Георгий Квантришвили

Александр Маздорф. Неудачник в поисках истины

 

20 марта 1819 года одиннадцать заседателей Вольного общества любителей словесности, наук и художеств принимали в состав общества двух новых действительных членов. Пушкин, заметим, был удостоен сей чести за год до этого. На следующий день тому и другому были высланы уведомительные письма. Собственно, письмо одному из них вполне мог бы передать один из заседателей. Антон Дельвиг снимал небольшую комнату на пару как раз с новым членом общества Евгением Баратынским. А вот письмо второму должно было проделать куда более длинный тысячеверстный путь. Тем не менее, уже 19 июня на очередном заседании общества теперь уже девять заседателей (лето, отпуска) заслушали благодарственное письмо Александра Карловича Маздорфа.

Классик, отец русской философской лирики, в негласной иерархии стоящий рядом с Пушкиным, и лишь изредка вспоминаемый баснописец, пригождающийся разве что для коллективных басенных сборников. Странное сопоставление, не так ли? Первому предстояло ещё четверть века жизни и творчества. Второй покинет мир уже в январе следующего года, оставив вдовой супругу Прасковью Матвеевну с трехлетней дочерью на руках.

Большей частью упоминаний в последующей литературе Маздорф обязан курьёзу, при исследовании устойчивого выражения «крокодильи слёзы» исследователи извлекли из забвения басню «Слезы Крокодила». О ее литературных достоинствах в данном случае не шло и речи. Негативная репутация автора к этому времени уже сложилась и обращаться к его творчеству всерьез необходимости не возникало.

Казалось бы, все отвращает и расхолаживает нас, едва мы примемся извлекать из забвения провинциальную фигурку. Автор первого словаря русских писателей митрополит Евгений (Болховитинов) отбрасывает Маздорфа за незначительностью. Впрочем, и Пушкина строгий митрополит ставил невысоко.

Вот Михаил Леонтьевич Магницкий, попечитель Казанского учебного округа и, что важно, экс-губернатор в том губернском городе и в то же время, где и когда творил наш баснописец,  инспектируя Казанский университет, обнаруживает, что «(п)ри испытании в правилах поэзии задано было студентам сделать эстетический разбор басни: «Муха и Муравей», сочинения Маздорфа». Дальнейшее убийственное замечание высокого лица способно не только разрушить самооценку ещё живого, но нищего, больного и лишившегося места автора, но и привести к куда более печальным последствиям: «Мелкие и мало

 

важные сочинения сего писателя, неизвестного даже ученой публике, не только эстетического, но и критического разбора не заслуживают». Ого! Чеканную формулу о стихах Маздорфа стоит повторить и запомнить: «Не заслуживают даже критического разбора». Возможно, в Магницком заговорил ещё менее удачливый коллега, дебютировавший в 1795-м и лавров в качестве стихотворца не снискавший. Утешимся ли тем, что результаты попечительской деятельности Магницкого на университетской ниве чаще прочего квалифицируются как «разгром Казанского университета»? О последовавшем семь лет спустя крахе карьеры чиновного самодура наш герой не узнает, жизни ему осталось лишь полугод.

Стоило Бестужеву-Марлинскому во «Взгляде на старую и новую словесность в России» «с похвалою упомянуть» среди прочих и о Маздорфе, – тут же в письме графа Вяземского возникает карикатурная тень уже год как почившего коллеги, «никогда не перешагнувшего через десять стихов, и то с частыми падениями». «Иные стихи… врезываются в памяти, а я, живой памятник русских писак, не упомню ни одного стиха Маздорфа…». Стих Маздорфа был цитирован князем за три года до этого – и, кстати, в письме к тому же корреспонденту, жаль, что тот не напомнил: «Мой ангел, как прижмусь я к сердцу твоему!». Попутно «ангел» у Вяземского сменил пол, что вряд ли порадовало бы автора. Простим князя за доброе сердце, по известии о кончине коллеги он оставляет просьбу всё тому же конфиденту: «Выдай за меня сто рублей для семейства Маздорфа…»

Используя прозвища князя с адресатом его писем в знаменитом кружке, на последнем заседании коего успел побывать и Пушкин-«Сверчок», закодируем переписку формулой, канонизированной шпионскими романами: «Асмодей» – «Эоловой Арфе». Тем более, название кружка возникает в пожелании, касающемся помощи семье покойного: «…и не худо сделать бы для него Арзамасскую складку и так и отослать из Арзамаса».

Если не последние, то одни из самых крупных гвоздей в гроб литературной репутации Маздорфа вогнал по шляпку неистовый Виссарион. Его мнение два десятилетия спустя после смерти нашего героя в итоге затмило мнения высоких чинов и титулованных особ. С лёгкой руки Белинского Маздорф получил окончательную прописку в гетто баснописцев. «Граф Хвостов и Маздорф написали множество басен и с равным успехом». Только учитывая настоящие чувства Белинского к графу Хвостову, в диапазоне от презрения до брезгливости, можно оценить соседство с ним и всю ядовитую иронию, заключённую в слове «успех». Последующее упоминание того, что басни Маздорфа остались лишь в журнальных публикациях, отдельным же сборником он их «не издал», можно

 

 

счесть и скрытой похвалой. Видимо, втайне понимал всю слабость и вторичность, вот и не издал.

Увы, и наше обращение к творчеству Маздорфа вызвано тоже, как ни стыдно в этом признаваться, курьезом. То самое стихотворение, которое цитировал в переписке Вяземский, –  и Вяземский этого тоже не мог не прочесть, поскольку под стихотворением стоит место его создания, – написано в Ставрополе. Стоит уточнить, не в том Ставрополе, что до сих пор носит это название, но в городе, который сегодня больше него в 1,83 раз по территории и в 1,66 по населению. Ставрополе волжском. Строго говоря, тот Ставрополь, в котором в 1818-м году служил по юридической части поэт Александр Маздорф, после возведения Волжской ГЭС покоится на дне Куйбышевского водохранилища. Но волжскому Ставрополю наследует нынешний Тольятти. 18-й город России по населению и самый крупный среди городов, не являющихся столицами субъектов Федерации. И автором первых стихов, здесь написанных, оказался как раз Александр Маздорф. Так что, вне зависимости от того, насколько он плох или хорош, талантлив или бездарен, он, словно родня, которую не выбирают или дареный конь, которому не смотрят в зубы, сейчас, в эту минуту должен быть извлечён оттуда, где рано или поздно будем мы все. Из небытия.

По совести, для того, чтобы это извлечение состоялось полноценно, не худо б предварительно отправиться… в Екатеринбург. На улицу Малышева, 46, где находится Свердловский Краеведческий Музей. Каким ветром занесло туда архив Маздорфа? Переехала вдова или наследники? Последние документы архива датированы 1828-м годом, после смерти поэта прошло восемь лет. Архив значителен, насчитывает 85 единиц хранения. По упомянутой в перечне трудов уральского краеведа Л.М. Хандросса (1890-1962) статье «Неизданные басни Маздорфа» можно быть уверенным, что будущего исследователя ожидают в числе прочего неопубликованные произведения поэта. Рано или поздно Тольятти наберётся решимости раскошелиться на некоторые расходы, связанные с работой по изучению наследия своего первого писателя. Пока же слова благодарности уходят в Гарвард. Без цифровых копий журналов двухсотлетней давности, подаренных нам Гарвардским университетом, полноценную подборку произведений поэта составить бы не удалось.

Жанровый диапазон произведений Маздорфа оказался шире традиционно упоминаемого, басня преобладает количественно, но считать его исключительно баснописцем несправедливо. Значительную часть наследия занимают афоризмы, эпиграммы, посвящения, шуточные стихотворения, любовная лирика, тексты песен на неизвестные нам мелодии, переводы.

Но и басни Маздорфа не без сюрпризов. Вот один, вызвавший изумление:

 

 

басня «Бекас, Снегирь и Ворон» заключается моралью –  парафразом известного «хорошо там, где нас нет». Позвольте, чуть ли не в каждом справочнике авторство крылатого выражения закреплено за Грибоедовым?! Но даже замысел «Горя от ума» появился у Грибоедова в 1820-м году (по наиболее смелым версиям – не позже 1816-го), а «Бекас, Снегирь и Ворон» опубликован уже в 1815-м. Приоритет Маздорфа неоспорим. Выходит, что Чацкий на вопрос Софьи: «Где ж хорошо?» –  отвечает цитатой. Действие комедии, напоминаю, происходит в 1822-м, так что у цитаты Чацкого семилетняя свежесть.

Почему «крокодиловы слёзы» были учтены, а это прошло мимо внимания? Первая идиома отражена непосредственно в заглавии. Её обнаруживает простая роспись содержания журнала. Чтобы ухватить вторую, необходимо читать весь текст и добраться до последней строки.

Да кто же будет вчитываться? Предрассудок о существовании некоей мистически непреодолимой пропасти между творениями Великих Писателей и прочей писаниной, кажется, неистребим. Но иногда читательское любопытство доходит не только до тех, кто уверен в собственном величии и способен убедить в этом величии окружающих. Но и до тех, кто обуреваем сомненьями, ни в чем не уверен и движется наощупь.  Подобных герою единственного прозаического текста, опубликованного Маздорфом под красноречивым заголовком –  «Искатель Истины».

«Наслышавшись очень много хорошего об истине, я решился искать ее. Ни приятельские уверения, ни тайный какой-то голос, что истину трудно найти, не могли поколебать моего намерения, и вот я уже в дороге!»  –  пока перо искателя истины опускается в чернильницу и на бумаге сохнут чернила, мы сделаем набросок дороги. Той ее части, на которой ещё не стерлись следы. Географические координаты ведут в город, 22-й в Российской Федерации по количеству горожан. В момент, когда перо из чернильницы возвращается на бумажный лист,  горожан в нём меньше четырнадцати тысяч, меньше сорока лет до того он стал центром сначала наместничества, потом губернии. Это Симбирск, столетие без малого носящий другое имя в честь своего самого знаменитого уроженца.

«Будучи молод, неопытен, я воображал себе, что во всяком человеке найду точно такую же откровенность, какая была во мне; но как жестоко я ошибся!».

О возрасте пишущего мы можем лишь догадываться. Благодаря появившимся через два года некрологам, в них его назовут тридцатилетним. Он хорошо владеет французским и немецким языками. В круг его чтения входят Геллерт, Флориан, Лафонтен, Лессинг, Ларошфуко, Лабрюйер…

«Начало путешествия моего было весьма затруднительно». 

 

 

Литературный дебют, если в некрологах с возрастом не напутали, в девятнадцать лет. Пушкин дебютирует через пять лет под той же обложкой «Вестника Европы». Значительнейший на тот момент российский журнал был основан Карамзиным. Карамзин родился тут же, под Симбирском, в самом Симбирске учился почти до 12-ти лет в частном пансионе. Нашего искателя истины будут печатать уже другие редакторы – Жуковский, Измайлов, Каченовский. Особо доверительные отношения будут связывать Маздорфа с двумя последними. Именно Измайлов будет зачитывать Маздорфа на заседаниях Вольного общества любителей словесности и т.п., по его же протекции состоится упомянутый в начале статьи приём члены общества. Печатать Маздорфа он будет и сменив кресло редактора, в журнале «Благонамеренный», а также примет участие в попытках решения материальных проблем –  сначала Маздорфа, а потом его семьи. Такие попытки сделает и Каченовский. «Не хотите ли выписать к себе из Симбирска Александра Карловича Маздорфа? Он человек умной, хорошо пишет, и от нужды готов идти в службу» –  будет обращаться он, – увы, тщетно, – к облечённому властью знакомцу. «Вы бы сделали прекрасное дело, если б помогли ему. … Адресуйтесь к нему, если не с приглашением служить, по крайней с человеколюбивою помощию. Я уже переслал к нему рублей с 150 от себя и братии. Пожертвуйте и вы, почтеннейший, добрый» имярек – вот как надо уговаривать совершать добрые дела.

«Долго блуждал я по разными глухим дорогам, и вместо того, чтобы идти путем, ведущим к истине, я более и более от нее отдалялся…».

На следующий год после литературного дебюта искатель истины устраивается на службу частным приставом при конторе симбирского полицмейстера. В чине титулярного советника, –  в армии это соответствовало бы капитану, –  что косвенным образом свидетельствует о высшем образовании. Косвенное свидетельство о месте получения оного: рукописный журнал студентов казанского университета «Смесь» (1812, ч.1), в который включены стихи Маздорфа.

В литературных занятиях в Симбирске Александр Маздорф не оказался в одиночестве. С 1816-го года компанию ему мог составить ещё один чиновник, с 20-го года занявший должность советника Симбирской Уголовной палаты – Иван Фёдорович Гудим-Левкович. Был и ещё один коллега, о котором, увы, мы можем судить лишь по маздорфовской лирической эпитафии «На смерть друга» («Сокрылся ты, Поэт мой милый…»). Возможно, это он единоразово опубликовался в том же «Вестнике Европы» под акронимом И.

Особо стоит отметить Анну Андреевну Наумову. Рано осиротев, Наумова воспитывалась у родственников в Симбирске. Маздорф был ненамного, года на три, младше поэтессы. Между ними завязывается роман в стихах, не прекратившийся с отъездом Наумовой сначала в Казань, потом в имение Наумовка.

 

«Счастлив укрывшийся от злобы и сует Под кровлей сельскою, в тиши уединенья Кто дни в полях своих с беспечностью ведет И в дружбе милых Муз находит наслажденья» –  отряжается в Наумовку из Симбирска. Маздорфу оставалось жизни не более года, когда типография Московского университета отпечатывает сборник Наумовой «Уединённая муза Закамских берегов». Часть стихов на страницах которого принадлежит Маздорфу, и, кстати, по имени он ни разу не назван. Стихи коллеги сопровождаются развернутыми стихотворными же наумовскими ответами-комментариями. Поэтические дуэли с симбирским коллегой составили значительную часть книги. Наумова комментирует даже стихи Маздорфа, обращенные к другим дамам: «Певец уединенный! лиру На днях настроивши свою Воспел какую-то Эльвиру И душу тронул ты мою!». Увы, львиная доля известности сборника связана с пушкинским экспромтом, зло обыгравшим его заглавие:

 

Уединенна муза

Закамских берегов,

С умом ищи союза

И не пиши стихов!

 

На деле автор злоехидно-сексистских вирш бухгалтер Казанского университета князь Андрей Гундоров, чье бывшее имение под Самарой введет впоследствии в историю литературы писатель Гарин-Михайловский. Но в общественном сознании автор всех нашумевших стихотворных экспромтов может быть только один, вот и бытует по сию пору легенда о молниеносной стихотворной реакции на преподнесенные стихи побывавшего в Казани национального гения.

Увы, не только в памяти потомков, но и «под кровлей сельскою» поэтессе суждены были несчастья, она неудачно упала с коня и изуродовала внешность, лишившись одного глаза. Там, в Наумовке, и доживала почти до восьмидесяти лет старой девой.

Чуть раньше несчастья обрушились и на Маздорфа. «В Августе месяце минувшего года занемог я жестокою простудною горячкою, и по сие время страдаю разными болезненными припадками. Я не имею никакого состояния, следовательно и ни копейки дохода; продолжительная болезнь лишила меня и единственного средства к содержанию себя с семейством моим; я принужден был оставить мою должность, будучи не в силах отправлять оную. Казалось бы, что положение мое самое бедственное, жалкое…» –  читаем мы в письме поэта от 11 марта 1818 года. Здесь же он благодарит симбирское «почтенное, великодушное дворянство» за «облегчение судьбы» и персонально Тимофея Крестья-

 

новича (Христиановича?) Шредера, ухаживавшего за поэтом во время болезни. Очевидно, великодушие оказалось не безграничным. Место службы за время болезни потеряно. В поисках заработка Маздорф вынужден выехать по юридической части в уездный Ставрополь. Основанию своей литературы город обязан несчастью основателя. Так появились два лирических стихотворения, в нём написанные. Разлука – главная тема того и другого.

Самые горестные годы поэта – они же годы его наивысшей публикационной активности. Что это было? Оставление литературного завещания, попытка противостоять неизбежно приближающейся смерти хотя бы таким образом?

Последняя публикация Маздорфа сопровождалась письмом из Симбирска, написанным 15 января 1820 года Иваном Васильевичем Яшеровым: «На сих днях скончался в Симбирске, после тягостной и продолжительной болезни, Александр Карлович Маздорф, стихотворец…

Жена его, с  трехлетнею дочерью, остались в крайней бедности, не имея никаких средств к содержанию и пропитанию себя, кроме упования на Бога и надежды на тех, которые его помнят».

Коллежский асессор Яшеров, дедушка композитора Балакирева, основателя и главы «Могучей кучки», продолжает письмо и мы ощущаем комок в его горле: «…известно, в какой горестной участи он провел последние годы своей жизни; но я, будучи очевидным свидетелем его страданий душевных и телесных, и видев его за несколько дней до кончины, я не нахожу слов к изъяснению вам горестного чувства, наполнявшего всякий раз душу мою при виде семейства его, давно лишенного поддержки и утешения».

 

 «…я почувствовал усталость и жажду. Осматриваюсь во все стороны, не найду ли какого ручейка, чтоб утолить жажду свежей, холодной водою, и примечаю вдали колодезь; радость моя была неописанна! Я бегу, лечу к нему… Но кто изобразит мое удивление! Вместо ожиданной, обрадовавшей меня воды, колодезь наполнен книгами!

Как ни велика была досада моя, но уступила любопытству! Я начал перебирать, пересматривать книги, и нашел много мистических, нравоучительных, философических, и проч. и проч. В это время, как я перечитывал заглавия некоторых, глубокий вздох поразил меня! Я прислушиваюсь… опять вздох; усугубляю внимание… доискиваюсь… и наконец ясно слышу, что кто-то вздыхает под громадою толстых книг разных форматов. –  «Кто тут? какой несчастный?» спросил я. –  Истина! – отвечал мне со дна колодезя тонкий; едва слышимый голос. Я остолбенел от удивления и, может быть, не скоро бы опамятовался, если бы не услышал слов: – Кто бы ты ни был? прибегаю к твоему добросердечию: избавь

 

меня из несносного заточенья! – «Избавлю, избавлю непременно!» произнес я громким голосом: «надейся на меня, я друг твой!... Я давно ищу тебя!»

И с сими словами начал выбирать и выбрасывать из колодезя книги; но увы! все усилия, все труды мои были бесполезны! Один я не мог очистить колодезя, не мог дать свободного выхода бедной, заключенной истине».