Ибрагим Ибрагимли

Из цикла «Дни недели» (пер. Надира Агасыева), Притчи (Пер. Лачина)



Из цикла «Дни недели»

Понедельник
  

Спускаемся по ступенькам. О брате не скажу, но мое  внутреннее, сокровенное «я» опять беседует с внешним — жалуются друг другу на жизнь. Не знаю, как с вами, а со мной изредка такое случается. И если уж внутренняя моя суть встретилась с внешней, то расстаться они никак не хотят — можно подумать, больше никогда не встретятся. Чтобы им не мешать, я стараюсь все чувства и ощущения  привести в соответствие с ритмом внутреннего и внешнего «я», и вот так, осторожно ступая, спускаюсь по лестнице и наконец останавливаюсь перед домом, в котором живу. Останавливается и мой брат. Он даже не спрашивает, почему я стою (это и к лучшему: много будет знать, скоро состарится, у него и так уже седых волос хватает). Так и стоит он покорно рядом со мной. Словно тень. Когда брат такой вот тенью идет то справа, то слева от меня, или просто молча стоит рядом, значит, его что-то гложет. Сколько бы я ни спрашивал,  он никогда не скажет причины, сошлется разве что на легкое недомогание. Мне такое его состояние, признаюсь, только на руку. На прогулках он мало говорит, а то и вообще гулять не выходит, и тогда я иду один. Иногда побыть одному приятно. Вот и сейчас, остановившись перед домом, я чувствую, до чего мне хочется побыть одному... Нет, как бы правильно объяснить: я остановился перед домом  не из желания остаться в одиночестве. Клянусь Аллахом, я и сам не знаю, почему остановился. А потому как не знаю причины (за что прошу  у вас прощения и заверяю, что как только найду причину,  непременно вам о ней поведаю), начинается беседа с самим собой.
— Ну, и что ты встал?
— Не знаю.
— Кому же знать, если не тебе?
— Никому.
— Тогда думай и ищи причину.
Сколько бы я ни злился сам на себя, я остаюсь спокоен. Поначалу хочется себе ответить, но вскоре желание пропадает. Думаю: ну какой смысл отвечать самому себе? Вот если бы кому-то, тогда другое дело. И потом, для чего мне  искать причину? Да и мне и терпения не хватит! Может, раз терпения не хватает, предоставить все на волю времени?.. Жду ответа.  Но оттого, что ни сердце, ни  разум не отвечают, снова вступаю в диалог с самим собой.
— Ну, что скажешь, положиться ли на время? Как думаешь?
— Даже не знаю, смотри сам, делай, как знаешь.  
«Ну, с Богом», — говорю я себе, но поступаю по-своему — отдаюсь во власть времени: пусть само решает. Почему-то мне кажется, что время будет работать на меня. Видимо, я выбрал верную дорогу. И я сразу же чувствую, как что-то втягивает меня за собой в мою собственную жизнь. Наверное, это сегодняшний день — понедельник вливается в течение моей жизни. Точно: понедельник всегда входит в него постепенно. А потому этот день не сразу вошел в мою жизнь, и потому лишен горестей, что он только-только вырвался  из четырех стен огромного, полного горечи и бед дома, в котором я живу. Значит, мой понедельник, покончив с горестями и бедами, приноровился к потоку моей жизни. И почему в понедельник так беззаботно мое существование? Не только в этот понедельник, но все последние недели (видимо, в моей жизни что-то происходит, просто я этого пока не чувствую; но будь, что будет, лишь бы к добру). Но была еще другая причина, кроме отсутствия боли и горечи. Всегда не жизнь моя зависит от понедельников, а понедельники — от моей жизни... Так вот, только теперь я понимаю, чем объясняется такое запаздывание (ведь все прожитые мною недели понедельники как-то быстрее приходили в соответствие с моей жизнью). Успокоившись от того, что понедельник влился в мою жизнь, соразмерился с нею, я иду дальше (но, скажу я вам, если бы понедельник не пришел в соответствие с ходом моей жизни, хоть мир перевернись, я бы с места не тронулся, разве что не пошел бы ни на какую прогулку, а вернулся домой), и мы выходим  на улицу, по которой обычно прогуливаемся. Брат мой внимательно оглядывается, и под его присмотром — а он следит за мной, как за маленьким — мы переходим дорогу. А что ему, бедняге, остается? Напуган: несколько дней назад меня на этой дороге чуть не сбила машина. Брат знает, что если уж я задумаюсь, то ни на что не обращаю внимания, поэтому, переходя дорогу, всегда присматривает за мной. Однако странно, что когда рядом со мной никого нет, я на проезжей части очень собран. Видимо, если кто-то рядом, я вверяю ему свою жизнь, но, конечно, не чужим, а только родным.
Сначала идем по улице вверх. У меня возникает непонятное желание встретить кого-нибудь или что-нибудь. Сказать по правде, врасплох оно меня не застало: в понедельник такое неясное желание для меня дело обычное. Даже не знаю, к добру ли это (с Божьей помощью все будет хорошо), но отведенные мне судьбой понедельники я проживаю иначе, нежели другие дни, и совсем не так, как другие люди. Мне кажется, что понедельники, созданы ли они Аллахом или миропорядком, они мои, вписаны лишь в мою судьбу, и к другим людям отношения не имеют. А если и имеют, то косвенно,  как будто люди для того и существуют, чтобы что-то довершать в моей жизни и моих понедельниках... (Здесь неожиданно обрывается связанность мысли, я забываю, что хотел написать, останавливаюсь, начинаю думать, искать...) Да, вспомнил! Я не просто так пришел к мысли, что понедельники — это мое, что мне одному они предназначены судьбой, а методично прослеживая дни недели. По понедельникам сон мой, как правило,  легок, и помимо обычных вещей со мной происходят необычные, неожиданные, которые и связывают мою жизнь с Аллахом. И происходит это тогда, когда  и человечество, и Аллах, при всей их незримости и непостижимости, вверяют мне гармонию вселенной. Я  существую в двух мирах одновременно. И старею не я, проживая свою жизнь после смерти в том другом мире, а моя смерть. Она стареет, чтобы умереть раньше.  
От того ли, что стареет моя смерть, или от того, что все самое доброе во вселенной Аллах и человечество незримо вверили мне, а может, еще по какой причине, но именно в понедельник я нахожу то, что в другие дни недели утрачено, украдено у меня миром и временем. Но главное, именно по понедельникам везде — на улицах, по которым прохожу, в людях, которые  проживают этот день для того, чтобы что-то завершить, создать какую-то целостность в моей жизни, словом, во всем,  имеющем отношение к Аллаху, я ясно вижу его след, его руку. И, приметив, ступаю по следам, по тем меткам, которые оставил Бог на земле, на улицах. По следам Аллаха мне хочется добраться до места, где он живет, где прячется от людей. Тщусь узреть и его незримость, и его самого. И сейчас, в эту минуту, когда вы своими действиями, своим существованием как-то дополняете мою жизнь (ведь сегодня понедельник), я, полный все теми же смутными ощущениями, прогуливаюсь вместе с братом по тихой улочке позади дома, в котором мы живем. Погода сегодня прямо будто улыбается людям — не то что в предыдущие дни. Я вижу: она мне улыбается,  вижу и на небе, и на облаках следы, оставленные Аллахом. А следы, оставленные им на земле, улыбаются моей жизни. Словно улыбкой выводят мое счастье и мою судьбу к солнечному свету и, смешав свет счастья со светом солнца, вписывают в счастье и в судьбы земли. Вернее, это не они, а — чего скрывать — я сам вписываю. Но пожалуйста, не говорите, мол, ты только посмотри на этого счастливчика, сам вписал в свою судьбу счастье... А впрочем, как хотите. Все равно, с Божьей помощью, ничего со мной плохого не случится, потому что во мне живут и сливаются воедино те два потока света... А потом, не называйте меня счастливцем, взгляните на меня, видите — во мне все еще слиты два потока света, свет солнца и свет счастья, я стою в месте их слияния и смотрю на младшего брата, который гуляет со мной. Он все о чем-то говорит, а я, оттого что во мне сливаются эти два потока, ничего не слышу. Так мы и идем. Мы движемся в этом слиянии, не дающем мне как следует вслушаться в слова брата, и я вижу счастье и судьбу земли. Это еще больше отдаляет меня от того, что говорит брат, а он все говорит и говорит. Я так далек от него в эту минуту, что мне кажется, когда брат открывает и закрывает рот, будто он понарошку ест воздух. Потому что говорит он не мне в лицо, а глядя прямо перед собой. Если бы это было не так, он говорил бы, глядя на меня. Не знаю, замечает ли брат, что я не слушаю его. Если и замечает, то виду не подает, а может, просто привык  к такому моему состоянию. Как бы там ни было, лишь бы он на меня не обижался.  
Я кладу руку на сердце, где счастье и судьба земли кружатся в слиянии двух потоков света, и беру счастье и судьбу земли, и об этом не ведает ни мир, ни сам Аллах...  
Я в середине понедельника. Счастье и судьба земли в моей руке. Может, это оттого, что Аллах дарит мне понедельник — первый день недели. Хотите вы или не хотите, но Аллах подарил его только мне.


Суббота


С чего бы начать? Не знаю, откуда, с какого момента начать писать о субботе. Какой  бы ее миг мне ни понравился, сверкнув, в глазах моих, в дне моем он тотчас же гас. Я во власти мгновенных сполохов субботнего дня. Они тянут меня в разные стороны, и я не могу остановиться ни на одном. Из-за моей нерадивости и неумелости они начинают драться между собой за право попасть мне на глаза. Пора мне уже выбрать какой-то один, не то от злости они вконец разбушуются и, уничтожив мое настоящее, унесут меня в прошлое, навсегда лишив будущего. Или же, поубивав друг друга, навсегда приведут мое прошлое к смерти, и останусь я без прошлого. А это, можно сказать, есть потеря части собственной памяти. Частичная же потеря памяти означает, что ты разрываешь и выбрасываешь прочь одну из нитей, которая через память связывает тебя с этим миром,  с  самим Аллахом. К тому же выбрасываешь в такое место, что не найти ее потом ни на том, ни на этом свете. Разрыв одной из нитей, связывающих тебя с Аллахом, равносилен отказу от жизни на земле. И чтобы ничего такого не случилось, я обратился к самому себе.  
Я (сам себе, в волнении): Что стоишь, выбери же один из прошлых моментов жизни. Смешал все былое в кучу! Если так пойдет, сам знаешь что будет... Храни тебя Аллах от того, что может быть.
Очутившись перед  необходимостью выбора, я стал торопливо перебирать моменты своей  жизни. Не зная, правильно поступаю или нет, вернее, не обращая на это внимания (честно говоря, необходимость выбора привела меня в такое замешательство, что мне и не вспомнилось ни о чем таком), я выбрал один момент. Это была моя прогулка по улице за нашим домом. Выбрав, я остановился посмотреть, по сердцу ли он мне. Кажется, несмотря на спешку, выбор был сделан верный: сердце стучало ему в унисон. Наверное,  в моменте, о котором идет речь, было что-то, о чем я не знал, раз сердце отозвалось на него. До сих пор сердце меня не обманывало — посмотрим, как теперь… Перейдем, уже наконец, к делу, собственно, к самому моменту. Перейти-то перейдем, я не возражаю. С вашего позволения, и этот момент, и все то, чему положил он начало, я представлю вам по-другому, так, чтобы бросалось в глаза. По-моему, такое стоит выделить в записях своих. Пожалуйста...
Я о своем дне (очень неохотно). Будучи дома, я нашел время, пришедшееся мне по сердцу. Мне хотелось погулять. Но почему-то этого было недостаточно, чтобы я спокойно отправился на прогулку. Виной тому были мои ноги. Они не меня не слушались, а сердца моего. Несмотря на это, не желая обижать сердце, я вышел из дома. По дороге из-за противоречивых чувств я оказался словно меж двух камней. Сердце вело меня на дорогу позади дома, а ноги тянули обратно. Можно сказать, что ноги свои я волоком тянул за собой. Непонятно, почему я убеждал себя, что надо дойти хотя бы до нижнего конца улицы и увидеть диких голубей, то прячущихся в кронах деревьев, то прохаживающихся  по асфальту и давно уже вписавшихся в атмосферу улицы, где я прогуливался. Кажется, среди тех деревьев было их гнездо, потому и держались они здешних мест, но, сказать честно, до того времени я не обращал на это внимания. Теперь же, еле волоча ноги, я твердо пообещал себе, что сегодня, то есть в субботу, непременно выясню, на каком из деревьев гнездо. По неясной причине мне хотелось как-то пообщаться с этими птицами, прикоснуться к ним... Как ни прибавлял я шаг, ноги не слушались ни меня, ни сердца моего. Может, поэтому, как ни удивительно, придя на место, я остановился и обратился к ним: «Почему не хотите двигаться, ну что бы я делал, останься дома, писать неохота, заняться нечем, так гуляйте себе на свежем воздухе, что вам стоит». Но они не обратили на слова мои внимания. От такого невнимания я твердо решил для себя, будь что будет, назад я не вернусь, буду гулять ногам назло. Волоча ноги, направился  вверх по улице. Это, правда, нельзя было назвать ходьбой. Это больше было похоже на вымученное от безысходности шагание моих ног. Эх, на что бы ни было похоже, важным было продвижение вперед. Плохо ли, хорошо ли, но я занят был своим делом. Для меня основной задачей было то, чтобы сердце слушалось меня. Когда сердце тебя слушается, как бы там ни было, ты приходишь туда, куда хочешь. А чтобы прийти туда, я должен был, забыв о том, что ноги мои едва волочатся от безысходности, слушать свое сердце, остаться с ним один на один. Так я и сделал. Оставшись с ним один на один, скоро я слился с атмосферой улицы, по которой гулял. Но не улица с атмосферой моего сердца. Вполне возможно, что в основном из-за этого сердце мое и все, что на улице этой имело ко мне отношение, попали в водоворот моего безысходного шагания. Этот водоворот безысходного шагания командовал всеми моими действиями.
Так и остался я, не сумев выглянуть изнутри себя наружу. Что бы мне такого сделать, чтобы и улица пришла в соответствие с атмосферой моего сердца?
На меня и на чувства мои плохо подействовало то, что еще до того, как безысходность походки стала властвовать над моими действиями, начиная с того самого отмеченного мною момента, я стал забывать нечто пережитое в жизни моей, какие-то вещи, что обычно приводили меня и улицу, по которой я прогуливался, в соответствие с сердцем моим, не давая жить мне ни на этом, ни на том свете. (Именно в это время я понял, что единственное, что может привести в соответствие с сердцем моим улицу, по которой прогуливаюсь, вывести из безысходного положения, в которое попал я, это то самое пережитое, что может помочь мне выглянуть из собственного, внутреннего, из самого себя в этот мир). Беда была в том, что с этим я не жил ни в одном из миров,  имеющих отношение  к тому или к этому свету. Словно что-то или кто-то в своем мире изолировал меня  в моем добром здравии от жизни и существования (да, я забыл сказать, что человек, который не может выглянуть из самого себя в этот мир, принадлежит иному миру). А от того, что жизнь моя попала в водоворот безысходности походки моей, мгновения (кто знает, может, и не мгновения, а долгое, имеющее протяженность время), изолированные от жизни и существования на том и этом свете, скатились на самое дно существования. И каждый раз, с трудом делая шаг, я будто с усилием вытягивал ногу со дна такого существования. От того, что передвигался с таким трудом, я не мог догнать, как ни старался, даже дикого  голубя, вышедшего из-за деревьев и осторожно шедшего впереди. Мне же так хотелось дотронуться до него, что ни сказать, ни представить. Если честно, то я решил, что догнав голубя и дотронувшись до него, смогу избавиться от состояния, в котором находился. Желание прикоснуться к нему было просто неодолимым (не знаю, может, я, не ведая того, что-то предчувствовал). Вероятно, это желание подвигло меня на действие, которое опять покажется вам странным. С чистым сердцем говорю, я ничего не ждал от этого прикосновения к дикому голубю. Ничего не желая и не ожидая, я, не обращая внимания на прохожих, стал упрашивать голубя: «Ты же видишь, что у меня сил нет ноги переставлять, умоляю, дай до тебя дотронуться. Подойди поближе, молю, подойди поближе». Дикий голубь, то ли услышав мои мольбы, то ли потому, что сам так решил, в растерянности остановился. Оглядевшись  по сторонам, повернулся и пошел прямо на меня. Чтобы не спугнуть его, я стоял, не дыша. Взяв себя в руки, собрал силы левой ноги. Когда голубь подошел ко мне, я просто слегка пододвинул ее к нему. Как только нога моя коснулась голубя, он тотчас взлетел. Взлетая, птица крылом задела мою левую ногу и улетела. Когда голубь пропал из виду, прошло совсем немного времени, как я почувствовал, что муки безысходного шагания оставили мои ноги. Словно кандалы с них спали и полетели на дно чего-то (видите, я не знал: оказывается, выход из всего происходящего был в крыльях дикого голубя). Я внутри и я снаружи, а главное, сердце мое обрело крылья, вырвало меня со дна того и этого света, куда я провалился, из жизни, изолированной от того и этого света, и если на том и этом свете есть еще какой-то мир, вознес меня на самую вершину его (скажу и то, что теперь и улица, по которой я прогуливался, слилась с атмосферой сердца моего).
На той высоте мне было видно Аллаха, а Аллаху — меня.

перевод Надира Агасыева


ПРИТЧИ

Желание жить для себя


Сегодня мне никуда не хочется идти. Даже по важным делам. Причиной тому не телесная слабость или депрессия. Отчего-то неохота выходить куда-либо из дому. Хочется просто смотреть телевизор, читать книгу, которая сейчас по душе, да ещё думать на волнующие меня темы (такое настроение у меня нечасто, но бывает, я даже дал ему название: «желание, или каприз, остаться дома с самим собой и заняться своими мыслями»). А думать о желанном я очень люблю. В нынешний период жизни для меня нет ничего более важного, даже считая творчество. В размышлениях о волнующем душу я вижу самопостижение, пусть это и нелегко. Если б вы знали, чего стоит взирать на себя со стороны, и каких страданий мне стоит этот процесс, потому как трудно простить себе грехи и ошибки, видимые сторонним взглядом. Ведь видя всё это, человек понимает, чего он стоит, и такой проникается к себе ненавистью, что я никому не желаю мучений, перенесённых мной в состоянии этой ненависти к себе. И потому мне кажется, что живу я только и только для себя (ведь в последнее время жить для себя является основной моей целью). При этом я имею в виду также проживание, переживание других людей и явлений. В подобном образе жизни главным для меня является одно обстоятельство. Возможно, причиной тому эгоизм. Наблюдение за окружающими, их страданиями  в проживаемой без меня жизни возвышает меня в собственных глазах. Откровенно говоря, это и есть главное для меня обстоятельство — ведь последние четыре года я для себя и прожил, и эти самые четыре года весьма{…}
Но при всём этом мне порой кажется, что я не вполне понимаю, что значит жить для себя. Хорошо, что подобное настроение находит на меня лишь изредка — признаться, в противном случае я не знал бы, как жить, на что опереться в этой жизни — да и не стоит об этом писать. Главное то, что, слава богу, у меня есть право мыслить в этом сумасшедшем мире, и, по-моему, в этом мире для человека вопросом самолюбия является именно возможность мыслить по своему разумению.
Слава богу, что у меня есть возможность усесться в кресло в самой большой комнате нашего трёхкомнатного дома и предаваться размышлениям (отмечу, что сегодня это доставляет мне особое удовольствие). Размышлять обо всём меня касающемся. Хотя рой мыслей пролетает в голове бессвязно, хаотично, я рад, что могу хоть немного пожить для себя. Ведь одним из главных условий для этого является нахождение во всех явлениях современного мира хотя бы малого сходства с собою, со своей судьбой.
Я размышляю, удобно усевшись, и должен сказать, что в этом занятии меня привлекает несколько моментов, которые я сейчас и перечислю.
Первое: думая о волнующем душу, чувствую, что способен на всё желаемое мною в этом мире.
Второе: этот самый мир я ни к кому не ревную. Я считаю, что этот мир и всё в нём пребывающее больше ни к кому не относятся. Но, думая о нежеланном, не берущем за душу, не побуждающем меня жить для себя, проживая обычные минуты, часы и дни, я ощущаю, что нет на земле человека, настолько отрешённого от мира. Скажу откровенно, что именно по этой причине я весьма ревную к людям этот мир со всем пребывающим в нём. Но вы при этом должны учесть, что есть нечто высокое в том, что предметом ревности является именно мир (ведь мы, люди, обычно ревнуем из-за любви).
Третье: думая о желанном, я, хоть это и нелегко, идеализирую себя в своих глазах, и идеалом для меня предстаёт не кто-то или что-то, а я сам. И это вполне удовлетворяет меня, ведь главное моё желание — чтобы выглядеть идеалом не в чьих-либо, а именно в своих глазах (удивительно, не правда ли? Откровенно говоря, мысли окружающих меня не интересуют, и к тому же я не имею желания предстать в их глазах идеалом), думаю ли я о желанном или нет.
Четвёртое: я знаю наверняка, что при подобных размышлениях смертный час отдаляется от меня на непостижимое расстояние. И по этой причине мне кажется, что при наступлении смерти в первую очередь она отнимает у человека способность мыслить, а потом уже отделяет душу от тела, ибо именно мышление удерживает душу в теле.
Пятое: думать о желанном означает также мыслить о недосягаемом, о других слоях действительности, в недосягаемых и необъятных просторах мира (я верю, что когда-нибудь достигну и их).  
Я в той же комнате. За всё это время я не сдвинулся с места. При включённом телевизоре я думаю о волнующем меня. И в процессе этого размышления живу для себя. И мне кажется, что если человек переживает, проживает кого-то или что-то вне себя, то смерти уничтожают друг друга, а не людей.        
                                                                  

Неведомое чувство

Никаких тем в голове у меня не было. Но при этом преисполнявшее меня некое неведомое чувство тянуло к письменному столу. Почитая его обманчивым, некоторое время я медлил сделать это, ходил из комнаты в комнату. Точнее, ждал, когда оставит меня это ощущение. Не понимал, что человек способен избежать чего угодно, кроме охвативших его чувств. Но, отчего-то почитая это чувство ложным, я не относил к себе это положение.
Но он во мне только усиливалось. Становилось ясным, что противостоять ему я не в состоянии. Прошло некоторое время, и я убедился в этом окончательно. Оно подчинило меня полностью, когда я переходил в большую комнату. Я взялся за ручку и тетрадь. И перед белым листом обратился к сему нераспознаваемому чувству: «ну вот перо и бумага, что же ты продиктуешь? Ведь нет у меня никаких тем». И сосредоточился на этом ЧУВСТВЕ, что оно продиктует… ничего. Выждал немного — опять ничего. Подумал, есть ли у меня тема, точнее, идея насчёт самого начала работы… Ничего похожего. Мне не верилось в это, но так и обстояло дело.
Посмотрел я на белую бумагу, посмотрел, и за неимением лучшего написал несколько фраз: «отчего-то я не в состоянии ничего написать, видимо, вновь я обманулся в своих чувствах, а ведь я на том этапе творчества, когда не время поддаваться ложным чувствам».  
                                                                            

Вне мира
( Безмирье )
    

Раздевшись, я улёгся в кровать. Устраиваясь поудобнее, подумал — хорошо, что вполне утолил жажду, вдоволь напившись чаю. Значит, не придётся вставать посреди ночи, дабы выпить ещё. Правда, и напившись до отвала, я испытывал проблемы, приходилось, просыпаясь, идти в туалет. Но если и придётся идти в туалет, это займёт куда меньше времени, чем заваривать чай и пить. Потому что встать посреди ночи и хотя бы подогреть чай — а неподогретый чай я не пью, и вообще не пью ни воды, ни холодного чая, потому как от чего-либо холодного у меня болит горло — это занимало немало времени и я окончательно отходил ото сна, и требовалось ещё долгое  время, дабы снова заснуть. Это кончалось тем, что я зевал весь день напролёт, во всяком случае, с момента пробуждения до самого полдня. Подобного рода бессоннице я предпочитал выпить чаю побольше и, пробудившись, идти в туалет. Каждый вечер, перед сном, я пил чаю побольше. В чрезмерном потреблении чая для меня был и ещё плюс. Я подметил, что потребляя много чая, я просыпаюсь с чувством голода, а так как я могу вволю наесться только утром — днём и вечером я ем мало, чтобы не полнеть — то я предпочитал по вечерам пить чаю побольше (откровенно говоря, одной из причин чрезмерного потребления чая был голод, ощущаемый после скудного ужина). Правда, домашние не советовали много пить перед сном, мол, это нарушает сон. Я сравнил, каково пить чай перед сном много или мало, и заметил разницу. Заметил, что чай в большом количестве  не мешает мне спать, а напротив, навевает сон. Порою сон оказывался столь крепок, что, пробудившись, я медлил идти в туалет, оттягивал время. Множество раз, вновь погружаясь в сон, я не шёл в туалет вовремя, и просыпался вторично от обжигающей мочи, и тогда уже приходилось вставать. Впрочем, нарочно посещение туалета я не откладывал. Потому что чувство обжигающей мочи вызывало у меня дурные сны (видимо, это влияло на мою психику во сне). Это действительно было так. Проверял — и неоднократно — когда ленился сходить в туалет, то той же ночью обязательно видел тяжёлые сны, а днём они претворялись в реальность, при этом вплоть до мелких деталей (я установил также, что когда снилось что-нибудь приятное, то в отличие от кошмаров в жизнь они не претворялись). Потому, видно, что жизнь моя и переживания  не отличались от извергаемой мною мочи. И то, что приятные сны не реализовывались — уточню, что сновидения тяжёлые от моей мочи ничем не отличались — объяснялось тем, что положительные сны на мочу походить не хотели. Мне казалось, что тяжёлые сны, претворись они в жидкость, цветом и запахом совпадут с мочой. Поэтому после этих снов возникало ощущение, что моё тело, мозг, глаза чем-то запачканы. И все об этом знают, просто виду не подают из этических соображений. Замечу, что волновало меня не мнение окружающих. Дело в совсем ином. У меня сложилось убеждение, что в момент моей смерти все ночные кошмары, пребывающие в моём теле, в мозгу и глазах, претворятся в мочу; и когда друзья и близкие, похоронив меня, придут через несколько дней на могилу, то увидят могилу залитой жидкостью цвета мочи. Это было бы для меня позором. Иметь такую могилу для меня было всё равно как обмочиться. Мне казалось, что раз при жизни моча, не испущенная, преображается в кошмарные сны, то эти кошмары преобразятся в жидкость цвета мочи и зальют мою могилу. Я считал, что если могила будет в жидкости подобного цвета — моча у меня жёлтая — то душа моя никогда не сможет вырваться из тела. Это обстоятельство не давало мне покоя. И вот у меня сформировалось интересное, и, я бы сказал, неожиданное —  для всех — заключение, что пребывание души в моём теле после смерти может навести бога на критические размышления. Например, бог может помыслить, что как же этот человек прожил жизнь, что у душа у него от тела не отрывается. Или решит, что у покойного в теле и в прожитой им жизни укромного уголка не осталось, не запятнанного грехом, потому и душа от неё неотрывна. Я точно знаю, что подобное мнение обо мне бога окажет на мою загробную жизнь вовсе не положительное влияние. Думаю, что бог не даст мне — ни телом, ни душой — пребывать в ином мире. Останусь без того мира и без этого. Может, это наиболее болезненная форма смерти, это примерно равнозначно тому, когда негде схоронить тело, уже лишённое души, ни в одном из миров. А это одно из наиболее оскорбительных положений. Правда, если для тела такая ситуация и оскорбительна, то для подобных мне лишиться захоронения тела выгодно. Зато в этом пребывании тела вне миров немногие узрят могилу, залитую жидкостью цвета мочи. А те, что увидят, те, что, подобно мне, останутся вне миров, умерев той же мучительной смертью — по-моему, от сотворения мира подобных людей, чьи тела пребывали в столь же оскорбительном положении, наберётся по меньшей мере человек сто пятьдесят — они не выкажут ко мне того отношения, что другие люди, не в этом мире, не в том. Мне нужно было именно такое пространство, присущая ему атмосфера, дабы пребывать в нём в спокойствии. Мне казалось, что там я буду избавлен от тягостных сновидений. От них я хотел избавиться любым способом. И как можно быстрее. Ибо в них было столько с реальностью несхожего, что подчас мне начинало казаться, что я живу двойной жизнью. В этой жизни и в хаотических кошмарах снов. Отмечу, что проживаемые мною жизни — в кошмарном хаосе снов и в реальности — то есть реализация кошмара снов в различных формах вследствие несвоевременного извержения мочи, даже, я сказал бы, вторжение иного мира посредством снов в реальность показывало, что эти сны, претворившись в жидкость цвета мочи (разумеется, загрязняя при этом моё тело, мозг и глаза), могут залить мою могилу и до моего отбытия в мир иной. А это означает, что во избежание этого мне желательно проживать, переживать виденное в хаосе снов, пусть даже неприятном, исключительно в снах, в иной реальности. Да не то чтоб желательно, а очень важно. И потому, откровенно говоря, я не хотел размышлять о виденном в этих снах. То есть не стремился осмыслить виденное (достаточно было того, что в том мире могила моя была залита жидкостью цвета мочи, в отличие от здешней могилы). Для меня имели значение лишь несколько деталей другого мира. В этом неизвестном мире, порождённом тягостными снами — нельзя сказать, чтоб уж совсем неизвестном, кое-какие сведения у меня были, хоть я и видел их исключительно во снах — для спокойной жизни мне требовался пространственный простор и малое, даже очень малое количество находящихся там людей. В последнем я был заинтересован по двум причинам.  Во-первых, если эти сны преобразуются в жидкость цвета мочи (что было весьма вероятно, почему я и хотел переменить мир, где я пребывал, но не путём смерти), то они осквернят моё тело, мозг и глаза, и тамошние люди будут меня сторониться (всё могло быть). Потому присутствия людей вблизи от меня (даже со схожей судьбой) я решительно не хотел. В этом я был убеждён. Я считал, что чем дальше буду держаться от людей, тем дольше будет продолжаться моя тамошняя жизнь, увиденная в хаотичных снах. По-моему, это моё убеждение тесно связано со второй причиной. Малое количество людей — человек сто пятьдесят — было мне выгодно, так как бог, на мой взгляд, бог, ввиду малого количества этих людей, не дарует им смерть, а выждет, пока их количество не возрастёт до известной степени, и лишь потом напишет на их лбах их сроки. По-моему, тамошним жителям (и при условии моего среди них нахождения) из-за их немногочисленности написание на лбах их сроков в ближайшем будущем не грозит. Поэтому я надеялся прожить там очень долгое время и реализовать одну свою мысль. Я надеялся пережить многих, оставленных мной в мире этом, увидеть их смерть — мне казалось, что человек, потребляющий много чая, не опорожняющийся  вовремя и видящий из-за этого кошмарные сны, чем-то болен, может скоропостижно умереть, и во избежание этого требовалось только одно, а именно переселиться в мир этих снов, плохо им себе представляемый (представлять его в подробностях не было нужды, довольно было того, чтобы могила не была залита жидкостью цвета мочевины и чтоб жизнь там была бы очень долгой; а это в том мире было возможно, и добавлю, что если человек сможет там жить, значит, тот мир от этого не очень-то и отличается), вот и всё — и чтоб эмоции, переживаемые мною при этом, значительно увеличили бы срок моей жизни. Я был убеждён, что получу удовольствие от их смерти и от лицезрения этого во всех мелких деталях, и, безусловно, эти детали, мелкие и крупные, неважно, удлинили бы срок моей жизни до бесконечности — в этом я был уверен вполне. Это было равнозначно тому, чтобы потопить могилы интересующих меня людей в моей моче. Вот одна из главных причин, побуждавших меня переселиться в мир хаотично-кошмарных снов. Возможно, помри я в том мире, кошмары снов, преобразившись в мочу, не залили бы моей могилы. И это обстоятельство вносило некоторое успокоение в мою жизнь и укрепляло моё убеждение, что выбор сделан мной правильно и в том мире мне ничто не помешает. В том числе и грехи, бывшие за мною в прошлом и могущие быть в мире ином. По-моему, численность его населения (сто пятьдесят человек) и отсутствие на их лбах срока их смерти полностью решали эту проблему. Ведь творимые людьми грехи в этом мире, по меньшей мере, влияли на сроки и уровень их жизни. В действительности я считал, что численность населения в сто пятьдесят человек и то, что видеть их я буду один-два раза в год, уменьшало вероятность содеяния мною грехов (ведь мы грешим главным образом по отношению к другим, а не к себе). Но, хотя вероятность эта была мала, всё же я побаивался, как бы мои грехи в отношении тех людей и себя самого не затопили бы и там моей могилы мочеобразной жидкостью — потому хотел пореже с тамошним населением встречаться. К тому же мне казалось, что если я согрешу в мире дурных снов, то куда бы я ни попал для смытия этих грехов, я и там от них не отделаюсь. И ещё мне казалось, что согреши я и в том мире, ничто не спасёт меня от мучительной смерти. Несмотря на немолодой возраст, мучительной смерти я страшился, и всегда, думая о вероятности этого — из-за моих грехов — всегда молил бога даровать мне смерть во сне, дабы я и не узнал бы о ней. Я считал, что переселение в мир хаотичных снов увеличивало мои шансы на это (отмечу, что мир этот в действительности назывался безмирьем). Это лишний раз подтверждало, что  шансы на желаемую мною жизнь для меня были только в мире тягостного хаоса снов, то есть в безмирье. Попросту сама моя жизнь предназначена для безмирья иного мира.


Старик


Что в нём заинтересовало меня, я и сам не знал. Дни напролёт сидел он под ёлью и продавал семечки (хорошо ещё, что лето стояло, что бы он зимой делал, так же продавал бы семечки под ёлью? Никак в толк не возьму). Тень от дерева прикрывала его наполовину. Старый он был, правая рука не действовала, и чего это он не уселся на завалинку вовремя. Некому было спросить, что ли, чего тебе в этакую жару сидеть подле этой чайханы? Видно, некому, вот и сидел. А я из обычного дела проблему делаю. Впору у меня спросить, какое тебе дело до этого. Может, нуждался он, будь она богом проклята, эта нужда. По правде говоря, сколько я себе ни втолковывал это, а остаться равнодушным к старику не мог. Так жалко было его. Мне думалось, что кроме дома и места для продажи семечек у него ничего нет, и кто-то должен стоять за ним для поддержки, и в первую очередь по причине его старости. Лишь тогда, может, бедняга протянет ещё немного. Чтобы заработать на хлеб, тихо продавал он семечки (судя по его телосложению, больше он ни на что не годился). Чем ему ещё заниматься.
Было в тех местах ещё несколько продавцов семечек, но отчего то жалости к ним я не испытывал. Хотя условия у них были похуже, чем у старика. И на солнцепёке сидели они целыми днями, и на ветреном месте. Глядя на них, хотелось благословить облюбованное стариком место. Благо метро было поблизости, прохожих было много, и потому торговал он активнее других. По поведению других торговцев семечками, по их мимике было видно, что очень недовольны они таким конкурентом. При всей симпатии к старику должен сказать, что на то у них были основания, а кто был бы доволен? Никто, ясное дело. Открыто недовольство своё они не проявляли, но заметить его можно было. Например, принося с собой чай в термосе, ему никогда не предлагали (старик, кроме семечек, ничего с собой не приносил). И распивали чай так, чтоб старик это видел. Его это не волновало, поскольку завсегдатаи чайханы, что была с ним рядышком, без чая его не оставляли. Это пуще раздражало прочих продавцов, и на людей из чайханы они смотрели как на врагов. И не забывали ворчать на них, когда беседовали с полицейскими, которым давали мзду. И не только ворчать, не чурались и грязью поливать, проклинать (а что вас удивляет, не мусульмане они, что ли). Так как по причине летней жары я, как и многие, большую часть времени проводил в тени чайханы, то много наблюдал за происходившим и делал выводы. Заметил, что престарелый продавец семечек не приносил с собой обеда и не отлучался на обед. Потому что, в какое бы время дня ни заходили мы с братом в чайную, старик был там, и сидел за позаимствованным у чайханы столиком с таким видом, будто кто-то запретил ему вставать из-за стола, или же будто если он отойдёт в сторону, то кто-то следящий за ним выскочит и займёт его место. По причине такового его поведения, волнения, и оттого, что он не отлучался поесть, мне было его особенно жаль (кто знает, может, нечего было ему дома поесть, вот он и не отлучался). Но были в его торговле и положительные стороны. То ли оттого, что был он инвалидом с одной лишь действующей рукой, или оттого, что продавал он исключительно семечки, но полицейские денег с него не взимали, даже семечек взамен денег не брали. Не удивляйтесь, это правда. Если бы брали, то по поведению его, по выражению лица это бы чувствовалось. Лично я такого не примечал. И странно было, и интересно, что полицейские ничего от него не требуют. Как будто он и не занимал это место, не торговал. Это более всего и раздражало прочих торговцев, хотелось им знать, чем этот старик лучше них в глазах полицейских. Они думали, что могут это понять, а между тем полицейские и сами не знали, почему не досаждали именно ему. Знал лишь один человек, а именно я. К своему выводу я пришёл после долгих наблюдений. И пишу об этом, потому что неоднократно убеждался в правоте своего вывода. Просто мир пережил этого старика.  Для мира престарелый торговец семечками перестал существовать.

Перевод с азербайджанского Лачина

К списку номеров журнала «ГВИДЕОН» | К содержанию номера