Константин Стешик

Кости. Лес. Рассказы

Кости

Рассказ

 

1

 

            Мама сказала, что я – «ленивая жопа, хватит сидеть за компьютером день и ночь, и вообще иди погуляй». Нет, она что, серьёзно? Там же мокро, холодно и скоро будет темно. И потом – что там делать? Просто ходить по улицам? Я честно не понимаю.

            «Походи по магазинам, посмотри себе что-нибудь». На вполне закономерное «дай тогда денег» ответ какой? Правильно – «ты присмотри, потом вместе пойдём и купим, если понравится». Кому понравится, ей?

            Блин, мне девятнадцать лет через два месяца, а я до сих пор как… Никакого доверия. Конечно, сама себе я ни за что «вот это хорошенькое платьице» не купила бы, но «тебе же нравится, правда?» – и только попробуй сказать нет. Неделю будет дуться, потом ещё неделю Ольку в пример ставить, только вот Олька, которой всего-то на четыре года больше, с шестнадцати лет сама решает, что ей носить, когда и куда.

            А мне стоит только захотеть нормальную одежду себе купить, вот эту чёрную толстовку, например, так что сразу начнётся? «Куда ты будешь в ней ходить, да она дорогая, да посмотри, как плохо пошита, да тебе не идёт» – и куча прочих аргументов, необходимых для того, чтобы раз и навсегда дать понять мне, что я – лох и ничего в этой жизни не понимаю. И вряд ли пойму.

            Ладно бы ещё тепло было – сиди себе на скамейке у фонтана, слушай музыку, читай на худой конец. А сейчас все скамейки мокрые, ветер холодный, а в торговом центре душно и, как обычно, все места на диванах внутри у выхода заняты – не втиснешься.

            Пошаталась по первому этажу, поднялась на эскалаторе на второй, на третий уже было лень, поехала вниз, надеясь, что будет уже место на одном из диванов. Они такие белые, пухлые, приятной как бы кожей обтянуты, хотя это, конечно, не кожа – так, заменитель.

            Но сидеть на них клёво, можно смотреть на тех, кто входит и выходит, а в кафешке обычно народу тьма и орут как конченые какие-то. Или с детьми препираются и не смотрят за ними. Мелкие ублюдки меня и колой обливали, и жирную картошку-фри мне в капюшон сыпали, и просто тупо мешали своими криками и беготнёй.

            Не знаю, ко мне почему-то все самые стрёмные представители социума притягиваются, как стружка металлическая к магниту. Бешеные дети, бомжи, безумные старухи, подозрительно замызганные подростки…

            Я порой смотрю на себя в зеркало, хотя совсем не люблю этого делать, и думаю: «Чёрт, Насть, неужели ты такая же убогая? Почему нормальные люди к тебе не пристают, а?» Нет, ну серьёзно – хоть бы раз кто человеческий подошёл. Да, я молчала бы, это понятно, и вообще, скорее всего постаралась бы побыстрее сбежать, но всё равно! Мне хотя бы приятно было бы.

            Но нет. Ни разу. Нормальные люди меня в упор не видят. Особенно, мать их, долбаные продавщицы. Как будто я прозрачная и беззвучная. Вполне возможно, что для них оно так и есть, но ё-моё!

            Да, я мелкая, ещё мельче Ольки, да, на вид мне не восемнадцать, а хорошо если четырнадцать. Да, у меня скучное и невыразительное лицо, и да, я не похожа на человека, у которого хотя бы раз в жизни были свои деньги, но всё-таки! Всё-таки.

            Диваны, конечно, были забиты насмерть, а домой идти ещё рано, мать сказала, что «минимум – три часа, из которых хотя бы час на свежем воздухе». Вот что делать?

            Вышла на улицу, там вообще стало моросить – с холодным ветром самое то, как раз идеальная погодка для прогулки. Вернуться в торговый центр и пойти в кафешку? Там тупая музыка, и такие же посетители. Караулить у диванов, пока кто-нибудь не поднимет задницу, и потом впихиваться в узкий проём меж других задниц? Унизительно как-то. И мало ли, сколько придётся сначала стоять на ногах, когда хочется сидеть на спине.

            Это я так всегда сижу. Как ни пытаюсь ровно сесть – всё равно сползаю и как бы полулежу. Мать орёт вечно – «не сиди на спине, горб заработаешь!» А у меня по-другому не получается, я себя особо не контролирую, отвлекаюсь и в итоге сползаю.

            Из-за угла ТЦ выкатился трамвай и погрохотал к остановке. Я стояла ещё секунды три, разглядывая его зад, а после рванула к нему. Правильно, буду кататься. Не ахти какой комфорт, не белые пухлые диваны, но он почти пустой, там нет никакой левой музыки и – это самое главное – сухо. Поеду до конечной, потом обратно. Потом ещё раз. И снова обратно. У меня всё равно проездной.

            Я уселась сзади на самом последнем сидении, одиночном, чтобы никто по пути не подсаживался, устроилась поуютнее и приготовилась смотреть в окно. Руки – в карман толстовки, чтобы совсем хорошо. Внутри кармана телефон с наушниками, но мне лень было их распутывать – да и слушать особо нечего, всё надоело.

            Трамвай дёрнулся и покатился дальше по маршруту, я немного согрелась и, конечно, тут же сползла по сиденью вместо задницы на спину, сознательно это даже и не отметив. Ну удобно так моему организму, что я могу сделать? Как хочу, так и сижу. А я хочу вот так, на спине.

            Через несколько остановок в трамвае почти никого не осталось, а меня потянуло в сон. Я начала клевать носом, потом сдалась и на несколько минут отключилась. Когда я проснулась, вздрогнув, словно меня кто-то потряс за плечо, хотя никого рядом не было, то обнаружила, что трамвай пустой. Разве что какой-то парень стоит у самой первой двери, но он сейчас выйдет, и до конечной поеду я одна – ещё две или три остановки, не помню.

            Погода испортилась совершенно, выходить совсем уже скоро жуть как не хотелось, а я, кстати, никак не могла вспомнить – пойдёт трамвай в депо или же будет стоять несколько минут и потом, развернувшись на кольце, покатится обратно? Надо же, столько лет в школу ездила по этому маршруту, пока в другую не перевелась, и как раз до конечной, а вот забыла.

            Парень, который стоял ко мне спиной, на секунду обернулся в мою сторону и посмотрел на меня. Внимательно так посмотрел, пришлось тут же отвести взгляд и уставиться в окно. За ним, кстати, уже порядком стемнело, и лил хороший такой дождь. Минут через пять он станет натуральным ливнем, и если трамвай всё-таки идёт в депо, то мне придётся торчать на ветхой, продуваемой всеми ветрами остановке не менее получаса, это точно. Просто по закону подлости. Как это обычно со мной и случается.

            Я подумала, что парень уже не смотрит на меня, и отвернулась от окна. Но он смотрел. Вполне обычный такой парень, ничем особенным не выделяющийся. Ну, блондин, да. А так – самый простой. Хотя лицо какое-то знакомое.

            У меня память на лица никудышная, каюсь. Могу долго пялиться на человека и не понимать, откуда я его знаю, и так и не вспомнить. Главное, чтобы он первый меня не вспомнил, но такого никогда не случается. Меня невозможно запомнить – проверено. А иногда и увидеть.

            В новой школе учителя частенько ставили «энку» в журнал, хоть я и была в классе и даже отзывалась на собственную фамилию. А в прежней… Ох, прежнюю лучше не вспоминать. Хоть там и был у меня единственный в моей жизни, можно сказать, друг – улыбчивый такой паренёк по имени Алёша. Такой же молчун, как и я, а ещё он странно ходил – всё время как бы на цыпочках, нелепо подпрыгивая.

            Его тоже травили, ещё жестче, чем меня, а однажды он не пришёл в школу, и я было подумала, что он всё-таки перевёлся, но после случайным образом узнала, что Алёша пропал, что его ищут, что родители сходят с ума, что слишком часто в нашем городе стали пропадать дети и что, скорее всего, Алёшу, как и других пропавших, так и не найдут.

            Насколько я знаю, да – его не нашли. И я не помню, каким видела его последний раз. Кажется, таким же сияющим, с этой его словно бы приклеенной улыбкой, несколько, может быть, назойливой, но мне она нравилась. Кстати, парень, который стоял у первой двери и смотрел на меня, был чем-то на Алёшу похож, только старше, конечно.

            Он вполне мог быть взрослым Алёшей, если бы тот был жив, что вряд ли. Я бы знала, найдись он, живой или мёртвый, от той же Ольки, например, которая училась в одной школе со мной, пока я не сбежала оттуда.

            Ужасно неловко, когда на тебя вот так вот пялятся. Я натянула капюшон толстовки почти на глаза, старательно делая вид, что меня тут нет и быть не может. Всегда прокатывало. Но не в этот раз. Он всё равно на меня смотрел. Чуть-чуть улыбаясь. Не сказала бы, что печально, но не так, как улыбался бы Алёша, будь он сейчас жив.

            Нет, парень, ты не он. Ты просто похож. Но только не вздумай, пожалуйста, идти ко мне через весь трамвай и начинать со мной знакомиться. Мне придётся ломиться наружу через окно. А я не хочу, мне лень. Я буду просто тупо молчать, пока не отстанут.

            Если ты не Алёша. Ему бы я ответила. Но ты не он. Ты просто чертовски похож. Нет, не то слово. Ты просто копия. Один в один. Потому что ты улыбаешься точно так же, только как взрослый, более осмысленно, что ли.

            Трамвай остановился, и парень вышел.

            Не знаю, зачем, но я, секунду поколебавшись, рванула из трамвая за ним. Та Настя, которой я привыкла себя понимать и чувствовать, в этот момент куда-то испарилась, и осталось лишь действие – идти, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания, за парнем.

            Я люблю наблюдать за людьми, изредка я даже преследую некоторых, просто идя за ними туда, куда мне совсем не надо, минут десять, двадцать, полчаса, но без конкретной цели, чисто для «растянуть удовольствие», если человек мне понравился, и я хочу поглазеть на него чуть подольше. Теперь же мной двигало что-то другое, может, не до конца оформленное сознанием узнавание.

            Большое и ленивое во мне твердило настойчиво, что надо прислушиваться к разуму и не совершать избыточных телодвижений, поскольку Алёша не может быть жив ни при каких обстоятельствах. Ты-то бы знала, Насть. Тебе должно быть лень, Насть. Не иди за ним, Насть, мало ли кто он такой.

            Тех детей – и Алёшу вместе с ними – убил тогда так до сих пор и не пойманный маньяк, как утверждали взрослые, и не важно, что тела не найдены. Другие причины просто маловероятны. Инопланетян не бывает. Никакой мистики – тоже. Есть плохие люди, которые причиняют боль менее плохим людям. Иногда такую боль, которая несовместима с жизнью.

            Откуда ты знаешь, что этот парень, на улыбку которого ты так неожиданно бодро для такой ленивой жопы клюнула, сам не маньяк, а? Тем более идёт он куда-то через заросший чёрным бурьяном пустырь, а не как нормальные люди – по тротуару к себе домой.

            Уже через минуту мои кеды были насквозь мокрыми и коричневыми от той жижи, по которой приходилось ступать. Это даже не чёртова тропинка, это не пойми что! Какая-то утопающая в грязи не понятно кому необходимая здесь просека – этакий пробор на мокрой голове утонувшего гиганта.

            Зачем я иду за Алёшей, если это не он?

            Я поскользнулась на камне и ухнула задницей в грязь. Хорошо бы не в собачьи какахи, но толком не разглядишь. Я подскочила, хватаясь за чёрную траву, и практически побежала дальше, опасаясь потерять его, Алёшу, из виду.

            Настя, ты дура, говорило большое и ленивое, но что-то другое во мне, не очень пока ещё ясное, отменило его большую и ленивую власть, такую вроде бы привычную, но такую странную сейчас, словно ты смотришь на себя со стороны, видишь тупой кусок сала и понимаешь, что это ты и есть, и тебе становится не по себе.

            Настя, ты дура, это не может быть он!.. Но я только поддакивала себе самой, продираясь сквозь пустырь и постепенно понимая, куда мы идём с Алёшей. Ну, то есть, куда он идёт, а я так, поодаль, за компанию. Очень такую ненавязчивую компанию. Надеюсь, вообще незаметную.

            Настя, ты дура, но не так чтобы слишком, потому что идёт этот повзрослевший Алёша к нашей с ним школе, из которой я сбежала, а он тоже, но по-своему. Не понимаю только, зачем надо было выходить на две остановки раньше. Если это, конечно, Алёша.     

            Тот, понятное дело, знал короткий путь, от конечной через дворы, а так идти, как мы сейчас, намного дольше и опаснее.

            Я миновала скользкий, тёмный от ржавчины остов, когда-то давно бывший чьим-то автомобилем, содрогаясь при мысли о том, что внутри может кто-то сидеть и ждать именно меня. Скажем, с камнем в руке, чтобы дать по моему хрупкому затылку, накрытому насквозь мокрой тканью капюшона. Потом утащить в траву, а там начать делать со мной что-то такое, что я и представить не могла.

            Нет, я знаю, что такое изнасилование. Я современный человек и смотрю порно. Я о другом. Не знаю, о чём конкретно, но не о сексуальном насилии точно. Оно не так меня пугает, как…

            За спиной лязгнуло. Вполне возможно, что это самый обычный кот там прячется и теперь ненароком шумит, пытаясь спрятаться понадёжнее. Но меня аж подбросило. Я видела спину Алёши, который шёл быстрее меня и потому был едва различим за шелестящими шторами дождя, но я видела. И его светлую голову, никак не намокающую, что пугало и тянуло одновременно.

            Наша с ним прежняя школа оказалась заброшенной. Вот уж чего я никак не могла ожидать. Я давно не была здесь, но чтобы так всё изменилось…

            Стёкла в окнах когда-то были выбиты, оконные проёмы заколотили досками, но кто-то изрядно постарался оставить как можно меньше целых досок из тех, которые по каким-то причинам не удалось оторвать. Двери главного входа – настежь. Странно, что они вообще сохранились. И промозглая темнота там, внутри.

            Вот уж куда точно идти не хотелось, но Алёша именно туда и шёл. А я шла за ним.

            Настя, ты дура. Тут-то тебе конец и придёт.

            Уже на крыльце большое и ленивое чуть не вернулось в свои права. Я стояла и мялась под дождём. Со стороны, наверное, это выглядело так, будто бы я хочу в туалет. Алёша ведь вошёл туда, миновав широкий дверной проём. А ты? Всё, кончился запал? Приключений на ленивую жопу больше не хочется? Через дворы – на конечную трамваев – и домой? Сохнуть и вспоминать лязг за спиной, представляя чёрное лицо человека с камнем в руке?

            Здесь даже света нет, и если бы не далёкие фонари… Которые, кстати, не горели всё время, а подменяли друг дружку по очереди. Сначала синий, потом оп… – и жёлтый. Потом белый.

            Я задумалась, почему они разноцветные, как раз в тот момент, когда снова включился самый дальний из них, синий, как бы погасив товарищей. Стало почти совсем темно. Дождь просто хлестал. Я держала руками телефон в кармане, чтобы не намок. Самое время развернуться и уйти.

            Я смотрела на чёрный проём.

            Настя, ты дура. Иди домой.

            И я уже почти развернулась и ушла, но тут из чёрной темноты выдвинулось лицо Алёши. Спокойное, сосредоточенное. Абсолютно сухое. Будто бы у него там, внутри, за дверью, припасено полотенечко, которым он только что старательно вытерся.

            Алёша посмотрел на меня внимательно, протянул в мою сторону руку и поманил. Ласково так.

 

2

 

            Нормальные люди так не делают. Нормальные люди, если им страшно, не идут добровольно туда, где им будет ещё страшнее. У всех нормальных людей есть такая полезная штука, как инстинкт самосохранения.

            Конечно, в этой школе может ничего такого и не оказаться, кроме парочки подвяленных живьём бомжей. Ну да, темно, но дома ночью тоже темно, если не включать свет. Казалось бы, тут темнота – и там темнота, какая, в принципе, разница, но у нормального человека что-то всё равно ёкает внутри организма так, что нормальный человек разворачивает свой организм в сторону дома и как можно быстрее его туда уносит. Даже пусть внутри тутошней темноты нет ничего вообще, кроме темноты.

            Потому что вероятность, что всё-таки что-то есть, в таких местах намного выше, чем дома, где темнота тебе – друг, товарищ и брат, если, конечно, какая-нибудь сестра не поставила в коридоре свой велик. До сих пор шрам на колене и грохот в ушах, с которым мы с великом, страстно обнимаясь, полетели на пол. Это был, наверное, единственный раз, когда я ругнулась матом дома. Хорошо, что спросонья никто смысла моей тирады не разобрал.

            В тутошней же темноте может оказаться что-нибудь похлеще велосипеда тупой сестры (ненавижу, сучку, и парня её, кстати, тоже). Например, доска с торчащими словно бы специально для твоей ноги гвоздями, протыкающими резиновую подошву моей символической обуви запросто, без всяких усилий, будто бы так и было задумано.

            Про бомжей я уже говорила – не то чтобы я их так сильно боюсь, но наткнуться на бомжа в подобном месте хочется в самую последнюю очередь.

            Да мало ли что или кто может тут быть? Тот же маньяк с камнем в цепких пальцах, которым он будет плющить мою голову, пока от неё ничего не останется, кроме размазанных по полу и стенам воспоминаний.

            Внутри моего организма тоже ёкнуло, когда Алёша сделал вот так ручкой. Но я только на вид нормальный человек. Потому что я взяла и пошла за ним, в эту темноту.

            Мне очень не понравился запах. Нет, никакой вони, как можно было бы ожидать, зная, кто обычно обитает в подобных местах. Пахло мелом, пылью, засохшими тряпками. Стандартный школьный запах, только в разы усиленный. Неожиданно тревожный.

            Снаружи бушевал ливень, но внутри было почти тихо, шум дождя будто бы отодвинулся за шторку и шуршал за ней почти уютно, по-домашнему, если дома выбить все окна и забить их досками, а после некоторые попробовать отодрать.

            Я слышала шаги Алёши, как обычно чуть шаркающие, потому что шёл он так же, как ходил в детстве, – на цыпочках, не касаясь пятками пола. Я шла за шагами, так и не привыкнув к темноте и фактически ничего не видя, опасаясь в любой момент зацепиться за перевёрнутую парту, брошенную в коридоре, и сломать себе шею.

            Света фонарей, который долетал сюда сквозь дождь едва-едва, хватало только на то, чтобы обозначить в кромешной тьме оконные проёмы. Я не понимала, куда мы идём.

            Я пыталась убедить себя, что всегда есть возможность пойти назад, а сейчас всё ещё не так плохо, чтобы бежать. Подумаешь, одноклассник вернулся оттуда, где он был всё это время.

            По сути, что я о нём знаю, кроме имени – и большой любви к дурацким советским значкам, которые он, кажется, коллекционировал? Да, хорошо рисовал… или рисует. Да, у него своеобразный юмор… был. Да, он всегда очень мало говорил, словно у него – строгий лимит слов, и он их экономил, чтобы не стать немым раньше времени.

            Но разве этих скудных знаний о нём достаточно, чтобы понять, что же с ним всё-таки произошло и куда он тогда подевался – и почему вернулся именно сейчас и сюда?.. Если он вернулся, конечно.

            Мы шли долго. Мне почти уже показалось, что я его потеряла, но вот опять его шаги, только теперь чуть выше. И ещё выше. А это значит… Да, тут ступеньки. Я ударилась о самую первую ногой – не очень больно, но для «испугаться и взвизгнуть» самое то.

            Мы поднимаемся на второй этаж по лестнице. Наш класс на втором этаже. Был. Странно, всё-таки, Алёша себя ведёт. Может, у него с головой не то? Если это, конечно, он. Я начала сомневаться.

            А вдруг – псих, который затаится у лестницы, пока я буду подниматься, а после толкнёт меня вниз, чтобы я переломала себе конечности? А он спустится ко мне своими шаркающими шажками, возьмёт за сломанную ногу и потащит куда-нибудь вниз, где у него логово. А там полным-полно всякого разного жуткого, чего я даже представить себе не могу, и он начнёт со мной что-нибудь такое делать, долгое и мучительное больше для психики, чем для и так напрочь поломанного тела.

            Никто меня не толкнул, шаги удалялись влево, а я, оказавшись на втором этаже, чуточку постояла, прислушиваясь к звукам вокруг и ощущениям в себе, и пошла за ним. Да, похоже, мы шли как раз в то место, которое я одно время ненавидела всем своим маленьким и неказистым существом. В наш класс, гори он синим пламенем и желательно дотла. Впрочем, ему, кажется, и так досталось.

            Я прям улыбнулась от мысли о том, что школа-то наша всё, нет её, один только панцирь остался – и тот, по всей видимости, довольно-таки скоро раздавят… то есть, снесут.

            Нет, правда, зачем он меня сюда притащил? Может, спросить всё-таки? Я разинула было рот, чтобы позвать его, но как-то не получилось издать ни единого приличного звука. Показалось неуместным разговаривать, и от одной только мысли, что надо будет пытаться наладить коммуникацию после стольких лет, стало не по себе.

            Он хочет мне что-нибудь показать? Но тут не видно ни черта. Может, у него фонарик? Тогда почему он до сих пор им не воспользовался?

            Скрипнула невидимая в темноте дверь. Я поняла, что Алёша уже вошёл в класс, и пошла в сторону этого скрипа. Конечно же,  я ударилась о дверь головой. Так, что перед глазами закружились маленькие фейерверки. О да, это так похоже на Настю! Я, наверное, когда-нибудь так и погибну, ударившись, например, коленом об угол стола, потому что наберу, наконец, критическую массу нелепых ударов обо всё, что хотя бы немножечко торчит!

            Странное дело, но фейерверки не погасли, а стали больше, ярче, слились постепенно в одно большое пятно, и я как будто бы увидела день – и даже парты стоят на своих местах, и мои бывшие одноклассники смотрят на меня с некоторым удивлением, а с ними и математичка у доски – писала формулы и вдруг перестала, уставившись туда, где я стою сейчас, в этой темноте, и смотрю каким-то загадочным образом на Алёшу возле окна, на взрослого Алёшу. Словно темнота – это экран, и на экране своеобразное интерактивное кино, окунающее тебя в унылое прошлое, отчего живот болит и кисло во рту. Похоже на плохой сон.

            Я зажмурилась что было сил. На мгновение картинка стала ярче, потом погасла медленно, будто бы оседая солнечной пылью на чёрных стенах и растворяясь в них. Я стояла, не решаясь войти, и думала о том, какая же я последняя дура.

            Алёша был в классе, я слышала, как он шаркает, но не видела – здесь на оконных проёмах сохранились все до единой доски, и свет фонарей, пусть и далёкий, сюда не проникал вообще. Идти назад по стеночке? А потом бежать сквозь ливень на конечную трамваев? Так и не узнав, зачем я сюда всё-таки припёрлась? Нет, точно не вариант. Как бы ни было мне страшно, но человек я местами жутко упрямый.

            И потому, нащупав полотно двери рукой и придержав его, чтобы не удариться снова, я переступила символический порог класса и вошла. И тут же всё вокруг залило светом, на меня буквально рухнул пронзительно ясный майский день – и побежали через меня мои тогдашние мучители, врезаясь беззвучно и безболезненно в мой несерьёзный, по человеческим меркам, футляр для личности, утопая в нём, как в жидкости, и вылетая с обратной стороны – я специально обернулась и посмотрела, как они это делают.

            Похоже было на то, что кончился последний урок – потому все так и бегут. Все, кроме нескольких подростков, что сидели попами и лежали животами на партах кружком, а кто был в центре этого кружка – я на таком расстоянии увидеть не могла. Они странно горбились, эти мои бывшие сокамерники. У тех, что были повёрнуты ко мне профилями, эти самые профили просто-таки лучились весельем и злобой.

            Я не помнила этого дня. Он был каким-то совсем чужим. Я чувствовала, что меня здесь «сегодня» не было с самого утра, – и вспомнила, как однажды в мае, как раз накануне исчезновения Алёши, сильно температурила несколько дней по непонятной причине. И – какое счастье! – валялась дома, с трудом шевеля горячими мраморными шариками глаз. Всё, что угодно, лишь бы не в школу. Матери хотелось поймать меня на симуляции, но ни один из термометров не врал – ни новенький электронный, ни допотопный ртутный.

 

            Я пошла, совершенно забыв про темноту и того, кто меня сюда привёл, посмотреть, кто же там, в центре, кого они так агрессивно пихают, кого дёргают за светлые волосы и кому в лицо, не совсем ещё различимое, с таким омерзительным удовольствием плюют. Впрочем, я догадывалась – и не ошиблась.

            Это был Алёша. Только тот Алёша, помладше, не такой высокий и в смешном пиджаке в клеточку с советским значком на лацкане.

            Всё исчезло почти мгновенно, распавшись на стремительно тающие лоскутки, стоило мне только наткнуться на что-то, – похоже, на стул, о спинку которого я ударилась животом. Я не успела узнать, удалось ли ему тогда вырваться и убежать – или же его оставили здесь, как частенько бывало, перемазанного мелом, в  сопливых плевках, раскрасневшегося, но не злого – разве что на некоторое время лишённого такой привычной улыбки.

            Алёша выходил из класса не сразу, ждал, чтобы наверняка никого не осталось, кроме меня, поджидающей его в коридоре – трусливо поджидающей, будем уж честны до конца. Он никогда не обижался на меня за то, что я пользовалась им. Если приставали к нему, то не трогали мою унылую тушку, и я успевала смыться на безопасное расстояние. Он был куда заметней, потому ему доставалось чаще. Я же платила за «помощь» тем, что дожидалась его и помогала чистить одежду.

            Мне захотелось увидеть, что было дальше. Почему-то я была уверена, что ничего хорошего, что в этот раз всё будет намного хуже, чем обычно было. Иначе зачем вообще я всё это вижу? И, главное, как? Никогда не подозревала в себе экстрасенсорных способностей – и не особо верила в них, если начистоту.

            Может, это Алёша каким-то образом «показывает» мне то, чего я не могла тогда видеть, завёрнутая в одеяло и всерьёз подозревающая, что эта чёртова тикающая голова вот-вот рванёт. Но чёрт… Объясните мне кто-нибудь – как?

            Я стояла посреди класса, не видя уже ничего, и пыталась услышать Алёшу. И чуть не надула в штаны, когда он взял меня за руку.

            На секунду мне показалось, что я вижу его лицо напротив собственного, и тут же его прикосновение мягко растворилось в воздухе. Будто бы он не трогал меня. Будто бы мне показалось. Будто бы это не его пальцы такие морозно холодные. А мои.

 

3

 

            Что сказала мать, когда я вернулась домой в половине одиннадцатого? Правильно – «где ты шаталась, почему такая грязная, ты что, употребляла наркотики?» – хотя, по идее, должна была радоваться, что дочь, «ленивая жопа», гуляла не три часа, а почти в два раза больше. Свежим воздухом надышалась по самое не могу.

            Я спряталась от матери в ванной, где торчала под душем почти час, пытаясь отогреться снаружи и внутри. Ощущение такое, что во мне поселился сквозняк.

            Я плохо помню, как вышла из школы. Стояла в классе, прислушиваясь, ожидая, что услышу шарканье, за которым мне следует следовать, но не было больше ни единого звука, кроме моего дыхания. Даже дождь за окнами перестал. А я перестала чувствовать присутствие Алёши в здании.

            С некоторым омерзением ведя пальцами по стене, я пошла по коридору к лестнице, медленно-медленно, приставным шагом, спустилась по ней и, загребая подошвами по полу, чтобы не дай бог не наступить на что-нибудь с гвоздями, кое-как нащупала в темноте выход. И уже на улице, где стало вдруг удивительно тихо и спокойно, рванула по лужам к остановке.

            Не знаю зачем, но я один раз обернулась, чтобы посмотреть на пустырь и чуть выдающийся из мокрой чёрной травы такой же мокрый и чёрный остов бывшего автомобиля.

            После душа я тут же вползла под одеяло, потянула к себе ноут и попыталась отвлечься от кучи нехороших мыслей, которых скопилось уже порядком, а новые никак не переставали сыпаться. Вот уж чего мне точно не хотелось, так это как-то анализировать то, что со мной произошло, и пытаться понять, что это было.

            Нет, я не стала смотреть на ютубе ролики с привидениями или читать статьи и треды на ту же тематику. Зачем лишний раз пудрить и так ничего не соображающие мозги? В интернете слишком много мусора, и я не особо верю тому, что там пишут.

            Я просто листала пикабу, пробуя смеяться над умильными котиками и неуклюжими пандами, но получалось не то чтобы хорошо. Да, я улыбалась, но улыбка казалась мне словно бы нарисованной фломастером на тугой и тонкой плоти воздушного шарика, наполненного до отказа тревогой.

            На глаза попался ролик про издевательства подростков над сверстниками, я почти уже миновала его, однако вернулась и стала смотреть.

            Кучка дебилов избивала светловолосого парня, ничем остальным, впрочем, на Алёшу не похожего. Парень был пухлым, низеньким, с такими милыми коленками, какие бывают у толстячков, – как бы почти в обратную сторону. Из-за этих коленок мне стало совсем его жалко, я почти уже поставила на паузу, намереваясь двигаться по сайту дальше, но передумала.

            Один из дебилов схватил паренька за капюшон и резко потянул. Паренёк в который уже раз упал, снова в лужу, и тут дебил с размаху, нелепо задрав ногу, ударил лежащего этой самой ногой в лицо. Тут за кадром послышался громкий женский визг, и дебилы бросились врассыпную.

            Естественно, на этом видео оборвалось, так как снимал один из этих конченых уродов. Ещё и ржал, сука, как последняя гиена. Мне просто до боли и дрожи в пальцах захотелось раз за разом опускать на его наверняка слюнявую ржущую морду Олькин велик. Чего не хотелось, так это разбираться в мотивах и причинах, во мне горело одно только острое желание – переключить восприятие на чёрно-белый режим и убивать, убивать, убивать.

            Ага, подумала я, чуть успокоившись. В зеркало на себя посмотри, убивашка. Тебя саму коктейльной трубочкой перешибить можно.

            Почуяв, что наконец устала, я поставила ноут на стол и спряталась в одеяло как можно глубже, опасаясь, конечно же, бессонницы, но вырубилась сразу.

            А проснулась от холода. У меня всегда приоткрыта балконная дверь, я не люблю тухлый воздух, мне нравится кислород, но либо дверь на балкон распахнулась настежь, либо на улице стремительно похолодало, поскольку холод был какой-то уж чересчур собачий. Я, кажется, ноги высунула из-под одеяла, потому так промёрзли пальцы.

            Я попробовала укутаться получше, но с одеялом что-то было не так. Какое-то оно тонкое. И почему-то без пододеяльника. Это вообще плед! В не очень проснувшихся мозгах вспыхнула было мысль о том, что это Олька, тварь, её работа, но тут же испуганно погасла, когда я вдруг услышала далёкое сонное кряканье, а после – как шумит ветер чёрной травой, в которой я, оказывается, лежала, завернувшись в старую тряпку, в прошлой жизни именовавшуюся пледом.

            Какой интересный сон, подумала я, прекрасно понимая, что всё на самом деле, и, тем не менее, пробуя забыться. Через минуту я устала себя обманывать и проснулась окончательно.

            Я лежала в траве, подо мной было мокро, высоко надо мной торчала одутловатая луна, издевательски синяя, как утопленник. На мне была моя чёрная старая футболка для спанья, позорные драные трусы для того же дела и незнакомый прежде плед в красно-жёлтую полоску, вонючий и страшно грязный. Хотелось его отбросить брезгливо, но мне было так холодно, что я пуще прежнего завернулась в него, трясясь и клацая зубами – больше от кромешного ужаса, который навалился на меня и давил изо всех сил на живот.

            Я едва успела стянуть трусы, присесть и опорожнить мочевой пузырь прямо там, где стояла. Это был, мать его, тот самый пустырь у школы. А я, о боги, оказывается, сраная лунатичка. Да ещё и какая. Припёрлась сюда – это ж сколько идти надо было, при этом спя на ходу! – нарыла где-то бомжацкий плед по дороге и улеглась дрыхнуть дальше прямо посреди мокрой травы, прямо на мокрой грязи, волосами в эту грязь.

 

            Интересно, что я ещё успела натворить по пути сюда? Показывала отсутствие сисек редким ночным прохожим? Или ещё чего хуже? Надеюсь, хотя бы с бомжом не заигрывала. У которого подбрила плед.

            Я привстала, натянув по ходу трусы, и завыла, не успев толком распрямиться, – скукожилась и скулила, глядя на свои чёрные от грязи ступни. Что происходит вообще? Что я творю?

            Послышался какой-то звук, мягкий и вроде бы рядышком. Такое лёгкое «плап». Я тут же заткнулась. Надо выбираться отсюда. Очередное «плап» придало мне ускорение – я поспешила, оскальзываясь и обдирая ноги о жёсткие чёрные стебли, к торчавшему над травой остову. Там была тропинка.

            Я понятия не имела, который час и сколько ещё до утра. Но лучше идти домой ночью, пока никого ещё нет. Мало ли что кому придёт в голову сделать со мной. В таком-то виде.

            На тропинке никого не было. Темнел мёртвый автомобиль. Далеко за спиной раздавалось время от времени это самое «плап». Я постояла немного. Если и идти, то не к школе точно. Хватит с меня.

            Я повернулась было, чтобы уже пойти, думая о том, как буду не меньше часа с половиной ступать по мокрой, холодной земле и такому же асфальту, как вдруг раздался уже знакомый мне характерный лязг.

            Это кот! – заорала я сама себе мысленно, чувствуя, как разливается по спине не разбавленный ничем ужас. Там живёт кот! Или какая-нибудь птица! Или крыса – не важно! Просто животное, нет причин паниковать. Оно само паникует, потому что я куда страшнее для него, чем мне может казаться.

            Я хотела сорваться и бежать – и уже даже подняла ногу, придерживая плед на плечах на манер супергеройского плаща, когда лязг повторился. Та нога, на которой я стояла, заскользила стремительно по грязи, и я рухнула на спину, высоко задрав ноги и как-то слишком больно ударившись для такого падения.

            За лязгом последовало новое «плап», уже куда ближе. Они что, сука, переговариваются, что ли? Я барахталась в панике, пытаясь подняться, слушая, как сменяют друг друга «лязг» и «плап», причём «плап» явно приближалось, а лязганье становилось всё громче и увереннее.

            Налетел ветер, по траве пронеслась невидимая гигантская ладонь, в неистовой ласке пригибающая чёрные стебли к самой земле, а вместо лязга раздался вдруг такой грохот, что я закричала. Будто бы кто-то влетел с разбегу лбом в продавленный бок проржавевшей машины. Мне показалось, что я видела, как сотрясся остов. Может, так оно и было.

            Я стояла на коленях, упираясь ладонями в грязь тропинки, когда прямо над моей головой прозвучало ещё одно «плап». Посмотреть, что это? Ещё чего не хватало! Я натянула плед на голову, будто бы в случае чего это могло меня как-то спасти, ценой невероятных усилий поднялась на ноги и пошла, стараясь не торопиться, чтобы в очередной раз не растянуться.

            Я прошла уже приличное расстояние, чувствуя, как сводит челюсти и немеют пальцы, и почти покинула это страшное место, но снова услышала лязг, на этот раз какой-то по-собачьи жалобный. Меня словно просили не уходить.

            На востоке стало заметно светлее, луна потускнела и потеряла ко мне всякий интерес. Мягко подкатывалось утро, а вместе с ним укатывался вслед за ночью и мой животный ужас. Да, происходит что-то дикое, что никак не вписывается в рамки моей уютной повседневности. Да, я впервые в жизни лунатила по-чёрному, не подозревая до сегодняшней ночи, что так вообще можно. Да, вчера я видела такое, о чём и рассказать-то некому. Но чёрт возьми! Зачем же я так боюсь и треплю себе страхами драгоценные нервы?

            Это просто пустырь с обыкновенной осенней травой, которая пожухла и пропиталась дождём. Торчит эта трава из элементарной грязи, сделанной из песка пополам с говном. А там, дальше, просто старый автомобиль без стёкол и колёс, ставший домом для каких-то животных. И «плапает» какая-нибудь мелкая засранка с крылышками, которой не спится в тёплом гнёздышке. У птички бессонница, у меня лунатизм, а животные в остове тупо меня боятся, о чём и сообщали птичке посредством лязга, а она им отвечала – успокойтесь, мол, никого страшного тут нет, только шарахается какая-то никогда не дружившая с физкультурой малявка, её любой кот одной левой запросто завалит.

            Ну да, ну да. Сама себя накрутила.

            Зачем я вернулась к брошенной на пустыре машине, я плохо понимала. Мне стало жаль её? Так ведь это же идиотизм. Разве может кусок ветхого железа умолять вернуться и не бросать? Наверное, сработало внезапно проклюнувшееся чутьё. Не ясновидение, нет, я не верю в этих шарлатанов. Просто окрепшая непонятно, на каких харчах, интуиция.

            Я подошла к остову. Он молчал. «Плапов» тоже больше не было. Небо светлело, я видела куда лучше, чем когда проснулась посреди травы. Так медленно, как только могла, я заглянула внутрь бывшего авто, стараясь не всовывать туда голову. Никого и ничего. Я думала, тут будут разодранные сидения, но их кто-то снял, вероятно, давным-давно. Один только накрытый грязной тряпкой пол. Я потянулась к тряпке.

            Где-то внизу бумкнуло почти ласково.

            Я ухватила тряпку за кончик и потянула. Под тряпкой был ржавый тонкий лист, весь в дырках. Им-то и лязгали, поняла я, вползая по пояс внутрь и наклоняясь над листом. Прислушалась. Тихо. Долго не решалась, но всё же стукнула по листу костяшками пальцев три быстрых раза. Ответ последовал незамедлительно. Лёгкий приветливый «бух». Получается, что когда снизу в лист стучали сильнее, он бился о металлический пол автомобиля, издавая характерный лязгающий звук.

            Кто-то живёт под этим листом. Кто-то маленький и дружелюбный. Надо быть, конечно, клиническим идиотом, чтобы проверять прямо сейчас, кто же всё-таки проживает на дне океана. То есть, там, под ржавым железом. Судя по всему, я как раз такой клинический идиот. Потому как тут же принялась сдвигать плоский кусок металла, достаточно тяжёлый и с опасно рваными краями, о которые можно хорошенько так разодрать пальцы.

            Мне удалось сдвинуть его на треть. Под листом никто не жил. В полу автомобиля была дыра, в дыре – яма, а в яме лежало почти истлевшее тряпьё. Над кучей тряпья куполом возвышалось что-то округлое, размером с мяч, покрытое с одной стороны как будто бы кукольными волосами, редкими и бледными.

            Взгляд, беспорядочно шаривший в потёмках по вороху гнилых тряпок, вдруг зацепился за что-то тускло поблёскивавшее. Я влезла-таки внутрь машины, празднуя победу «слабоумия и отваги» над чахлыми зачатками здравого смысла, и потянулась рукой за блестяшкой. Она легко отделилась от тряпок. Я поднесла её поближе к глазам. Старый советский значок с забавным олимпийским медвежонком.

            Когда до меня дошло, что же лежит в этой яме, я резко встала и ударилась головой в потолок. Зажимая протекающую чёрной кровью пробоину в коже головы одной рукой, а другой сдавливая острый значок, я вывалилась сквозь окно в траву. И, кажется, взорвалась.

            Так я не плакала ещё никогда. 

4

 

            Что-то надо было со всем этим делать.

            Сначала остро хотелось накрыть яму листом, лист – тряпкой и пойти уже домой. Сделать вид, что ничего не было, что я ничего не знаю, что у меня всего лишь проблемы с головой, но это ерунда полная, ха-ха, не стоит обращать внимания.

            Потом сквозь инстинкт самосохранения жирными каплями проступили сперва не очень уверенные, несмелые порывы непременно кому-нибудь обо всём сообщить. Пойти в милицию, связаться с родителями Алёши, рассказать хотя бы своим.

            Я стояла рядом с останками авто, под которыми хоронились от чужих глаз останки Алёши, размазывала грязные слёзы по щекам и думала, как мне быть.

            Как я вообще объясню, скажем, свой внешний вид, если прямо сейчас пойду в милицию? Сочиню страшную историю про раздевшего меня бомжа? От которого я из последних сил убегала и пряталась, потому и забрела сюда, на этот пустырь, влезла в труп машины, а уже будучи в нём – случайно! – обнаружила тело своего бывшего одноклассника? Ну ведь ахинея же.

            Правильнее всего на данный момент оставить всё как есть, вернуться домой, там привести себя в порядок и придумать внятный способ, как ещё раз «найти» Алёшу, – желательно при свидетеле. И пусть он сам звонит в милицию. Если захочет, конечно.

            Потом меня захлестнули мрачные мысли на тему «а кому станет хорошо от этой находки?» – да, вроде как лучше что угодно, чем неизвестность, но разве не отберу я у родных Алёши их последнюю надежду? Они-то верят в то, что он жив. Пусть это и неправда, в чём я только что убедилась.

            Но если я оставлю его так, меня будет истязать совесть. Приятно убедиться в её наличии, никто не спорит. Я-то почти поверила в то, что сделана из дерева. Потому что, какое у Насти домашнее прозвище лет с пяти? Правильно, «чурбан». Спасибо сестричке Оленьке. Даже мать иногда, раздухарившись, позволяет себе так меня называть.

            Мой продрогший организм решил за меня. Я снова втиснулась внутрь павшего авто и склонилась над ямой. После стянула с себя плед и расстелила его на сдвинутом в сторону листе. Мне было крайне странно прикасаться к мертвецу, пусть я и знала, что это Алёша.

            О том, кто его убил, почему спрятал именно здесь, по какой причине тело никто не обнаружил, ориентируясь по запаху разложения, я решила подумать потом. Вечером. Или завтра. Когда будет свободная минутка, тогда и поиграю в детектива. Нынче буду думать о другом.

            Например, как не упасть в обморок, перекладывая кучку костей, завёрнутую в тряпьё, на другое тряпьё. Тяжёлые ли кости, и что будет, если они вдруг начнут сыпаться из тряпок, а мне придётся собирать их руками по одной, чего делать совсем не хотелось. Как себя вести, ежели покойный Алёша начнёт плясать у меня в руках или вообще разговаривать. В лист он как-то стучал же. Чем? Черепом?

            Череп лежал спокойно, какой-то неприлично безмятежный в данной ситуации.

            Нет, лучше об этом не думать тоже. Лучше просто сделать.

            На удивление, мне легко далась процедура извлечения костей Алёши из ямы и водружения их на расстеленный плед. После смерти Алёша стал намного меньше, чем был. Я ведь буквально вчера видела его куда более высоким. Когда я принялась аккуратно заворачивать края пледа, закрывая ими тряпьё и кости, до меня дошло, наконец, что пропал и умер Алёша ребёнком. А видела я его тем взрослым, каким он не стал и никогда не станет.

            Сейчас я отнесу его к школе, оставлю в ней где-нибудь недалеко от входа, а завтра приду сюда с кем-нибудь погулять и постараюсь сделать так, чтобы этот кто-то сам нашёл Алёшу.

            Первой из машины выбралась я, потом – Алёша, с моей посильной помощью. Я развернулась, держа в руках завёрнутого в плед мёртвого одноклассника, и увидела, что в метрах пяти от меня стоит человек. Высокий лысый человек в длинном плаще эксгибициониста.

            Плащ был старый и невнятного цвета, а правую половину лица человека захватило в плен вздувшееся красно-коричневое пятно. Руки этот неприятный на вид обыватель держал глубоко в карманах, и было заметно, что он уже давно за мной наблюдает, сумев подкрасться совершенно бесшумно. Он не был удивлён, испуган, не пребывал в недоумении. Он смотрел внимательно, прекрасно понимая, что такое я делаю.

            А меня застопорило. Я не могла сдвинуться, словно бы спину мою проткнули сверху вниз штырём арматуры и пригвоздили к земле, как самое неказистое насекомое в коллекции невидимого гигантского энтомолога. Это он сейчас гладил порывами ветра траву, он плевал мне в лицо холодными каплями начинающегося дождя, он забирался ко мне под футболку ледяными пальцами и трогал за всё, до чего мог дотянуться.

            Честное слово, если бы этот лысый скиталец распахнул плащ и показал мне свой налитый чёрной кровью болт, я бы вздохнула с облегчением и поспешила по своим делам. Но лысый не стал этого делать.

            Я никак не могла понять, сколько ему лет – всё из-за пятна на лице. Как ни странно, но пятно ему шло, будто бы некий сюрреалистический аксессуар, без него он перестал бы казаться таким величественно грозным. С пятном он был опасным, без пятна – не более чем сереньким уличным онанистом в правильном для этого дела плаще. Пятно явно было самостоятельным существом, и в тандеме с лысым, без всяких сомнений, именно оно являлось движущей силой, лидером, начальником.

            Человек не распахнул плащ, а вынул из кармана широкий кулак с зажатым в нём камнем, которым ударил меня по голове, в два быстрых шага преодолев расстояние между нами. Сильный удар, но не настолько, чтобы вырубить.

            Я упала, чуть не выронив Алёшу, но осталась в сознании. И даже видела, как человек с пятном берёт меня за ногу и по чёрной траве куда-то тащит. Пальцы мои разжались – и Алёша остался лежать рядом со своим странным ржавым надгробием.

            Я понимала, что совсем скоро меня будут убивать. Перед этим помучают. Может быть, избивая кулаками. Может, разрезая кожу на мне на полоски тёмным лезвием давно не используемого по назначению кухонного ножа. Может, подвесив меня за ноги на какой-нибудь крюк в потолке и поджигая на мне остатки одежды и волосы. Всё что угодно, кроме сексуального насилия.

            Моя интуиция успокаивала меня, мол, на этот счёт можешь не сомневаться, никакого изнывающего болта под плащом нет, зуб даю. Не пахло от этого человека сексом. Только застоявшейся гнилой водой и мокрой собачьей шерстью.

            Чувствуя себя временно сломанной куклой, я и не думала сопротивляться. Настя – дура, да, но не до такой степени. Нельзя его злить. Нельзя тратить силы. Не факт, что удастся, брыкаясь как заарканенная антилопа, вырвать ногу из его, честно говоря, фантастически сильных пальцев – ощущение такое, будто бы ступню по щиколотку залили бетоном, который мгновенно застыл.

            Хотя, может быть, я и не права, и надо кричать, надрывая горло, в надежде, что услышат и поспешат на помощь, как Чип и Дейл, какие-нибудь утренние прохожие.

            Но человек с пятном не тянул меня к цивилизации. Как раз наоборот. Через пустырь – к ранее не замеченному мной небольшому пруду искусственного происхождения. С поразительно чёрной водой. Кажется, я начала догадываться, что со мной сделают через несколько минут. И что, похоже, сделали с Алёшей.

            В тот день меня не было, и он, наверное, долго выжидал в классе, когда же, наконец, рассосутся по домам уроды-одноклассники, а после пошёл один через пустырь, а не на конечную, чтобы не наткнуться на остановке на тех, кто мучил его и захотел бы продолжить. Эх, а я так радовалась тогда, что заболела. Дура.

            Человека с пятном ни капли не смущала моя покорность, словно бы так и надо. Он тащил меня за ногу по траве, широко ступая длинными ногами. Футболка моя задралась на спине, и жухлая трава больно раздирала мне кожу стеблями и колючками. Я пыталась руками как-то стянуть футболку вниз и придерживать, но она всё равно задиралась.

            Пару раз я проехалась головой по камням. Волосы путались в траве и оставались в ней целыми прядями. Не хотел меня мир отпускать, держал так крепко, как мог, но человек с пятном был сильнее. Он выволок меня на узкий берег пруда и отпустил мою ногу.

            Я попыталась вскочить и рвануть от него на пределе всех своих сил, но, получив быструю и мощную оплеуху, мешком с мясом и костями рухнула на песок, нелепо шлёпнув по воде правой рукой.

            Лысый наклонился надо мной, взял за шею сзади правой рукой и поднял. Я чувствовала себя котёнком, которого собираются утопить просто за то, что он никому не нужен. Я вцепилась в его пальцы своими, пустила в ход ногти, но никакого внимания он на это не обратил, мне же не удалось отлепить от своей шеи ни одного пальца – человек с пятном держал меня крепко.

            Возьмёт и сломает хрупкую перемычку между головой и телом, между мной и отсутствием чего бы то ни было, переломит пальцами как веточку – и ещё одной девственницей на свете станет меньше.

            Лысый макнул меня в воду головой и почти тут же вынул – я не успела нахлебаться. Лысый макнул меня второй раз, теперь на более продолжительное время, специально нажимая на шею так, чтобы я рефлекторно открывала рот, пытаясь не утратить доступ к воздуху, но вместо воздуха была непрозрачная вода. Пару раз я глотнула.

            Ровный животный ужас готов был уступить место неистовой панике. Тело хотело жить и потому намеревалось биться, как вытащенная за жабры из пруда рыба. Если в этой жуткой воде может кто-то жить, конечно.

            Я сдержала порыв зайтись в якобы спасительном припадке, ещё не совсем отключившимся мозгом соображая, что ничего мне это не даст. Будет только хуже. Но после третьего макания, которое, без сомнений, окажется куда продолжительнее предыдущих, я за себя ручаться уже не смогу.

            Поэтому я оставила в покое пальцы лысого на моей шее и едва слушающимися руками стянула с себя трусы. Они повисли на коленях грязной тряпкой, я заболтала ногами, пытаясь их сбросить окончательно. Человек с пятном это заметил.

            Он поднял меня за шею повыше, разглядывая с недоверием. А я качнулась к нему всем телом и обхватила его ногами. За что получила такую пощёчину, что чуть не отключилась. Лысый отшвырнул меня, словно я, не до конца утопленный котёнок, умудрилась обгадить ему руку.

            Я понимала, что это будет короткая передышка. Через две-три минуты меня просто не станет. Без длительных мучений. Потому что я неправильная жертва.

            Только бы не зареветь.

            Тело ходило ходуном. На мне осталась одна футболка, жизнь моя торопливыми шагами подходила к концу. Холодно и страшно. Интересно, побегут ли титры перед глазами?

            Жаль, что я так и не смогу узнать, в каком забавном месте будет храниться скоропортящаяся упаковка моего «я». Под какой-нибудь очередной ржавой развалиной? Или же есть иные тайники, в каждом из которых – аккуратный набор костей. Выделят мне свой тайник – или же подселят к кому-нибудь? А может быть, я останусь плавать в этой воде, пока не раздуюсь?

            Человек с пятном стоял и смотрел, как я пытаюсь сесть. Как трясётся моя нижняя челюсть – и как с неё падают чёрные капли воды пополам с кровью из ран в голове. Как я раз за разом без особого успеха натягиваю футболку на колени. Как пробую встать и не могу, потому что они подгибаются.

            Вот бы он развернулся и просто ушёл, перестав разглядывать меня, почти голую, изукрашенную синяками, вывалянную в грязи,– короче говоря, предельно жалкую и едва ли разумную.

            Трудно поверить в то, что у этого трясущегося ничтожества когда-то было имя. Настя. Дура ты, Настя. И уши у тебя холодные. И все в крови.

            Человек потрогал пятно на лице пальцами, словно на миг замечтавшись, и шагнул в мою сторону.

            Я думала, оглохну от своего крика.

 

5

 

            Не знаю, может быть, он был глухим. На него мой крик не произвёл никакого впечатления вообще. Нулевая реакция. Возможно, для него я в тот момент была всего лишь широко раскрывшим рот замызганным зверьком – порядком уже наскучившим.

            Человек с пятном сгрёб меня в охапку, поднял над головой – и швырнул в пруд, словно я – большой кожаный мяч, а не живой человек. Я вошла в воду головой, не успев толком выставить руки перед собой.

            На какое-то время стало темно, глухо и не понятно, где верх, а где низ, но после мне удалось сориентироваться. Я принялась бить руками и ногами от себя вниз, стараясь вытолкнуть тело на поверхность, направляя его к светлому пятну над головой. Там, вверху, разрасталось утро.

            Пруд оказался неожиданно глубоким для своих размеров, а я была уверена, что даже обычный камень плавает лучше меня, и понимала, что если не выберусь как-нибудь на берег в ближайшие несколько минут, то так здесь и останусь. Но разве лысый даст мне выйти из воды? Сомневаюсь.

            Уверена, он будет раз за разом зашвыривать меня в пруд, пока я не пойду ко дну.

            Вода была тяжёлой, маслянистой и долго стекала по лицу, когда я вынырнула, наконец, к свету. С дикими звуками я пыталась втянуть в себя как можно больше воздуха – со стороны могло показаться, что я бесконечно чему-то удивлена и никак не могу перестать удивляться.

            Густая вода затягивала меня в себя, как я – воздух в лёгкие.

            Человек с пятном на лице стоял на берегу и смотрел, как я барахтаюсь. Сначала я предполагала, что он войдёт в воду, направится ко мне, схватит и утопит, но теперь стало понятно, что никаких лишних движений не требуется – я прекрасно справлюсь с собственным утоплением сама.

            А если быстро не утону, то со мной разберётся переохлаждение – вода была ледяной, и к такой её температуре никак не получалось привыкнуть. Я хныкала, как маленькая, била руками по воде, чтобы продержаться наверху как можно дольше, но когда правую ногу мою кто-то трепетно облизал жгуче холодным языком чуть ниже колена, я не выдержала и заорала, прекрасно понимая, сколько сил отбирает такой крик.

            Футболка моя плавала вокруг меня, вздутая водой, как чёрная медуза. Что-то мутно блестящее, будто бы одинокий слепой глаз с бельмом, на ткани футболки возле правого моего локтя, то пропадало под водой, то снова оказывалось на поверхности, обтекая.

            Я перестала орать.

            Это был значок Алёши. Олимпийский мишка всё так же улыбался в никуда. Его не пугала возможность утонуть.

            Наверное, он зацепился за ткань, выпав из моей руки в тот момент, когда лысый ударил меня камнем по голове. Я не могла точно вспомнить. Он и правда пробил ткань длинной жёлтой иглой только с одной стороны, игла не держалась за ушко, и в любой момент значок мог соскользнуть с футболки в воду.

            Забыв на пару секунд о том, что вот-вот собираюсь пойти ко дну, я потянулась к нему левой рукой и сорвала с футболки, крепко зажав в руке и не обращая внимания на впившуюся в ладонь иглу.

            Не надо паниковать. Так только быстрее утонешь. Там, под водой, рыбы – одна из них, проплывая рядом, задела твою ногу. Вот и всё. Ничего другого там быть не может.

            Лысый по-прежнему внимательно меня разглядывал. А чёрный пруд тянул мою чахлую тушку в себя с чётким намерением, во что бы то ни стало, её проглотить. Покормить своих рыбок, так сказать.

            Я ушла под воду с головой. Под водой была ночь и даже как будто бы звёзды. Только странно, что подо мной, а не сверху, как полагается. И эти самые звёзды не оставались на своих местах, а двигались со всех сторон ко мне.

            Вес моего тела играл сейчас против меня, я опускалась всё ниже, с трудом отталкиваясь ногами от воды, что помогало слабо, – я поднималась вверх разве что на парочку жалких сантиметров, а после уверенно шла вниз. Хотелось только одного – дышать.

            Мысли неслись в голове несколькими параллельными потоками с почти световой скоростью, и в то же самое время голова моя была странно пуста, как шарик для пинг-понга, словно это не я сейчас просила у всех прощения, в особенности – у Алёши.

            Звёзды, приближаясь, становились всё больше и ярче, и всё меньше света оставалось во мне – темнота толчками накатывала изнутри и заполняла меня собой. Ещё чуть-чуть – и я открою рот, расставаясь с последним своим выдохом.

            Жаль, что водой нельзя дышать.

            Я протянула руку с зажатым в ней значком к зеленоватым звёздам, без удивления делая пометку где-то совсем на краешке сознания о том, что это вовсе и не звёзды. Это грубо вылепленные из темноты люди, у которых светятся головы. А руки не светятся, руки подхватывают меня и держат, и я их почти не вижу, зато вижу, каким страшным, тёмным рубиновым светом горит значок на моей ладони – всё ярче и ярче.

            Будто бы занавес рухнул перед глазами, убрав сразу всё, а после, без всякого перехода, я, стоя на коленях на замечательно твёрдой поверхности, выблевала из саднящего нутра не меньше, как мне показалось, ведра воды.

            Очень страшно было открывать глаза, потому что лысый мог стоять рядом и наблюдать, как я извиваюсь, а потом взять и снова забросить меня в пруд.

            Значка в руке я не чувствовала, только прожигающую до самого локтя пульсирующую боль. Значит, значок утонул. Своеобразная плата подводным людям за спасение. Если это, конечно, они меня спасли. И если это, конечно, люди, а не плод моего угасавшего воображения.

            Я медленно открыла глаза, ожидая увидеть под самым носом ботинки моего мучителя, но ничего, кроме мокрого от блевотины песка, не увидела. Ну и ещё какая-то грязная тряпочка валялась комком левее.

            Долго я не могла понять, что это такое, пока не сообразила, что это мои трусы. Не вставая с колен, я упала на бок, схватила тряпку, кое-как расправила и с трудом натянула. Конечности едва слушались.

            Я осмотрелась, не торопясь, прислушиваясь к боли в шее, плечах, ключицах. На берегу пруда я была одна. Может быть, человек с пятном решил, что утонула. Или просто устал ждать.

            Когда я, хромая на обе ноги, добралась-таки к ржавому остову, то не обнаружила ни останков Алёши, ни пледа, ни даже тряпки, накрывавшей железный лист. Сам остов был каким-то совсем печальным и словно бы просел под невидимым весом.

            Я заглянула в так и оставленную мной на треть открытой яму, где недавно лежал Алёша, но в яме ничего не осталось, кроме клочка дёрна с тремя сухими травяными пёрышками. Дождик, до этого лишь слегка моросивший, постепенно набирал силу.

            Я хотела уже пойти к остановке, поскольку та отсюда была ближе, чем конечная, но обернулась посмотреть ещё раз на заброшенную школу. В которую с разных сторон спешили дети. Окна которой источали синеватый дневной свет длинных ламп-трубок. Никаких досок – только абсолютно целые стёкла.

            Силы удивляться кончились.

            Я просто пошла в сторону школы, думая по кругу одну короткую мысль: «В школе должен быть телефон».

            Наверняка был. Только я об этом ничего не знаю, потому что рухнула, едва войдя внутрь.

            Дети обходили меня, будто бы я была просто досадной помехой, вроде пыльного мешка с цементом.

            Дежурившая на вахте женщина не бросилась ко мне, нет. Она поднялась со стула нехотя, с раздражением выдохнув, и пошла, переваливаясь, прочь из моего поля зрения. Надо мной склонился светловолосый парень со смешными белыми ресницами и бровями и посмотрел очень серьёзно в моё лицо. После выпрямился, вынул из кармана телефон и стал снимать мой выход из сознания на камеру, глумливо ухмыляясь.

            Узнаю родную школу.

            В больницу ко мне приходил пожилой следователь, гладил седую макушку, неприятно шурша волосами, что-то конспектировал в блокнот. Просил повторить.

            Я в очередной раз монотонно мямлила, повторяя подсказки Алёши, который сидел рядышком, на краешке кровати у моих ног, и ласково мне улыбался, подбадривающе кивая.

            С малолетства страдаю лунатизмом, обнаружила себя под утро на пустыре возле школы, пристали пьяные подростки, избили, пытались изнасиловать, сумела вырваться и убежать.

            «Не забудь сказать, что они все были в масках», – шептал Алёша, похлопывая мягко меня по ноге. «Страшные такие маски», – показывала я руками, а руки невольно тянулись к лицу, чтобы обозначить красно-коричневое пятно, но на себе показывать нельзя, и я прятала побитые пальцы под одеялом. «Как мёртвые головы».

            Следователь смотрел на меня, думая о своём, и кивал, как бы одобряя мою ложь – мол, годится. Как раз то, что нужно.

            Когда он ушёл, напомнив, что скоро в палату заглянет на огонёк психолог, Алёша тихим осенним листком опал на постель рядом со мной. Мы рассматривали покрытый пятнами потолок, читали пятна и смеялись. Если верить им, то мне ещё жить да жить.

            Но я ведь точно знаю, что мертва. Алёша мне всё объяснил, а уж он-то никогда не врёт.

 

Лес

Рассказ

 

1

 

            Родители мои умерли, когда я был совсем мелким. Нет, не разбились в автокатастрофе – просто маму сожрал рак, а папу – тоска по маме.

            Жизнь моя делится на две неравные части: счастливое солнечное детство до шести лет – и всё, что было потом, без родителей, счастья, солнца. То есть, солнце, конечно, было, но теперь ничего, кроме злости, не вызывало. Толку от него, когда я один на всём чёрном свете. Фактически не один, это понятно, среди людей, но все эти люди – глазастые куски мяса, которым до меня никакого дела нет. Чужие.

            На их фоне выделялся разве что отец моей матери – дед Валера, который меня воспитывал. Частенько ремнём. Пару раз бывало, что и дровишками в меня швырялся. Спасибо ему за то, что ни разу не попал в голову, не сдал в детдом и вырастил неплохим, в принципе, человеком.

            К деду мы сейчас и шли с Олькой – знакомиться.

            Олька – моя девушка, с её родителями я знаком, и вот теперь моя очередь. А так как родителей у меня – один только дед Валера, то…

            Живёт он на берегу озера, за парком. Его дом – последний на крохотной улочке и уже единственный. Все остальные дома снесли пару лет назад, объясняя необходимостью постройки на берегу новой лодочной станции. Дед Валера переезжать не спешил, а станции в итоге не случилось – кризис. Решили, видимо, обойтись и без неё.

            Парк у нас богатый, городские власти давно облизывались на него – реконструировать и облагородить до упора, но всё обломилось. Чему мы с дедом были несказанно рады. Нельзя такую красоту портить. Ну и с такими заслуженными людьми, как мой дед, воевать тоже нельзя – бесполезно. Только зубы зря обламывать.

            Ольке зима не нравилась. Её бесил холод, бесил снег, бесила надобность таскать на себе кучу одежды. Гулять по морозу через весь парк ей, мягко говоря, не хотелось.

            Но это была её идея – знакомиться с моей немногочисленной роднёй, которой всего-то две души – дед Валера и собака Жук, а я наконец-то сдался – с самого лета Ольга Владимировна сверлила мне мозг, мол, надо по-людски. Если мы хотим семью. Если мы хотим детей. Если мы вообще чего-нибудь по-настоящему хотим. Если, если, если.

            Я изворачивался и так и сяк, сочиняя отговорки, но зима такое время – зимой существуешь в экономичном режиме, не предполагающем лишнего напряжения. Даже на изобретение отмазок. Потому я махнул рукой и сказал – ладно. Фиг с тобой. Идём знакомиться. Кто ж, кроме меня, знал, где живёт моя родня?

            К ней, оказывается, на троллейбусе не доехать. Да и на авто с такими снегами не особо получится. К ней надо топать через весь парк по не очень ярко выраженной тропинке – проще говоря, оскальзываться в узких колеях лыжни, а потом и вовсе месить ногами девственно чистый снег.

            Олька шла за мной насупленная, с затычками наушников в ушах, руки в перчатках в карманах, шапка натянута на лоб, сверху капюшон, глаза пытаются поджечь снег под ногами. Не Олька, а злобный гном.

            Нет, она хорошая. Только местами капризная. Так ведь я тоже не тортик с вишенкой.

            Но я наслаждался.

            И я не большой фанат зимы, однако, сегодня погода была идеальной – правильный морозец, солнце, полнейшее отсутствие ветра, пронзительная красота вокруг. Я шёл, упиваясь вкусным хрустом под ботинками, и думал о том, что вот, скоро мы будем сидеть все вместе за круглым столом, пить чай с травами, смотреть телевизор, а дед будет смотреть на нас, щурясь по-ленински и отпуская изредка специфические шуточки на грани фола, как только он один умеет.

            А после погрустнеет, как с ним всегда бывает, и выйдет на двор подышать, смотря в небо и поглаживая длинные седые усы. Слишком я на маму похож. Ему порой больно меня видеть.

            Но уже не так, как раньше. Время нас обоих подштопало – дед почти не прикасался к спиртному, я же стал чаще радоваться жизни. Сейчас я был практически счастлив, меня даже надутая Олька не особенно расстраивала. Подуется и сдуется, мы это уже проходили.

            И так хорош был зимний мир вокруг, что первая странность меня скорее развеселила, чем заставила насторожиться. А зря.

            Я встал, как столб, наткнувшись на развилку. Которой здесь никогда не было. Олька продолжала идти, я слышал хруст под её ногами, и в конце концов влетела мне в спину, негромко ойкнув, а после и вовсе завалилась в снег, потеряв равновесие. Наушники выпали.

            – Ну Артём!

            – Да что я-то?..

            – Ты нарочно, что ли? – Она неуклюже поднялась и стояла, отряхиваясь и глядя на меня скорее с детским укором, чем со злостью. Я так задумался, что забыл подать ей руку.

            Мало того, что развилка, так ещё и непонятный спуск – правая тропинка вела вниз, в овраг. Никаких оврагов здесь не было отродясь. Как и холмов, а ведь левая струилась как раз на холм. Не должно быть ни правой, ни левой – должна быть одна и относительно прямая. Что за…

            – Ну чего ты застыл? Холодно же…

            – Того и застыл…

            – Пошли?

            Я помолчал. Посмотрел направо. Налево. Назад. Зачем-то, даже вверх. Всё, вроде бы, как и обычно. Те же деревья. То же небо. Тот же чистый, пушистый снег. Только вот холм и овраг… не те.

            Может, всё-таки начали строить станцию? Да нет, глупость. До озера ещё прилично. Да и не похоже это на последствия человеческой деятельности. Холм-то в деревьях весь. И не в молодых саженцах, а в приличных таких соснах.

            И овраг не кажется недавно вырытым. По его дну, вроде как, ручеёк спешит в никуда. Не замерз, странно. Может, там труба, которую прорвало? И это кипяток фигачит… Да ну, бред! Пара никакого нет – и откуда здесь труба? Это же парк.

            – Артём!

            – Ну что? – я начинал злиться.

            – Мы идём? Или как?

            – Подожди.

            – Что ты там увидел? – Олька подошла ближе и встала рядом со мной, взяв меня под руку. Что меня немного успокоило.

            – Ты будешь смеяться, – сказал я, прекрасно понимая, что как раз она смеяться не будет. И что ждёт меня сейчас буря эмоций.

            – В смысле? – Олька посмотрела на меня совершенно безобидно и по-детски. По ошибке можно было и расслабиться, глядя в эти невинные голубые глазёнки. Она ещё и ротик приоткрыла так трогательно.

            Я набрал полные лёгкие колючего воздуха и, чуть подумав, шумно выдохнул.

            – Кажется, я заблудился.

            Олька нахмурилась. Потом заулыбалась.

            – Да ну что ты прикалываешься! Пошли давай, не обманывай. Дурочку тоже мне нашёл.

            – Я вообще-то серьёзно.

            Если и идти дальше, то спускаться в овраг. Тропинка туда ведёт очень ничего такая, утоптанная и широкая. Но ведь никакого оврага быть не должно.

            – Артём. – Олька больше не улыбалась. – Ты что, дурак?

            – Я-то дурак, конечно. Не без этого.

            – Ты перестанешь уже? Я устала, мне холодно. Чего мы стоим так долго?

            – Да нет, ничего. Сейчас назад пойдём.

            – Что?! – Она прямо взвизгнула. – Назад? Я назад не пойду, с ума сошёл? Столько переться, чтобы назад пойти?

            – Ну что я могу сделать, Ольга Владимировна? Я не знаю, куда идти дальше. Это крайне странно, но я, правда, не знаю.

            – Не называй меня Ольгой Владимировной! – выкрикнула Олька, обошла меня и потопала вниз, к оврагу.

            Ну-у… ладно. Давай попробуем так.

            Я пошёл за ней.

            – Оль, ну это смешно!.. Куда ты идёшь?

            – Вперёд, – буркнула Олька.

            В принципе, логично, подумал я. Парк большой, конечно, но не до безобразия. Если и заблудишься, то в итоге всё равно выйдешь к озеру. А там уж как-нибудь и дом деда найдётся. Разве что придётся, наверное, вдоль берега по снегу топать, без всяких тропинок. Хотя вот эта тропинка мне нравилась, пусть и вела в неизвестные места.

            Надо же! Я этот парк излазил в детстве от и до, и мне казалось, что я знаю в лицо каждое дерево. Но сейчас я стал в себе сомневаться. Либо прошло слишком много времени с последнего моего визита к деду, либо у меня с головой что-то не то.

            Я спускался по тропинке, криво усмехаясь. Пока ещё вся эта ситуация меня не пугала. Пока ещё.

            Мне следовало насторожиться и уговорить Ольку вернуться. Но если и есть на свете кто-то упрямее меня, так это Ольга Владимировна. Она так уверенно шуровала вперёд, словно ходила здесь каждый день.

            Овраг, до поры до времени почти весь скрытый деревьями, оказался очень большим. Натуральный каньон. Стены высотой с девятиэтажный дом – или больше. И какие-то непривычно каменные стены. Чем дальше, тем они были выше и темнее, сосны, идущие поверху ровной гребёнкой, казались странно крохотными. И, похоже, потом этот каньон делал поворот.

            Мы вышли как бы к самым первым ступенькам лестницы вниз – там и правда были уступы, по которым весело бежал ручей, превращаясь постепенно в неслабую горную речку. Это у нас-то. В наших самых что ни на есть равнинных краях.

            Зрелище было таким необычным и величественным, что даже Олька споткнулась и замерла, открыв рот.

            – А-ар-ртё-ом? – Она повернулась ко мне. На её лице был такое непривычное выражение, что мне сначала это лицо показалось совсем чужим. Будто бы Ольку кто-то мгновенным движением заменил на какую-то другую девчонку. – Ты это видишь? – И она ткнула пальчиком в сторону каньона. Несколько раз. – У меня что, глюки?

            – Нет. Разве что у меня тоже… глюки.

            Мы стояли и смотрели. И я не сразу услышал за спиной дыхание. Человек так дышать не мог. То, что так шумно и тяжело дышало, было явно очень и очень большим. С огромными лёгкими.

            – Оль… – Я положил Ольке руку на плечо. Она стояла, как зачарованная, и смотрела. – Оль.

            – А-а, – глупым детским голосом отозвалась Олька.

            – Ты это слышишь?

            – Слышу что? – И она повернулась ко мне.

            Буквально секунду она смотрела мне в глаза, а после заметила то, что стояло за мной. Я не знал, что она умеет так орать и выпучивать глаза. А ещё я не знал, что она так быстро отключается. Только что вопила со всей дури – и вот уже повисла у меня на руках.

            А то, что стояло позади меня, отреагировало на крик по-своему. Издав очень низкий, басовитый звук. От которого у меня предательски задрожали колени.

 

2

 

            Нет, мне не пришлось оборачиваться, чтобы посмотреть, кто стоит за моей спиной. То, что дышало как большое животное, оказалось на самом деле большим животным, которое грациозно обошло меня и Ольку – справа по большой дуге, словно это ему следовало нас опасаться, а не наоборот.

            Длинные тонкие ноги, почти не оставляющие следов на снегу, что было крайне подозрительно, если учитывать размер животного – метров пятнадцать в холке, не меньше. Ослепительно чёрная, как самый угольный уголь, короткая шерсть – казалось, что оно обтянуто тонким дорогим бархатом, под которым катаются напряжённые шарики мышц – не хотелось даже представлять, что будет с тем, кто попадёт ненароком под удар вполне кошачьей на вид лапы.

            Существо чем-то походило на кошку, но чем-то – и на лисицу, только вот голову этой кошки-лисы венчала сложная корона причудливых выступов, которые, может, и напоминали бы рога, если бы не были обтянуты тем же угольным бархатом. Нет, это не рога – скорее, короткие, закруглённые на концах лопасти.

            А ещё у животного был хвост, начинающийся пушистым гребнем посередине спины и волной ниспадающий к земле, – странным было то, что он вообще никакого следа не оставлял на снегу, хотя откровенно по нему волочился.

            Гигантская кошка-лиса прошла вперёд ещё на несколько шагов, после остановилась и села, повернув голову в нашу сторону. Я не мог различить нос или пасть на морде настолько чёрного цвета – только глаза, такие же чёрные, только не матовые, а влажно блестящие. И чуточку насмешливые.

            Я стоял, поддерживая Ольку, и пялился, не понимая, как реагировать. С одной стороны – жутко страшно, поскольку совсем не понятно, чего от этой животины ожидать. С другой… Ох, я никогда ещё не видел такой красоты. Существо выглядело – да и наверняка было – совершенным. Настоящим произведением искусства, если такое определение уместно по отношению к живому существу.

            Я не знаю, сколько длился наш поединок взглядами, пять минут или час, но тут заворочалась утопшая в своей дутой куртке Олька.

            Кошка-лиса лениво поднялась на все четыре лапы, потянулась, выгнув спину, и, потеряв, по всей видимости, к нам всякий интерес, повернула в сторону каньона. Бежала она легко и бесшумно, едва касаясь лапами снега, перемахнула через ручей, а после в два стремительных прыжка взобралась на каменную стену. И исчезла.

            – Артём?.. – Олька смотрела на меня из-под шапки слегка мутными глазёнками, ещё не до конца вернувшаяся в саму себя из небытия. – Оно свалило?

            – Уже да. – Я снова посмотрел туда, где несколько секунд назад проскользнул между сосен чёрный, похожий на длинное облачко дыма хвост.

            Кошка-лиса не вернулась, чтобы снова смотреть на нас. Она ушла по своим делам. Мы ей не интересны. Мы для неё – скучные козявки, не более.

            Кажется, мне удалось себя успокоить. Самообман – великая сила. Иногда.

            – Мы ей не интересны, – повторил я одну из своих мантр.

            – Какое оно страшное… – Олька вздохнула и попыталась встать на ноги, несколько агрессивно выпутываясь из моих рук.

            – И красивое, – ляпнул я, о чём тут же пожалел.

            – Дебил? – задала Олька риторический вопрос самым противным голосом из возможных. – Ты его рожу видел?

            – Издалека видел.

            Олька фыркнула.

            – Так вот и молчи про красоту. Отожрало бы тебе голову и не подавилось бы. Красивое, тоже мне…

            Я пожал плечами. Ну пусть повозмущается. Ругаться, что ли, с ней.

            – Ну что, назад? – попытался я сменить тему.

            Олька стояла и смотрела на меня так, словно я был говорящим дерьмом на ножках. Смесь изумления, презрения, ненависти, раздражения – столько всего сразу на таком маленьком лице! – прямо не родная мне девушка, без пяти минут жена, а чужой человек с большими претензиями не просто ко мне, а даже к факту моего существования на этом свете.

            – Ну что я сказал-то? – не выдержал я.

            – Ты вообще хоть понимаешь, где мы? Ты что, не видишь эти скалы? Ты не видел эту зверюгу, которая больше слона раза в три? – Олька брызгала слюной, чего я раньше за ней не замечал. Во мне назревало что-то вроде гадливости к этой всё менее знакомой мне особе.

            – А что не так-то, Оль?

            – Ты не понимаешь, что никакого «назад» быть не может? – Олька стояла передо мной, пригнув голову и вытянув шею, совершенно определённо на меня наезжая, как будто бы гротескный гопник-гном с некогда миловидным личиком.

            – Попробовать-то можно, – сказал я как-то совсем беспомощно и, не выдержав, отвёл взгляд. Мне больше не хотелось делить с этим человеком, что бы то ни было.

            Олька пошла на меня быстрыми шагами, и я подумал, что она меня сейчас ударит – или хотя бы замахнётся. Я инстинктивно поднял руку, но Олька посмотрела мне в глаза печально и зло и прошептала трагически:

            – Ты понимаешь, что нам конец?

            Я хотел сказать – ты, Оль, чересчур драматизируешь, мол, но промолчал и огляделся.

            Первым делом я понял, что сосны вокруг только напоминают сосны – эти были другие деревья с куда более тёмной корой и жёсткими, толстыми иглами. Наверняка они кололись очень больно. Проверять я не хотел.

            Всё вокруг было другим – даже снег хрустел под ногами иначе, а небо над «соснами» справа постепенно меняло цвет на зелёный.

            Я посмотрел на часы. Половина третьего, но здесь ощутимо надвигался вечер. Я вынул из кармана штанов мобильник, но тот был мёртв, попросту отказавшись включаться, сколько я ни жал на кнопку. Моё странное спокойствие и, может быть, любование этим местом постепенно менялось местами с нарастающей паникой.

            Я, не глядя на Ольку, пошагал, а после и вовсе побежал вверх по склону – прочь из каньона, назад к развилке. Которой, как выяснилось, больше не было. Только лес из бесконечного количества тяжёлых и жутко толстых стволов – и тропинка, петляющая между деревьев неведомо куда. Никакого парка не было, словно и не бывало никогда. Хуже того – где-то далеко за стволами угадывались могучие очертания гор.

            И тут меня накрыло. Я аж завыл от напряжения. Хотелось бежать, но куда? А вдруг там, куда я ринусь, ждут в засаде существа намного хуже виденной нами кошки-лисы?

            В ответ на мой страх кто-то невидимый и далёкий издал протяжный трубный сигнал – одновременно ласковый и грозный. Я вскрикнул, подпрыгнув, и бросился назад, к Ольке. Она, конечно же, тоже слышала и стояла теперь, не двигаясь и выпучив глаза.

            – У меня живот болит, – жалобно прошептала Олька и, прижав к животу руки в перчатках, упала на колени. – У меня живот болит, – заныла Олька громче и расплакалась.

            У меня с собой не было ничего, кроме телефона, банковской карты и часов. Дед презирал гостинцы, он был апологетом восточного гостеприимства, потому я не брал с собой никакого печенья или конфет, направляясь к нему. По этой причине мой рюкзачок остался дома, а в рюкзачке – складной, но очень хороший нож. От которого, правда, толку против таких-то тварей…

            Трубный сигнал повторился, за ним последовал ещё один, уже из другого места, чуть подальше от нас, второму ответил третий, а после сигналов стало так много, что они слились в единый нестройный хор. Казалось, что это шальные демоны забавляются, издевательски дудя в краденные у ангелов трубы. Оглушительно громко и страшно неприятно, даже больно.

            Олька корчилась на снегу, держась за живот, а я упал на одно колено и опирался правой рукой о землю, стараясь сдержать подступившую тошноту. Это не страх, нет. Вернее, не только страх. Это ещё и реакция организма на звук.

            Ко всему прочему сгущались сумерки.

            В какой-то момент все до единого трубные звуки исчезли – оборвались резко, как по команде. Я лежал на снегу, бессмысленно дрыгая ногами, и думал почему-то только о том, что это, наверное, местные птички так поют. А сейчас им, видимо, спать пора, потому они и заткнулись. Суки.

            Если тело так реагирует на местные звуки, то что будет дальше? Ведь захочется пить, а после есть. А ещё надо будет найти место, где можно будет безбоязненно спать, если это вообще возможно здесь.

            Я всё ещё отказывался поверить, что мы влипли. Мне казалось, что ещё пять минуточек – и нас отпустит, всё это пройдёт и навсегда кончится. Мы окажемся в парке и вместе посмеёмся над такой занятной коллективной галлюцинацией. Если нас с Олькой до сих пор можно считать коллективом. Похоже, что каждый собирался быть сам по себе.

            – Артём, что делать… Артём!.. – Олька заливалась слезами, подвывая и едва выговаривая моё имя и другие слова. – Я домой хочу, Артём, я домой хочу, пожалуйста, Артём, пожалуйста!.. Артём, прошу тебя!.. – и тут слова размазались и превратились в одно сплошное «а-а-а-а» ребёнка, который безутешно оплакивает сбитую машиной собаку.

            Я с трудом поднялся, раздражённо отряхнулся, подошёл к Ольке и влепил ей пощёчину. Такую, что она аж завалилась набок. Но рыдать прекратила. Лежала и тихонько всхлипывала. Потом успокоилась и только шмыгала носом иногда. Я пожалел, что у меня нет с собой бумажных носовых платочков. В данный момент они были бы как нельзя кстати.

            – Не лежи на снегу, холодно, – сказал я и протянул Ольке руку. Она некоторое время недоверчиво смотрела на меня, потом ухватилась за мои пальцы своими. Я помог ей подняться.

            – Сейчас ночь будет… кажется. Нам надо найти место, в котором можно пересидеть до утра.

            – Какое место? – спросила Олька наивно и спокойно. Нет, она не стала моей прежней Олькой. Она будто бы на время затаилась. Меньше всего теперь мне хотелось быть рядом именно с ней, но совесть и воспитание не позволяли действовать только в собственных интересах.

            –  Такое, где нас никто не тронет, – сказал я. Вздохнул. – Если такое тут вообще есть.

            – Может быть, какая-нибудь пещера? – Олька смотрела на меня, но как-то мимо глаз.

            – Может.

            Мне хотелось забиться в самую узкую норку из вероятных, так глубоко, чтобы никакая здешняя тварь не могла меня выковырять из неё своими когтями – или что у них тут вместо когтей…

            Я прекрасно понимал, что никакое укрытие нас не спасёт просто потому, что ночью станет куда холоднее – и чёрт его знает, сколько здесь длится ночь. Я понимал, что без огня нам не выжить, но озвучивать это не спешил. Не хватало только новой истерики.

            Мы пошли по тропинке к оврагу.

            Я смотрел в темнеющее небо с постепенно проступающими созвездиями. Мне было не столько страшно, сколько ужасно тоскливо.

            А ещё – и это мучило меня намного сильнее тоски – я начал вспоминать эти места.

 

3

 

            Мама ушла очень быстро – каких-то четыре месяца угасания, два из которых она провела в больнице. Я редко бывал там – то ли потому, что так хотел отец, то ли потому, что не хотел я сам. А может, по обеим причинам сразу.

            Я начал бояться собственной матери. Я не до конца понимал, что она при смерти, что её скоро не будет, что всё настолько плохо. Меня больше пугало то, какой она стала.

            Однажды, незадолго до смерти мамы, я решил сделать ей подарок своими руками. Мне казалось, что если я постараюсь, то снова стану ей интересен – она не будет больше смотреть сквозь меня, словно я – небрежно брошенный на стул комплект одежды, а не её сын.

            Я был уверен, что прекрасно рисую и поэтому долго не думал над тем, что именно будет моим подарком маме. Рисунок. Своими же руками? Да. Я даже помню, как пристально смотрел на перепачканные плохо отмывшейся краской ладони – помогал деду Валере красить забор.

            Я придумал нарисовать котёнка, но тот получался плохо.

            Мне никак не давались его уши. Я хотел убрать первый вариант ушей, но ластик куда-то делся, и потому я нарисовал ещё одни уши. Но и они получились так себе. Я попробовал ещё раз – и опять вышло не то.

            Я не сдавался.

            Когда уши лепить было уже некуда, я обратил внимание на ноги котёнка. Они показались мне коротковатыми, потому я немного удлинил их, а потом, чтобы скрыть границу перехода между прошлыми и новыми ногами, я тщательно закрасил ноги чёрным карандашом.

            А после – и всего котёнка, напрочь позабыв про важные детали головы, вроде рта и носа. Опомнился я, чуть не замалевав коту глаза. Которые оставил сначала совсем белыми, но так было страшновато, поэтому я попробовал нарисовать им зрачки.

            Стоит ли говорить, что глаза я тоже в итоге спрятал за чёрным цветом?

            Над хвостом я бился ещё дольше, чем над ушами. Сначала получилась какая-то дурацкая тощая палка, торчащая у многоухого кота из чёрной задницы как пятая нога.

            Я сделал её потолще, но на реальный хвост она походила слабо. Я дорисовывал ещё и ещё чёрным карандашом, добравшись уже до середины спины.

            То, что смотрело на меня с рисунка, не было больше ни котёнком, ни взрослым котом, ни даже чернобурой лисицей, в которую я хотел этого стрёмного кота переделать.

            Не желая больше к нему прикасаться, я начал рисовать наш парк – высоко над котом, почти упираясь соснами в верхний край листа.

            Очень быстро мне стало лень рисовать такое количество скрупулёзно детализированных деревьев, поэтому под самым первым их рядом я нарисовал скалу. Это был «юг».

            Когда мне было пять, мы всей семьёй отдыхали целый месяц в Судаке. Я первый раз тогда видел горы, и горы мне понравились – их было легко рисовать.

            Под скалой я изобразил горную речку, начинавшуюся тонкой голубой верёвочкой и перераставшую в бурный синий поток.

            Я так устал, бушуя карандашами вместе с моей рекой, что не стал портить белый фон задуманной ранее травой. Это потому что снег, объяснил я себе. Котёнок стоит на снегу, и вовсе не важно, что он практически ростом с дерево и пришёл к реке, не оставив за собой ни единого следа.

            Вот чего реально не хватает, так это пения птиц. Рисовать птиц не обязательно, они далеко. Хватит одних только птичьих голосов, которыми стали лёгкие жёлтые штрихи чуть выше сосен.

            Ну и немного солнечного света не помешает – и чтобы он не смешался случайно с птичьим пением, я сделал его не жёлтым, а салатовым.

            Мама рисунка не увидела. А я больше не увидел маму живой.

            Я злился на маму за то, что она так со мной поступила – ушла, как сказал папа, а ушла – это значит бросила.

            Я злился на себя за то, что сделал своими маленькими руками такой плохой подарок, – если бы я постарался, мама не стала бы уходить, я был в этом уверен.

            Я злился на рисунок за то, что он получился таким идиотским – с этим его противным многоухим котом, с корявой каменной стенкой вместо деревьев парка, с ощетинившимися соснами наверху стенки, с этим ленивым снегом вместо травы и цветов.

            Я бил кота кулаком по голове, потом бил себя – и плакал, плакал, плакал. Хотел порвать свою мазню, но отец не дал мне этого сделать и забрал себе.

            Куда мой подарок для мамы делся потом, я не знаю. Потерялся, в общем.

            И после стольких лет так странно – и страшно – нашёлся.

            – Чаю хочется, – сказала Олька. Она явно измучилась.

            Мы шли по дну каньона вдоль реки уже довольно-таки давно.

            Стемнело. Каменная стена справа от нас была тёмной, но мы искали в ней глазами ещё более тёмные пятна – возможные пещеры, в одной из которых планировали спрятаться на ночь.

            Да, всё это придумал – и нарисовал – когда-то я, но по каким законами и правилам существует эта реальность – я не знал. Двадцать лет прошло. Я вырос, стал, надеюсь, по-настоящему взрослой бабочкой и не имел теперь никакого понятия, какие бесы рвали и метали внутри тогдашней гусеницы меня. Лучше зарыться поглубже от греха подальше.

            – Попей воды, – сказал я тихо. Скорее устало, чем равнодушно.

            – Где я возьму тебе воду? – Олька посмотрела на меня, но я уклонился от её взгляда и пошёл к реке. Присел на корточки, зачерпнул ладонью. Холодная, но не ледяная. На вкус – обыкновенная вода из-под крана. Я выпил ещё. И ещё. И ещё. Пустой желудок сжался.

            – Ты предлагаешь мне пить отсюда? – Олька указала пальцем на реку. Я зацепил этот её жест краем глаза, но поворачиваться к ней не стал. Поднялся, отряхнул мокрую ладонь, вытер губы.

            – Не хочешь – не пей. – Я пошёл дальше.

            Становилось всё темнее. Снег под ногами скрипел, а под снегом изредка похрустывал трущийся о камни песок. Как же есть хочется.

            – Ты вообще мужчина или кто? – как-то без особой надежды на реакцию спросила Олька. Я обернулся.

            Она стояла на берегу с руками в карманах и смотрела в мою сторону, но лица её из-за набрякшей темноты не было видно.

            Я пошёл дальше.

            – Или кто, – сказал я. Ответа не последовало.

            Я сделал ещё несколько шагов. Остановился. Постоял, прислушиваясь и глядя в небо. Звёзды. Звёзд на моём рисунке не было определённо.

            Я повернулся к Ольке, чтобы сказать ей что-нибудь раздражённое, но никакой Ольки не было.

 

4

 

            Я чувствовал себя так, словно из меня вынули хребет и со всей дури треснули им по моей же спине. Каким-то чудом мне удавалось стоять на ногах, которые норовили подогнуться и бросить всю тяжесть моего организма на камни под снегом.

            Я попробовал сесть, но получилось разве что неуклюже завалиться набок.

            Вот она только что была – и вот её нет. Да, стало совсем темно, но чистый снег был всё равно виден, и на этом снегу не было никого до самого подъёма из каньона. Может быть, она свалилась в реку? Но тогда я бы услышал, по крайней мере, какой-то всплеск и крик, однако никаких звуковых добавок в однообразное ворчание реки за всё это время не было.

            Может, она увидела-таки пещеру в стене и спряталась в ней, никак не предупредив меня? Чтобы наказать за несговорчивость, например.

            Я кое-как встал и пошёл к стене. И, когда подошёл, понял весь идиотизм своей идеи с поиском пещер для ночёвки.

            Темно так, что я не вижу стену, а знаю я, что там стена, только потому, что тонкий слой снега в неё упирается, – если дальше снега нет, то там либо стена, либо дыра в стене, сделанная из такой же темноты, а в той дыре никакого света нет в принципе, даже минимального звёздного, и лезть в неё, никак не освещая себе путь, попросту самоубийственно.

            Можно ухнуть с ветерком в одну из возможных трещин, можно раскроить себе голову о невидимый выступ, можно за похожий выступ, но чуть пониже, зацепиться ногой и упасть лицом в камни.

            Можно много всего, но не нужно.

            Я провёл рукой по холодным неровностям камня.

            Что-то мне слабо верилось в то, что Олька сама бы полезла в тёмную дырку, даже если бы и нашла. Она воду из реки отказывалась пить, эта домашняя девочка, так что про самостоятельность с её стороны в посещении ночных пещер просто смешно думать.

            Ольку словно выключили кнопкой на пульте: только что была – и вот уже нету. Жаль, в темноте следы на снегу не видать. Уверен, оказалось бы, что её будто сдёрнули с места.

            Что делать дальше, я понятия не имел – и топтался на месте, никак не решаясь хоть на что-нибудь.

            – Оль, – позвал я в темноту, стараясь не повышать голос и не особо надеясь на ответ. Которого и не было – ничего, кроме размеренного шума со стороны реки. – А, Оль. Может, хватит?

            Точно так же тихо. Вполне возможно, что она стоит спиной к стене и старается не выдать себя, подумал я. Наказывает, пытаясь напугать.

            Да нет, это уже совсем шиза. Кому в подобной ситуации захочется играться в такую мелочную месть? Она же не совсем больная.

            Хотя и трудно предполагать, как поведёт себя человек внутри похожего сюжета. Всякое может быть.

            Мысли мои прыгали неловко и торопливо с одного на другое. Я убеждал себя в одном, но тут же отказывался от убеждений, а через минуту опять возвращался к прежней вере, найдя новые аргументы, – и так по кругу, не находя в себе сил остановиться. То я ругал Ольку последними словами за бабское упрямство и глупость, то вдруг начинал панически бояться за неё, кое-как отмахиваясь от самых паскудных сценариев с расчленёнкой и литрами крови, которые так и лезли на внутренний экран сознания.

            – Оль! – позвал я громче, дрожа горлом.

            Звук моего голоса отразился от стен каньона идиотским блеющим эхо. Я готов был разреветься от бессилия, но вдруг услышал где-то хорошенько так далеко что-то очень похожее на «ау».

            – О-о-оль! – заорал я так громко, как только мог. Стены каньона проорали в ответ.

            Я напряжённо вслушивался. Мне хотелось смахнуть мешающий шелест реки, и я потянулся рукой в её сторону, но замер.

            Потому что издалека – уже чуть отчётливее – снова послышалось это «ау» из детства.

            Так мама со мной играла в прятки в парке, когда мне было четыре. Нарочито пряталась за деревом, обогнав меня, и мелодично выпевала это самое «ау», а я бежал к ней, хохоча от переизбытка счастья.

            Но этот голос не мог быть голосом моей мамы. По очень простой причине. Мамы нет.

            Да, точно! – буквально орал я сам себе мысленно, – это Олька просто незаметно ушла по уступам вверх, пока я тут стоял и дулся.

            Я, похоже, так устал, что не понял, сколько на самом деле прошло времени между моей последней репликой и поворотом в сторону Ольки. Вот она и ушла, устав меня ждать. Наверное, тоже поняла, насколько глупо искать пещеру ночью и, тем более, соваться в неё, не имея ни единого источника света.

            – О-о-оля-а-а!! – вопил я, взбираясь по уступам.

            Ноги скользили, я спотыкался, но упорно лез вверх, стараясь ещё и внимательно слушать. Река осталась внизу, ручей всего лишь легонько журчал, потому я надеялся, что следующее «ау», мне адресованное, будет намного проще услышать – если только Оля не удаляется в противоположную от меня сторону. И я не ошибся.

            Очередное «ау» было отчётливым, хоть и довольно-таки тихим.

            Выбравшись наверх из каньона, я помчался по снегу тупо вперёд, но тут же остановился. Надо ещё раз. Чтобы точно вычислить направление.

            – О-о-ольга-а-а!! – выкрикнул я чуточку нараспев.

            – А-а-у-у-у! – послышалось слева. Как раз оттуда, куда вела едва различимая в темноте тропинка. Я бросился туда.

            В груди бухало. Я бежал, задыхаясь, и всматривался как только мог внимательно в темноту, умудряясь не налетать на деревья. На секунду мне показалось, что я вижу какое-то движение впереди.

            – Оля! Стой! – Я споткнулся о торчащий из-под снега корень и растянулся, больно ударившись локтем. Лицом я упал в снег и немного его наелся. Пару секунд отплёвывался. – Подожди, пожалуйста! – выкрикнул я жалобно, лёжа на животе и чуть приподняв голову.

            – Да где ты? – услышал я совсем близко. Я с трудом поднялся, слушая, как хрустит снег под ногами Ольки, идущей на звук моего голоса.

            – У-уф!.. – выдохнул я с облегчением. – Сюда иди. Ну и напугала же ты меня.

            Я стоял, наклонившись, ладонями держа себя за трясущиеся колени. Хруст снега становился всё громче, я уже видел ноги, топчущие снег, и был готов простить ей все капризы и такой дурацкий побег, как вдруг понял, что это не те ноги. Не Олькины.

            Я выпрямился.

            – А ты кто? – спросила та, кого я принял за Ольку. Меня обдало жаром.

            – Артём, – ответил я глупо.

            – Артём… – повторила не-Олька тихо с не совсем понятной мне интонацией, а после запустила руку в левый карман и что-то из него вынула. Когда её лицо вдруг осветилось оранжево, я понял, что именно. Сигареты и зажигалку.

            И да, я успел разглядеть это лицо. Ей было за сорок, и она чуточку напоминала мне кого-то. Нет, точно не мать.

            В голове моей вспыхнула было на мгновение шальная мыслишка, что в мире моего подарка для мамы может обитать и она сама, относительно молодая и здоровая, – и вот на неё-то я и наткнулся, но это была совсем уже ерунда.

            Мама умерла, я сам видел её застывшее навсегда тело. Целовать, правда, отказался, поэтому полной уверенности, что прятали её в землю именно неживой... Стоп!

            Меня замутило. Я снова наклонился и упёрся ладонями в колени.

            Не вспоминай, не надо. К чёрту эти до боли весёлые картинки из прошлого, о другом думать надо. Отдохнуть, отдышаться, вернуться в каньон и уже там продолжить поиски Ольки. Потому что больше негде ей быть.

            – Я мужа не могу найти, Артём, – сказала женщина и затянулась сигаретой, на секунду став чуть различимее. Нет, если и похожа на маму, то самую малость. Разве что скулы те же, но вот рисунок рта не такой совсем.

            Я всматривался пристально, но огонёк сигареты уехал вниз вместе с опустившейся рукой, утопив черты лица в темноте.

            – Он отошёл, смешно сказать, в кусты. Ну, по-маленькому. И пропал. – Она помолчала. – Ищу, ищу. Кричу ему. Думала, что ты – это он.

            – Нет, – зачем-то сказал я и осёкся. Минутку. До меня вдруг дошло. – Подождите. А как вы тут оказались?            

            – В смысле?

            – Ну это же мой… – «рисунок», хотел сказать я, но вовремя понял, что не стоит этого говорить. И так ситуация странная. Не надо усугублять. Разберусь постепенно.

            – Твой что? – спросила женщина.

            Я выпрямился. Хрустнули кости и снег под ногами.

            – Не скажешь? – Она снова затянулась. Нет, это не мама. Нет. Точно нет. Вот просто абсолютно нет.

            – Знаете, что, – сказал я, вдохнул как можно больше морозного кислорода и замер.

            – Нет ещё. – Она посмотрела куда-то в сторону, но я не купился на эту ловушку внимания. – Если скажешь – узнаю.

            – Я думаю, вы моя мать, – выпалил я как-то плаксиво, кожей чувствуя, как удивлённо смотрит на меня женщина, и не дал ей ответить. – Мы с моей девушкой, Олей, шли к моему деду знакомиться, но после попали в мой рисунок, который я сделал для мамы много лет назад, но мама умерла, а теперь пропала и Олька, я не знаю, где её искать, а тут вы… ты, мама, – я знаю, ты жила тут все эти двадцать лет, и… Может быть, это параллельный мир, я не уверен, но…

            – Парень, – перебила меня женщина довольно резко. – У меня нет ни одного сына. Мне кажется, тебе нужно срочно проверить голову.

            И она быстро зашагала от меня в сторону каньона. Минут через пять я услышал, как она зовёт своего мужа.

            – Валера! Валера, ау-у-у!.. Валера, твою мать!..

5

 

            Я хотел было побежать на её голос со всех ног. Я даже почти рванул с места, но после пары диких прыжков остановился. И стал пытаться хоть как-то удержать в одной голове всё то бешеное тесто мыслей, которое лезло из неё наружу во все стороны сразу.

            Мне мешал её голос, он постепенно удалялся, что меня нервировало – я не понимал, нужно ли мне бежать за ней? – или же пусть она уйдёт так далеко, что я не смогу её слышать и, следовательно, знать, где она, – и тогда проблема решится сама собой?

            Если я сейчас побегу к ней, то что я смогу ей сказать? Что она – моя бабушка, которая умерла ещё до моего рождения? Что её дочь тоже мертва? Что её старый муж Валера живёт теперь совсем один, если не считать собаки, на берегу озера, которое, попробуй, пойми куда делось, а на его месте нынче каньон с натуральной горной рекой?

            И если эта женщина – на самом деле моя бабушка, Ольга Николаевна, которую я никогда не знал и видел только на старых фото, то откуда она тогда здесь взялась? Её же не может быть, она в земле уже который год лежит.

            Привидение, да? – подумал я и даже улыбнулся своей нелепой мысли. Привидений же не бывает. А если и бывают, то вряд ли мне стоит вступать с одним из них в тесный контакт.

            Если же это не Ольга Николаевна… Значит, просто очень похожая на неё женщина – насколько я могу судить, опираясь на свою не слишком надёжную память, – фотографии с бабушкой я видел последний раз ещё в детстве. Я вполне мог обознаться, принять желаемое за действительное.

            А то, что муж у неё тоже Валера… Ну так а разве мой дед – единственный Валера в мире?

            Зачем-то я представил себе, как моя бабушка выкапывается из могилы тёмной зимней ночью и идёт в сторону парка, и мне стало дурно. Испугал меня даже не сам образ мёртвой бабушки, сколько никак не желающий пропадать из моей головы будто бы стоп-кадр – могильная земля вперемешку со снегом, почему-то ещё свежая земля, с только-только насыпанного холмика… Так, хватит!

            Нужно просто чем-то занять себя. Пойти в каньон и там попытаться найти Ольку. Тихо, без крика, чтобы не привлекать к себе внимания никаких мёртвых бабушек или просто похожих на них тёток.

            Или же не пойти в каньон, а попробовать как-то дождаться утра, не замёрзнув. Всё равно ничего толком не видно. И, кстати, кажется, уже и не слышно.

            Я прислушался и посмотрел по сторонам. Никто никого не звал, снегом не хрустел и угольком зажжённой сигареты не светил.

            Значит, ушла. Или растворилась в воздухе, если она привидение. Или вернулась к себе в могилу, легла на полуистлевшие доски и начала загребать на себя руками землю со снегом… Тьфу! Нет! Нет, нет и нет.

            О таком думать невыразимо страшно, пусть я и не верю во всё это. И да – а вдруг я со своим неверием заблуждаюсь целиком и полностью?

            Тут, словно бы нарочно, кто-то тихо засмеялся у меня за спиной.

            Не очень близко, насколько я мог судить по звуку, но на достаточном расстоянии для того, чтобы я рванул в панике куда глаза глядят. Я и рванул.

            Не знаю, как мне удалось не впечататься в дерево, – толстые стволы сливались в единую чёрную стену, а я бежал не по тропинке, а просто вперёд, подальше от этого смеха. Бежал до тех пор, пока в боку не закололо. Тогда я остановился, рухнул на колени, и меня вырвало водой пополам с желудочным соком.

            Бежать бессмысленно, думал я, но ничего другого не остаётся.

            Не знаю я в этих местах ни единого кубического метра замкнутого пространства, который я смог бы полностью контролировать.

            Разве что могила твоей бабушки на эту роль подходит, ха-ха, если гнилую крышку гроба сверху на себя натянуть, ха-ха, и держать её обеими руками снизу за перекладину, если у крышек гроба бывают перекладины, ха-ха! – если нет, то тогда ногтями, обламывая их, тянуть изо всех сил, чтобы никто не смог тебя выковырять из могилы и утащить за ноги по снегу, перемешанному с землёй, по очень грязному снегу, ха-ха! – а ты будешь биться и вырываться, и даже крышка гроба тебе не поможет!..

            Я влепил себе пощёчину. Потом ещё одну. И ещё. Четвёртой не случилось, потому что я услышал голос.

            – Артём? – спросил кто-то из темноты передо мной. Я шарахнулся, попытался вскочить, но больно ударился локтем о дерево и взвыл. – Артём, зачем ты так делаешь?

            – Делаю что?.. – Я держался за локоть, который ужасно болел, но, странная штука, боль позволяла мыслить трезво и строго по делу – никакая другая чепуха в голову больше просто не помещалась. Никаких разрытых могил и земли со снегом, одна только чистая, ясная боль.

 

            – Бьёшь себя по лицу. – Я никак не мог понять, кто это говорит.

            Вроде бы в метрах десяти передо мной кто-то стоял, но кто? Оля? Но у той был совсем другой голос и иная манера говорить. Моя мёртвая бабушка? Точно нет. У бабушки – если, конечно, это она была там, откуда я убежал, – голос низкий, с лёгкой хрипотцой. Потому что курит. До сих пор. Даже после смерти. Ей сигареты и зажигалку в гроб положили, что ли?

            Я с размаху врезал себе по колену. Попал удачно – в голове вспыхнуло целое солнце боли, а я застонал, пытаясь сдержать вопль.

            – Артём, пожалуйста, не бей себя!.. – сказал тот, кого я не видел. Я не мог понять даже, женский это голос или… детский?

            – Ты-то кто ещё? – Я плакал, сам толком не понимая – от боли, ужаса, тяжелейшего недоумения или же от всего перечисленного сразу? – Тебе-то что от меня нужно?

            – Чтобы ты перестал бить себя. Тебе же больно.

            – А тебе какая разница? – Я изо всех сил выкручивал пальцами правой руки кожу на запястье левой. Чтобы солнце моей боли не гасло. Чтобы жгло к чёртовой матери все мои тёмные мысли. Чтобы плавило грязный снег с могил, превращая в безобидную воду пополам с рыжим песком. Чтобы…

            – Мне не нравится, – перебил голос из темноты мои упоительные мысли. – Я не хочу это видеть.

            – Тогда просто уйди. Тебя не касается то, что я делаю. – Я укусил себя за руку – нет, не то. Нужно ещё раз по колену. Как можно сильнее. В ту же точку.

            – Почему же я должен уйти? – раздался голос чуть ближе, чем я ожидал. Но ведь не было шагов! Снег не хрустел!

            Оно что, летает?

            – Давай ты не будешь ко мне подходить, – сказал я и снова врезал себе по колену. Не так больно, как в первый раз, но всё равно годится.

            – Я и не хожу, – прозвучало ещё ближе, и я различил движение в темноте. Что-то двигалось в мою сторону, не ступая по снегу.

            – Стой на месте! – рявкнул я.

            – Нет, не хочу.

            Я ударил себя по лицу кулаком так, что хрустнула челюсть. Солнце боли заполнило собой всё. На какое-то время я перестал видеть – меня переполнял жгучий белый свет. Я чуть не опрокинулся на спину.

            Хорошо бы сейчас потерять сознание и очнуться уже днём. И не здесь. И даже не собой, а кем-то вообще другим. Чистым листом, белым, как снег… с землёй. Твою мать!..

            – Артём? – Это был уже Олькин голос. – Что ты делаешь?

            Никаких шагов по-прежнему не было. Неясная фигура неторопливо плыла из темноты прямо ко мне. Думаю, если бы у меня сейчас был фонарик, то я увидел бы её ноги, может быть, даже босые, – ступни не касаются поверхности, просто лениво свисают, а большие пальцы неслышно цепляются кончиками за снег. Словно кто-то держит её за шиворот, как котёнка, и медленно и плавно двигает вперёд, чтобы сунуть мне под нос. Мол, на, смотри на то, что ты наделал.

            – А ты что делаешь? Почему ты не можешь ногами идти, если ты живой человек? – почти проорал я.

            – Артём… – Олькины интонации.

            – Тебя ударить? – спросил я почти спокойно.

            – Нет, зачем же. Ни меня, ни себя не надо бить. – Снова чужой голос. Похоже, что детский. Неприятно знакомый.

            – Тогда перестань притворяться!..

            – А разве я так делаю? – Всё ближе и ближе.

            Я присел, пытаясь нашарить рукой хоть какой-нибудь кусок палки. Колено приятно вспыхнуло.

            – Ты ведь не Оля. Не надо разговаривать её голосом. – Ничего путного найти не удалось. Я подобрал крохотный острый сучок и зажал его в кулаке так, чтобы впивался в кожу.

            – А разве это её голос? – сказала фигура Олькиным голосом. Скорее удивлённо, чем с насмешкой.

            – Ты издеваешься?

            – Нет. – Снова чужой голос. Я сдавил сучок, пытаясь вогнать его себе в ладонь, но он сломался с негромким щелчком.

            – Ты понимаешь, что пугаешь меня?

            – Нет, – совсем близко и новым голосом, который, пусть и прошло столько лет, я всё же узнал.

            – Ты не можешь быть моей матерью. – Жаль, что у меня не было ножа. О-ох, жаль. Со всего бы размаху и в ногу. В свою, конечно. У того, что со мной разговаривает, может, и ног-то нет. – Моя мама мертва… А ты просто морочишь мне голову и пугаешь меня. Зачем?

            – Тебе страшно? – Маминым голосом. Сука.

            –  А что, незаметно? – Я хохотнул. Да уж, безудержное веселье!.. – Я бы убежал, но я боюсь, что ты догонишь. Понимаешь?

            – И что будет, если догоню? – Остановилось. Вот так, хорошо, подумал я. И лучше не двигайся.

            – Думаешь, я знаю? Я понятия не имею, кто ты.

            Несколько секунд было тихо. Я стоял и ждал, всматриваясь в сгусток темноты в двух шагах от меня. Где-то далеко хрустнул снег, будто бы кто-то шагнул всего раз и замер, и сгусток сказал каким-то улыбающимся, что ли, голосом:

            – Так подойди и посмотри.

 

6

 

            За спиной у меня захрустело так, словно бы целый лось ломанулся сквозь кусты, если бы здесь, конечно, были кусты. Звук был неожиданным и громким, я вздрогнул и невольно обернулся, хотя вряд ли смог бы разглядеть что-нибудь. Разве что темноту двигающуюся – на фоне темноты неподвижной. Ну и грязно-белый из-за отсутствия достаточного освещения снег – его-то я и увидел, из него торчали толстые стволы, а больше ничего не было, никакого лося, даже ненастоящего.

            Звук тут же исчез, стоило мне обернуться, и практически сразу, без перехода, то, что разговаривало со мной, со всей дури врезалось мне в грудь и лицо так, что я отлетел метра на два и упал, ударившись спиной и затылком. Эта боль мне совсем не понравилась.

            Я заорал – сначала от боли, а потом ещё громче, когда увидел, как серьёзных размеров сгусток темноты падает на меня сверху. Я не успел увернуться и получил удар такой силы, что задохнулся, а где-то на периферии сознания раздался жалобный писк: «Рёбра!.. Рёбра сломаны!»

            Так ли это на самом деле, я не знал, но струхнул качественно, поскольку был серьёзно уверен, что вот прямо сейчас у меня отбирают жизнь. Вряд ли я хотел умирать именно так. В таком месте и в такое время. Вряд ли я вообще хотел умирать.

            Сгусток взлетел с меня вверх, я увидел, как он распластывается в трёх метрах надо мной в какой-то громадный рваный зонт, и решил прикрыть лицо руками – не хотелось видеть того, что будет дальше, а про «встать и бежать» я уже не думал. Мысли были другими.

            «Меня убивают. Меня всерьёз убивают…»

            Но очередного удара не последовало. Насколько я понял, мой потенциальный убийца просто плавно опустился вниз и сел мне на грудь, очень сильно сдавив мои бока своими конечностями – или что там у него вместо них.

            Я всё так же закрывал ладонями лицо, просто вцепился в него пальцами, не желая видеть. Вся моя бравада слетела с меня мигом, когда я понял, что та боль, с которой я так беспечно игрался, была детсадовской по сравнению с той, что могла причинить мне эта штуковина у меня на груди.

            От неё веяло морозом, и она вряд ли умела дышать. А вот разговаривать умела.

            – Может быть, познакомимся? – Новый голос, скрипучий и хрупкий, будто бы для его воспроизведения используется не человеческий речевой аппарат, а вообще какие-нибудь посторонние предметы, вроде камней и палок. Или снега с землёй, подумал я, отрицательно помотав головой из стороны в сторону.

            Ответом был сильный тычок в грудь, как если бы у твари был тяжёлый клюв. Кто его знает, возможно и был.

            – Ай! – вскрикнул я против воли.

            – Убери ладошки, – сказали мне прямо в уши. Как ни странно – в оба уха сразу.

            – Нет. – Я старался прирасти кожей лица к ладоням, на секунду даже поверив, что так можно.

            Но тут меня крепко взяли за оба средних пальца. И сильно потянули вверх.

            Честно говоря, я не подозревал, что могу так орать.

            – Подожди, тебе же нравится делать себе больно? – разочарованно спросил голос в моих ушах, в то время как я корчился от боли – пальцы мои никто и не собирался отпускать. – Тебя ведь просили. А ты?

            – Пожалуйста, не надо! – выдавил я, захлёбываясь.

            – Конечно, не надо, – прозвучало уже над моей головой.

 

            Не имея больше никаких ресурсов для того, чтобы выдерживать настолько грандиозную боль, я сдался и убрал ладони от лица. Пальцы мои тут же оставили в покое.

            Я бы не сказал, что боль сразу отступила, но стала чуть меньше. Руки пульсировали, кисти рук горели, я почти видел сквозь веки самый натуральный огонь, но понять, обошлось без переломов или нет, я не мог.

            – Что же ты делаешь, а? Дурачок, – сказал мамин голос, и тут то, что сидело у меня на груди, навалилось на меня целиком. И затихло…

            Я лежал, не открывая глаз, готовясь к новой боли, которая теперь была такой яркой, что я перестал её видеть. Никакого больше солнца внутри головы.

            По всей видимости, мой природный измеритель боли сломался, захватив с собою и мой экран воображения, поскольку я сейчас не мог представить себе вообще ничего. Во мне было темно, как в тщательно забитом гвоздями… гробу, да.

            Я дышал с трудом, содрогаясь от колотья в груди при каждом вздохе и пытаясь совладать с весом того, что на мне лежало. И что-то не так было с воздухом.

            Только что зимний, морозный, пахнущий снегом, он вдруг стал несвежим и крайне невкусным, воняющим то ли мышами, то ли гнилым деревом.

            Лежащее на мне нечто не подавало признаков жизни, если оно, конечно, в принципе когда-нибудь жило. Оно просто давило меня своим весом, и его, кажется, голова воткнулась подбородком в мою ключицу, что не было так больно, как наверняка переломанные пальцы, но мешало конкретно. Я решился открыть глаза.

            Без толку. Темнота была полнейшей. А ещё что-то странное случилось со звуками. Они стали как-то иначе себя вести, по-другому вползали в уши. Будто бы я лежал не на снегу посреди леса, а в длинном ящике, что ли… Это всё из-за того, что я так надрывался криком, наверное.

            Я попытался поднять руки, но сделать это было не так-то просто. Меня хорошенько обняли за плечи перед тем как затихнуть.

            Я попробовал вытащить правую руку, но ей что-то мешало помимо лежащего на мне… кхм, ладно, тела.

            Справа был ствол, похоже. Я упал возле дерева, объяснил я себе.

            Но почему же так темно? Я что, ослеп?

            Я начал шевелить левой рукой, но и она уткнулась в какую-то преграду, даже высвободившись из объятий. Ещё одно дерево?

            Странное дело, но я почти успокоился. Сейчас мне хотелось только побыстрее освободиться и убраться как можно дальше от этой любвеобильной сволочи, которая, я подозреваю, внезапно зачем-то сдохла. Или же притворилась искусно. Надо было как-то её с себя снимать.

            Я попробовал упереться в неё руками и столкнуть. Получилось так себе. Руки мои с горящими средними пальцами втыкались в неё, продавливая то, во что она была одета, но сдвинуть никак не могли. Что-то мешало. И по бокам, и сверху.

            Может, я не заметил, как во время наших свирепых игрищ на неё свалился ствол дерева и хорошенько придавил? И потому она дохлая? Нет, тут что-то другое.

            Мне кое-как удалось, через боль и втягиваемый сквозь зубы вонючий воздух, вынуть обе руки из объятий и почти поднять их над головой.

            Почти потому, что руки стукнулись гулко в ровную надо мной поверхность. Средние пальцы от удара вспыхнули, я взвыл, но было уже не так больно, и я снова увидел солнце боли. Которое, к сожалению, не способно было высветить ничего из той темноты, что плотно меня обволакивала.

            Я чуть передохнул, а после стал ощупывать то, что было надо мной. Идеально ровное. Я будто бы лежал на втором этаже двухъярусной кровати под самым потолком, обнимаясь с кем-то, кого я так толком и не успел рассмотреть до наступления этой подозрительной тьмы. Страстно желавшим расквасить меня всего по снегу… с землёй под ним. Втоптать в снег, а потом в землю. Чтобы я наелся этой земли. Хорошенько наелся, ха-ха!..

            Жаль вот только, что стены с обеих сторон, словно кровать стояла в категорически узкой комнате, в самой узкой из возможных.

            Нет никакой кровати, напомнил я себе. Я лежу на снегу, на мне сверху лежит нечто с головой, которая больно давит меня своим весом, а все эти туманные ощущения просто из-за стресса и дикой боли.

            Надо отдышаться, вернуться в себя по максимуму и начать действовать.

            Правда, дышать было как-то почти и нечем. И как я ни пытался убедить себя, что я всё ещё в лесу, но потолок надо мной никуда не девался. Я всё так же водил по нему ладонями. Похоже на дерево. Деревянный потолок. Занятно. Но и такое бывает.

            То, что лежит на мне, не сдвигается ни вправо, ни влево, ни, понятное дело, вверх. Слишком мало места. Может быть, получится сдвинуть его вперёд, к моим ногам?

            Я поднатужился, но ничего не вышло. Там тоже что-то мешало.

            Голова сволочи перекатилась с ключицы на мою грудь и прислонилась к моей щеке. Кожей я почувствовал… да, волосы. Чёрт! Длинные волосы, как у женщины. Как у моей мамы… Хотя ведь и у мужчин бывают причёски подобного плана, разве нет?

            Я аккуратно отодвинул чужую голову, и она, вроде бы, там, чуть за моим плечом, легла вполне уютно, но через пару секунд почему-то снова скатилась и теперь уже откровенно ударила меня по лицу.

            Ладно. Не сдвигается вперёд, попробуем назад, за мою голову. Только надо сначала проверить. И я не спеша сунул туда руку.

            За моей головой оказалось всего несколько сантиметров пространства, а дальше – снова преграда.

            Деваться было некуда – пришлось честно сказать себе: да, я в гробу. И, похоже, на мне лежит кто-то мёртвый женского пола. Или притворяется – и мёртвым, и женским.

            Как так вышло, я понять не мог. Сознания я точно не терял и сильно не отвлекался, разве что на ломаемые пальцы. Ерунда какая-то.

            Тут до меня дошло, что я, кажется, забыл о том, что у меня клаустрофобия, и почему-то не паникую, хотя надо бы. И сразу же во мне буквально взорвалось желание как можно быстрее освободиться, потому что нечем дышать и, кажется, «потолок» сейчас рухнет на меня сверху и начнёт давить, я уже слышу, как он скрипит под весом земли со снегом, вот-вот упадёт и сдавит, мать твою!

            Я задёргался под своим специфическим одеялом из трупа, начиная кричать – тоненький, хриплый вопль набрал силу и стал трубным рёвом. Я голосил до тех пор, пока не понял, что мне этот самый скрип нависающей надо мной крышки не нравится больше не тем, что он вообще скрипит под весом, наверное, тонны грязи, а каким-то идиотским ритмом.

            Это же не скрип, понял я, это жужжание… Телефон!

            Глубоко в кармане моих несчастных, истерзанных штанов разрывался поставленный на вибрацию телефон. Ох, спасибо мне, дорогому, что я выключил мелодию звонка! Только её одной и не хватало бы здесь, ха-ха!

            Телефон, получается, ожил, а мне, выходит, кто-то прямо сейчас звонит. Может, дед. Может, Олька.

            Я судорожно просунул руку под лежащее на мне и, немного путаясь в своей и чужой одежде, нащупал-таки карман, а в нём отчаянно бьющуюся пластиковую рыбку телефона. Потянул к себе, цепляясь за одежду, и выудил из пространства между телами.

            Темнота тут же взорвалась синим светом. Я не успел посмотреть, кто это мне так наяривает. Потому что мёртвая мама, лежащая на мне, повернула голову к моему лицу и сказала с досадой:

            – Может быть, хватит уже дёргаться, а?

            Но я уж дёрнулся так дёрнулся. Крепко вмазавшись лбом и макушкой, до хрустальной боли в костях.

            Телефон выпал с глухим грохотом и погас.

            А я даже не мог кричать, я выл сквозь до крови прикушенную губу и отчаянно бился в объятиях матери, как мой телефон минуту назад в душном гробу моего кармана.

            Хуже всего было то, что я никак не мог потерять сознание. 

7

 

            Можно, конечно, попробовать убедить себя, что так не бывает и всё это мне просто кажется, снится или же чудится под воздействием веществ. Последнее отпадает сразу, поскольку ничего крепче пива я никогда в своей жизни не принимал, так уж повелось.

            Сон тоже не прокатывает, потому как рано или поздно из любого кошмара люди просыпаются наружу, в свою комфортную, мышиного цвета реальность, в которой никто никого не запирает в гробу в обнимку с мертвецом, разве что совсем изредка.

            Значит, галлюцинация.

            Или же я умер, а это такая весёлая загробная жизнь, хотя с прилагательным «загробная» я бы в данном случае хорошенько поспорил.

            Только вот дело в том, что я – атеист. И в добавочную жизнь после основной жизни не верю – и не поверю, даже если меня сто раз запрут в гробу с кем угодно, хоть с самим собой. Аргументы у меня простые: со смертью мозга умирает и личность. А раз нет личности, то и пугаться некому.

            Значит, я всё ещё жив. И это глюк. Такой вот сложный и мясистый, но глюк. Правда, если подумать хорошенько, то есть ещё варианты.

            Например, кома. Скажем, меня сбила машина, я ударился основанием черепа о бордюр и лежу нынче в больничке, подключённый кучей трубок к разномастной аппаратуре. И весь этот развесёлый театр в моём сознании – результат серьёзного повреждения мозга.

            Или не кома, а тяжелейшее психическое заболевание, и лежу я, опять же, в больничке, только другого профиля, в кататоническом параличе и сам себя развлекаю собственными мультиками по мотивам моей же не такой уж и длинной жизни.

            Да, конечно, есть ещё один вариант. Но он мне совсем не нравится. Потому что, как уже упоминалось, я – атеист. И меня никто и никогда не сможет убедить в том, что всё это происходит на самом деле.

            На пару коротких мгновений, во время встречи со своей якобы бабушкой, я готов был поверить в тот бред про параллельные реальности в охапку с инопланетянами и чёрной магией, которым пичкает обывателя телевизионный канал «РЕН-ТВ», – но только на пару коротких мгновений.

            Ребёнку во мне порой очень хочется, чтобы в жизни бывали всякие чудеса, как в старом добром американском кино для детей, вроде того же «Полёта навигатора». Теперь же, когда меня всё крепче обнимала моя мёртвая мать, которую надёжно спрятали в землю двадцать лет назад мои же родственники, я наконец понял, что как бы страшно мне не было, всего этого происходить в реальности просто не может.

            Со мной шутит жуткие шутки мой мозг. И задуматься об этом надо было намного раньше, ещё в момент упоительного разглядывания кошки-лисы, умудрявшейся при своих  внушительных размерах не оставлять ни единого следа на не таком уж и плотном снегу.

            Во всём виноваты страх и надежда. Страх мешает мыслить рационально, а надежда активно помогает страху мешать. Да, никому не хочется, чтобы его мать умирала молодой. Но факт остаётся фактом. С дурными надеждами пора кончать. Как и со страхом.

            Вкус крови во рту мне, мягко говоря, не нравился. Выть и дёргаться я перестал, фальшивая мама, лежащая на мне, тоже затихла. Всему приходит конец, если только не лопнешь по ходу действия от напряжения. Я не лопнул. Значит, пришла пора сосредоточиться и начать, наконец, думать головой, а не другими частями тела.

            Я не теряю сознания. Похоже, это говорит как раз о том, что я его уже потерял.

            Хотя, может, я и ошибаюсь. Про бессознательное состояние знал я не так много и не мог с уверенностью утверждать, что отключившийся от мира человек обязательно попадает в созданный его же собственным мозгом увлекательный – или не слишком – фильм. Но вероятность такая в наличии есть.

            Я пошарил рядом с собой, пытаясь всё-таки найти телефон. Да, я понимал, что он спокойно может взять и кануть в никуда, если всё происходящее со мной мне кажется. Но чем чёрт не шутит.

            Телефон я нашёл, поднёс к лицу, но он не работал. Похоже на то, что сдохла батарея. Или же мозг мой так решил – что ей непременно нужно сдохнуть именно сейчас. А если попробовать… И я стал изо всех сил представлять, вдавливая кнопку включения/выключения, что батарея в порядке. Она полная, да, такая полная, что из неё прямо выливается лишнее электричество!..

            На секунду мне показалось, что телефон дрогнул. Он так делал, когда включался, – едва различимо бзикал один раз. Перед тем, как всерьёз очухаться и начать полноценно жить. Я, затаив дыхание, ждал, пялясь в темноту.

            Да, детка, давай! Вот сейчас он засветит экраном, вот-вот, я знаю!

            Телефон врубится, и я смогу позвонить кому-нибудь и сказать, что… Стоп. Кажется, я сам себя надурил.

            Если вся окружающая меня реальность – не более, чем продукт жизнедеятельности моего собственного мозга, то и телефон – тоже. И позвонить я смогу только порождению своей же буйной фантазии. Или не смогу. Потому как телефон так и не включился.

            Проблема, наверное, заключалась в привычке жить по законам физической реальности. В ней я не мог зарядить батарею телефона усилием воли – и в принципе не верил в то, что такое возможно.

            Но ведь бывают же осознанные сновидения! Стоит только догадаться, что ты спишь, как тут же всё окружающее тебя во сне становится твоим личным пластилином. В теории. В восторженных книжках, авторы которых любили хорошенько приукрасить, если не приврать.

            Потому что мой собственный опыт был не таким позитивным, каким должен был быть. Даже осознавшись, я не мог ничего толком изменить по собственному желанию в структуре сновидения. Скорее наоборот – обыкновенная реальность была, как ни странно, более податливой.

            Никогда не забуду, как долго пытался выбить стекло кирпичом в одном из ОСов. Кирпич тупо отскакивал. А ведь стекло было обычным, оконным, никаким не бронированным.

            Уф! Надо, наверное, получше сконцентрироваться.

            Я не знаю, где нахожусь на самом деле, но вряд ли в настоящем гробу. Куча земли со снегом над ним – тоже неправда. И нет смысла её бояться, она меня не сможет раздавить. Её не существует. А раз так, то нужно посильнее в неё упереться и толкнуть от себя. Логика, конечно, железная. Но продолжать лежать в обнимку с трупом, наблюдая, как кончается воздух…

            Эй. Ну сколько можно! Я никак не мог выпутаться из привычки принимать эту подделку реальности за чистую монету. Воздух же никуда не денется!..

            Погоди-ка, остановил я себя, а вдруг я настоящий всё-таки задыхаюсь? И мозг мой рисует такую картинку именно потому, что мне не хватает воздуха там, на поверхности? Чёрт.

            Я снова начинаю паниковать. А это не дело.

            Я, нещадно извиваясь, впихнул телефон назад в карман штанов. Труп вроде бы не подаёт признаков жизни, как и подобает трупу, пусть и воображаемому.

            Хорошо бы он и дальше таким оставался, а не начинал снова эти свои приколы. Да-а, какого только мусора нет в моей голове, если она выдаёт такое! Говорящая мёртвая мама! Вот же чушь…

            Я упёрся ладонями в крышку надо мной. Пальцы всё так же болели, сколько я ни пытался отключить эту боль усилием воли. Ну что ж, фиг с ним, будем пробовать и так, через боль.

            Я набрал в лёгкие как можно больше затхлого воздуха, сосредоточился и из последних сил толкнул крышку от себя. В это же время то, что лежало на мне, бешено задёргалось, вереща. Оно натурально билось в припадке, хохоча и рыдая одновременно, стучась твёрдым как бильярдный шар лбом в мой подбородок. Мёртвые волосы елозили по моим щекам, вползая в рот.

            Я отплёвывался и продолжал давить вверх. Как ни старался я унять кромешный ужас, он всё равно впился в моё горло и начал его сдавливать, мешая мне думать и дышать.

            Крышка не поддавалась. Труп танцевал на мне адскую ламбаду, стуча зубами всего в паре миллиметров от моего носа. Только бы не ухватил за нос.

            – Вот же ты сука поганая! – заорал я ему прямо в лицо, не прекращая отжимать крышку. Которая, кажется, немножечко подалась вверх.

            – Сыночек! – вопил труп, – сыночек! Что же ты делаешь, сыночек?!

            – Заткни пасть, – сказал я прямо в эту самую щёлкающую пасть довольно-таки спокойно, когда почувствовал, что у меня получается. Крышка скрипела, земля сыпалась мне в глаза, а руки мои постепенно выпрямлялись.

            – Сынок…

            Труп успокоился, перестав биться в истерике, и вдруг начал гладить меня по лицу тёплыми пальцами – легонько и ласково. Ну что же, пусть пробует меня подловить – ничего не получится, я не куплюсь. Я знаю, что матери нет, и, как бы она меня ни любила тогда, снова живой ей не стать.

            – Да, мама. Я внимательно тебя слушаю, – сказал я, не прекращая толкать крышку. Места, кажется, становилось всё больше.

            – Сынок… Мне так больно… – Она прижалась своей тёплой щекой к моей щеке. Мне безумно захотелось обмануться и поверить в то, что это всё-таки она, настоящая. Да, так не бывает, но что если… Я же могу ошибаться. Все мои знания о мире запросто могут оказаться полнейшей ерундой, кучкой пафосных заблуждений.

            – Я тебе не верю, – сказал я, однако, не очень уверенно. И подумал вот о чём.

            Есть же вероятность, что никаких двадцати лет вовсе и не было. Что мне по-прежнему шесть. Что мама не умирала и не собиралась умирать. Что я попросту очень серьёзно болен и мечусь в бреду по скомканной постели, а мама пытается меня успокоить. И скоро приедет скорая и заберёт меня в больницу. Утром я проснусь под капельницей, бледный, с потным лбом, к которому прилипла моя мокрая чёлка, и увижу родителей, встревоженных и радующихся одновременно. В палату зайдёт врач и скажет, что это мне ещё повезло и нужно сказать спасибо маме за своевременный вызов скорой. И я зарыдаю.

            – Мама?..

            Я чувствовал, как она поворачивает голову, чтобы, наверное, поцеловать меня в щёку. И да, она прильнула губами к моей щеке. В этот же момент поверхность подо мной дрогнула и резко накренилась так, что мы с моей внезапно такой нежной мёртвой матерью повисли вниз головами. С шумом в дыру под нами посыпалась земля.

            А за ней съехали и мы, крепко прижавшись друг к другу.

            Но мама не целовала меня. Она сильно и больно вцепилась в мою щёку зубами. И, пока мы падали, я покорно скулил, а она булькала горлом. Наверное, смеясь над тем, как здорово ей удалось меня наколоть.

            Там, куда мы в итоге упали, было немного света. И невероятно много голых мёртвых людей, сваленных в г

            Кажется, одной щекой у меня стало меньше.

 

8

 

            Мне наконец-то удалось освободиться из опостылевших объятий, отбросив от себя что-то вроде пугала – большую, грубо сработанную куклу, сделанную из камней, палок и тряпок. Вместо глаз – разноцветные бутылочные стёкла.

            Я зачем-то вспомнил «секретики», в состав которых входили подобные стёклышки – помимо металлических крышек от бутылок с лимонадом, конфетных обёрток и прозрачных висюлек с люстры. «Секретик», бережно упакованный в полиэтиленовый мешочек, полагалось где-нибудь закопать так, чтобы никто не заметил, и время от времени проверять. Я потерял все до единого свои «секретики», просто позабыв, где я их закапывал.

            Глядя на пугало, сползающее по куче мертвых тел вниз, в темноту, я вспомнил каждый из них – вместе с их неглубокими могилками. Они все до сих пор там, где я их оставил.

            Я аккуратно потрогал кончиками пальцев щёку там, где её укусило пугало, притворявшееся моей матерью. Крови было много, кусок кожи свисал странным на ощупь лоскутом. Я попробовал приладить его на место, но он всё равно отвалился и повис.

            Если всё это вокруг – и моя щека тоже – кино имени моего мозга, то я готов перед ним снять шляпу и низко склонить голову. Реалистично просто до умопомрачения.

            Хорошо бы поскорее вернуться на поверхность. А ещё хорошо бы услышать хотя бы минимум пояснений по поводу всего, что произошло и до сих пор происходит со мной. И узнать, жива ли Олька, и если да, то где она. Как бы там ни было, но оставлять её нельзя.

            Мне пришлось хлопнуть себя по лбу. Артём, эй! Это всё не на самом деле! Ольки здесь нет. Живая, настоящая Олька там, на поверхности, а тут может быть только её проекция. Только тот образ, который ты сам себе сочинил.

            Сидеть на куче из мёртвых тел было странно. Пересесть некуда – повсюду только трупы, потому мне пришлось отключить уважение к павшим. Они всё равно мертвы, им не обидно. А если допустить, что они – всего лишь мои мёртвые, но целиком воображаемые друзья, то и подавно.

            Надо выбираться отсюда. Я посмотрел вверх, но ничего, кроме темноты, не увидел. Та дыра, сквозь которую я провалился сюда, осталась где-то высоко наверху. Я её не видел.

            Пугало валялось, неподвижное. Может, разломать его к чертям? Чисто из вредности.

            Я наступил на его руку. Корявая ветка, из которой была сделана рука, хрустнула. Я поднял ногу и наступил снова уже с серьёзным усилием. Рука сломалась пополам. Пугало не шелохнулось.

            А я как с цепи сорвался – и принялся топтать его, пока не остались одни только невразумительные ошмётки. Разноцветные палочки, тряпочки, стёклышки. Непонятно ни хрена теперь. Кроме того, что это была когда-то чья-то старательная марионетка.

            Только я хотел сделать осторожный шаг вниз, как услышал такое знакомое:

            – Ау-у!..

            Где-то далеко впереди. Я решил не обращать внимания. Опять хозяин пугала пытается заморочить мне голову.

            Я стал спускаться по куче трупов, стараясь не заглядывать им в лица. Некоторые из них норовили мне подмигнуть, кто-то даже вяло помахивал застывшей ладошкой, но всё это я видел боковым зрением и потому списывал на «показалось».

            – Артёмка, – снова тем же голосом, которым и «ау». Бабушка объявилась.

            – Нет его, бабуль, – выкрикнул я в ответ, захлёбываясь истерическими смешками.

            – Артёмка, солнышко, где ты? – Очередная марионетка, без вариантов. Одна уже откусила мне кусок лица, а что сделает эта… я проверять не хотел.

            – Бабуль, ты меня не можешь знать, – ответил я, неуклюже скатываясь по куче тел вниз, – я родился через несколько лет после того, как тебя отключили от источника питания…

            – Артём… Иди к нам... – Что-то новенькое.

            – К вам? Вас там несколько бабушек, что ли? – Я откровенно глумился. Теперь я был уверен, что всё это – игры моего расхлябавшегося мозга. Что-то случилось, чего я не заметил – пропустил, как мяч в лоб, не успел зарегистрировать. И вот расхлёбываю.

            – Артём… Тут папа… – Ну ничего себе. Отец. Только его не хватало.

            Маму я оплакивал долго, а вот отца – нет. Прежде чем умереть, он настолько настроил меня против себя, что я даже не хотел идти на его похороны. Это я был виноват, по его словам, в маминой болезни и, следовательно, в смерти тоже.

            Я стал ему врагом. Я стал пародией матери, поскольку был чересчур похож на неё внешне, но не был ею. Я, глупый ребёнок, у которого не было ничего больше, кроме позабытых «секретиков».

            – Пусть папа ползёт туда, откуда он вылез, – крикнул я в ответ. Жестоко, но искренне.

            – Артём!.. – Голос отца. И он – марионетка. Ну что же, пусть выскажется.

            – Я мог бы ответить: да, пап! Но я отвечу только: нет, пап, – сказал я громко, смеясь. Только хотелось совсем не смеяться. Может быть, всё-таки, можно всё исправить? Пусть и после стольких лет…

            – Артём, сыночек, – сказал отец, – прости нас, пожалуйста…

            Интересно, кого это – «нас»? Вас, марионеток? Вас, чудовищ, отрывающих зубами людям щёки? Или же вас, непутёвых родителей? Бросающих детей в тёмном зимнем лесу этой скотской жизни?..

            – Отец, вот скажи мне… Какого хера, а? Какого хера, пап? – Я уже не смеялся. – Если ты на самом деле мой папа, конечно…

            – Артём… – теперь мама подала голос из темноты.

            – Мам, ты прости, но я не хочу вас видеть. Это слишком больно, понимаешь? 

            Я замешкался. Мне казалось, что будет какой-то предел, появится какой-то пол, на котором громоздится эта гора тел, но пола всё не было и не было. Гора была самой натуральной горой. Тела не кончались – наоборот, их становилось всё больше и больше вокруг меня. Наверное, смысла нет ни в каком движении, подумал я, остановившись.

 

            – Сынок… – очень тихо, но вполне различимо сказала мама.

 

            – Нет никого, говорит Москва, московское время четыре часа утра, если мне не изменяет моё чувство времени… Тебя не существует, мам. Ты – не более, чем моя взбесившаяся фантазия, унылая игрушка моего мозга, которая сначала пытается меня убить, а потом зовёт меня как ни в чём ни бывало, словно не рвала мне только что лицо зубами…

            – Сыночек…

            – Вот только не надо, – сказал я, остановившись. В движении вниз не было никакого смысла.

            – Девушка не дышит, – сказал новый, незнакомый голос у меня над ухом. Я судорожно обернулся, но никого за моим плечом не было. Никого, кто мог бы говорить.

            Я, не обращая внимания на боль во всём теле, стал карабкаться обратно. Может, мне удастся всё-таки каким-то образом выпрыгнуть отсюда.

            – Артём, стой! – завопил не знаю чей голос. А после раздался стон, такой густой и насыщенный, будто бы породили его несколько миллионов утроб сразу.

            Я бежал вверх по мертвецам, а они просыпались, как летучие мыши на перевёрнутом потолке самой большой в этом мире пещеры, с хрустом открывали глаза и пытались ухватить меня за ноги деревянными пальцами и окончательно, навеки испорченными зубами заклинивших челюстей.

            – Она и не будет дышать, посмотри сюда, – сказал кто-то, а меня будто бы рвануло за шкирку вверх. И я полетел туда, неистово отбиваясь от мёртвых рук.  – Артём… – прозвучало едва слышно на фоне иерихонских труб повсеместного стона всех до единого мёртвых этого мира. Я понял, что я падаю. Почему-то в трубу, глубоко на дне которой было чистое голубое небо – и чужие мужские лица, напряжённые и обеспокоенные.

            – Кажется, в себя приходит, – сказало одно из лиц. Я вылетел прямо к нему, как пробка из бутылки, и тут же рухнул на мокрый асфальт.

            Надо мной стояли незнакомые мужчины. Они зачем-то расступились, разорвав кольцо из склонённых тел, когда я попытался поднять голову.

            Там, дальше, в воротах разрыва, лежала сломанная кукла в дутой куртке с надломленной шеей. Глаза прикрыты, а пальцы левой руки опутаны жёлтыми проводками наушников. Такие спокойные пальцы.

            Совсем рядом с куклой стояла машина с продавленным бампером. Уже не выпрямишь, зачем-то подумал я. И посмотрел вниз, на себя.

            Колени моих ног были теперь в обратную сторону, что тут же захотелось исправить. И я потянулся руками к ним, но мужчины, стоящие вокруг меня полукольцом, не дали. Они мягко взяли меня за руки и придержали.

            Я чувствовал, как прижимается к шее сорванный со щеки лоскут кожи. Я повернул голову направо и увидел за колоннами мужских ног безмятежные деревья нашего парка, до которого нам оставалось всего несколько метров. Странно, что зебра пешеходного перехода была так далеко.  Я бы никогда не позволил… Но, видимо, удар был такой силы, что…

            Один из мужчин, пожилой, с седыми усами, чем-то похожий на деда Валеру, наклонился ко мне и стал тихо со мной разговаривать – так, чтобы не слышали остальные.

            – Хорошенько подумай, а потом выбирай. Понял меня? Хорошенько подумай, прежде чем выбрать. Здесь и сейчас – или всё заново. Понял? Как следует думай, пока можешь. Скорая уже едет, у тебя мало времени. Думай, паренёк, думай. – И он улыбнулся. – Выбирать-то тебе.

            Я попытался кивнуть, но смог только закрыть глаза.

            Когда я снова их открыл, голова всё ещё болела, но уже милосерднее, боль была как пуля на излёте, уставшая, толкающая воздух перед собой по инерции, без прежнего усердия. Температура, кажется, спала.

            – Мам! – крикнул я. – Мам!.. Я пить хочу!

            На кухне кто-то быстро стучал ножом, нарезая огурцы или морковку. Мама.

            – Мам!..

            – Подожди минутку, отец сейчас принесёт, – услышал я мамин голос, а после него – шум струи из-под крана, наполняющей стакан.

            Я посмотрел в окно. По небу тянулась белая полоса, на конце которой торчал крохотный самолётик, словно жук на иголке, тянущий эту самую иголку за собой. Во рту ужасно пересохло.

            Я слушал, как шумит вода, и улыбался. Как только поправлюсь, а это, скорее всего, будет уже завтра, сразу пойду к берёзе за домом – откапывать первый «секретик».  В горячечном, бредовом сне мне открылось местонахождение каждого из них.

            – Мам!.. – крикнул я.

            – Отец идёт уже, потерпи секунду! Я сейчас тоже подойду, не вставай только!..

            – Нет, мам, я не о том. Знаешь, что?

            – Нет пока что. Но я тебя тоже люблю… – Шум воды прекратился, послышались шаркающие шаги отца – любителя старых, растерзанных тапок.

            – Мам… Я теперь точно знаю…

            – М-м?..

            – Мы никогда не умрём!.. Люди ведь не умирают.