Смысл нерожденных строк. Стихотворения

***

День бесконечно ненастный.

Возле свинцовой Невы

лирик, страдающий астмой,

духом упавший. Увы,

 

вечную песню соловью

(некогда бодрый щегол)

собственной сладкою кровью

больше не пишущий в стол.

 

В топке дрова прогорели…

Чтобы продолжить игру,

нужно упорство форели,

не отметавшей икру.

 

Нужно ее безрассудство,

чтоб и для темной орды

смутное это искусство

стало прозрачней воды.

Нужно всего-то немного:

слово беря в оборот,

быть на ладони у Бога

около райских ворот.

 

***

Скрученный, как валторна,

смысл нерожденных строк

радостно и просторно

сердцу дарил восторг,

 

предвосхищавший слога

первого в слове звук…

Бывшему дудкой Бога,

как это – сгинуть вдруг?!

 

Быть наравне с травою

вытоптанным дотла

нынешней татарвою?!

Чисто метет метла

 

новых времен по старым…

Выйдешь с брегов Невы,

слово отдавший даром,

превозмогая рвы,

 

горы передвигая,

волн прогибая гладь…

В сердце струна тугая

стонет: не сметь рыдать!

 

Это еще не точка.

(Мало ли что – невмочь!)

Будет и в грудь заточка,

и за колючкой ночь.

 

Станешь еще угаром,

горечью сей стране,

в ней погибавший даром,

и не желавший – вне.

 

***

Кого погубили слова,

тому доживать втихомолку…

Убрать бы морщины со лба,

на пальцах бы сделать наколку.

 

И тайно, на страх свой и риск,

оставив семью под вопросом,

убраться бы в Новороссийск,

на сейнер наняться матросом.

 

Чтоб боцман тебя научал,

слегка привирая, как Троцкий,

швартовы бросать на причал,

рубать макароны по-флотски…

 

коптить для старпома угря

и вспарывать брюхо наваге,

с апреля и до ноября

нося в себе море отваги,

 

чтоб с бака блевать на волну,

по самые уши в тавоте…

Как будто ушел на войну,

и больше ничто не заботит…

 

Как будто погиб на войне,

но не для того, чтобы птицей

парить наконец-то вовне,

а чтоб наконец-то родиться.

 

***

Этой жизни зерно для начала печально сгниет.

Что для будущей жизни важней,

                                 чем кладбищенский гнет?!

Что надежней, чем труд облеченного властью червя

и от свежих могил дух отчаянный нашатыря?!

 

Только гнить остается всем тем,

                                         что под глину легли, –

без вопросов во мгле становиться составом земли.

А иначе нельзя тем, кому протрубили отбой,

наконец-то подняться, сиречь воспарить над собой.

 

Просто духу не хватит с Енохом тебе, с Илией

повидаться на небе, пока ты не смешан с землей.

Не откроется небо, да будь ты хоть трижды пророк,

здесь покуда не стерт над тобою земли бугорок.

 

Уяснивший причину, ничем становись поскорей

меж костями турчина и чинной четой скобарей,

на орбите кембрийской,

                        где морщит свой лоб трилобит,

не дадут утвердиться, пока на куски не разбит.

 

Значит, гнить… что, конечно,

                          не очень-то умственный труд,

но уж если без спросу в фальшивые туфли обут,

то изволь притворяться вполне равнодушным, пока

не забрезжат в прорехе истлевшей груди облака…

 

***

Поезд ушел. Даже даль не дрожит – тишина.

Тянет с испугу пуститься вдогонку по шпалам…

Стоит ли тщиться тому, чья судьба решена?

Право, не лучше ль, смирившись,

                                         утешиться малым?

 

Пыльной ромашкой, болотиной с ржавой водой,

хилой ветлой, что, весну разлюбив, надломилась…

Синего неба над лесом кусок дармовой

для понимающих – чем не последняя милость?!

 

Кто его знает, что нас по прибытии ждет!

(Что если – с длинной косою безносая дева?)

Ах, этот поезд, умеющий только вперед

и повернуть не имеющий права налево!

 

Ах, кочегар этот, любящий жару поддать,

с красным лицом, потемневшим от угольной пыли!

Тот, для которого в бездну лететь – благодать.

Тот, о котором в вагонах, похоже, забыли.

 

Право, не лучше ль в отставших от поезда нам

числиться здесь, согреваясь огнем из бутыли,

чем кочегар этот, вечно смеющийся там,

в пункте конечном, объявит с издевкой:

                                                     «Приплыли!».

 

***

                             Памяти  А. Урбана

 

Всё… С твоего остывшего лица

уж снят оскал последнего кошмара,

уже всерьез играешь мертвеца –

не вздрогнешь под руками санитара,

 

блаженно не согнешь затекших ног

на мраморном своем последнем ложе,

остекленело глядя в потолок,

не выдохнешь смиренное: «О Боже!».

 

Давным-давно составлен протокол

за подписью шального очевидца,

уже хирург готовит свой укол,

чтоб как живой ты Смерти мог явиться.

 

Пустое все… Не все ли там равно,

какие здесь тебе венки и слезы

и что тебя, как вещь, кладут на дно

в проклятые февральские морозы?!

 

Там, с вечности сорвавшему печать,

тебе теперь знать все, что будет с нами

и что-то нам отчаянно кричать,

какими-то пугая именами…

 

Тебе там вечность видеть день и ночь,

с картины жизни смертью напрочь стертым…

Да, видеть все и знать, что не помочь.

И день за днем мучительно быть мертвым.

 

***

А все ж и ты умрешь. В том смысле, что с души

два ангела сорвут изношенные ризы,

за крылья придержав: не очень-то спеши,

какие там тебя, кто знает, ждут сюрпризы…

 

Еще немного тут под следствием побудь,

пока ученый муж – в летах почтенных дядя –

твою не отворил измученную грудь:

причину изучить молчанья на ночь глядя.

 

Хотя что изучать?.. Причина такова:

от точных слов дойдя едва ль не до мычанья,

ты смолк не потому, что умерли слова,

а потому что сам вдруг вырос до молчанья.

 

Прочувствуй до конца задуманный Творцом

восторг небытия и радость от утраты

сей роли: быть всю ночь румяным молодцом,

когда порой дожить не в силах до утра ты.

 

А все же ты умрешь, чтоб быть самим собой.

В том смысле, что никто уже тебя не сможет

за радость быть другим привлечь, как за разбой…

И жизнь твою своей любовью не изгложет.

 

***

Чистые небеса над континентом Русь

только на полчаса. Дольше – никак. Клянусь,

где-нибудь да сверкнет, что-то да прогремит…

Жизнь на Руси – не мед. Это ведь вам не Крит,

 

где на столах вино: все посылая на,

жизни своей кино смотрят, подлив вина,

парой ленивых глаз, в синей тени олив

смотрят в который раз…Тихо шуршит отлив.

 

Здесь и сто лет – не срок, кончится как-нибудь…

Капает жизни сок с розовых губ на грудь.

Негой исходит гладь грешных прибрежных вод…

Вот она – благодать, альфа с омегой – вот.

 

Где и беда лишь в том (радость тому виной),

что обагрит вином грудь твою друг хмельной.

Где лишь на том вина, кто, побелев как мел,

не досмотрев кина, вежды сомкнуть посмел.

 

***

Когда тебя слегка поддатым

захватят пьяные менты,

наверно, уяснишь тогда ты,

что вовсе не бессмертен ты.

 

Когда тебя поставят други

промеж собою в полукруг,

как тело скользкое севрюги,

щекой надетое на крюк,

 

ты будешь мелко трепыхаться,

спадая медленно с лица,

позорно восклицая: «Братцы!»,

пока три грозных молодца,

 

берясь с дубинками за дело,

резинку мятную жуя,

здесь не добьются, чтобы с тела

чулком сползала чешуя.

 

Не избежать, ни – в кодекс тыча,

ни на прямой вопрос – юля…

Ты в мире этом лишь добыча

в руках ночного патруля.

 

И на спасенье нет надежды,

конечно, если только сам

ты не архангел под одеждой,

явившийся воздать ментам.

 

***

То, что было там свято,

здесь объявлено злом,

и червонное злато

оказалось фуфлом…

 

Как легко откреститься

и как трудно понять,

почему же жар-птица

так смогла провонять.

 

Но не слишком ли просто,

скаля рот в пол-лица,

встав над ямой погоста,

обвинять мертвеца?!

 

Правым в каждом вопросе

проклинать левизну

той эпохи, где осень

подменила весну?

 

За живое задетый,

только грустно вздохнешь.

Но не правдой ли этой

пахнет наглая ложь?

 

Эта новая эра,

я боюсь, неспроста,

хохоча, как химера,

хочет жить без Христа.

 

Потому и пророчит

всем бессмертья венец,

а смердит, между прочим,

как обычный мертвец.

 

***

                     Памяти Олега Охапкина

 

Помню поэта сверкающий взгляд,

полубезумного счастья оскал.

Так он собрату при встрече был рад –

руку едва ему не оторвал.

 

Так он ему ее искренне тряс,

жарко ладонь его стиснув в своей,

этот влюбленный в слова лоботряс,

этот полнейший уже соловей.

 

Бог и безумие были при нем.

Так что был в полном порядке поэт.

Встречный же в консульство шел на прием,

к шведам боясь опоздать на обед.

 

Был он пока не причислен к богам,

но уже – промыслом Божьим ведом,

если не к славе, так хоть к пирогам,

чистому джину и виски со льдом.

 

Не было брани души с животом.

Выбиться было желанье в ферзи.

Долг небесам отложив на потом,

вволю свиньей изваляться в грязи.

 

Был он пока что собой молодец,

правда, фальшивый до мозга костей,

ведь если подлинным стал наконец,

вряд ли окажешься в списке гостей.

 

Кстати, он все вопрошал, почему

к крыльям судьбой выдается сума?..

Но чтобы подлинным стать, и ему

только сойти оставалось с ума.

 

***

Денег нет и Некрасову равной хотя бы фигуры.

Нет, не крикнет никто: «Новый Гоголь!»,

                                                любуясь тобой.

Эти страшные люди теперешней литературы

пострашнее Некрасова с желчной его худобой.

 

Никакой Николай разлюбезный Гаврилыч,

                                                              тем паче

ни болезный Белинский, захаркавший кровью

                                                                 платок,

не обнимет тебя, простодушно желая удачи,

не плеснет из графина по дружбе бессмертья глоток.

 

Только жалко мычишь, как наследник,

                                              отравленный ядом,

только бельма таращишь, пока молодцов татарва

на слова навалилась бесстыдным бригадным

                                                            подрядом

так, чтоб даже и пискнуть смели без спросу слова.

 

О разнузданный род! Никакой вероломный

                                                             Некрасов,

с упоением другу рога наставлявший плейбой,

не годится в подметки дельцам, обуздавшим пегасов,

чтоб гнать их, пернатых, в разделочный цех на забой.

 

И не стой на пути! – фиолетово, что ты за птица,

этой вмазавшей дури ватаге румяных ребят,

с нетерпением ждущих, когда же багрянец сгустится

и Пегасы в загоне, предчувствуя тьму, захрипят.

 

***

Брошено слово, а отклика нет, хоть умри.

Только идут на поверхность одни пузыри.

Если ты не был хотя б иногда шестикрыл

в битве с глаголом, то лучше б ты вовсе не был.

 

В анатомичке покажут тебе, кто ты есть!

Смерть не простит даже вечно живых. Это месть

истины той непреложной, бросающей в дрожь,

что человек, ковырни его глубже, есть ложь…

 

Что же ты хнычешь?! Подумаешь, мимо прошла

слава людская дурацкой походкой осла.

Разве с небес для похвал ты сорвался сюда,

а не для смут и отчаянной брани суда?!

 

Вот и ступай себе с миром, покуда не бьют,

рук не ломают нелепым зачинщикам смут.

Слезы твои? Мир вполне обойдется и без,

синь обдирая да звезды срывая с небес.

 

Поторопись. Ибо жареным пахнет не зря.

Уж над кварталом кровавая всходит заря.

И подбирается грозная к миру волна,

и собирается с ним расплатиться сполна.