НА КРАЮ БУЛОНСКОГО ЛЕСА

 

 

*

постанывал от наслаждения

покрякивал от удовольствия

причмокивал от восхищения

и другими способами опережал

равнодушие нетребовательных современников

к происходившим в его душе открытиям

 

 

НА ВЫСТАВКЕ

Предмет изысканных полотен

И песен диких и простых, –

Наивно притязанья плоти

В них отразятся, поостыв:

 

Румянец щек, пунцовый ротик,

Конечностей игривый стык,

Над нимфой нежною застыл

Амуром занесенный дротик.

 

Плечо ли круглое, бедро ль

Заглавную свою сыграет роль,

Когда начнет спектакль дева?

 

Спешат увидеть нищий и король,

Магнат задумчивый и обитатель хлева.

О, вот она, царица смертных, Ева!

 

ДВА ОСТРОВА И МОСТ

Между этой страницей Эзры Паунда, случайно открытой на рынке поэзии,

И той, бомжа-анархиста Мишеля Годена, вывешенной на мосту святого Людовика,

 

лежало пространство – преодоленное на велосипеде –

множества взглядов, почувствованных на себе,

увиденных лиц с отпечатками судеб,

со следами ночного страха и утреннего отчаяния,

тел, источавших накопленный жар

летнего дня, запахов плоти, замаскированных

мастерством парфюмеров.

 

Между той страницей, напечатанной в книге весом более фунта,

и этой, выведенной – высунув язык – рукою клошара,

произошли встречи знакомых.

Люди всё делают для избегания неожиданностей,

у них вместо мыслей пароли для опознанья своих.

Страхуясь – извините – от неприятностей,

они убивают – бедняжки – в зародыше возможность открытия.

Ибо одна эврика восклицает от радости,

а другая – ее родная сестра – закричит от ужаса,

по крайней мере, нахмурится.

 

Эти две странички не столь уж различны,

они – по большому счету – почти одинаковы,

хотя фунты Эзры накормили рой американских профессоров,

а пересчитать читателей манифеста Годена хватит пальцев одной руки.

Эти странички – стенки одной и той же воронки,

(…крылья одной и той же вороны,

дверцы одного воронка судьбы…)

куда утекло пространство этого дня,

рассеченное пересечением на велосипеде,

куда осыпалось время: мгновений песок золотой.

 

Смысл написанного не имеет силы закона,

он всего лишь приманка культурного

времяпрепровождения,

пища ума, все еще неустанно надеющегося

на постижение чего-нибудь неизменного.

 

Не пора ли стремиться к финишной – извините – прямой,

где больше нет поворотов, скрывающих дряблости плоти и хрупкость костей,

а в конце бесстыдство смерти спрячется, наконец, под землю.

 

Но мне не хотелось бы закрыть рот

 

на грустной ноте:

накануне я любовался лицом

одной из красивейших женщин Лютеции!

А теперь уже небо светлеет. Одинокое пение

ночного дрозда утонуло (почти) в утреннем щебетании воробьев,

утешая, лаская и убеждая в невозможности исчезновения.

 

*

Когда она, качнув бедром,

Рождает головокруженье,

Изнемогающим пером

Изображаю плоти жженье.

 

О, подожди, благая Ева,

Дай созерцать тебя опять

В движеньях радости иль гнева,

И всю тебя запоминать:

 

И этой возрожденья мощи,

И блеск очей, и кожи гладь,

И Евиной мерцанье рощи,

И ног неповторимых стать.

 

*

Ее тело взглядом ела

Возбужденная толпа

И в мечтаньях страстных млела,

Утирая пот со лба.

 

 

А она своим коленом

И движением бедра

Всё манила нежным пленом

И блаженством до утра.

И когда в изнеможенье

Имя женщины назвал,

Вдруг исчезло наважденье:

Он во тьме один лежал.

*

à K.T.

Под крышей крепости сонета

Твой образ нежный будет жить,                                       

Готовясь к приключеньям лета,

На письмах старых ворожить,

 

Под ветра заунывный лепет

Воспоминанья ворошить,

Костюм любви волшебный шить, –

Он скроет стан, великолепен.

 

На вздохе приоткрытый рот

Зубов мерцанием жемчужным

Счастливый обещает год.

 

Смеясь над холодом наружным,

Переплывем пучину вод

Усилием ресничек дружным.

*

Его волнует опечатка

И фразы убежавший смысл,

Ей позабытая перчатка

И то, что он под шляпой лыс.

 

Но если вдруг остановиться

И шляпу приподнять рукой,

Увидит, что другие лица

Идут задумчиво толпой.

 

Себя так вынув из движенья

И наблюдателем явясь,

Он созерцает блеск мгновенья.

Судьбы таинственную вязь.

 

 

 

 

*

В Париже нищие палатки,

Как совести больной заплатки,

Пришиты Богом тут и там.

Несется к слуху гул и гам –

Вот страсти вышли стадиона,

Как варвары во время оно,

Капралы держат их в кольце

С забралом крепким на лице.

Но жертву средь себя отыщут

Толпы взъерошенные тыщи:

Омытый бешенством футбол

Забьет любви – кровавый гол!

Палатки нищих ночь глотает.

Красавец-город засыпает.