Стебли чужих дыханий. Стихотворения

* * *

Смотришь в снегопад, а он – в тебя,

всё, что происходит здесь – любя:

бабочки, цветенье, умиранье,

лошадей незримых нам камланье,

дым, который родина моя.

 

Смотришь в снегопад – не удаляясь

от его бесплотного лица –

всё, что происходит – наказанье,

удлиненье тени и меня,

и роса вязанок стрекозиных

на ладонях длинных у огня.

 

Смотришь в снегопад и, удивляясь

этой вишне, майский тёмный жук

удаляет смерть мою из сада

лапою щетинистой, как лук.

 

* * *

Есть три молитвы у меня:

одна из них, как гроздь – вина,

вторая – где благодарю

за данный стыд мне и вину,

и третья – радостна, как горе,

невероятная, как смерть,

звенит ключом твоих присутствий

и отпирает неба ветвь.

 

* * *

Над тобою конус неба

разжимает два крыла

бабочке, с которой не был

он до самого утра.

 

И глаза, что отразились

у его тоски в лице,

шелестят под желтой липой,

где стоял он налегке,

 

и уводят, словно дудки

с чернозёма и холма,

где пастух стоит прозрачный,

словно мама и зима.

 

Он стоит совсем не жуткий

в спелой бабочки руке –

растворенный словно лунки

в человеке и реке.

 

* * *

Вот вода, испугавшись, прижмётся ко мне –

как дыханием выдох вернуться обратно

всё пытается в горлышко полых костей –

словно свист винограда.

 

Вот воды этой ржавый птенец и гордец

разжимает со скрипом посмертную почву,

лабиринты её ощутив средь колец

своей плоти непрочной.

 

Вот вода, как зерно, местным стала вином

и свистит и зудит из ветвей и сороки,

заблуждается, чтобы прижаться ко мне

как царапина – мокнет.

 

А вины не бывает – пока здесь живёшь,

и царапает горло птенец виноградный –

принимая и жизнь, и присмертность свою

как бы выдох из тени, почти как награду.

 

* * *

Где-нибудь ни здесь и неприлично

глотку разгибая, как спираль,

мой скворец – подобен речи бычьей

и, скорей всего, такой же враль.

Здесь же садовод из перегноя

смотрит, как в лорнет, земле в песок:

у него в руках, как Бог разводы

и такой же масляный висок.

У него под лейки дирижаблем

тоже ангел как сквозной – парит –

синий шмель и, видимо, о разном

на наречьях чистых говорит.

И меж них, в холодном промежутке,

протекают рыбы и июнь –

жизнь скворца рассечена, как плоскость,

и растет меж жабр воды, как вьюн.

Где-нибудь ни здесь и неприлично

жизнь скворца дрожит на волоске,

шмель гудит, как Бог, всегда о личном –

садовод взлетает налегке.

 

* * *

Чеширская улыбка стометровки

вдаль удаляет тело бегуна,

и он стоит в самом себе не тонкий,

распухший, словно родина слона.

 

А в центре у него, как у вокзала,

повисла люстра на гирлянде птиц,

и слышен голос из её провала:

скорее в бег, как в зренье, обернись.

 

И сумерки из йода поднимаясь,

как кхтулхуфхтанг, и примут и простят,

когда он бег свой небесам доставит,

улыбку покидая, словно ад.

 

* * *

Лист, разлинованный как ангел,

лежит, роняя хлорофилл –

под светом то со всем истает,

то соберётся из обид,

 

и мне лицо пройдёт иголкой,

перешивая тень мою,

и, как попутчик с верхней полки,

предложит пайку, как в раю.

 

И кто во мне зашевелится,

как будто обретаю вид,

и вдруг умрёт (читай: приснится –

тому, кто здесь со мною спит,

 

кто говорит со мной оленьим

своим мерцающим лицом,

где оставляем отраженье,

когда уйдём,

 

когда, нанизывая листья

на нити уточек, мальков –

неразличимы, словно ангел

уже таков.

 

* * *

Неумышленно дыханье

спрячет нас к себе в карман –

никому не наказанье,

состоящее из ран,

 

что в стрекоз сплелись гирлянды

в продырявленном боку

и болят по-человечьи.

В первый раз, когда смогу

 

ощутить своё дыханье,

как ангину и ожог,

уксус вынет из кармана

мой прекрасный эпилог,

 

где идя по спелым лужам

в белом венчике шмелей

собран, если был разрушен,

из печали и зверей,

 

из стеблей чужих дыханий,

что вошли в рот стрекозой,

яблоком и местной стужей,

надкусившей мой покрой.

 

* * *

 

Виктору Коврижному

 

Не здесь – просторно и легко,

хотя, возможно, высоко

в виске у бабочки моё

всеодиночество идёт.

 

«Нехорошо быть одному» –

её полёту повторю,

где отпадает плоть моя,

теперь есть, вероятно, я,

 

теперь есть он среди воды

и оставляет в нас следы,

пароли, явки, адреса,

сверкания от мертвеца,

 

отбытия мои в твоё.

Как скрип земли из берегов

ты, бабочка, лети, лети

как часть меня, себя, воды –

 

где непросторно высоко

свет плоти в свет земли идёт,

где в темноте слышны шлепки

по титьке ножевой воды,

 

и с бабочкой летит щенок

теперь со/всем не одинок.

 

г. Кыштым, Челябинская обл.