Михаил Юдовский

Шут в сапогах. Армейская повесть в байках

Родился 13 марта 1966 года в Киеве. Учился в художественно-промышленном техникуме и институте иностранных языков. Два года отслужил в армии, на Дальнем Востоке. С 1989 года – свободный художник. Первую книгу («Приключения Торпа и Турпа») написал в соавторстве с Михаилом Валигурой. Книга была издана в 1992 году в издательстве «Эссе».


В том же 1992 году переехал в Германию (город Франкенталь). Долгое время писал для себя, не участвуя в литературной жизни, не пытаясь публиковаться и выставляя свои живописные работы – в странах СНГ, Европы и Америки.


В 2009 году в Украине вышла книга М. Юдовского «Поэмы и стихи». Поэзию и прозу автора опубликовали литературные журналы и альманахи в Украине, России, Германии, Великобритании, Финляндии, Израиле, Австралии и США. В 2013 году издательство АСТ (Москва) выпустило книгу прозы М. Юдовского «Воздушный шарик со свинцовым грузом», в апреле того же года американское издательство «POEZIA.US» опубликовало поэтический сборник автора «Тела и тени», а в 2014 году в издательстве «Петит» (Латвия) вышла книга стихов «Полусредние века».


Юдовский является лауретом нескольких литературных премий, его живописные работы находятся в музеях, а также частных коллекциях пятнадцати стран мира. Пишет как на русском, так и на украинском языке. В 2015 году закончил работу над переводом на русский и украинский языки всех сонетов Шекспира.


 


 


Повестку из военкомата я получил в конце апреля. 
– Не ходи, – посоветовали мне друзья.
– Что значит «не ходи»? – не понял я.
– Проигнорируй.
– Как-то невежливо, – говорю. – Нужно хотя бы отписать им в ответ, поблагодарить за приглашение, извиниться, что не смогу воспользоваться...
– А вот это хорошая мысль, – согласились мои друзья. – Отпиши. Можешь считать, что белый билет по психической статье у тебя в кармане. 
Прохожу призывную комиссию в военкомате. После нескольких врачей попадаю к отоларингологу – немолодой женщине с крашенными в рыжий цвет волосами. Она мне говорит:
– Станьте в угол.
Становлюсь.
– Закройте правое ухо указательным пальцем.
Закрываю.
– Теперь повторяйте за мной. – И шепотом произносит: – Шестьдесят шесть.
– Шестьдесят шесть, – повторяю таким же шепотом.
– Что? – говорит она.
Оказавшись в кабинете проктолога, один призывник решил симулировать геморрой. Не знаю, как можно симулировать геморрой, но будущий боец настаивал:
– Внимательней, внимательней смотрите!
– А чего мне там смотреть, – вяло отмахнулся проктолог. – Тоже мне музей...                                            
Когда очередь дошла до меня, проктолог велел мне оголить тыл, нагнуться и раздвинуть ягодицы. 
– Вот так сразу? – говорю.
– А чего тебе еще надо? – удивляется проктолог.
– Каких-нибудь предварительных ухаживаний. Ресторан, шампанское, цветы... 
На призывном пункте у многих ребят из романо-германского факультета киевского универа было написано на футболках: «Fuck the draft». Начальство пункта поначалу безразлично отнеслось к этой эскападе, потом, видимо, поступил сигнал, нас всех выстроили, и подполковник, бурля от гнева, принялся орать:
– Типа, умные, да? Типа, думаете, что армейское начальство не знает, что такое «фак»? Отлично знает. И матерщину тут не потерпит. Ну, и что за «драфт»? Что такое «драфт»?
– Сквозняк, – давясь от смеха, переводит ему кто-то из университетских призывников.
– Совсем охренели, – говорит подполковник. – Их завтра хер знает куда пошлют, а они на сквозняк жалуются.
С призывного пункта нас забирали какой-то ушастый лейтенант и очень красивый сержант. Лейтенант в своей речи то и дело ссылался на внешность сержанта:
– Видите, какой статный сержант Попов? Это армия его так выправила. Видите, какой он красивый? Это армия его таким сделала.
– Товарищ лейтенант, – не выдержал Попов, – меня, вообще-то, не армия, а родители рожали.
Приезжаем эшелоном из Киева в Москву. На перроне лейтенант выстраивает нас, зачитывает по списку – двоих не хватает. Он бледнеет, начинает что-то бормотать про дезертирство, тут, как ни в чем ни бывало, появляются двое с мороженым.
– Вы... вы совсем охренели! – орет летёха. – Вы понимаете, что за время вашего отсутствия Родину уже трижды захватили?
Один из «дезертиров», лениво лизнув мороженое, отвечает:
– Так нам уже служить не надо?
В самолете, который летел до Хабаровска, нас кормили жареной курицей и жареной же картошкой. Оказавшийся в соседнем со мною кресле толстяк Илья, быстро умяв свою порцию, заявил:
– На убой кормят.
– Да кому ты сдался, – отвечаю.
– Сдался – не сдался, а жрать в армии туфту придется.
– Ты не забывай, – говорю, – что мы на Дальнем Востоке служить будем. А там пища особая. Это же край лосося. На завтрак – красная икра, на обед – жареная кета. 
– Серьезно?
– Чтоб я сдох!
По приезде попадаем в разные батареи, но едим, конечно, одну и ту же пакость. Как-то встречаемся взглядом в столовой, и Илья бросает мне через пару столов:
– Сдохни!
Приезжаем в часть. Нас выстраивают перед баней. Велят всё с себя скинуть. Раздеваемся, стоим голые. Пять минут. Десять. Пятнадцать. Полчаса. Кажется, полчасти собралось и глазеют на нас. Наконец, появляется прапорщик, начальник вещевого склада, в сопровождении нескольких солдат с обмундированием.
– Приветствую, товарищи бойцы! – провозглашает прапор, слегка пошатываясь и прикладывая руку к фуражке.
Мы отдаем ответно честь – кроме парнишки, стоявшего рядом со мной, который отсалютовал своим членом. Прапор посмотрел на него и говорит:
– Вот. Вот единственный боец, который знает, что к пустой голове руку не прикладывают.
На третий день службы повезли нас копать траншеи. Роем, мой сосед слева вдруг прекращает рытье и глядит на меня с ухмылкой. 
– Чего? – спрашиваю.
– Да, – говорит он, – не хотел в армию идти, а теперь не жалею. Впервые увидел еврея с лопатой. 
Я в ответ огрел его черенком лопаты по голове. Не очень сильно, так что на пятую точку он приземлился скорее от неожиданности. Тут мимо проходит младший сержант, командир отделения. 
– Чего не копаем? – интересуется он. – Чего на земле сидим?
– Товарищ младший сержант... – начинает мой сосед, но тот его перебивает:
– Лопату в руки и вперед.
Затем подходит ко мне и говорит тихо:
– Ты, бляха, по тем местам бей, где синяков не видно. Культурный, типа, народ, а простых вещей не понимаете.
Старший сержант попросил меня нарисовать медальон с портретом его девушки, приложив фотку. Я нарисовал. Он говорит:
– Похожа. Только некрасивая какая-то. Перерисуй.
Я перерисовал. Он говорит:
– Вот! Теперь красивая. Только не похожа.
Учебка наша находилась в сопках, посреди тайги. До ближайшего населенного пункта было семь километров. В сентябре завелся поблизости тигр-людоед. Командир полка приказал выстроить всю часть на плацу и объявляет нам:
– Товарищи солдаты! Среди вас еще находятся несознательные мудаки, которые ухитряются бегать в самоволку, хотя я, боевой подполковник, не могу понять куда. Имейте в виду: в наших краях объявился тигр-людоед. Вчера этим тигром был атакован старший лейтенант Васин. Старшему лейтенанту Васину было отгрызено правую руку... Товарищи солдаты, прекратите ржание, я не вижу в этом ничего смешного. 
В санчасти написал один стишок, показал его Саше Жанайдарову, с которым мы успели хорошо сдружиться. Тот, в свою очередь, прочел его фельдшерам. Им, видимо, понравилось, они пригласили меня на чай с конфетами.
– Угощайся, братан, – говорят они.
– Спасибо, – отвечаю. – Вы тоже ешьте-пейте, не стесняйтесь.
Более интеллигентный фельдшер Вадик говорит:
– Я, блядь, тихо млею. Поэты все такие наглые, или ты, сука, наиболее яркий представитель?
Поскольку учебка у нас была артиллерийская, нашу батарею отдали в распоряжение ремонтной роты, чтоб мы помогали им строить склад. Работаю рядом с одним сержантом-ремонтником, очень славным, кстати, парнем. Он говорит:
– Братишка, ты откуда?
– Из Киева.
– Хохол?
– Еврей.
– Интересно... Учился?
– Сперва в художественно-промышленном, потом в инязе.
– А какой язык?
– Английский.
– Клёво. Нормально шпрехаешь? Как будет кирпич по-английски?
– Brick.
– А ложить кирпич?
– To lay bricks.
– Полный класс. Слушай, хочешь я побуду рядовым, а ты сержантом?
– Это как? – спрашиваю.
– Ты будешь мне команды по-английски отдавать, что делать. А я буду выполнять. Всё равно из тебя строитель, как из моего... Как будет по-английски «свисток»?
В батарее со мной служил парнишка из Узбекистана Эркин Мухаммадрахимов, который сочинял стихи и даже печатался в центральной ташкентской газете. Однажды он попросил меня перевести один его стих на русский.
– Я, – говорю, – вообще-то, не силен в узбекском.
– Я тебе подстрочник сделаю! – убеждает Эркин.
Словом, перевел я его стих. Эркин прочел и говорит:
– Да, жалко, что ты узбекского не знаешь.
– Почему?
– Из тебя мог бы выйти отличный узбекский поэт!
Крашу на жаре стенд. В тени стенда лежит сержант с – нарочно не придумаешь – фамилией Зверянский, лениво пожевывает травинку. Наверно, ему сделалось скучно, решил поговорить со мной.
– Слышь, – говорит, – а как ты, еврей, в армию загремел?
– А что такого? – спрашиваю.
– Вы же хитрый народ. Лукавый. Всегда отмажетесь. Там заплатите, там подкатите. И делать ни хера не любите.
– Очень, – говорю, – интересно слышать это от человека, который валяется в тени, пока я стенд крашу.
– Я свое отпахал, – заявляет он. – А что, чувак, небось, хочется не базарить со мной, а краской плеснуть? Только кишка тонка – сержант, здоровый, бляха, черт... Так?
– Да нет, – говорю, – не очень тонка.
И окатываю его хэбэшку краской. Он сначала застывает от изумления. Затем подскакивает ко мне, хватает за грудки, потом вдруг отпускает.
– Думал, рожу набью? – говорит. – Не, мне этот геморрой не нужен. Я еще старшиной хочу стать. Но у тебя, сука, ночь будет веселая – всё отстираешь. 
Всего через две недели устраивают нам настоящий маршбросок – как было объявлено, сорок километров с полной выкладкой. Я с трудом могу вообразить, чем бы закончилось это удовольствие. Но, несмотря на близость к границе, вокруг царит такой бардак, что планы по ходу меняются. Начальник штаба полка говорит:
– Они даже не представляют, как им повезло.
Короче, нас отводят в лес, мы располагаемся на полянке, вокруг которой растет черемуха, рвем ягоды, нежимся на траве и часа четыре не высовываемся оттуда. Снова приходит начальник штаба, на сей раз с нашим командиром батареи.
– Они даже не представляют, как им повезло, – повторяется он. – Слушай, старлей, даже не приказ, а личная просьба: сделай им два часа строевой. Не могу смотреть на их радостные лица.
В часть нас привезли под ночь и оставили до утра спать в штабе. Я положил под голову вещмешок, в которм находились парадка и фуражка. Спать на фуражке было жестко, и я – от большого ума – вытащил ее и положил рядом. Ночью в штаб наведались визитеры – местные солдаты. Я проснулся, когда один из них начал копошиться рядом со мною.
– Тебе чего? – спрашиваю.
– Слышь, зёма, – отвечает он. – Давай махнемся. Ты мне фуражку, а я тебе куплю кило пряников.
– Классно, – говорю. – Если что – я с пакетом пряников на голове буду ходить.
Он уходит, я засыпаю, а когда просыпаюсь утром, фуражки не обнаруживаю. Начинаю тупо рыскать в поисках, хотя и так всё понятно.
– Чего ищешь? – спрашивает меня сосед.
– Как чего? – отвечаю. – Пакет с пряниками, конечно.
Приходят за нами несколько офицеров, выстраивают, распределяют по подразделениям. Я, как окончивший артиллерийскую учебку, попадаю в артдивизион. Сам полк – мотострелковый. Забравший меня офицер, замполит дивизиона майор Жижов заводит меня в штаб, усаживает напротив, начинает разглядывать мое личное дело.
– Да, – говорит, – интересно. Еврей в армии – любопытно, любопытно...
– Товарищ майор, – отвечаю, – меня уже, извините, задрала эта еврейско-армейская тема.
– Ну, так меняй, раз задрала.
– Чего менять?
– Или национальность, или армию.
 
В первый же день в части припирает меня к стенке один здоровенный старослужащий чеченец и спрашивает:
– Дух?
– Цвет и запах, – отвечаю. – Руку убери.
– Борзый, да? Тебя зарезать?
– Сам в столовой отравлюсь, – отвечаю.
Он почему-то убирает руку и говорит:
– Ладно, иди давай.
Я отхожу. Он вдруг окликает меня:
– Эй!
– Что? – поворачиваюсь.
– Будет кто обижать – мне говори. Я его зарежу.
Замполит майор Жижов проводит политзанятие. Рассказывает об агрессивном блоке НАТО. Солдаты откровенно клюют носами. 
– Джавадов! – раздосадаванно и громко окликает замполит одного азербайджанца. – Какие страны входят в агрессивный блок НАТО?
– Америка, – отвечает тот. – Англия...
– Правильно, – говорит замполит. – Только надо говорить не Америка и Англия, а США и Великобритания.
– Как? – удивляется азербайджанец. – И эти тоже?
Пересмотрев мое дело, командир дивизиона вызывает меня к себе.
– Так ты в художественном учился? – говорит.
– Учился, ¬– отвечаю.
– Почему не сказал?
– Не спрашивали.
– Ну и чудило. Такие вещи люди сами говорят. Пишешь красиво?
– Нормально, вроде.
– Вот тебе плакатное перо, тушь, напиши чего-нибудь.
Обмакиваю перо в тушь и вывожу на каком-то обрывке бумаги: «Ну и чудило». 
Командир читает и говорит:
– Понятно. Пишешь хорошо, критику, типа, воспринимаешь. Писарь на дембель ушел, будешь за него. Только приколизм твой с похуизмом вместе до добра тебя не доведут. С тобой же не я, с тобой наш начштаба, когда из отпуска вернется, дело будет иметь. А он...
– Что он, товарищ подполковник? – спрашиваю.
– Ничего, – отвечает командир, встает и направляется к двери. На пороге вдруг поворачивается и, пересиливая себя, говорит: – Рифмуется он интересно с твоим «чудилой».
Прибыл из отпуска обещанный начальник штаба, майор Мануйлов. С первой же встречи меня невзлюбил, на что я отвечал ему глубокой взаимностью. Он то и дело повторял:
– Ты, хоть и еврей, а меня не наебешь. Я – потомственный кубанский казак.
Перед учениями дает мне задание: написать на фанере тушью «Доска документации дивизиона». Записывает название на бумажке, чтоб я ничего не перепутал. Я, конечно, ничего не перепутал, но решил подсократить себе работу: уж больно гнусно было шкрябать пером по негрунтованной и даже не отшлифованной фанере. Короче, написал я: «Доска дивизиона». А бумажку с записью начштаба по глупости забыл выкинуть, оставив на столе. На следующие утро приходит начштаба. Читает мою надпись, наливается краской и орет:
– Какая «доска дивизиона»? Ты кого, бляха, под доской имел в виду? К вам сюда плоские телки ходят? Я тебе что велел написать?
– Доска дивизиона, – отвечаю. – Что вы на бумажке написали, то и я на фанере.
– Я такое написал?
– Вы, товарищ майор.
– А подумать своей головой нельзя было?
– Солдатское дело – не думать, а исполнять приказы в точности.
– Ой, бля, кто бы говорил. Ладно, иди.
Он заходит в штаб и, видимо находит бумажку со своей записью. поскольку из штабной комнаты доносится его рев:
– Сука! Мудак! Еврей, бля! Наебать потомственного кубанского казака!
В самый первый день нам, прибывшим в часть, раздали какие-то анкеты. Я заполнил свою, позволив себе пару раз приколоться. Через три месяца появляется в нашем дивизионе специфической внешности майор и осведомляется насчет бойца Юдовского. Меня подводят к нему и – к моему удивлению – оставляют наедине с ним в штабной комнате.
– Товарищ боец, – говорит он, – ты думаешь, можно со всеми шутки шутить?
– Какие шутки, товарищ майор?
– Ты по прибытии в часть анкету заполнял?
– Не помню... Кажется, да.
– Не кажется, а так точно. Ты хоть понимаешь, для кого твоя анкета предназначалась?
– Не знаю... То есть, никак нет. А для кого?
– Для особого отдела. Ты, конечно, можешь шутить с командирами, с замполитом, но с нами не рекомендую. Мы юмор не понимаем. Но оцениваем его правильно. Ты как ответил на вопрос «есть ли родственники за границей»?
– Не помню, – говорю.
– А я помню. Ты ответил: «Если все люди братья, то есть». Ну, так есть родственники за границей?
– Никак нет.
– Вот, уже лучше. А этот вопрос: «Слушаете ли вы вражеские голоса? Например, «Голос Америки»?» Ты отвечаешь: «Бывает, что слышу голоса, а чьи они – не знаю». Я тебе вот что, скажу боец: если хочется под дурку косить – опоздал. Надо было на призывной комиссии. Голоса он слышит...
– Почему – косить? – обиделся я. – Я, между прочим, добровольно в армию пошел.
– Да ну?
– Честно. Мне военком говорит: выбирай, или ты идешь в армию, или на тебя заводят уголовное дело. Я и выбрал армию.
– По-моему, – говорит майор, – ты сделал неправильный выбор. Если не угомонишься – пеняй на себя. И скажи спасибо, что среди нас тоже есть нормальные люди.
Мне очень хотелось обсудить последнюю фразу особиста, но на сей раз я сделал правильный выбор и промолчал. 
Подходит ко мне однажды командир соседнего взвода, старлей по фамилии Хорьков, и говорит:
– Слушай, ты ведь, наверно, стихи пишешь?
– А с чего вы взяли, что я стихи пишу? – спрашиваю.
– Ну, – говорит он, – у тебя бывают... ну, как это говорится... глаза тупые.
– Может, – подсказываю, – взгляд отсутствующий?
– Во-во, – кивает он. – Взгляд отсутствующий и глаза тупые. А у меня, понимаешь, завтра ровно год свадьбы, хочу Варюхе, жене, необычный подарок сделать. Напишешь для нее стихи, типа от меня? Я уже открытку купил. – И протягивает мне открытку. 
– Ладно, – говорю, – попробую.
– Попробуй. А я в долгу не останусь.
– Вы уж лучше останьтесь в долгу, – говорю. – На всякий случай.
– Вот сразу видно, что поэт, – заявляет старлей. – Что-то, вроде, говоришь, а чего говоришь – ни хрена не понятно.
Короче, взял я у него открытку, вспомнил о ней только под вечер и быстренько написал какую-то чушь:
Я хочу с тобою, Валя,
Без печали и тоски
Жить, любя и фестиваля
Вплоть до гробовой доски.

Через некоторое время в казарму вбегает Хорьков, находит меня, спрашивает:
– Написал?
– Написал, – говорю и даю ему открытку. 
Он ее в планшет сунул, не глядя, и помчался прочь. На следующее утро появляется в казарме с оплывшим глазом и орет:
– Где этот, бляха, поэт? Где этот, сука, Достоевский?
Затем обнаруживает меня, подходит, кипя от злости, достает открытку и принимается махать ею перед моим носом и плеваться:
– Ты чего, гад, написал? Ты чего написал, падло?
– А что, – спрашиваю, – рифма плохая?
– Какая, нахер, рифма! Мою жену Варей зовут! Варей, а не Валей! Она как прочла... Вот бы счас тебе так же в глаз захерачить! Она мне говорит: я тебе, говорит, пофестивалю с твой Валей. Я тебе, говорит, этой гробовой доской по твоей кобелячей башке дам и ею же накрою... Устроил ты мне, бляха, годовщину свадьбы. Стрелять вас, поэтов, надо!


 

К списку номеров журнала «ВИТРАЖИ» | К содержанию номера