Антон Черный

Галина Илюхина. «Ближний свет». — СПб.: «Любавич», 2010. Ольга Хохлова. «Эйяфьятлайокудль». — СПб.: «Любавич», 2010

Галина Илюхина. «Ближний свет». — СПб.: «Любавич», 2010

Книга подчеркнуто питерская, насыщенная топонимикой северной столицы, но дело даже не в этом. Самые «петербургские» ее черты — увлеченная игра строфикой, ритмом (по большей части традиционным), а также то, что я назвал бы «элегическим вещизмом». Печальное и скорбное в стихах Илюхиной не переходит в надрыв, хотя в книге много эпитафий, посвящений умершим, воспоминаний. Автор сосредоточен на деталях. Беседуя с собою-ушедшей («Скорость»), дает картинки почти без объяснений: «цыплячьи лопатки», «сигарета за сигаретой». Нерв стихотворения — сцена сожжения вещей: «фотки, письма». Они овеществляют время, делают его измеримым буквально на пальцах. Отсюда и философский вздох в конце: «Жизнь длинная, да. Но скорость, такая скорость». Эта скорбь по вещам особенно четко видна в стихах, посвященных памяти умерших. Даже двоемирие мирского и вышнего выражено через предметы: майоликовый ангел на кружке в стихотворении «памяти Л.» противостоит сломанной кофемолке, обоям, копоти и прочему. Автор не говорит, что река времен уносит все дела людей. Он просто показывает, как это происходит — прямо здесь, на хрущевской кухне. В других стихах — показана временная статика, застывшие вещи в руках застывших людей («Ноябрь»). Весь этот печальный вещизм, однако, вовсе не ключ к стихам Илюхиной — он лишь внешность, показной конфликт оловянных солдатиков. Читателю нужно пройти сквозь этот пестрый слой, порою кажущийся завалом вещевого хлама, чтобы почувствовать спокойную доверительную интонацию автора.

Ольга Хохлова. «Эйяфьятлайокудль». — СПб.: «Любавич», 2010

Книжка совсем маленькая, но она вполне соответствует своему содержимому. Это — в некой метафорической пропорции — отражение импрессионистической манеры автора, когда стихи не пишутся, а словно рисуются небольшим словесными капельками. Уже в начале книги задан маленький манифест:

я привыкаю мыслить на языке
слишком на все привычное непохожем.

Это будто оправдание фрагментарности собственной речи. «Свой язык», заявляемый автором, становится поиском языка, когда — камень к камню и капля к капле — собираются воедино точки впечатлений и звуков. И даже спаянные в стихи, они сведены до уровня черновика: и необязательностью пунктуации, и дробностью строчек, и примечаниями в квадратных скобках, и другими знаками, словно подсказывающими: тут не все, есть еще что-то, но уже невысказуемое. И признание «я не пишу стихов, потому что бездарь» смотрится тогда вовсе не кокетством, но осознанием того, что «свой язык» — это процесс, а не застылая данность. Оговоримся, что тут мы имеем дело не с уходом в заумь или горожением огородов, а с попыткой говорить ясно, но по-своему. Эти стихи легки для чтения, но с каждым перечитыванием — а оно непременно последует за первым знакомством — становятся все глубже.