых опять не было на демонстрациях – наверное, малыш пошёл в садик или ясли, а там они так часто болеют…

 

…Наконец-то она заснула. Сон был ветвистый, колыхающийся, похожий на дерево, похожее на ветер. Но этот ветер был светлым и тёплым.

 

12.

 

Весь следующий день они занимались. Алка работала как проклятая, изобретала для себя все новые и новые модели, цепляя то, что не хотела хранить память, за любые зазубрины воображения. Гамильтониан носил треуголку, оператор Лапласа перед волновой функцией был тем лесом, за которым нужно разглядеть дерево, похожее на ветер, – и вся эта чушь удивительным образом фиксировала в голове то, в чём она уже не раз и небезуспешно пыталась разобраться, но до сих пор никак не могла удержать. Аня была ей нужна уже, скорее, для поддержки, и только три или четыре раза они вместе распутывали особые изощрения теоретической физики.

В пять часов вечера Алла решительно собрала свои вещи – тетрадь, учебник, зачётку, ручку и листки с записями – и сказала:

– Аня, спасибо тебе за всё. Извини, что столько времени отняла – тебе ещё собираться. Пойду домой. Счастливо съездить!

Ане действительно пора было собираться. И надо было очень хорошо, очень правильно собраться… Если бы не это, она так быстро, вернее – так внезапно, не отпустила бы подругу: это как оторваться от чтения на самом интересном месте.

– А тебе – счастливо сдать! Я думаю, получится. Обязательно получится! А через три дня, когда я вернусь, приходи в гости. Ладно?

– Приду. Спасибо! Ну, всё, пока.

Воздушное платье из шифона в мелких розочках рванулось вокруг её ног, когда она повернулась к двери, и Аня подумала: «Неужели она – своими руками…такую красоту, а? А я только дырку могу зашить, и то не всегда аккуратно получается».

Укладывая в рюкзак полотенце и купальник (надо же, чуть не забыла – на озеро собралась!), она ещё продолжала думать об Алле, но постепенно её вытеснил из мыслей другой человек. А ведь если бы Алка не провела у неё целые сутки, ни о чём другом Аня, наверное, и думать бы не смогла! Всё представляла бы себе, всё прокручивала бы, всё мечтала… И она стала представлять, мечтать, прокручивать в голове сюжет воображаемой сказки – и всякий раз спотыкалась, останавливалась на одном и том же месте, не зная, как – дальше…

Вернулась с работы мама, а вскоре и отец. Обычно тихий и не слишком разговорчивый, сегодня он вошёл в дом, фальшиво насвистывая: «Тореадор, смелее в бой», – что явно означало хорошие новости и готовность к общению. Маму он всегда называл забавным именем «Эмкин», на что она  неизменно фыркала, но, кажется, им обоим это доставляло удовольствие. А вот Аню он звал по-разному: «Нюськин» – когда в хорошем настроении и «Анна» – если недоволен или устал. Сейчас он пошёл на кухню, повозился там немножко и крикнул:  «Эмкин! Нюськин! Почему до сих пор торт недоеден? Вы чем тут занимаетесь?» И Аня устыдилась: она забыла про торт, Аллу сегодня даже не угостила.

Они сидели втроем на кухне и пили чай. Эмма Аркадьевна аккуратно снимала с поверхности торта розовые кремовые цветы и зелёные листики – то ли фигуру берегла, то ли и впрямь не любила эти, как она выражалась, архитектурные излишества, зато Аня поедала их с удовольствием. На кухне царило всеобщее умиротворение, и Аня подумала, что, в общем-то, ей ещё очень повезло с родителями. Мама, правда, хочет всё контролировать, во всё вмешиваться – трудно с ней. А отец обычно молчит и во всём с ней соглашается, даром что на работе большим отделом руководит. Но разве сравнить их с семейством Аллы? Интересно, а как живёт Серёжа? За все годы учёбы они собирались впятером всего четыре раза, обычно у Аси, но однажды – здесь, у Ани, и так чинно-благородно посидели, почти как родители, когда праздники отмечают…

Мысли её опять побрели за Серёжей, а Эмма Аркадьевна искоса наблюдала за дочерью. Волновал её этот поход, очень даже волновал. Но что поделаешь, разве можно не отпустить? Взрослая… Она сама уже в этом возрасте присмотрела на свадьбе старшей сестры одного из приятелей жениха (впрочем, он-то утверждал, что сам присмотрел,  весь вечер, говорит, глаз не сводил – ну и пусть себе так думает) и сразу приступила к приручению и одомашниванию. И как-то всё у них с Михаилом получилось легко, безболезненно, может, ещё и потому, что под вежливым и дружелюбным присмотром родных и приятелей с обеих сторон. А что там у Ани… Такая скрытная, такая колючая – трудно с ней! Гордая очень, сама страдает от этого. Кажется, появился кто-то в её жизни… Как она эту книжку записную прятала! Наверное, мать должна бы знать самое главное? А всё-таки, пожалуй, правильно, что не полезла искать – совесть чиста. Но вот на душе и на сердце – не спокойно.

– Ну, что притихли? – папа, наконец, разговорился. – Эмкин, мне предлагают с середины июля семейную путевку на Азовское море. Поедем? Нюськин?

На море Аня была только в глубоком детстве. В памяти не сохранилось ничего, кроме волны блаженства, окатывавшей её при слове «море». Но сейчас блаженства не получилось, хотя она добросовестно изобразила радость. Сейчас другая волна то уносила её за пределы изведанного мира и там, за пределами, швыряла в бездны страха и предвкушения, то выбрасывала на хорошо знакомый надоевший берег, чтобы потом вновь унести – да так, что дух захватывало.

– Конечно, пап. Очень хорошо. А сейчас я пойду спать, ладно? Мне завтра рано вставать. Спокойной ночи.

Аня ушла, а родители остались на кухне. Несколько минут они сидели молча, потом мама не выдержала и тревожно спросила:

– Миш?

– Эх, Эмкин, – печально ответил Михаил.

 

13.

 

Сергей проснулся за полчаса до будильника, в пять утра. Всё было собрано с вечера, он почти час тянул время – и всё-таки вышел рано. Можно было бы две остановки дойти пешком, если бы не гигантский рюкзак, вместивший в себя два спальника, на себя и Алексея – ему придётся тащить палатку. Зачем-то загадал: если кто-нибудь уже ждёт у павильона, всё будет хорошо. Что именно – даже мысленно не стал формулировать. Ни разу не взглянув на наручные часы, он ещё из троллейбуса пытался разглядеть циферблат павильона пригородных касс, и, уже выходя, увидел, как минутная стрелка прыгнула на цифру двенадцать. Он всё же пришёл первым, за пятнадцать минут до назначенного времени. Ругал себя за глупое суеверие, уговаривал, что всё в руках человеческих, но настроение было неважным. Еле-еле преодолел искушение загадать ещё что-нибудь – на того, кто придёт вторым…

Два дня назад, в день последнего экзамена, они дождались выхода Аси, для которой «хорошо» у Филона было вершиной досягаемого. Покорительница вершины готова была ехать куда угодно. «Но сегодня мне так некогда, надо бежать», – и Ася  действительно убежала, оставив ребят в недоумении: как это – без Аллы? «Я дождусь», – сказал Женька. И Сергей с Алёшей ушли с чистой совестью…

…Подъехал к остановке почти пустой автобус, и из него вывалился Лёша – с огромным рюкзаком, удочками и брезентовой сумкой. Звон её содержимого Сергей услышал за десять метров – и настроение, не успев подняться, совсем упало: горючего – на дивизию, а тут всего-то три сестры и дядя Ваня… Но лицо Алексея светилось дружелюбием, предвкушением радости – и Серёжа выдавил ответную улыбку. К тому же он вспомнил о деревенском дедке, хозяине лодки, которому, возможно, что-то предназначалось из несметных запасов. Ну и не читать же другу нотаций, в самом-то деле! А ещё  через минуту приехал Женька. На одном плече у него болталась потрёпанная походная сумка, за другим плечом висела не менее заслуженная гитара, а голову прикрывала панама, сдвинутая на затылок и левое ухо – сине-зелёная, вылинявшая, с обтрёпанными до бахромы полями.

– Здорово, первопроходимец! – поприветствовал его Алексей, но Женька ответил вяло и лаконично:

– Ну, здорово.

– Ты чего – не выспался? Или не всё в порядке в датском королевстве?

– Не знаю, где там чего не в порядке, – сумрачно сказал Женька, – но я, вообще-то, даже ехать не хотел. Ну, чтобы уж совсем вас не подводить…– и он, не договорив, вытащил из кармана початую пачку «Балканской звезды», сердито выбил сигарету и закурил.

– Жень, что случилось?

– Что-что… У Алки сегодня пересдача! Я её позавчера дождался – она вышла такая, что не узнал даже! Ничего не понял – как, что. Всё говорила, что сама виновата. Хотел домой проводить – не дала. Ну, говорю, давай-ка я не поеду на озеро, а провожу тебя на пересдачу и дождусь потом. Так она разозлилась, как будто не Филон, а я её завалил! «Не лезь, – говорит, – отстань», – ну и всякое там… И убежала. Я-то чем виноват, а?

«Не любит она тебя», – подумал Серёжа.

«Не тебя она любит», – подумал Алексей. Оба сочувственно промолчали. Потом Алексей, проводив взглядом траекторию окурка, сказал:

– Ну ладно. Собрался – и хорошо. Забудь до завтра. Вернёшься – и всё прояснится.

Все трое посмотрели на часы пригородных касс. Минутная стрелка прыгнула на тройку. Время! До электрички – двадцать минут, пора покупать билеты, и уже ясно, что не шесть, а пять… в лучшем случае. Сергей успел испытать секундное состояние внутренней невесомости, но тут к остановке синхронно прикатили автобус и троллейбус, одновременно остановились – как автомобили командования на параде – и из них параллельно выскочили Аня и Ася. Впрочем, Асю он отметил чисто механически, боковым зрением – и то по причине синхронности. Аня,  нет – Анюта, в спортивных брюках и голубой футболке была такой непривычной, такой не по-королевски трогательной, почти домашней, что сердце забилось с удвоенной частотой. К чертям суеверия! Сегодня великий день!

…Все три часа в электричке Женька терзал гитару. На пяти аккордах он мог сыграть невероятное количество песен, и поначалу его слушали, потом подпевали «Атлантов» и «Люди идут по свету», потом Ася удобно устроилась, прижавшись к Алёше и положив голову ему на плечо. А Сергей мечтал, что Аня поступит так же, и понимал, что не поступит, и крутил в голове десяток вариантов, чтобы ей это предложить, и все варианты казались корявыми и неуклюжими, и вместо этого он брякнул:

­– А тебе в детстве не хотелось… эээ… оживить Ленина?

Она как-то растерялась – и задумалась вместо того, чтобы расхохотаться над ним. Несколько секунд он боялся глаза на неё поднять (ох, идиот! ох, урод!!!)…

– Знаешь, я начала читать на четвёртом году. А где-то в пять у меня была книжка – «Волшебная книга» называлась. Там какие-то персонажи всё пытались овладеть волшебной книгой, потому что желание, записанное на её страницах, тут же сбывалось… Так вот. Пошли мы с родителями однажды гулять – и вдруг я увидела страшное. Человек без ног, на деревянной доске с колёсиками, сидел и просил милостыню. Мама положила ему какую-то денежку, и я ещё больше испугалась того, как он улыбнулся. Всю дорогу мучила родителей вопросами, а они отвечали невнятно. Единственное, что я поняла, – что после войны было много воров и нищих, а сейчас их уже мало, но ещё бывают. И когда мы вернулись домой, я зелёным карандашом на весь разворот своей «Волшебной книги» написала печатными буквами: «Хочу, чтобы не было воров и нищих». Недавно мне попалась эта книга…

– А что, ведь сейчас нищих и не увидишь.

– Вот именно: не увидишь. Воров тоже не увидишь. Мало ли, чего мы не видим… А ты, значит, Ленина оживить хотел?

– Ну да! Эффект волшебной палочки: махнул – сбылось! Самое смешное – я думал: махнуть бы – он бы ожил, и жизнь вокруг стала бы прекрасной. Сразу! Как будто нельзя было… без промежуточного звена. Такие странные детские желания, да?

Он, наконец, рискнул посмотреть на Аню – и оба покраснели. Чёрт возьми, если всё так похоже… И он сказал только одно слово: «Анюта», – и легонько похлопал себя по плечу. И она пристроилась – и затаилась.

Ещё час он боялся не то что пошевелиться – дышать нормально. Она – тоже. Да и не дышалось нормально. А потом все они вышли на станции, не имевшей названия, – так, какой-то километр – и пошли гуськом по тропинке, уводившей через луг в лес: Алексей впереди, Сергей – замыкающий. За Аней. Луг стрекотал кузнечиками, гудел тяжёлыми шмелями, кружившими над малиновыми головками клевера, дурил голову горячим настоем разнотравья, радовал глаз весёлыми стайками ярко-оранжевых, с чёрными кружками и полосками, бабочек, садившихся кружком на неброские соцветия медвежьей дудки и превращавших её в гигантский экзотический цветок, соблазнял первой,  невероятно душистой земляникой…

Дальше начался лес – смешанный, с высокими  серебряными осинами, нежным золотистым свечением сосновых стволов, молодым изумрудным сосняком и зарослями папоротника. Они шли долго, лес потихоньку сгущался, темнел, тропинок, вроде бы, уже и не было, и Сергей начал беспокоиться, но тут впереди показался какой-то просвет – и открылась чаша озера, – небольшого, с полкилометра в диаметре, – к самому берегу которого подступали сосны и осины, склонялись над гладью корявые берёзы. Вода отражала их и издали казалась чёрной, но когда ребята подошли поближе, она обернулась недвижной синевой атласа, натянутого без единой морщинки. Ни мостки, ни понтоны не нависали над ним, ни домишек, ни расчищенных пляжей не было видно вдоль берега – ничто не оскорбляло дикой красоты идеально круглого озера посреди тёмного леса.

– Вот он, Каракуль, – гордо произнёс Алексей.

…Серёжа посмотрел на часы: полдень. Он это очень хорошо запомнил: ровно двенадцать, две чёрные стрелки, слившиеся в одну, как у компаса, – нацеленную на Чёрное озеро. На небольшой поляне у самого берега, где даже имелось костровище, аккуратно выложенное по кругу большими серыми булыжниками, ношу, наконец-то, сбросили с плеч. Женька с Сергеем занялись установкой палатки, Аня с Асей – сбором хвороста для костра, а Алексей отправился в деревню, прихватив с собой часть содержимого брезентовой сумки и пообещав вернуться минут через сорок, самое позднее – через час.

Через полчаса девчонки оккупировали палатку («Мы будем переодеваться! Никому не входить», – объявила Ася), а Женька с Серёжей отправились за более весомыми поленьями – добавить к запасённому хворосту. Наконец, девчонки вышли. Решили, не дожидаясь Алёши, пойти купаться.

Сергей притормозил. Он смотрел, как Анюта, гибкая, тонкая, с распущенными – нет, выпущенными на волю – каштановыми волосами влетает в воду, поднимая искрящийся фейерверк брызг. …Боттичелли. «Весна»?  «Рождение Венеры»? Я женюсь на ней. Она родит мне сына. И дочь…

Он с разбега нырнул, но догнал Аню довольно далеко от берега. Они вернулись вместе, и, когда дно уже было досягаемым, он подхватил её и понёс на руках, сходя с ума от этой добычи, этого сокровища, этого стройного тела – он уже видел её своей женщиной, любимой, женой. Женька и Ася дурачились на мелководье и, казалось, не замечали их. Аня попыталась освободиться, но он ещё успел на секунду прикоснуться щекой к нежной коже чуть ниже правой ключицы, и тут она дёрнулась, как от ожога, и вырвалась на свободу.

На берегу к ним вернулась молчаливая неловкость. Сергей помогал Женьке разводить костёр, Аня резала хлеб, а Ася – колбасу, исподтишка бросая острые взгляды то на одного, то на другого.

Прошёл час, подходил к концу второй, а Алексей всё не возвращался. Только в начале третьего за спиной у Серёжи раздался его излишне восторженный голос:

– Ася, какой у тебя шикарный купальник! Голливудские дивы бы сдохли от зависти!

Вместо того, чтобы оценить ранее не замеченный купальник, Сергей оглянулся. Лёша явился с лодкой, вёслами и всеми признаками оказанного дедом гостеприимства.  Он тут же полез в палатку и вынырнул с двумя бутылками.

– Ну что, подкрепимся?

По-настоящему есть не хотелось: хотя в лесу и не было такого палящего пекла, как в городе, воздух тяжелел и наливался духотой. Наверное, будет гроза, подумал Сергей.

 

14.

 

А в раскалённом от зноя городе асфальт плавился и темнел воображаемыми лужами. Немногочисленные разморённые прохожие устало ползли по тротуарам, и среди них лёгкой светлой птицей летела девушка с русыми кудрями и голубыми глазами, ярко цветущими счастьем. Не было на ней красивого шифонового платья с розовыми цветочками, а была обычная белая футболка и простенькая сатиновая юбка-«татьянка», но ей вслед  оборачивались, улыбались.

Её дом был совсем недалеко, в двух кварталах от института, и, уже дойдя до него, она остановилась, потом развернулась и направилась в маленький скверик через дорогу. Его огораживали кусты сирени, и, хотя она давно отцвела, внутри было уютно и не так жарко. Алла присела на скамейку. Отсюда был виден шестиэтажный корпус, из которого она только что выпорхнула, не только свалив гору с плеч, но и, кажется, обретя крылья. Домой она всегда успеет, да и незачем торопиться, настроение портить. Вот только есть очень хотелось: восемь часов прошло после завтрака, да и какой там завтрак – кусок в горло не лез. Ну, ничего: она посидит недолго, поразмыслит над сегодняшним днём, вспомнит всё по порядку – с удовольствием, гордостью, надеждой.

– Скажите, пожалуйста, сколько времени? – раздалось у неё над ухом. Она обернулась. Позади скамейки стояли двое мальчишек, лет пяти и семи-восьми. Младший, круглоголовый, немножко похожий на Сашу Филонова, сопел и прижимал к груди синий мячик с красной полоской. Спрашивал старший.

– Три часа десять минут, – ответила она, подумав: какой вежливый мальчик.

– Ты, козёл, это всё из-за тебя! Будет нам сейчас! – завопил вежливый, схватил младшего за руку и утащил сквозь кусты сирени на улицу.

Синяя коляска, тяжёлая и неуклюжая, как танк, въехала в скверик – её с видимым усилием толкала женщина, совсем молоденькая, наверное, не старше Аллы. В коляске пронзительно верещал ребёнок, и юная мать ещё и трясла изо всех сил громоздкое сооружение на колёсах. Алла встала и пошла домой.

 

На пятом этаже института, в одной из аудиторий, стоял у открытого окна совсем не старый доцент Филонов. Он видел, как девушка Алла, только что сдавшая ему теоретическую физику – с полным пониманием и без единой шпаргалки! – выбежала на улицу, перешла дорогу, прошла мимо длинной серой девятиэтажки и двух низеньких панельных «хрущёвок» до третьей, остановилась – и резко повернула в сквер. Квадрат сквера, окантованный зеленым кустарником сирени,  просматривался замечательно. Филонов стоял и смотрел – минут пять? десять? – пока Алла не встала и не пошла к дому, от которого недавно шарахнулась. Когда она свернула во двор и пропала из виду, он опустился на скамью за партой и потёр лоб. Странный день, такой неожиданный… Длинный… Надо забрать Сашу из садика. Хотя – нет, рано: три часа с минутами, а у них сончас до половины пятого. Стоп, что за суета, что случилось? Ну, хорошо, можно какое-то время посидеть спокойно здесь, в аудитории, и попытаться понять. А ведь она тоже пыталась… там, в скверике?

Филонов снова встал. Из окна слегка потянуло – первое движение воздуха за неделю недвижной и густой жары. Может, будет гроза? Пока даже не ветерок – дуновение. Но этот воздух пробрался к нему в лёгкие, раздул, распрямил их – и замер на выдохе, на выходе – в той точке, где, наверное, должна бы жить душа человеческая, если бы наша физика, наконец, доказала её существование, позволив не противоречить диалектическому материализму… Да что там! Этот живой воздушный комок ёжится и замирает в подвздошной области у каждого ныряющего в бездну. А ещё – в тот момент, когда тревожно-сладкое предвосхищение возможных перемен неотчётливым и неосознанным дуновением проскальзывает по трахее в лёгкие – и сердце трепыхается бестолково и неравномерно. Как там, у Басё? «Только дохнёт ветерок – С ветки на ветку ивы Бабочка перепорхнёт». Два года назад он зачем-то говорил этой девочке про Басё…

Она ведь казалась ему легкомысленной, простоватой. Звезда у них в группе, конечно, другая – Анна, умница, красавица. Любоваться можно, как статуей или картиной, ценить – как интересную книгу. Что-то, правда, в этом семестре пошло не так у неё – да ничего, справится. Но сейчас не она занимает его мысли, а всегда улыбчивая и безмятежная Алла. То, что она вовсе не бездумная и не легкомысленная, он понял давно. За внешней лёгкостью явно что-то скрывалось, она была сродни кажущейся лёгкости мастера, за которой – труд, а ещё – талант и вдохновение. Но что же он знал о ней? Разве что две плохо согласующиеся вещи: она здорово соображала на лекциях и практикумах и изощрённо списывала на экзаменах, оставаясь неуловимой. А ещё очень по-человечески себя вела – и когда они ездили на олимпиаду, и на демонстрации, куда он впервые привёл Сашу…

Сегодня на пересдачу пришли трое. Первого, бездельника и невежду Андреева, так и не принёсшего отчёты по двум лабораторным, он отправил сразу. Лена Сычёва, отличница со второго курса, собственно, не пересдавать пришла – она проболела, ей продлили сессию. Ну, тут проблем никаких – добросовестная девчонка, хоть и не звезда, нет. А третьей была Алла.

Два дня назад, на экзамене, он всего-то подошёл к ней и негромко сказал: «Понимаете, чувство такта не позволяет мне поймать вас, хотя и не мешает догадываться. Давайте по-честному, а?» – и сам не ожидал такого эффекта от своих слов. Она вздрогнула,  на лице появилось выражение – испуга? Нет, трагедии, несчастья, несоизмеримого с происходящим. Он почувствовал: это не спектакль, он чего-то не понимает. И ещё – с таким, совершенно не свойственным ей выражением лица Алла вдруг стала похожа на его Марину в тот день, два года назад, когда он привёз её из больницы без надежды на будущее, а малыш Сашка с криком: «Мама, улааа!» – бросился навстречу.

В общем, он, суровый Филон, гроза нерадивых студентов, дрогнул. Сам не понял, почему решил не сдавать пока ведомость и предложил Алле хорошенько подготовиться и прийти через день: «Вы сегодня не в форме». У неё в глазах вскипели слёзы, но не выкатились – застыли.  И сама она застыла на секунду, а потом сказала: «Спасибо. Простите», – и выскочила в коридор.

И вот сейчас она отвечала – свободно, нестандартно и остроумно, а он пытался понять эту метаморфозу – и не мог. И ещё думал о том, что не случайно она пришла сегодня очень скромно одетой, а не в одном из своих необычайно красивых платьев. С трудом оторвавшись от посторонних размышлений, он спросил её о математическом аппарате квантовой теории поля – это, конечно, было сродни людоедству. Но выяснилось, что она первой из когда-либо учившихся у него девчонок разобралась с Гильбертовым пространством.

– Алла, что происходило до сих пор? И что изменилось за эти дни?

– Знаете, мне показалось, что моя голова – это клетка для Кота Шрёдингера. Но мне очень, очень хотелось, чтобы Кот остался в живых, – она улыбалась своей фирменной дружелюбной улыбкой, но в голосе  что-то звенело. Илья Андреевич, до сих пор смотревший то на листок с её записями, то на опустевшую аудиторию, то в окно, рискнул взглянуть ей в глаза. И в тот же момент Гейзенберг со Шрёдингером вместе получили отставку: с неопределённостью было покончено. Доцент Филонов, взрослый мужчина, кое-что переживший, научился понимать не только тонкости квантовой механики…

Так. Не надо ответных движений! Не морочь девчонке голову, ты для нее стар, не слишком счастлив, и у тебя Сашка! А у неё всё это пройдёт сто раз, не зря здоровенный охламон из их группы – Евгений, кажется, – поджидал её позавчера с экзамена. Спокойно. В глаза больше не смотреть. Ставим «отлично» в ведомость и зачётку. Что она говорит?

– Вы считаете меня легкомысленной, да?

– Нет, вы мне только что доказали обратное. Но вы молоды…

– …В связи с чем вы отказываете мне в каких-то интеллектуальных – или человеческих – качествах?

            Он не ожидал. Немного растерялся. Сказал мягко:

            – Алла, сегодня вы блестяще сдали мне последний экзамен по физике – по самой сложной её части. На этом наши отношения «студентка – преподаватель» закончились…

            – Да, для меня это большое облегчение…

            А голос опять звенит. Но теперь уже она поднимает глаза. Что-то плавает в них – боль? Надежда? Эх, сейчас бы с ней пройтись, как тогда, по лесу до станции, поговорить о чём угодно, кроме физики и того, от чего голос – как колокольчик…

            – Как поживает Александр Ильич?

            – Кто?!

            – Ваш Саша. Или вы зовёте его Шуриком?

            Шуриком звала его Марина. Филонов промолчал. Недавно они шли  с сыном из садика, малыш был не в настроении – то ли обижен, то ли сердит. Долго молчал, дулся – и  вдруг выпалил: «У всех есть мама, даже у Кольки. А у меня нет. Колька дразнится. А у меня ещё будет мама?»

Алла по-своему восприняла его молчание. Сказала тихо:

– Извините меня, Илья Андреевич. Я не должна была, да?.. Я, наверное, пойду…

Почему он так не хочет, чтобы она ушла? Поговорить не с кем? Ну, что ж… Вот только разговор нужно направить… в более спокойное русло.

– Алла, давайте-ка Вы мне всё-таки расскажете, что случилось, и как вы готовились. Это не праздное любопытство, поверьте. Я как-никак восемь лет уже преподаю…

Она раздумывала: соврать? Промолчать? Рассказать правду? Не всё, конечно, и не в таких подробностях, как Ане… Решилась.

Он слушал, думал о необычном характере, способном если не изменить обстоятельства, то преодолеть зависимость от них. Да, ей тоже кое-что довелось испытать. А ведь она явно не всё рассказывает! Паузы делает, слова подбирает. Вот её правая рука нервно теребит кудрявую прядку, наматывает на маленький тонкий указательный палец. Это движение трогает его, волнует. И голос. И то, что сегодня она кажется более хрупкой, чем в том розовом платье… А что, не должно волновать? Но ему тридцать один год, до конца жизни ещё очень и очень долго… Чёрт возьми, в конце концов, физика у них закончилась, и он ей действительно больше не преподаватель!

– Алла, вы… Мы же не прощаемся? В смысле – не расстаемся, правда?

(Вот неуклюжий! Всегда был таким, а теперь и вовсе одичал!)

– Я… я тоже надеюсь… – она покраснела и снова накрутила на палец прядь волос. Оба встали, он неожиданно шагнул к ней и всего лишь взял за руки, точнее – за тонкие запястья. Осторожно пожал их и сказал: «Ну, беги!»

…Филонов закрыл окно на шпингалет. Пора за сыном. Сегодня двадцать девятое июня. До отпуска осталось пять дней.

…Алла влетела в комнату – после смерти бабушки у нее появилась своя комната – и распахнула окно. Двадцать девятое июня, бормотала она. Надо запомнить сегодняшнее число – двадцать девятое июня. Илья. Не Андреевич. «Беги», а не «бегите»! Воздухом повеяло свежим. Будет гроза? Пусть будет гроза! Вдруг, впервые за день, она вспомнила о ребятах, уехавших на озеро. Как они там – Аня? Сергей? Пусть у них всё будет хорошо. Пусть у всех всё будет хорошо!

 

15.

 

… Они все перебрали, кто больше, кто меньше. Даже Ане Алексей понемногу, но постоянно подливал вина – от водки она отказалась наотрез. Еда в горло почти не лезла, закусывали слабовато. Женька снова схватил гитару.

– Девчонки, исполняется один раз и только для вас. «Антилопа у истоков Замбези».

Он ловко отстучал пальцами по верхней деке антилопий галоп, потом дёрнул струну и слегка хлопнул по гитаре ладонью:

– Мимо. Скачем дальше.

Вторая попытка прихлопнуть бедное животное оказалась, видимо, более удачной:

– Попал! – заорал Женька, звонко захохотала Ася, Алёша ухмыльнулся, и даже Аня не удержалась от улыбки. И тут лопнула третья струна – с резким звуком, похожим на выстрел и вой одновременно.

– Чёрт! А запасной у меня нет. Ладно, я буду этим… Паганини. Играю на пяти!

– Слушай, Паганини, ты и так погано играешь, – вдруг заявил Лёша. – Кончай, бросай свою шарманку. Я для чего лодку пёр на себе? Пошли надувать, насос есть ножной.

– Я погано играю? Я – погано играю?!! – Женька медленно выпрямился во весь свой немалый рост, но Ася подскочила к нему и стала поглаживать и уговаривать:

– Ну что ты, Женечка, ты шикарно играешь и поёшь, ну – как этот… Высоцкий, вот!

– Молчи, женщина! Высоцкого не трожь, это святое! – от Женьки неожиданно перепало и Асе, но он тут же и успокоился – перекипел. А Лёшка подхватил:

– Вот именно. Святое. Не какой-то там… Паганини.

Женька с подозрением посмотрел на него, но Алексей убедительно закивал.

Серёже было очень нездорово, подташнивало, хотелось уползти в палатку и залечь там, как в берлоге, чтобы никого не видеть. Как бы перед Аней не опозориться сейчас! Вот ведь…

К горлу подкатило. Он рванул в сторону леска, а когда вернулся, выпотрошенный, почти трезвый, но с гудящей головой, – увидел, как постепенно вспухает на поляне ядовито-зелёная лодка, а Женя и Лёша по очереди пританцовывают на резиновом полушарии насоса, не всегда попадая и покачиваясь, как на палубе в шторм. Аня поджаривала над костром ломтик хлеба, нанизанный на веточку. Аси не было – наверное, тоже убежала в лесок…

Сергей подумал: рано стемнело. Посмотрел на небо – последних кучевых барашков дожирали серые грозовые волки. Где-то вдалеке над лесом полыхнуло. Ребята закончили свои танцы и потащили лодку к озеру.

– Ну, и куда вы собрались? Гроза надвигается, – попытался вразумить их Серёжа.

– Мы вольные птицы, пора, брат, пора, – почему-то гнусаво объявил Лёша, а Женька подхватил, как смог:

– Только смелый буревестник… Им, гагарам, не доступно! А кто не с нами… тот не герой!

– Эй, герой, ты соображаешь – во время грозы в воду лезть? Лёша, ты-то чем думаешь?

– Сергей Николаевич, не будьте занудой и держите себя в руках. Вас никто не принуждает, осторожный вы наш!

Сергей вспыхнул – и промолчал. В голове зудели два голоса: «Трусишь?» «Глупости, это же здравый смысл!» «Трусишь…»

И вдруг Аня подала голос:

– А меня с собой возьмёте?

– Аня, ты что! Ты куда!? – заорал Сергей.

–  Не смей на меня кричать! Куда хочу, туда и иду, – её голос был нехорошим, металлическим, она решительно встала, а Женька радостно завопил:

– Анечка, золотце, королева наша, с тобой – хоть на луну!

Но Алексей пресёк затею на корню:

– Мадам, женщина на корабле – к несчастью. В первое плавание не берём.

Аня вспыхнула, резко повернулась и побежала в лес. Сергей бросился было за ней, но остановился, не посмел – мало ли, сам был там… только что. Тем временем отважные мореходы спустили лодку, ввалились в неё и отплыли под новый всполох и скорый рокот грома. Совершенно расстроенный Сергей побрёл в палатку: «Залезу в спальник, застегнусь… к чёртовой матери… Анюта где-то бродит… обиделась. Дождусь. Не уснуть бы. Пикник, будь он неладен!..» Мысль о безрассудных приятелях сверлила мозг. А про Асю он вообще забыл.

В палатке было темно, для пятерых явно тесновато, и Сергей вдруг почувствовал себя зверьком, заползающим в свою нору, – именно зверьком, а не зверем. Маленьким и больным. Он на ощупь нашёл свой спальник, полез в него – и не успел опомниться, как его крепко обхватили чьи-то руки и прижали к обнажённому телу, жаркому и голодному. «Аня!» – сорвалось у него с языка одновременно с жуткой мыслью, что это не может быть Аня, но одна рука уже притягивала его голову к маленькой упругой груди с твёрдо и воинственно восставшим соском, а другая уверенно скользнула вниз, под широкую резинку спортивных брюк, своим прикосновением мгновенно вызвав ещё одно восстание…

Он захрипел: «Аська! С ума сошла! Отпусти!» – и попытался вырваться, но не смог: его ударило током несколько раз подряд – и наступило блаженство, и он уже был не в силах сладить скорее с собой, чем с Асей. А она ласково шептала: «Дурачок… Да успокойся ты, Анька ничего не узнает!.. Ну, вот так. Вот так. Хорошо?!» И было так жгуче хорошо, что он потерял способность не только сопротивляться, но и мыслить,  и даже дышать: такая – настоящая, опытная – женщина досталась ему впервые. Даже барабанную дробь хлынувшего дождя он долго не слышал – или не осознавал, и только страшный удар грома подействовал на него как электрический разряд, пропущенный через остановившееся сердце. Он дёрнулся, вздохнул, открыл глаза – и резко оторвался от обвившей его Аси. В голове медленно прояснялось, и начал обретать очертания кошмар: гроза, Аня, до сих пор блуждающая по лесу, крепко выпившие парни в лодке на открытом пространстве озера и он сам, совершивший нечто постыдное и непоправимое, – и в эту минуту где-то совсем рядом, между озером и палаткой, раздался  крик – долгий, страшный, Анин.

 

16.

 

…Она довольно долго бродила по лесу вдоль озера, не замечая слёз: ей казалось – дождь. Она сама вырвалась из рук Серёжи – и страдала, и так ждала, что он её разыщет, и злилась – на себя, на него. И не могла понять, куда он подевался. Когда дождь превратился в ливень, она обрадовалась: теперь не стыдно вернуться и укрыться в палатке. Сергей, наверное, уже там… И хотя при этой мысли сердце опять провалилось в бездну, она побежала назад, мокрая, испуганная и решительная, и выбралась на ту самую поляну у берега, где уже угасло костровище.

Слева вдали виднелась палатка, а справа сверкало антрацитом чёрное озеро Каракуль. То, что происходило на нём, Аня даже не сразу поняла. Совсем недалеко от берега, метрах в тридцати, не больше, кто-то – и не различишь в грозовых сумерках кто: голова мокрая, тёмная, – то нырял, то выныривал и снова нырял. Второй головы видно не было, лодки тоже, и Аня уже было подумала, что один «буревестник» вернулся на сушу, а другому море по колено – решил порезвиться. И тут слепящая огненная ветка хлестанула наискось по всему небесному куполу, и почти одновременно  раздался такой оглушительный грохот и треск, что, казалось, в землю, как в переспелый арбуз, вонзили нож – и она  раскололась. Аня упала на какую-то корягу, а когда поднялась, перепуганная, перепачканная, разодравшая колено, то сначала не увидела на озере совсем никого и ничего, и лишь потом с трудом разглядела вдалеке справа прибившуюся к берегу перевёрнутую резиновую тушу лодки.

Пока в её голову, обычно такую сообразительную, с трудом приходило понимание увиденного, голова Алексея неожиданно вынырнула у самого берега и снова ушла под воду. Аня рванулась ему навстречу, помогла выбраться, он успел сдавленным голосом прохрипеть: «Не нашёл», – и ничком рухнул на землю. У неё тоже подкашивались ноги, она хотела крикнуть: «Помогите!» – но только одни гласные вырвались из трахеи жутким нечеловеческим воплем. Вокруг опять полыхнуло и громыхнуло, ливень глушил все остальные звуки и смывал очертания, и она побежала к палатке, скользя и падая на мокрой траве и корнях и не замечая, что всё ещё кричит «а-а-аааааааааа!» на долгом, бесконечно долгом выдохе...

Сергей успел выбраться из спальника и кое-как поправить одежду. Ася даже не пошевелилась. Мокрая, грязная, исцарапанная, Аня с ошалелыми глазами влетела в палатку – и осела у порога. Она ещё выдала телеграфным текстом: «Лёша лежит… Женька утонул», – и этот морок: гигантские распахнутые створки расстёгнутого спальника, в котором светились белым рука и грудь Аси, и Сергей, стоящий столбом, в футболке, неряшливым хвостом выбившейся из брюк, – всё это обрушилось на неё, как стропила и балки горящего дома, и добило, и погребло под обломками. Почему, почему она не оказалась на месте Женьки! Но даже сознание не желало покидать её, и она по-звериному, почти на четвереньках, выбралась наружу и не то побрела, не то поползла обратно – к берегу. Сергей бросился за ней, что-то говорил, – она не слышала, не понимала. Около неподвижно лежащего на берегу Алексея она бросилась на мокрую землю, а дождь ещё какое-то время путался в её волосах, приплясывал на спине, пока не утих.

…Сергей откачал Лёшку. Сначала было страшно: тело казалось неживым, но в Серёже словно включился автомат, бездумный и безошибочный. Он делал всё, что нужно, – методично и, видимо, эффективно: через пару минут Лёша зашевелился, вдохнул – и их обоих начало корёжить и выворачивать наизнанку. А потом какое-то время все трое валялись на берегу без сил – в шаге друг от друга, страшно далеко, чудовищно далеко: никогда не добраться.

В деревню, вроде бы, бегала Ася. Ну да, Ася, больше некому. Потом была милиция… расследование… вопросы-допросы-показания – страшные и пошлые… отсутствие состава преступления… смерть по неосторожности в состоянии алкогольного опьянения – кажется, так…

А Женька всплыл только через три дня. Хоронили его в закрытом гробу. У него оказались маленькие и старые родители – под шестьдесят, а выглядели на все восемьдесят, и старшая сестра – одинокая, угловатая, худая женщина лет тридцати, если не больше. Невидящим взглядом она смотрела в одну точку, и Сергей, случайно попавший под этот взгляд, почувствовал себя распиленным надвое.

Ани на похоронах не было, и Сергей больше никогда её не видел.

Дома – а он всё ещё жил с родителями и братом – об этой истории так и не узнали: он почти перестал разговаривать, так, «привет» да «пока». С родителями это давно стало естественным. С Андреем было хуже: тот почуял неладное, рванулся навстречу, попытался, как в былые времена, поговорить со старшим братом – и нарвался на невозможное раньше: «Отстань!». Больше попыток не было.

Осенью Алексей – его негласно считали главным виновником трагедии, и над ним, с подачи комсорга факультета, нависло отчисление – ушёл в армию. Остальные как-то доучились, но как это было, что происходило в последние два года учёбы, Сергей не помнил. Совсем ничего не помнил. И только день вручения дипломов остался в памяти: в этот день у него мелькнула надежда, что всё закончилось: он уходит из этих стен, от этих людей и попробует забыть… Его чему-то научили, и научили неплохо, единственному из группы дали распределение в крупный исследовательский институт… Там никто ни о чём не будет знать. И, в конце концов, он же не виноват. Не-ви-но-ват! Это он не хотел ехать! Это он уговаривал не садиться в лодку! Это он сделал искусственное дыхание Лёшке и вернул его к жизни… 

Сергей получил диплом и сразу ушёл. Уговорить себя не получалось: в мозгу уже извивался глумливый червь и подсказывал: это ты не поехал с ними в лодке, а ведь ты не был так пьян, ты умеешь плавать… Это ты изменил любимой девушке, стоило ей отлучиться. Это из-за тебя она уехала навсегда из родного города…

 Через три дня Сергей вышел на работу: отдыхать месяц было невмоготу.

 

17.

 

Эмма Аркадьевна сварила борщ. Полдня угрохала на этот творческий процесс, который, честно говоря, терпеть не могла. Ну не из той она породы женщин, для которых приготовление пищи в радость! Долг, только долг жены и матери подвигал её на такие деяния, и обычно она отделывалась тем, что побыстрее и попроще: котлеты из готового фарша (если его ещё купишь, этот фарш) или курицу – лучше бы, конечно, в духовке, но если совсем тощая достанется – в бульончик. Сегодня, в первый день настоящего отпуска, Эмма Аркадьевна взялась за дело всерьёз: днём вернётся с вылазки Аня, нагуляв аппетит на свежем воздухе, а вечером придёт голодный Михаил, который наверняка повертелся на работе как следует – у него последние перед отпуском рабочие деньки всегда самые горячие.

Так она уговаривала себя, чистила свёклу, морковь и лук, пока варится мясо, резала, тушила, заправляла – и немного отвлекалась от беспокойной сумятицы, внутренней тревоги, почти паники, со вчерашнего вечера поселившейся под ложечкой. Вечером началась гроза, добавив к переживаниям за дочь ещё одно. Гроза в лесу не так страшна, ну а если промокнут – быстрее вернутся, утешал муж, но как-то не слишком убедительно. Через час гроза стихла, но беспокойство не только не исчезло – оно нарастало. Эмма Аркадьевна спала плохо, встала намного раньше, чем надлежало человеку, дождавшемуся отпуска, и взялась за борщ. И вот теперь, потратив на него не менее четырёх часов, она выключила плиту, села на табуретку посреди кухни – и ни с того ни с сего разревелась. Ох, хорошо, что никто не видит этого безобразия! Нервы, нервы…

Немного полегчало. Она умылась. Время обедать, но в одиночку не хочется – ну и не надо. Не вернулась Аня пораньше. Вообще-то говорила, что приедет к обеду, так что должна бы уже. Эмма Аркадьевна обвела глазами книжные полки. Агату Кристи взять, что ли, – если уж она не поможет… Вынула том, начала читать. Глаза скользили по строчкам, не складывавшимся ни во что внятное: с тем же успехом можно было попытаться читать по-китайски. Захлопнула книгу, включила телевизор. На московском канале висела настроечная таблица, на местном шёл репортаж из цеха металлургического завода: у рабочего в каске, рукавицах и грубой спецодежде брала интервью элегантная дама лет тридцати, и белая каска на её голове выглядела так же бутафорски, как и сама дама среди огненного зарева печей.  Эмма раздражённо нажала на кнопку. Вернулась на кухню, перемыла всю посуду, отскребла сковородку. Снова пошла в комнату, подошла к окну. Щёлкнул замок входной двери…

Вопреки ожиданиям, Миша явился вовремя или даже немного раньше и, предвкушая вкусный обед в кругу семьи, с порога загудел:

– Эмкин! Нюськин! Подь сюды, медвежата!

Эмма, рванувшаяся было к двери, замедлила шаг. Собралась. Вышла.

– Миш, Аня ещё не приехала. Я сварила борщ, но сама не ела – тебя жду.

Он молча разулся и пошёл переодеваться. Нельзя показывать жене, что тоже волнуешься – она и так на взводе. Плохо спала, а он делал вид, что спит – и тоже не мог уснуть… На работе всё время думал о дочери: красивая умная девочка, гордая – как тяжело ей, с таким-то богатством! Мало, мало он с ней общается, вот она и замкнулась. Ну, да ладно, сейчас он вернётся –  она уже наверняка дома. А скоро они втроём укатят к морю и будут вместе целых три недели. Ему вдруг так захотелось скорее увидеть своих девочек, что он решил ни в коем случае не задерживаться хотя бы сегодня. И вот – он дома, жена делает вид, что всё в порядке, а у самой глаза красные. А Ани нет…

­– Ну, я готов. Пойдём обедать.

Эмма налила ему полную тарелку густого алого борща с золотистыми разводами, один вид которого не мог не возбуждать аппетит. Налила и себе – немного. Он попробовал. Не понял вкуса. Глянул на жену – она ела машинально.

– Эмкин, а ты солила?

Она охнула, подала ему солонку, попыталась улыбнуться – губы задрожали и слёзы потекли снова.

– Ну что ты, Эм… ну не надо.  Наверное, на электричку опоздали, следующая через три часа только. А борщ густой, ароматный, подумаешь – соль забыла. Посолю – и всё в порядке, – приговаривал он растеряно, стараясь не думать о том, что электрички ходят через час, уже три раза можно было приехать. И ещё – о том, что Эмма умела сердиться, обижаться, негодовать и даже скандалить, но в слезах он не видел её лет десять, если не больше, – с похорон матери.

Досолили и доели борщ – Михаил, несмотря ни на что, с истинным удовольствием – и вместе вышли на балкон. Блестела после дождя листва клёнов, тополей, яблонь, узкая серая лента асфальта опоясывала зелёную сердцевину двора. А среди зелени двумя полянами, большой и малой, светлели хоккейная коробка и детская площадка с турниками, песочницей и тремя скамейками. Всё пустовало – наверное, дождь промочил землю основательно. Михаил закурил, и Эмма, постоянно и безуспешно пилившая мужа за это, вдруг потребовала: «Дай мне сигарету». Он открыл было рот, но ничего не сказал – дал. Она закурила – элегантно, как всё, что она делала, но болгарские «Родопи» хоть и не «Беломорканал», а всё же дерут непривычное горлышко, – вот и закашлялась, и глаза у неё опять заблестели…

Он тоже почувствовал ком в горле. Чёрт знает что! Перевёл взгляд вдаль – на зелень, песочницу, скамейки. На одной кто-то появился – согнутая спина в грязно-голубой футболке, голова свесилась вниз. Пьяный? Какая-то спина узкая, как у подростка. Беспокоит Михаила эта спина. Рядом что-то валяется, то ли сумка, то ли рюкзак. Рюкзак! Сложно поверить, но…

– Эм, посмотри-ка, я что-то вижу уже плоховато. Там, на скамейке…

Они переглянулись. Эмма побледнела. Неумело загасив наполовину выкуренную сигарету, повернулась к балконной двери. Через квартиру она шла, убыстряя шаг, Михаил еле догонял её. По лестнице оба уже бежали. Выскочили во двор, вылетели на детскую площадку – и остановились. Их дочь сидела в той же позе – согнувшись, опустив голову и обхватив себя за плечи, точнее – вцепившись в них перепачканными израненными пальцами. Длинные каштановые волосы спутались и слиплись. Спортивные брюки на коленях  разорваны или протёрты до дыр. Михаил словно прирос к месту: ноги отказывались повиноваться. Он, кажется, впервые понял, где находится сердце, – и схватился за него. Аня подняла голову – искусанные губы, ввалившиеся глаза – и невидящим взглядом посмотрела на родителей.  А Эмма…

Много лет он не слышал таких интонаций…

– Анечка, девочка моя… Пойдем. Пойдем домой.

Нежно-нежно. Мягко. Ласково. Ещё ласковей:

– Ну, вставай потихоньку. Не спеши. Аннушка… маленькая моя…

Аня медленно встала. Эмма обняла дочь и прижала к груди. В глазах у Михаила всё расплылось. Почти на ощупь он нашарил рюкзак и понёс домой. Мать и дочь шли следом, не отпуская друг друга. Но когда они вошли в квартиру, Аня словно очнулась. Она вырвалась, вбежала в свою комнату, плотно – с размаху – захлопнула дверь и, судя по всему, упала на диван. Михаил уронил на пол рюкзак. Он посмотрел на жену, и она ответила на его немой вопрос:

– Нет. Ни малейшего запаха. Ох, Миш!

Они какое-то время в молчании просидели в своей комнате – прислушиваясь, выжидая. Наконец, Эмма Аркадьевна поднялась, подошла к двери в комнату дочери и негромко постучала. Из-за двери донеслось резкое «Да!», и она вошла.

Аня в грязной одежде лежала на диване, свернувшись калачиком, лицом к стене.

– Аня, – начала было Эмма Аркадьевна всё тем же мягким голосом – и замолчала. Всё изменилось: весь мир казался её дочери враждебным, и было непонятно, как перейти линию фронта и помочь бедной, тяжело раненой девочке. Не поворачиваясь, Аня глухо сказала:

– Что ты хочешь от меня… сейчас?!

– Аня… – она мучительно подбирала слова. – Может быть, я не так уж умна… Но я живу в два раза дольше, чем ты. У меня никого нет роднее, чем ты. И я очень хочу попытаться помочь тебе.

– Мне – помочь? Мне можно помочь? – Аня резко и грубо захохотала, но хохот почти сразу сорвался и перешёл в рыдание. Эмма, глотая слёзы, забормотала:

– Я не знаю, можно ли… Я очень хочу… Но я же не знаю, что случилось! Я, конечно, догадываюсь…

Аня резко подскочила. Ха, догадывается! Конечно, какие ещё мысли могут возникнуть! Вернулась поздно, чёрт знает в каком виде – небось, таскали её там… по всем кустам! Ну что ж, мамочка, ты этого ожидаешь, да? Хорошо же…

– А если догадываешься – что, из дома выгонишь? А вдруг я забеременею? Врач, аборт, монастырь?! – она кричала, плохо сознавая, что говорит. Всё пережитое за последние сутки, весь ужас, всё отчаяние огромной гибельной волной рвануло наружу с сокрушительной силой. Мать молча опустилась на стул. Дочь тоже внезапно замолчала. Они смотрели друг другу в глаза, и Эмма медленно произнесла:

– Ты моя единственная дочь. Что бы ни случилось, я буду любить тебя. А пережить можно всё… кроме смерти. Если случилось то, о чём ты говоришь, это тоже можно пережить.  И даже если случится… эээ… беременность… Это уж тебе решать… Я же ничего не знаю! Ну почему ты думаешь, что я зверь, а? Дурочка моя умная, мы с отцом сделаем всё для тебя… Мы поможем… Мы ещё не такие старые… Детка, с тобой случилось что-то страшное? Тебе очень больно, да?

Аня кивнула. Слёзы побежали по лицу. Вся злоба улетучилась, она обняла мать и стала сбивчиво, торопливо, по-детски взахлёб говорить, говорить, словно освобождаясь от наваждения, от кошмара, от боли. Когда обнимаешь человека – не видишь его глаз, и говорить легче. Она говорила долго, безостановочно, словно выговариваясь за годы отчуждения, напряжённых отношений с матерью, словно найдя последнее убежище, способное спасти, удержать от того страшного шага, который делаешь, решив, что жизнь кончена, и которому так сопротивляется молодая и сильная природа двадцатилетнего человека…

Она рассказала всё. Или почти всё – для того, что она увидела в палатке, прибежав за помощью, слов не нашлось. Но мать поняла и это.

Сердце Эммы разрывалось от сострадания: её дочери, домашней девочке, гордой, избалованной природой и жизнью, довелось пережить за одну ночь гибель ровесника, измену любимого, милицейские допросы… А тот несчастный мальчик, чья жизнь оборвалась по глупости… Бедный… Как жить его родителям? Да, всё можно пережить, кроме смерти… А смерть своего ребёнка?

– Мама, я не смогу больше здесь жить, учиться, видеть их каждый день… Я вообще не знаю, как… жить?..

Эмма задумалась. Это было серьёзно, она понимала: надо вытаскивать дочь. Сейчас у неё ещё шок. К тому же, кажется, она больна: дышит тяжело, лоб горит. Но что потом? Что-то придётся предпринимать, иначе… всё может быть, даже подумать страшно: молодая, ранимая… Она ведь действительно не сможет! Вот она дрожит, измученная, изломанная, потрясённая – её Аня, её единственный ребёнок, ещё не готовый пережить всё, кроме смерти…

И уже начало зреть – скорее, в сердце матери, чем в голове – пугающее, но, кажется, неизбежное: придётся уезжать отсюда. Ломать всю привычную спокойную жизнь, менять жильё, работу, окружение… Катастрофа, конец света? Но со всей неумолимостью эта мысль выросла, окрепла в сознании, и Эмма вдруг хладнокровно и отчётливо произнесла её вслух. И добавила:

– Надо поговорить с отцом. Пойдём.

 

18.

 

– Сергей Николаевич, посмотрите, пожа… Ой, Сергей Николаевич, Вам плохо?

…Это Вероника, взяли они её в отдел, на свою голову. Молодой инженер, ёшкин кот! И, между прочим, тот же институт окончила, только он теперь величается университетом. А выпускает вот таких – «посмотрите, пожалуйста», и исправьте ей кучу ошибок! Но сейчас она появилась кстати – он действительно «уплывал», не хватало ещё сознание потерять на рабочем месте. А сердце – или что там? – уже не ноет и не колет, а печёт, жжёт. Надо же, как проснулся среди ночи, так и не отпускает – несколько часов подряд. И как завертелось в голове это документальное кино четвертьвековой давности, так и не останавливается. Он с этим шёл на работу, с этим и сидит уже полдня, пытается что-то делать – и не может сосредоточиться.

– Вероника, с чего вы взяли?..

– Вы очень-очень бледный. Может, врача вызвать?

– Глупости какие! Не выспался из-за этой грозы. Давайте-ка, что там у вас?

– Да мне не срочно… Извините… Может, всё-таки…

– Ну, хватит! Если не срочно, попробуй всё же сама разобраться, привыкай уже.

Ох, грубо ответил. Но всё равно сейчас проверять её расчёты он не в состоянии. Девочка, ну иди уже, а? Ты уйдёшь, и я накапаю себе тридцать пять капель корвалола, плесну немного воды. Ну и что с того, что рано утром уже было тридцать. Когда это было, целую жизнь назад… Устроила ему ночная молния туннельный эффект, пронесла сквозь запрещённое пространство, а недалёкая, но сострадательная девушка Вероника вернула назад – ненадолго, конечно, но сейчас очень нужно выпить тридцать пять капель, иначе плохо может закончиться это преодоление непреодолимых барьеров.

Ушла. Обиженная. Не хочется вставать за пузырьком и чашкой. А пузырёк-то у него и на работе давно завёлся. Не впервой. Ну, потихоньку. Медленно, не делать резких движений… Вот так. Теперь сесть – и не шевелиться. Минут через двадцать должно начать действовать. И, наверное, он пораньше уйдёт домой. Не сейчас, конечно, – что-то их шеф нервным стал. Хотя – станешь тут: половину уже сократили и грозятся убрать половину оставшихся. И в то же время каждый год заставляют принимать одного-двух молодых. Так что лучше не нарываться, посидит он ещё немного. На чём оно там остановилось, старое кино? Осталось недолго, а выключить уже не получится…

Хотя – всё, гроза закончилась. Та гроза. Всё дальнейшее было в его жизни написано с чистого листа, и открылся этот лист именно тогда, когда он в первый раз твёрдо решил, что жизнь кончена.

…Он три года работал усердно – лишь бы некогда было думать о постороннем. Голова и руки не подводили – к концу третьего года его повысили до научного сотрудника и предложили писать диссертацию. Коллеги считали его человеком одарённым, но крайне замкнутым, угрюмым и не слишком приятным. И однажды, выйдя с работы, Сергей подумал, что идти ему не то чтобы некуда – незачем. Он понял, что свободен от всего и всех, даже от страха. Твёрдо принял решение. Так появилась цель – последняя.

Он всё обдумал. Ему было жаль только Андрея – это большая травма для пятнадцатилетнего парня. Но отчуждение между ними росло, хотя оба страдали от этого, и Сергей прикинул: у родителей остаётся младший сын, у брата – родители. Ничего, вместе выдержат. А он… Ну что ж, он всегда был умником, и если для жизни это оказалось бесполезным, то, по крайней мере, он придумал, как получить из доступных фотохимикатов одно недоступное вещество, с которым не побалуешься: три секунды – и все вопросы сняты. И Сергей после работы зашёл в фотомагазин, коих ещё было множество в те времена плёночных «Зенитов» и «ФЭДов», когда и юные, и зрелые фотолюбители полночи под красным фонарём проявляли и закрепляли в пластмассовых ванночках белые картонки – девять на двенадцать, тринадцать на восемнадцать…

С выбитым чеком – сущие копейки! – он подошёл к отделу реактивов. Народу в магазине почти не было, поэтому сложно было не заметить девушку у витрины. Девушку, которую он узнал, хотя видел один раз, пять лет назад, из окна квартиры своего друга Алексея. Бывшего друга. Почему-то ему стало неловко оттого, что сейчас, при ней придётся произнести вслух название реактива. Ерунда, конечно: лежит себе в витрине, покупается, наверное, потихоньку – для хорошего дела. Протянул чек, назвал. Голос неестественно осип, и девушка подняла на него глаза.

Её звали Оля, он это вспомнил сразу. Оля, которая была младше их на год или два, в детстве дружила с Лёшей, а пять лет назад несла бабушке пирожок и горшочек с маслом…

Когда продавец выдал пару бумажных пакетов размером с половину тетрадного листа, Сергей просто сунул их в карман брюк. Девушка явно наблюдала за ним – с интересом? Нет, скорее – тревожно. Господи, ну ей-то что за дело? Купил человек… эээ… проявитель, наверное? Надо было поинтересоваться, как его на самом-то деле в фотографии используют. Хотя – зачем? Уже незачем. Он повернулся, пошёл к выходу. Она помедлила – и пошла за ним. Окликнула уже на улице:

– Извините, пожалуйста…

– Вы мне?

– Да, Вам. Прошу прощения, это не моё дело, конечно, но я как химик не могу спокойно смотреть… Вы положили в карман токсичный реактив!

Как химик! Сергей ухмыльнулся. Да, год или два назад эта девушка тоже должна была окончить институт. Но чтобы химический! Угораздило…

– Ну вот, и помереть спокойно не дадут, – неожиданно выдал он и рассмеялся: как точно подвернулась на язык избитая фраза! Оля не улыбнулась.

– Конечно, от следовых количеств Вы вряд ли умрёте, но…

– Но у меня будут проблемы с пищеварением? Не волнуйтесь. Я постираю штаны и вымою руки с мылом.

– Извините, – сказала она грустно. – Я не должна была…

Она остановилась. Неожиданно он тоже встал. Зачем? Шёл бы своим путём – простейшим способом получать из этого «токсичного реактива» (ишь, как она изысканно выражается) настоящий, тот, что наверняка. Нет же – встал на полдороге. С приятной девушкой поболтать напоследок?

– Вы меня только за этим окликнули?

(Ну, это уже наглость с его стороны! Или – провокация?)

– Нет. Я ещё… – она мучительно подбирала слова: точнее выразить смысл – или скрыть его? – Я ещё хотела спросить… Я фотограф начинающий, покупаю готовые проявитель и закрепитель. А Вы вот взяли компонент. Как его используют? Он лучше, чем готовый?

Она что – догадалась? Он такой болван, что у него все мысли на лбу написаны? Всё, прекращаем разговор.

– Да, лучше. Качественней. Извините, вдаваться в подробности некогда.

Если уходить, не поднимая глаз, – вроде, виноват. А так – решительно посмотреть ей в глаза и… Ух, не надо было! У неё там отчаяние… как у Ани в ту ночь… в палатке. И вдруг – она вдохнула, как перед прыжком в воду, и выпалила:

– Вы – для себя или для кого-то?

И он, ошалевший, пойманный врасплох, не успевая включить крепкий задний ум, ляпнул, как само собой разумеющееся:

– Для себя.

 

19.

 

Она его действительно вытащила – посторонняя девушка, которая случайно увидела человека, намеренного сделать шаг с крыши или броситься под поезд, и не смогла пройти мимо. Они тогда шатались по городу весь вечер – два незнакомых человека, столкнувшиеся в магазине фототоваров. Она что-то говорила, доказывала, уговаривала, а он молчал. Слушал не слова, а голос, и очень хотел назвать её по имени. Ничего он не рассказал ей ни тогда, ни позже, а она и не спрашивала. Ушёл домой, попрощавшись. Пакеты принёс, выложил из кармана, но делать ничего не стал. Когда на третий день понял, что уже и не помышляет об этом, а думает только о ней, он выбросил пакеты и, преодолевая страх встретить Алексея, отправился дежурить в окрестностях его дома.

Цвели липы. Старый дом утопал в зелени и ароматах. В первый день Сергей не встретил никого. Во второй чуть не столкнулся с Алексеем, выгуливавшим хорошенькую блондинку. Оба замерли на секунду – и прошли молча. Не здороваясь. На третий день Сергей не пошёл туда. На четвёртый – почти побежал. Вот тут и встретились…

Олюшка… Она же понимала, с каким ломаным человеком связывается! И неизвестные тени, стоящие за ним, конечно, мучили её. Всю жизнь мучили. Сколько раз вопрос уже готов был сорваться с языка – как тогда, с фотографией, но она видела его лицо в эту минуту – и не спрашивала. Она сотворила чудо – увела его с Чёрного озера. И обворожила – и успокоила, и отогрела – и пробудила интерес к жизни. А потом подарила ещё одно чудо – Вовку.

Сергей научился держать под замком самого страшного зверя – память. Вот только грозы… Но если дома, с женой и сыном, – уже терпимо. И даже ставший соседом Алексей со временем уже воспринимался отстранённо, и был он совсем не тем человеком, с которым когда-то разговаривали цитатами из Ницше или Юнга и менялись книгами «на одну ночь». Крепкий семьянин стал Алексей – заботливый отец, единственный кормилец и даже садовод! У них со Светланой, той самой блондинкой, подрастал сын – чуть старше Вовки. И вряд ли кто-то во дворе догадывался, что этот бывший интеллектуал и эстет порой напивается до чертей. Сергей знал: ему как-то довелось подобрать в чужом дворе и довести до дверей квартиры потерянного отцом Артёмку. Довёл, нажал кнопку звонка и, услышав шаги, убежал, как шкодливый пацан… А через несколько лет и Светлана не выдержала – выгнала мужа, и вернулся Лёшка к матери, стремительно теряющей зрение и рассудок.

Кроме Лёши, никого из однокурсников Сергей не встречал лет пятнадцать, если не больше. Про Аню было известно только, что вся семья уехала из города тем же злосчастным летом. Куда? То ли в Новосибирск, то ли в Томск…

Лет пять назад в поисках подарка сыну он поехал в только что открывшийся «Дом книги» в новом микрорайоне – очень хотелось найти что-то простое и занимательное для мальца, проявившего первый интерес к электротехнике. Сергей разглядывал стеллажи и вдруг услышал за спиной голоса. Молодой мужчина сказал: «Коля, это где-то здесь, давай, посмотрим. Мам, а ты поищи пока – что ты там себе хотела», – и ломкий, подростковый голос подхватил: «Мам, мы с Сашей сами…» Женщина усмехнулась: «Давайте, давайте, сами-с-усами, где уж нам, дуракам, чай пить!» Саша, парень лет двадцати, добродушно фыркнул: «Да ладно тебе, кто у нас физмат окончил, а?»

Сергей поднял голову и оглянулся. Невысокая худощавая женщина, кудрявая, русоволосая, уже собираясь переместиться то ли к полкам с прозой, то ли к кулинарным книгам, тоже бросила на него взгляд, её глаза расширились, и она неуверенно сказала:

– Сергей?..

Он долго всматривался.

– Алла?

Братья удивлённо посмотрели на него. Между собой они были не очень похожи, но оба напоминали кого-то знакомого.

– Вот, Саша, ты про физмат напомнил. Познакомься, это Сергей… кажется, Николаевич, да? Мы с ним в одной группе учились в институте.

– Вы тоже у нашего отца учились? ­– уточнил младший.

И тут до Сергея дошло. Он вспомнил: второй курс, первомайская демонстрация, разговорчивый стриженый малыш, ни на минуту не выпускающий руку отца…

– Никак Александр Ильич Филонов? – обратился он к старшему.

Алла рассмеялась и стала совсем узнаваемой.

– А ты и не знал, да? Ты ещё на четвёртом курсе от жизни оторвался! Так точно, Александр Ильич. А второй – Николай Ильич! Ну, ты-то расскажи, как живёшь?

– Да как… Работаю в НИИ, руковожу группой инженеров в турбинном отделении… А вообще-то – что гневить судьбу: у меня жена замечательная, сын растёт, правда, невелик ещё пока, девять будет. Ну а как там Илья Андреевич поживает?

– Он у нас молодец, – с гордостью сказала Алла, и оба Ильича, переглянувшись, приосанились. – Он же докторскую защитил, монографии пишет, на конференции ездит – вот и сейчас… Правда, с этим всё сложнее, науку сворачивают – времена какие-то дикие пошли. Ну, да ты и сам знаешь, наверное.

Он кивнул. Их маленькая группа инженеров, обслуживающих турбины ГРЭС огромного региона, – практически всё, что осталось от когда-то крупнейшего отделения всероссийского научно-исследовательского института: ни науки, ни исследований, одна техподдержка да латание дыр. Недавно он с горечью говорил Оле о том, что, если так будет продолжаться, то скоро из-за тотального износа не только котлы будут взрываться и трубопроводы течь, но и поезда сходить с рельсов, и самолёты падать, и ракеты разваливаться…

– Ничего, прорвёмся, – улыбнулась она. – Видишь, где мы с тобой встретились, – в хорошем месте. Между прочим, я тоже немножко преподаю в родном институте, который теперь уже университетом обозвали. Лабораторные веду, практику.

– Молодец! – сказал Сергей и вдруг, сам от себя не ожидая, спросил: – А про кого-нибудь из наших знаешь?

– Наших? – улыбка у неё получилась грустной. – А кто остался-то нашим? С Асей я ещё до… всех этих событий… прекратила общаться. Женька… эх, Женька, до сих пор  голове не укладывается – вот в ком жизни было… на десятерых! Ну, Алексея видела как-то – так, вроде, вы рядом живёте, да? Вот Аню жалко было потерять из виду – мы с ней только начали понимать друг друга по-настоящему.  Какой она вернулась из того вашего похода! Я боялась за неё…

Сергей минуту переваривал услышанное, потом медленно спросил:

– Ты… выдела её после этого?

Алла посмотрела на зарывшихся в книги парней и нерешительно сказала:

– Ну да. Я же заходила к ней на следующий день, ещё ничего не зная. Представляешь, она мне открыла дверь – а я её не узнала: съёжилась, совсем убитая была. Правда, она ещё и разболелась, потом оказалось воспаление лёгких. Но тогда она даже говорить не могла. Мне её мама сказала про женю… А вечером Аня попала в больницу. Её и на похоронах не было – помнишь? Я её навещала пару раз, но поняла, что ей тяжело общаться. Почему они так внезапно к концу лета уехали в Новосибирск, я так и не знаю. Получила от неё одно короткое письмо: мол, извини, что не попрощалась, – только с тобой и хотелось, но тогда пришлось бы рассказывать, а я не могу. А что – не могу? Женьку не вернёшь, это главное. Что там ещё рассказывать – подробности? (Сергей вздохнул и отвёл глаза.) Ну и ещё написала, что перевелась в Новосибирский электротехнический институт. А в конце – на всю жизнь дословно запомнила: «Пожалуйста, добейся своего счастья. Обязательно будь счастлива. Прощай». Очень мне последнее слово не понравилось, хотела ей написать – а на конверте нет обратного адреса.

…Они с Аллой тогда обменялись телефонами, но так ни разу и не позвонили друг другу. Небось, Александр Ильич уже женился, а Николай стал студентом. Добилась Алла своего счастья. Может, и Ане, в конце концов, повезло там, в Новосибирске? Очень хотелось так думать. А уж ему, Сергею, упала с неба манна небесная…

 

Он посмотрел на часы. До конца рабочего дня меньше часа. Сейчас он встанет и пойдёт домой – к Оле. К Вовке. Очень хочется жить. В молодости так не хотелось. Как жжёт!.. Аж мысли путаются. Домой!

 

20.

 

            На улице стало легче, кажется, даже отпустило. Весёлая, чистая – без единого облачка – синева, умытые подсыхающие тротуары, влажно блестящие кроны тополей и лип сияли радостью и свежестью, ушли духота и пекло последней недели. Сергей вдохнул глубоко и свободно – и улыбнулся: нежный томящий медовый запах разливался по улице. Зацвела липа. Этот головокружительный аромат, и синева, и зелень лета – всё это надежда, радость, Оля… Старые липы около их дома тоже цвели двадцать лет назад, когда он её караулил.

Трамвай подходил к остановке, Сергей пробежал несколько шагов ему навстречу – успел. Свободных мест не было. Он стоял, держась за поручень, и думал, что сейчас приедет домой и скажет жене всего два слова: «Здравствуй, любимая», – как хорошо, что хочется это сказать и через двадцать лет, и как жаль, что все эти годы он не хотел произносить вслух самое важное! А она иногда подшучивала: «Ты меня недолюбливаешь…»

Сегодня всё воспринималось как-то по-новому, даже давным-давно заученные названия остановок, которые объявлял водитель. «Следующая – улица Сладинова», – а ему вместо фамилии первого директора завода-гиганта слышится: «Свадебная». И он видит свадебный зал, юную Олю, похожую на прекрасную и благородную белую розу, родителей, торжественных и забавных (мама в специально пошитом для свадьбы сына вишнёвом платье, которое она постоянно поправляет и одёргивает с непривычки, отец – в тёмно-сером костюме, с ненавистным галстуком), брата (Андрей резко вымахал, он тощ и костляв). Андрей не сводит с Оли глаз и тихо говорит Сергею: «Ну, даёшь! Где нашёл?»

«Остановка – Площадь Независимости» (а ещё лет десять назад была – Октябрьская). И снова картинка: август девяносто первого, Вовка – совсем малыш, говорит первые смешные фразы. Завтра они всей семьёй должны полететь к морю, уже пристроен под опеку Андрея кот Муська-Мурексид. Два пузатых чемодана стоят посреди комнаты, а по телевизору – то «Лебединое озеро», то бледные трясущиеся министры, дрожащие руки которых не то что власть – ложку не удержат. «Ничего, едем! Всё это через три дня закончится», – решительно говорит Оля. И они улетают на юг, и слушают радио, по которому идёт какая-то скверная пьеса про остров Форос, танки и смелого уральского героя. Пьеса заканчивается через три дня, герои побеждают – и ничто больше не омрачает солнечных дней. Маленький Володя  то ползает по берегу и кувыркается в песке, то не хочет вылезать из тёплой морской воды. Оля весело хватает его в охапку, брызги летят и сверкают...  А через несколько месяцев они, всю жизнь прожившие в одном городе одной страны, обнаруживают, что страну-то им поменяли – от флага и гимна до границ и названия...

«Следующая остановка – Школа». Вот они с Олей ведут Вовку первый раз в первый класс. Вовка идёт между ними, важный и взволнованный, в чёрном с атласными лацканами костюмчике и с двойной бабочкой – чёрно-вишнёвой. Новенький ранец ездит за спиной и постоянно задирает ему пиджачок. Сергей забирает ранец, а Оля несёт букет для первой учительницы и, смеясь, называет его цыганским: огромный георгин, фиолетовый с белым, и два поменьше – огненно-красные. Оля любит яркие цвета, буйные, как она говорит: посмотришь – и глаз радуется, и жить хочется. А вечером, за чаем с тортом «Наполеон» по бабушкиному рецепту, Оля вручает сыну глиняную фигурку – озорной котейка-первоклассник с ранцем за спиной и бантиком на шее имеет с Володей явное портретное сходство. Через год фигурку уронил Мурексид – во всяком случае, так сказал Вовка, отчаянно защищавший кота: «Он же не специально, он просто задел!»

«Следующая остановка – конечная». Сергей вздрогнул. Как – конечная? Почему? Следующая должна быть «Трамвайное депо», а потом его «Улица Смоленская»! «Следующая – конечная, – упрямо повторил водитель. – Трамвай пойдёт в депо». Возмущённо переругиваясь (почему не объявлял, в чём дело?), пассажиры стали выходить. Вышел и Сергей и двинулся к дому. Шёл медленно: в грудной клетке снова начинался пожар. Наверное, придётся всё-таки вызвать врача… Оля перепугается… Вот только дойти бы… Эх, надо было уже завести эту новомодную штуковину, как у его шефа, – сотовый телефон называется. Ничего, вот уже угол дома… Липы цветут. Как душно! Вот уже подъезд… Четыре ступени – первый этаж. Ещё девять – площадка. Ещё две. Три. Пять… Девять… Ключ, не дрожи в руке, попади в замок. Шаг вперёд, воздуха в лёгкие – для «Здравствуй, любимая»…

Следующая остановка – конечная, если это остановка сердца.

 

Андрей приехал к Ольге с результатами вскрытия.

– Оля, неужели Сергей никогда не жаловался на боль в сердце?

– Никогда.

– Это инфаркт. Но, понимаешь, не первый. Был ещё один – обнаружили старый рубец. Как же это, а?

– Старый рубец, – как эхо, повторила она. – Старый рубец. Да, конечно... Я так и не узнала. А теперь… какая разница!?

К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера