Молодинская битва и воевода Воротынский. Отрывок из исторического романа «Полководец князь Воротынский»

Имя князя М. И. Воротынского, великого полководца государства Российского времён Ивана Грозного, незаслуженно забыто, а его великая победа над татаро-турецким войском в 1572 году у деревни Молоди, именуемая как Молодинская битва, не упоминается в учебниках истории и никогда не отмечалась правительством.

Сам государь Иоанн назвал эту победу знаменитой. Значение Молодинской битвы для нашего государства очень велико, она стоит в ряду великих битв, которые выиграли Александр Невский, Дмитрий Донской, Пётр I, Михаил Кутузов. Она сравнима с победой советских полководцев в Великой Отечественной войне. Впервые о Молодинской битве широко заговорили в 2012 году, когда сражению исполнилось 440 лет.

Хан Тавриды недомогал. Ранним хмурым утром, припадая то на одну, то на другую ногу, вышел из шатра. Оглядел с высоты холма своё необозримое войско. Прямо перед ним стоял его царский полк в жёлтых халатах и с такими же жёлтыми конскими хвостами на копьях. Справа — тумены Дивея-мурзы, словно облитые шоколадом, слева — ногаи Теребердея. Эти носили рыжую сряду 1, в хитрости сравнивая себя с лисами, на копьях такие же рыжие конские хвосты. Впереди оранжево маячил сторожевой полк. Хан Девлет-Гирей обернулся и всмотрелся в цветастые шеренги янычар и турский обоз с пушками и тёмной конницей. Настроение у него, несмотря на хворь, победное, лёгкое.

— Мы никогда так медленно не ходили,— всё же недовольно проворчал царь,— несколько лун тащимся по московским землям.

— Турский обоз с нарядом виноват, мой великий повелитель. С ним быстро не побежишь,— отвечал Дивей-мурза.

— Посади янычар на телеги, я хочу быть у Серпухова до вечерней молитвы.

— Отсюда Теребердей побежит к Сенькиному перевозу, днём оглядится, а вечером будет на той стороне и пойдёт к Москве. Проводники есть. Мы выйдем на Серпухов главными силами и откроем пальбу из всего турского наряда по урусам. Они стоят там и ждут нас.

— Их много?

— Знает только один Аллах, великий повелитель. Мы возьмём их обманом. Оставим наряд травиться 2, а сами пойдём одни к Тарусе, другие к Сенькиному перевозу, сакмой ^{3 Теребердея. Сойдёмся у Пахры, а там Москва под носом.}

Девлет-Гирей внимательно слушал своего полководца и в знак согласия возносил хвалу Аллаху.

— Кто во главе войска?

— Лазутчики доносят — воевода Воротынский,— с неприязнью ответил мурза и увидел, как хан нахмурился и задумался.

Неудобный человек Воротынский. Помнится, заговорили о нём после разгрома царевича Иминя. Это поражение вынудило хана Саип-Гирея, родного дядю, осаждавшего Пронск, с позором бежать в Крым без полона и табунов скота. Орда осталась очень недовольна неудачником. С согласия Оттоманской Порты племянник зарезал дядю и воцарился, готовился делать в угоду султану великую шкоту русским. Мелкие набеги не в счёт. Ждал случая. И он представился, когда молодой Иоанн с огромным войском пошёл на Казань. Москва обезлюдела. Девлет-Гирей внезапно оказался под Тулой, намереваясь идти на Москву, разорить её и окрестные города. Но всё тот же Воротынский, посланный государем наперехват, быстро переправился через Оку и разбил хана, взял обоз и освободил полон. Особо отличился тогда князь Андрей Курбский со своим полком. Спустя несколько лет хан снова решил лично попытать счастья и вторгся в западные пределы, вышел к Мценску, обошёл вотчину Воротынского Новосиль и стал развивать успех. Но сначала в Одоеве, а затем в Белеве напоролся на Воротынского и был рассеян его стрельцами и пушкарями. Были биты князем и сыновья-царевичи. Даже в триумфальном 1571 году, когда хан дотла сжёг Москву вместе с русским войском, несметным числом жителей и беженцев, купцов иностранных, Воротынский устоял со своим передовым полком и по наказу государя шёл по пятам, отбивая полон. Но что мог сделать один полк против его орды? Она растеклась по всем улусам, и хан пригнал в Тавриду полтораста тысяч полона, многие табуны скота и косяки лошадей.

Хан не без оснований полагал, что в следующем году сможет вторично покорить русское государство, как это сделал великий Бату-хан, и слал Иоанну оскорбительные грамоты: «Жгу и пустошу всё из-за Казани и Астрахани... Я пришёл на тебя, город твой сжёг, хотел венца твоего и головы; но ты не пришёл и против нас не стал, а ещё хвалишься, что-де я московский государь! Захочешь с нами душевною мыслию в дружбе быть, так отдай наши юрты — Казань и Астрахань; а захочешь казною и деньгами всесветное богатство нам давать — не надобно; желание наше — Казань и Астрахань, а государства твоего я дороги видел и опознал».

Хан усмехнулся, вспоминая свои остроты, велел подать кумыса; когда испил чашу, воззрился на Дивея:

— Обойдём Воротынского как решили. В арканах приведёшь его к моим ногам!

Михаил Иванович встал с восходом солнца, увидел хмурый рассвет. Ползли невысокие тучи, роняя мелкие капли дождя. Всё верно, о непогоде говорили ему натруженные походами и простуженные ноги и спина. Верный Никита сделал ему на ночь примочку из настоя лопуха и сейчас готов слить умыться. Михаил Иванович любил утрами освежаться по пояс. Он немного прошёлся перед шатром с думой о семье, о доме, о басурманине-крымце, сбросил с себя нательную рубаху, и — пошла купель. Князь фыркал и отдувался от порций прохладной воды, какую Никита набирал из кленового ведра ковшом и лил то на руки, то на шею, то на лопатки, растирая заматерелое тело. Мышцы играли и были ещё крепки, хотя князю шёл седьмой десяток лет. Когда кончилась вода, Михаил Иванович подхватил широкое холщовое полотенце и стал с удовольствием растирать влажное тело. Оно загорелось, запари?ло в утренней прохладе, как горячие вареники, которые он любил со сметаной.

Из шатра выскочил возмужалый и рослый княжич Иван, молвил:

— Господь в помощь, батюшка.

— Благодарствую, сыне. Какие сны привиделись?

— Не помню, батюшка,— ответил Иван, сбрасывая исподнюю рубаху по примеру отца.— А ну, Никита, окати меня волной студёной!

— А я видел, Ваня, матушка наша, покойница, хлеба нам с тобой подавала, а мы принимали. Много хлебов! Думаю, вещий то сон: побьём мы басурмана без сомнений.

— Где он ныне? — спросил Иван, подставляя под ковш руки лодочкой.

— У Тулы. Огнестрельный наряд турский его крепко держит. Обуза для него, а нам на руку.

— Он с ним, как мужик со спущенными штанами, запутался в беге,— сказал Никита, обливая княжича из ковша,— крымец дик, не привыкший к пушкам.

— Янычары с аркебузами у него злые,— сказал Иван,— но против наших стрельцов и казаков им не устоять.

— Верно говоришь,— князь прекратил растирать тело, надел исподнюю рубаху и сказал: — Торопись, княжич, к столу, да пора в приказную избу. Послушаем последние вести о басурмане да отпишем грамоту государю, узнаем, пришёл ли по моему приказу сторожевой полк да где оставил заслон. Потом отправлю тебя в Серпухов с Никитой, под защиту надёжных стен.

Княжич вспыхнул костром от последних слов отца, хотел порывисто возразить: мол, не маленький я, неужто вершником не сгожусь? — но, воспитанный в строгой воле отца, смолчал, понимая, что рисковать своим наследником в битве батюшка ни за что не согласится. Покорно склонив голову, Иван потупил взгляд. Отец глянул на покрасневшее лицо сына, остался доволен его покорностью, но и немым возражением, направился к своему боевому коню, которого в двух шагах за узду держал оруженосец. Княжич последовал за воеводой.

— Жди, Ваня, следующего года. Жив-здоров буду — возьму тебя вершником в свой полк или к Хованскому в передовой определю,— пообещал отец и увидел благодарный взгляд сына, одним движением на радостях вскочившего в седло.

В приказной избе новый писарь Семён Головин под диктовку князя Ивана Шереметева писал, что 1863 головы сторожевого полка заняли позиции с левого фланга большого полка, а двести конных воинов в доспехах в окрестностях Сенькиного брода остались сторожить хана, мешать ему делать перелаз. Велено в съёмный бой ^{4 не вступать, а только травиться да проследить, куда пойдёт орда.}

Вести об орде шли одинаковые: татары, ступив на русские земли, идут ходко, ночуют в укромных лощинах, как водится, без костров, бесшумным гигантским муравейником там, где покинуло их солнце. Тёплые ночи макушки лета позволяют вести себя на отдыхе скрытно и покойно.

«Как ни огромно войско,— размышлял Воротынский,— как ни сильно, а, ступив на чужие земли, хоронится. Знакомый приём, рассчитанный на скрытный удар». Это не беспокоило, тревожила молчанка передового полка и полка правой руки, хотя Таруса находилась ближе, чем Кашира. «Соединились ли? Неужто медлят выполнять мой наказ — собираться в один кулак?» Не выказывая своей тревоги, воевода отправился с малой дружиной да княжичем Иваном смотреть, где и как встал сторожевой полк. Воеводы князь Иван Шуйский и окольничий Василий Умной-Колычев, утомлённые ночным переходом, велели войску встать поодаль берега в дубраве и отдыхать три часа. Кормщики готовят горячую пищу, но особливо дымы не пускают, в кострах палят осину да тополь, горящие бездымно. В ожидании сечи горячая пища ободрит войско.

Главный воевода слушал и одобрительно кивал головой.

— И дальше будем скрытны от врага. Пусть покажет свою рать и польстится на серпуховскую переправу. Как достигнет середины реки, со всех пищалей встретим. Посмотрим, куда повернёт. Стрельцов и казаков передвинь, князь Иван, ближе к парому, чтобы от огня пищалей жарко стало басурману.

— А как не пойдёт на перелаз? — усомнился окольничий Василий.

— Басурман струги с собой не везёт, чтобы огнестрельный наряд переправить; он привык всё брать у нас, кормиться работорговлей. Плоты рубить тоже не горазд. Попытается захватить наш паром и струги или приневолит рубить паромы полонённых мужиков наших. Доносят, пока полон не берёт. Нам можно сжечь или убрать свой паром, но оставим на глазах для азарта, как бы впопыхах брошенный.

— Смерч огненный по татарину бросим,— раздумчиво сказал князь Шуйский,— собьём тысячи. Тройной тын у серпуховской переправы с ходу не взять. Перелаз отобьём — а он на другой. И там бы так, да где поспеть!

— Не забывай, князь Иван, он числом велик. Распустится на потоки и здесь оставит тьму, а то и две для нового приступа. Будем следовать вчерашнему уговору строго — быть в одном кулаке и бить им всей мощью.

— Я не супротив, лишь только умом прикидываю. Будь в моём полку с тысячу стрельцов и казаков с пищалями, не оставил бы Сенькин брод. И ты бы такой наказ не дал.

— По Сеньке и шапка,— ответил Воротынский.— Почивайте пока спокойно. Басурман явится не раньше как после полудня, он тоже не на крыльях, да с турским нарядом. Наши сторожи зорко за ним следят.

Часы ожидания смертельной схватки с врагом всегда проходят томительно и нервно. Русское войско, густо хоронясь в прибрежном лесу в трёх верстах от Серпухова, чутко прислушивалось к звукам на той стороне, а само безмолвствовало. Дозоры сидели в береговом чащобнике, хоронились в дубраве, зорко всматривались вдаль и после полудня, когда солнце уже поворотило на спад, выныривая меж сизыми дымными облаками, увидели на шляху поднимающуюся тучу пыли.

— Идут. Хоть и дождь с утречка брызнул, а едино взбили пыль; видно, войско огромно! — сказал Тимур Алалыкин своему напарнику по секрету Ермолаю.

— Тут брызнул, там, поди, нет,— урезонил тот, поправляя купеческий кафтан, под которым скрыта кольчуга.

— Мотай к сотнику, скажи, на шляхе пыль столбом.

Ермолай, хоронясь в зарослях кустарника, исчез. Алалыкин ощупал скрытый под кафтаном у пояса обоюдоострый клинок, подобрался весь, замер, глядя на растущую тучу пыли. Вернулся Ермолай, зашептал, хотя враг был ещё далеко:

— Велено разведку пропустить, будут брать сами.

— Донеси соседям,— так же тихо ответил Тимур.

Ермолай вновь исчез. Едва успел вернуться, как на той стороне, низкой и усыпанной галечником, куда в половодье ходко идёт вода, заливая прибрежный богатый луг, появились всадники. Они остановились, гортанно переговариваясь, и было слышно, ветерок подувал с юга-запада, речь ведут с опаской. Татары указывали на причаленный к берегу паром на двух стругах, на вытащенные на полкорпуса десятка два лёгких плоскодонок без вёсел и с веслами.

— Не слышно, о чём бают,— прошептал Тимур.— Вон того бы взять языка, ишь петушится — видать, старшой.

Разведчики рассыпались по берегу влево и вправо, высматривая, есть ли тут кто, чтоб схватить и дознаться о войске. Но пусто кругом, мертво, даже птахи не летают. Нет, затрещала сорока на тех, что вверх по реке ушли. Увидели громаду стен серпуховской крепости, тоже безлюдную, вернулись на перевоз. А пыль приближалась. Вот уж различим стал шум огромной, идущей на рысях конной массы, и татарский дозор, нащупывая брод, а он чётко обозначен на берегу колёсами телег, двинулся на левый, тоже пологий, берег, держа наизготовку луки с заправленными стрелами. Прошли стремнину по брюхо лошадям. Озираясь по сторонам, объезжая брошенные на берегу струги без вёсел, паром, выехали на берег и тронули шагом, в любую секунду готовые пустить в противника стрелы и повернуть коней назад. Безлюдно и тут.

— Урус бежал,— донеслась до Алалыкина гортанная речь, и всадники скрылись за поворотом лесистой дороги.

Он не слышал шум короткой схватки. Знал: скрутят чисто, извлекут пользу. Только через полчаса, когда на берегу появился сторожевой татарский полк и остановился в ожидании разведчиков, из-за поворота на рысях выскочил один вражеский всадник, и в нём Тимур узнал Семёна Головина, хорошо знающего татарский язык, за ним второй и третий воины, переодетые в татарские доспехи. Они остановились на берегу и, вздыбливая коней, заорали в три глотки:

— Хурра! Хурра!

Поворотили коней, взмахами рук указывая путь, зарысили в московскую сторону.

В передовых рядах на том берегу произошло замешательство.

— Не признали, не поверили нашей уловке,— прошептал Алалыкин.

— Чай, они уйдут восвояси? — не согласился бастрыга Ермолай.— Тута одна стезя — к Аллаху.

Из глубины орды на берег вылетел на сером в яблоках скакуне богато одетый всадник. Не иначе князь или царевич. Он размахивал саблей, что-то кричал и первый устремился к переправе. Его тут же обошла лава конников и, угадывая брод по колёсной колее и ребристому течению, устремилась на приступ реки. Чуя воду, кони сбавили ход, но сзади напирали, обходили слева и справа, погружаясь в более глубокие места. Течение реки вздыбилось от сотен конских ног и туш, заходили волны. Ещё минута-две — и всадники пересекли середину реки, готовые выпустить из луков тучу стрел в противника, если тот появится на пути.

Вдруг на левобережье ожил густой кустарник, прилегающая дубрава закишела стрельцами в разноцветных кафтанах и ермолках, казаками в тёмных рубахах с кожаными нагрудниками и в кольчугах, немцами в латах. И всё это воинство в несколько тысяч человек, теснясь, напирая друг на друга, ударило по увязшей в переправе коннице. Густо били с флангов и в лоб. В ответ засвистели стрелы, слепо находя цель. Стрельбой командовали с одного крыла Игнатий Кобяков и Юрий Тутолмин, с другого фланга — Юрий Булгаков да Иван Фустов. Атаман Черкашенин с казаками, выскочив из дубравы, оседлав дорогу и центр переправы, били в лоб. Пороховой дым застлал всё вокруг, но вторая партия стрелков, едва видя цель, дружно разрядила пищали, затем третья. Вой, визг раненых, храп и ржание лошадей, вскипевшая от неистового всплеска конной лавы вода глушили даже залпы. Всё смешалось. Всадники, сражённые меткими пулями, падали с высоких сёдел под ноги обезумевшим животным, окрасили воду Оки своей кровью. Многие лошади, потеряв всадников, рванули вперёд, влево и вправо, попадая в близкие окские ямы. Одни выбирались на берег, другие, выбившись из сил, тонули, давили раненых, которые старались ухватиться за сбрую и выплыть на берег. Часть лошадей выскочила на дорогу и бешено унеслась в дубраву. Татарские всадники на том берегу придержали коней, но и им досталось от четвёртой партии стрельцов и казаков, ударивших залпом. Приступ захлебнулся. Татары отхлынули, встали поодаль, недосягаемые пулями.

Русское войско, сотрясая пищалями, ревело буйволами на все голоса. Прорывалось ещё малоизвестное «Ура!», принесённое донскими казаками. На берег прискакали воеводы Воротынский, Шуйский и увидели много побитых и отступивших татар.

Князья Михаил и Иван крестились.

— И ещё Бог воздаст! — сказал Воротынский.

Он ударил в свой барабан, что приторочен слева у седла, привлекая внимание войска. И когда стихли возгласы, воевода выехал на бугорок, чтоб все видели, громко сказал:

— Молодцы, браты стрельцы и казаки! Вот так и дальше будем бить басурмана. Поднести каждому по чарке анисовой. Здесь будем ждать основную орду. До ночи они не сунутся, а сунутся — велю выкатить пушки, а пока пусть стоят скрытно для смущения басурмана.

— Вот это воевода! — восхитились иные.

— С таким орда не страшна! — кричали другие.

— Ура князю-воеводе! — вознесли хвалебный ор донцы Черкашенина.

Воевода усмехался в усы, огнём горящие глаза говорили, что он доволен. Повернул коня и уехал.

Кормщики появились быстро. Десятка два.

— Разберись сотнями, получил — вертайся на своё место! — раздался приказ.— За берегом наблюдать.

Стрельцы и казаки, а с ними кучка немцев быстро разобрались, и бочка анисовой тут же переместилась в их желудки. Жевали с утра полученные сухари. Повеселевшие, бодрые вои расходились по своим местам, зорко взирая на прибывающую на правом берегу, табунящуюся конницу, изготавливались к новому бою. Но на переправу никто не шёл. Однако скоро было замечено оживление: на берег стали выкатывать пушки, за ними суетились пушкари и янычары с аркебузами. Рокот правого берега неожиданно перекрыли громы. Набежавшая тёмно-сизая туча метала ослепительные молнии, ветер рвал и гнул ивы, черёмуху с чёрными плодами, местами обобранную воями, гудел в дубраве, треща сломанными ветками. Секанул проливной кривой дождь как из ведра. Стрельцы и казаки забеспокоились за припасы зелья, укрывая рожки и кожаные сумки. Через завесу дождя плохо проглядывался правый берег, на котором суетились вымокшие до нитки турские пушкари и цветастые янычары.

— Беречь огнестрельный заряд,— кричали сотники,— прикрыть чем можно!

Встревоженный ливнем, когда пищали — что железная палка, не применишь, Воротынский подтянул к переправе всю наличную конницу, лучников и арбалетчиков на случай дерзкого прорыва татар во время грозы, на который они горазды. Но небесные силы остудили порыв вражеской конницы. Она отошла под прикрытие ближнего леса и не помышляла о прорыве. Ливень с мелким градом отложился на восток так же быстро и неожиданно, как и налетел. Зашевелились турки, подтягивая на телегах пушки. Небо очистилось от туч, брызнуло склонившееся к дальнему зубчатому лесу яркое и приятное солнце.

О возне у пушек вновь донесли Воротынскому. Вместе с Шереметевым он тут же появился и, оценив обстановку, приказал скрытно отойти стрельцам и казакам в дубраву. Не успели они показать тыл, как с того берега ударили пушки. Ядра со свистом падали в воду и чащобник. Стрельцы да казаки поспешили убраться, готовые встретить врага огнём пищалей. Вновь на правом берегу появилась конница, но татары медлили, хотя пушки палили неистово. Уже в сгущающихся сумерках видно было, как конница отхлынула от пушек. Янычары и пушкари продолжали палить из всего огнестрельного оружия по левому берегу, больше всего с недолётом. Главный воевода Воротынский попусту травиться не велел и не показал врагу своих пушек. Это произошло вечером и ночью 27 июня 1572 года.

Ночь выдалась тёмная, небо закрыто высокими кучевыми облаками. Дождя больше не ожидалось, костры палить воеводы не велели, ждали ночного нападения. Стрелецкие и казацкие сотни стояли близ берега за частоколом, готовые отразить натиск. Под Серпуховом всё обошлось спокойно, если не считать неустанную пальбу турецких пушек. Князю Воротынскому наконец донесли, что передовой полк и полк правой руки пошли на сближение, а на перелазах у села Дракино встал небольшой конный отряд.

Двести воинов сторожевого полка, в голове которых был княжич Иван Долгорукий из Орла, притаились в зарослях Оки по обеим сторонам Сенькиного брода. Здесь, против широкого плёса, уходя краями в засеки, стояли крепкие плетни из ив и отынены. Между ними в две сажени шириной насыпаны земля, гравий, песок. Настоящая крепостная стена. С северной стороны глубокий ров, заполненный грунтовой окской водой. Тут же устроены подмости для воинов, чтобы не мочились в воде, а, прикрытые стеной, били бы из рушниц 5, арбалетов и луков. При надобности на насыпи свободно размещается более десятка лёгких пушек. Взять такую крепость непросто. Но цель у сторожевиков была иная: по возможности мешать перелазу татар, в сечу не вступать, а вести наблюдение, куда пойдёт враг, и, не мешкая, донести главному воеводе.

Вечерело. Появились вражеские разведчики, пошли на правый берег. Сторожи подпустили их к плетням на выстрел и поразили из арбалетов. Подобрали упавшие в воду копья и увидели на них рыжие конские хвосты — знак мурзы Теребердея. Не прошло и получаса, как Сенькин брод наполнился криками всадников, храпом лошадей. Шум нарастал лавиной, и в тусклом вечернем свете отряд различил плотную массу всадников, идущих на приступ. Вода вспенилась под копытами скакунов, моча брюхо, полоща стремена и ноги наездников. Косым дождём сыпанули стрелы. Недолёт. Ещё несколько минут — и засадные сотни будут осыпаны стальным ливнем. Не спасут и доспехи, на многих воинах они кожаные с металлическими бляхами, пробиваемые стрелой арбалета. Надо уходить, но горяча кровь княжича, так и не терпится достать саблей врага. Денис Ивашкин, годами старше, телом могутнее, сгрёб в охапку княжича и через ров с водой к лошадям бросился. За ним те, кто сидел на подмостях. Послышались слепые шлепки стрел о тела, кто-то охнул, сражённый, взвилась на дыбы раненая лошадь.

— Уходим,— раздался зычный голос Ивашкина.— Мы ещё сгодимся в главной сече.

У плетней свалка. Передние конники смяты и прижаты к стене. Её не взять с маху, не перескочить. Заиграла труба, останавливая лавину конницы. Плетни схвачены крепкими волосяными арканами. Лошади натянули. Стоят укрепления, не та сила берёт. Ещё добавились арканы, в ход пошли топоры, подрубая колья.

Сторожевой отряд отошёл на полёт стрелы, перестроился, и — короткая атака, удар из всех арбалетов и луков. Падают захватчики, но в ответ новая лавина тяжёлых ногайских стрел. Вскрикнули раненые, упали убитые. Русичи откатились. А тем временем новая волна конной тяги повалила подрубленные плетни, обсыпалась часть земли, кинжалами принялись рыхлить земляную преграду враги, и вот первые конники перемахнули стену, угодили в ров. Ещё и ещё с визгом прыгают в ров всадники, кто на тот свет отправился, кто выбрался, ожидая своих, и когда накопилось несколько сотен — пошли в атаку на русских витязей, хоронящихся у засек, огрызающихся стрелами.

Княжич Долгорукий отправил гонца к Воротынскому с трофейным копьём, велел сказать, что орда Теребердея перелезла через Оку и передовые сотни устремились в сторону Москвы по каширской дороге. Через час новый гонец подтвердил эту весть: орда тысяч в двадцать рассеяла часть сторожевого отряда и ушла по сакме передовых сотен. Днём вестники княжича продолжали доносить о движении Теребердея, распознавая его воинов по рыжему цвету халатов.

Князь за полученные вести крестился, славил Всевышнего, а вершнику велел подать чарку за верную службу.

На серпуховской переправе казаки-лазутчики, ходившие на правый берег Оки, захватили языка, он показал, что с пушками осталось только две тысячи конных татар и турок, а сам хан пошёл следом за ногайским мурзой; Дивей-мурза повёл вторую половину орды под Тарусу.

— Божье предзнаменование исполняется! — крестясь, тихо молвил князь Михаил.

Стало ясно: Дивей будет перелазить реку у деревни Дракино. Это самое удобное место. Здесь стоит полк правой руки, в нём всего три с половиной тысячи ратников, из них тысяча стрельцов и казаков с пищалями. Казаки из Шацкого, Ряскова, Дедилова и Данкова — конные. Они могут разъезжать вниз и вверх по реке на случай, если татары станут строить плоты и на них скрытно переплавляться, чтобы зайти в тыл обороняющимся. Вряд ли Дивей решится на это хлопотное, длительное дело, никак не укладывающееся в крымскую тактику — скорость и внезапность. Орда попрёт нахрапом, не считаясь с потерями, перелезет реку, возможно — в нескольких местах. Лето, теплынь! Татарва сему обучалась на Северском Донце, полноводном не менее Оки. Зайдут со всех сторон. И тогда при всей стойкости одному полку переправу не удержать. Он будет смят и уничтожен превосходящими во много раз силами. Воротынский ещё раз утвердился в своём верном решении. Выполнят ли его наказ строптивые воеводы?

Девлет-Гирей перемахнёт Оку всё на том же Сенькином перевозе. И дай Бог, чтобы не остановился у реки, а пошёл на север по сакме своего мурзы. Тогда малая, но боеспособная русская армия не окажется меж двух ратей, не будет окружена. Татары же, напротив, будут находиться меж защитниками Москвы под началом князей Юрия Токмакова, Тимофея Долгорукого и береговой армией Воротынского.

Воротынский эту ночь был на ногах, подкреплял силы горячим травяным чаем, принимал полковых вершников и отправлял своих, терпеливо ждал вестей о войсках самого хана и Дивея. Девлет-Гирей с царевичами был проворен, и ранним утром Воротынскому донесли, что сильная ханская рать устремилась к крымской дороге и идёт на соединение с ногайцами, которые встали у реки Пахры, перерезали все московские дороги, но никого не воюют.

Большой воевода переживал за исход войны больше всех. Он понимал: решается судьба отечества,— но внешне выглядел спокойным и уверенным. Эта внутренняя уверенность сидела в нём с того момента, когда получил известие о пополнении татарского войска турецкими янычарами и огнестрельным нарядом — обузой конницы. Тогда-то стало зреть решение. Его ум стратега увидел действия крымца и в противовес выдвинул свой замысел: сохранить силы для решающего сражения. И виделось оно ему не в один день. Князьям Хованскому и Одоевскому, как первым воеводам, слал гонца за гонцом с требованием не вступать в съёмные бои, уклоняться и не показывать свои истинные силы. Требовал соединения полков, общими силами догонять ушедших вперёд татар, а догнав, вцепиться в хвост.

Воротынский ещё отдавал наказы вершникам, а большой полк в эти минуты снялся и двинулся на предельной скорости за басурманом. Князь Иван Шереметев головой отвечал за движение и сохранность гуляй-города ^{6 и всего огнестрельного наряда. Теперь от скорости продвижения и взаимодействия полков зависел успех будущего сражения. Чтобы оставшиеся турки с пушками не воспользовались паромом и лодками, большой воевода приказал проломить днища и затопить. В Серпухов послал гонца с наказом воли государя: поместному воеводе беспокоить оставшихся у переправы турецких пушкарей, не давать перелазить на левую сторону реки. Турок охраняют всего две тысячи всадников. Воеводе по силам перебить басурман и не только обеспечить свою безопасность, но, главное, закрыть тыл береговому войску, ушедшему за крымцами.}

Вестники шли к Воротынскому по наказу каждый час. В пути ему донесли, что полк правой руки воеводы Одоевского потрёпан наскочившими на него у Протвы татарами, ночью он уклонился от съёмного боя и сохранил главные силы. У Лопасни новый вершник донёс, что полк Одоевского соединился с полком князя Хованского и рать настигает Дивей-мурзу. В заслоне он держит сторожевой полк с царевичами Алды-Гиреем и Казы-Гиреем. Двадцать восьмого июля к вечеру полки могут ударить по хвосту татар.

После полудня, под палящим солнцем, Воротынский, сопревший в доспехах, миновал церковь Воскресения Христова, деревню Молоди. Передовые вестники донесли, что у речки Рожаи есть невысокий холм и лощина. На севере просматривается топкая пойма реки Пахра. Там же сизой накипью угадывается растянувшееся на несколько вёрст татарское войско. Главного воеводу эта весть обрадовала, но не удивила. Он перекрестился, воздавая хвалу Господу, и поспешил осмотреть местность.

Князь торопко выехал из лесу и остановился там, где земля взбугрилась, поросла травой и кустарником. Холм не холм, а бугристая лобастая поляна действительно господствовала на десятки вёрст в округе. Перед всадником едва ли не до самой Пахры раскинулось неширокое поле, окаймлённое густыми рощами из смешанного леса, а южная окраина его накатывалась на этот взлобок. Справа и слева к холму подступали густые рощицы, что могли быть естественной преградой для стремительной татарской конницы, лишая её излюбленного манёвра — удара с флангов с целью зайти полкам в тыл. Если посмотреть на восток, то есть вправо, то глаз находит окутанную изумрудной ризой садов деревеньку Молоди, стоящую на малой речке Рожае, почти скрытую от глаза волнистой шалью забок. Видны кособокие овраги. Они есть и слева. Довольно глубокая и широкая лощина подпирала взлобок с юга и уходила полукольцом на север, к Пахре. Позиция для генерального сражения отменная. Это сразу же отметил Воротынский. Здесь стоять гуляй-городу! Пока всё складывается как загадано. Впереди задача не из простых: навязать врагу сражение на выгодной для себя позиции, не дать противнику быстро понять, насколько она ему неудобна. Потому медлить с устройством укрепления — играть против себя! И большой воевода отдаёт приказ о развёртывании гуляй-города так, чтобы края его прикрывались конницей полков и она бы смыкалась с лесочками слева и справа. Большую брешь надо оставить справа, чтобы в пылу натиска враг мог развивать свой успех, уходя туда, подставляя бок для меткого огня пушек и рушниц. Тут же татары будут встречены конными полками.

Отдав наказы, князь спешился, ещё раз всмотрелся в округу, задумался, прислушиваясь к своему уставшему от тревог и волнений сердцу. Оно билось ровно. Что-то здесь напоминало ему великое поле Куликово, раскинувшееся всего лишь на несколько вёрст, подпираемое дубравами, оврагами, Доном и Непрядвой — верными союзниками великого князя Московского Дмитрия Ивановича, его тесноту для битвы огромных масс войск. Бывал он там и раньше, и в прошлом году, возвращаясь после сугона 7. Стояли и на Красном холме, обозревая поле битвы. Ходили на места, где раскинулись полки великого князя, ломали шеломы, молились за упокой братьев. И теперь родная земля с этим холмом, сотворённым когда-то Всевышним, посланным ему для твёрдости и крепости, с удобной для манёвра лощиной, поросшей шиповником, цветущим иван-чаем, пустырником и шалфеем, эти перелески, Рожая с оврагами и топкая Пахра, в которую упёрся головой басурман-крымец, станут и ему союзниками, верной опорой, коль остался он брошенный государем наедине с сильным и беспощадным врагом. В который раз уж вспоминается ему таинственный московский старец, обронивший вещие слова: «Будет тебе, князь, труд и ратная слава, но впадёшь и в горечь!» И ещё заметил воевода: поодаль слева и справа макушки деревьев усыпаны чёрными птицами, они то взлетают волнами над лесом, то падают на ветки, и грай вороний то рокотно долетает до слуха, подхваченный ветерком, то глушится в гущах лесных. Над лугом, одетым в благоухающее разнотравье, со следами недавнего покоса, струилось прозрачное марево, и чудилось ему, будто ангелы слетаются, уготавливая просторы эти для вечного покоя тому, кто вступит на них в великую брань. Не раз уж, бывало, перед сечей чудилось ему такое — правда, коротко, неясным мимолётом, а сейчас устойчиво и зримо. Тут, тут быть басурману битому!

Гулко по бездорожью набегали тяжело гружённые подводы со щитами и пушками. Быстро, с разворота, намётанным глазом они ставились друг возле друга, тут же коней выпрягали возчики-воины, лошадей уводили в лощину, треножили, отдавая на поруки коноводам, а сами шли в пеший строй. С десяток мужиков двигали телегу к стене, поднимали деревянный щит, сцепляли крючьями. Пушкари определяли место своим соколикам 8. Казаки и стрельцы несли тяжёлые деревянные рогатки и спешно ставили, облюбовывая удобные позиции перед крепостью для боя пищалей. Ещё не была установлена первая пушка, а Воротынский слал гонца за гонцом Хованскому и Одоевскому: татары у него перед носом. Разведка доносит, что басурман растянулся на семь-восемь вёрст, наступила решительная минута для атаки вражеского сторожевого полка. Потрепите его, как кудель. Не дайте царевичам уйти дальше! Тогда царь ввяжется в затяжную брань.

Новый гонец принёс воеводам дальнейший наказ: во время сечи покажите тыл, не нарушая боевой строй, идите к гуляй-городу, заманите татар под огонь всего наряда, сами уходите вправо.

Гуляй-город — крепость на колёсах — выглядел просто и внушительно. На телеги крепились прочные, из дуба, щиты в полбревна, низ загораживался толстыми плахами, в стенах — бойницы для ведения огня из пушек, затинниц и ручных пищалей. Перед стенами копался ров, впереди выставлялись сцепленные массивные деревянные рогатки, за которыми также можно было укрываться и вести огонь из пищалей, бить врага из луков и арбалетов. Пушки из крепости разили дробом ^{9 и ядрами. Важной особенностью было то, что в любой момент гуляй-город мог принять под свою защиту полевых воинов, отбрасывая стену через ров, выполняющую роль моста. Затем каждый щит быстро поднимался верёвками и укреплялся. Был и второй способ. При необходимости несколько человек, расцепив крючья, разворачивали телегу со щитом, открывая проход для отходящих ратников. Затем ставили сооружение на место, укрепляли.}

Со дня весеннего набора войско изрядно обновилось и неустанно обучалось ратному искусству, сноровке, меткой стрельбе из всех видов оружия. Обучать было кому: старых воев прошлогоднего передового полка сохранённого князем, было немало. Они находились в каждом полку и составляли ядро. Князь полагался на их храбрость и смекалистость, рассудительность воевод и преданность Отчизне. Тут погрешить ни на кого не мог. Но вот строптивость окольничих терзала. Как-то будут выполняться ими его наказы? В минуты смертельной опасности не взыграют ли порочные для русских князей междоусобица и местничество? И тогда — поражение. Не от врага, а от фальшивой горделивости. Не дай Господь такому случиться!

Новый вестник от князей Хованского и Одоевского донёс:

— Воеводы выполнили твой наказ, князь. Полки идут скопом. Собран ударный отряд. В нём конные казаки с пищалями, стрельцы. Набралось больше двух тысяч. Вместе с конницей двух полков отряд настигает сторожевой татарский полк, ждёт момента для внезапного удара.

Воротынский был удовлетворён и успокоен. Очи его сверкнули зарницею, будто высвечивая путь в кромешной тьме. И сейчас же к Хованскому и Одоевскому полетели свежие вершники с новым наказом о том, как действовать дальше, куда отступать. Сам же стал поторапливать устроителей гуляй-города, которыми управляли второй воевода большого полка князь Иван Шереметев, головы пушкарей князья Семён Коркодинов и Захарий Сугорский.

— Поторопитесь, братья, скоро потребую огня соколиков! — зычно подал голос Воротынский.

— Стараемся, князь, аж рубахи взмокли,— отвечал князь Семён Коркодинов.— Правое крыло готово палить. Скоро пособится и левое.

— Казаки полка уже наладились вести бой,— доложил Игнатий Кобяков.

— Стрельцы тоже стоят наизготовку,— не замедлил откликнуться Михаил Ржевский.

К гуляй-городу подтягивался обоз с провиантом. Конница большого полка становилась в резерв на краю лощины. Полк левой руки занял свою позицию слева от крепости. Князь Андрей Репнин ревностно следил за размещением. Пешую рать направил в руки главного воеводы, тот указал, где копать ров перед укреплением, велел нарубить веток в лощине и прикрыть ими щиты гуляя.

Тем временем передовой полк под командой первого воеводы князя Хованского быстрым маршем пошёл на сближение с татарами. Примчавшийся вестник от главного воеводы передал его волю: ударить всеми силами по татарам...

Они были рядом. Ударный отряд остановился, дал отдых лошадям, перестроился по уговору, пуская вперёд конных казаков с пищалями и стрельцов.

«И передовова полку воеводы князь Ондрей Хованской да князь Дмитрей Хворостинин пришли на крымской сторожевой полк. А в сторожевом полку были два царевича. И учали дело делать у Воскресенья на Молодех и домчали крымских людей до царева полку»,— гласит запись в разрядной книге...

Стремителен был бросок сводного полка. Татары встретили конную массу русских дождём стрел. Казалось, приступ тут же захлебнулся: передние конники остановились и спешились. Короткое замешательство — но дружный залп рушниц, бьющих гораздо дальше полёта стрелы, ошеломил татар. За первым залпом последовал второй, внося немалый урон и душевное смятение сторожевиков под командой двух царевичей. Пороховой дым на несколько секунд накрыл пространство между противниками, лёгкий ветерок нёс его к татарам, а когда едкая пелена рассеялась, нукеры увидели, что русская конница врезается в их порядки. Началась сеча. Многих татар побили и поколебали, погнали, уничтожая в сече. Спасаясь со свитой, царевичи прибежали к царю. Он стоял на берегу Пахры со своим полком.

— Московские люди догнали нас и побили,— кричали царевичи.— На Москву идти рано, надо разбить их здесь, чтобы не оказаться между двух ратей. Дай нам две тьмы, мы сомнём неверных.

Разгневанный Девлет-Гирей метал на царевичей огненные молнии и свирепо рычал:

— Мы опрокинули два жалких отряда на перелазах, русские уже дважды нанесли нам заметный урон. Берите тьму ногайскую и две тысячи моего полка да принесите мне голову того князя, кто уничтожил мой сторожевой полк из отборных нукеров.

Затрещали барабаны, завыли трубы, посрамлённые царевичи вскочили на коней, и тьма всадников ринулась добывать славу и голову обидчика. Обидчики же получили к этому часу точное место, где развернулся гуляй-город, и, отбиваясь от наседающего противника с помощью казачьих и стрелецких пищалей, стали отходить в заданном направлении. Когда вышли к деревне Молоди, увидели на холме своих, то откровенно побежали, обойдя гуляй-город справа, закрывая собой обзор, подставили ногайскую конницу под меткий огонь пушек, под пули нескольких тысяч стрельцов и казаков. Многие ещё не успели занять место в крепости, палили из пищалей, спустившись с косогора на несколько метров, чтобы не мешать целиться стрелкам за крепостной стеной. Всадники валились снопами. Ошеломлённые внезапным огнём, остатки отряда показали тыл. С флангов передвижной крепости выскочили лавы конников, собранные со всех полков, и довершили разгром атакующих, устилая поле трупами. Царевичам удалось уйти.

Новая удача окрылила русское воинство. Гуляй-город заполнился пешими и конными до отказа и рокотал радостными голосами, подобно громам, долгожданным в начале знойного лета. Сделалось чадно от дыхания скученного войска, нагретых от выстрелов пушек и пищалей, пахло людским и конским пóтом, но никто не замечал неудобицу, лица воев освещались улыбками, удача подкреплялась крепким словом и смехом.

— А не поднесёт ли нам воевода по чарке за новое дело? — гудели стрельцы Квашнина, которые вели огонь за пределами стен.

— Ишь, разохотились! — смеясь, отвечали им казаки Булгакова.

— Нашего полку прибыло. Где князю взять столько анисовой? Чай, в Серпухове запас остался.

— Анисовка, браты, хороша для раненых: и горло промоет, и боль снимет, и рану от татарской сабли обескровит,— подводили черту подьячие из приказной избы.

Тут и Сеня Головин выкатился на круг и прокричал:

Разбежался татарин прыткой,
Но вышел Тимур с Никиткой.
Вдарили пищальми метко да хлёстко,
Из наряда дробом жёстко,
Повалился снопом басурманин.
Не ходи. Здесь стоит крепкой русиянин.

Тимур Алалыкин, крутя лохматой головой, подошёл вразвалку к Семёну, приобнял его, расцеловал.

— Башка, во башка! — восхитился он.

— Пошто меня пропустил? Не узрел, как я сёк татарву да из кольчуги стрелу вынул?

— Узрел, Ермоха, только не в склад твоё бугристое имечко попадает. В другой раз, глядишь, и вкручу. Мне про князя песнь надо составить, чтоб люди пели.

— В чём же закавыка?

— Это, брат, дело трудное.

Ещё не схлынули в гуляй-городе и за его стенами возбуждение, толкотня, поиски своих сотоварищей, собирание сотен, а кормщики призывно заиграли в рожки. День допивал последние солнечные лучи, и каждый полк потянулся к своей походной поварной получить гречневую похлёбку, ломоть хлеба да добрый кусок присоленного сига, щуки, язя. Сотники, получив приказы от воевод, разбирались, кто жив, кто ранен, кто убит. Последних, слава Богу, было немного. Раненных стрелами больше. Им давали анисовую водку, промывали раны настоями из целебных трав, рваные — прижигали. Доклады сотников стекались у воевод, а те шли в приказную избу, писари заносили в книгу, считали, и когда всё улеглось, донесли большому воеводе. Урон войска убитыми и ранеными с прихода орды на берег тянул к тысяче. Татар же только перед гуляй-городом и далее в угоне похоронщики насчитали более десяти тысяч. Собрали оружие, сняли с трупов кольчуги и иные доспехи, сапоги, халаты и другую добротную одёжку.

Всюду из гуляй-города, с его флангов, где стояли конные полки, видны были многочисленные трупы людей и конские. Местами они лежали грудами, в иных — курганами. Так кучно и с огромной поражающей силой били пушки и залпы пищалей. Воины некоторое время взирали на дело рук своих молча. Поражал не сам вид трупов, а обилие их, вызывая тот отвлечённый страх, который сидел в каждом человеке перед атакой и улетучился с первым залпом. Теперь тот испуг как бы вновь вернулся, предупреждая о грозной опасности впереди, но устрашиться уж никто не мог, и каждый про себя, а то и вслух говорил: воздал нам Бог и ещё воздаст многие победы. Затем шёл по своим делам, к поварной своего полка для подкрепления телесных сил

Тимур Алалыкин хватился своего дружка Ермолая; тот, оказалось, подался в лекарню с раной в плече. От глубокого ранения спасла кольчуга, вроде царапина, а вот кровоточит, мажет одёжку. Ещё он, как и каждый раненый, опасался огнёвки, от которой, если возьмётся, не спасёшься.

— Ермоха, где запропал? — обрадовался Тимур, разыскав товарища.

— Стрела вот царапнула, неглубоко, а кровавит.

— Дай-ко, гляну,— Тимур с видом знатока вгляделся в обнажённое плечо купеческого сына, молвил: — Стрела в жилу угодила, айда в сторонку, я лекарничать могу. У меня бабка травница, знахарка по настоям да мазям. Счас я тебе анисовой водкой промою рану, тады соком подорожника, смешанным с соком кровохлёбки, залью и листом подорожника укрою да тряпицей повяжу. Бабкино наставленье держу в голове. Пригождалось. Зарастёт как на собаке.

— Ну? — не поверил Ермолай.

— Дугу гну! Слухай старшого, не кочевряжься, не то ужин прохлопаем. Слышишь, кормщики голос подают.

После плотного ужина войско уже в сумерках вышло из гуляй-города и окопало его рвом, выставило рогатки. Усиленные конные и пешие дозоры выступили на охрану, войско расположилось на ночлег — сберегать силы для будущей брани.

Девлет-Гирей негодовал: опять встал на пути и мешает делу Воротынский. Ханские фантазии на уровне Батыева могущества потускнели от крови двух разгромленных туменов. Царевичи говорят об огненной крепости — гуляй-городе. Разбить её нечем. Пушки, оставленные на берегу, сами сюда не прискочат. Напуганный неудачами царь перешёл Пахру и углубился в болото на несколько километров, чтобы прийти в себя, провести разведку и умыслить какую-нибудь хитрость, чем были знамениты Субудай-багатур и Джэбэ-нойон. Болото не топкое, кочкарник с жёсткой осокой и зарослями камыша. Стоять можно.

Утром утомлённого и не выспавшегося хана разбудил залп пищалей. Что это, стрельцы и казаки Воротынского?

В шатёр вбежал перепуганный Дивей-мурза и воскликнул:

— Великий царь крымский, неверные бьют из пищалей по нашим полкам. Они смяли сторожевые заслоны и близко подобрались к стану! Прикажи отогнать стаю волков!

— Разве ты не главный воевода над моими нукерами,— взревел царь, брызгая слюной,— и сам не можешь разбить голову псу, чтобы не тревожить меня?

Дивей-мурза, пятясь и прикладывая руку к сердцу, выскочил из шатра, поднял свою тьму и погнался за конными казаками и дворянской конницей. Те покорно отхлынули, отошли за Пахру и стали убойно огрызаться пищалями. Дивей-мурза оставил тьму за Пахрой травиться, а сам вернулся к царю.

Повелитель был хмур и зол, даже не притронулся к поданной пище, от чего никогда не отказывался раньше. Ему нездоровилось, в чреве ощущались боли, они делаются более острыми при плохих известиях.

— Мой повелитель, разреши взять в дело янычар. Их аркебузы помогут сломить казаков и стрельцов.

— Турские бездельники оставили пушки на берегу, нечем взломать гуляй-город, бросай их на казаков нещадно! Пусть хвастуны покажут свою прыть!

Дивей был готов жертвовать всей турской ордой, а не только янычарами; турская конная лава не отличалась отвагой, а воеводы старались не попадаться на глаза царю и Дивею. Теперь он погнал янычар к Пахре. Кочкарник не давал быстро двигаться людям, лошади то и дело спотыкались в непролазной осоке и камышах. В такой ловушке нет никакого манёвра коннице, надо уходить на простор степи и брать приступом гуляй-город. Скоро в этом убедился и сам хан. Янычары травились с казаками и стрельцами, но стоило напереть коннице, они, вскочив на лошадей, уходили под защиту крепости. Через некоторое время урусы зашли с другой стороны и били по веренице растянувшихся татарских войск. Девлет-Гирей собрал мурз, царевичей, князей и велел подготовить приступ гуляй-города на завтра.

— Набег на Москву откладываем. Пусть ночью конница покинет болото. После утренней молитвы на приступ пойдут все царевичи, мурзы и князья, Дивей поведёт их и с помощью Аллаха разобьёт неверных,— решил хан.— Пусть развевается наше царское знамя, играют трубы и бьют барабаны. Победителям я раздам все московские, рязанские, тверские и другие улусы. Многие вернутся в казанские и астраханские юрты. Царя Ивана запрём в Новгороде, уморим голодом или сорвём с него корону.

Ночные дозоры и лазутчики-казаки Черкашенина заметили оживление в татарском стане. Ночь была ясная, звёздная. Ущербный месяц лил тусклый матовый свет на землю, и очертания болотного кустарника, хилых редких берёз, казалось, двигались навстречу засевшим за Пахрой лазутчикам. Они напряжённо всматривались в ползущие тени, в воскуряющийся над хлябкими озерушками молочный туман и увидели медленно движущуюся лаву всадников. Послышались храп тысяч лошадей, звяканье удил, хриплые окрики наездников. Лазутчики спешно ретировались, вышли на берег Пахры и стали ждать событий. В лунном свете конная масса медленно плыла, как единый гигантский призрак, зароняя в сердца бравым казакам трепет.

— Свят-свят,— крестились оробевшие лазутчики и сиганули по броду за Пахру, вышли на конные дозоры и передали весть, что татарское войско движется в сторону русских полков.

— Два гонца к воеводе,— сказал десятник дозора.— Донесите воеводе, что поганый прыскает из болота. Встаёт несметной тучей на берегу Пахры. Мы до свету будем хорониться и дозорить.

Князь Воротынский, приказав после первого отражения татар ни на минуту не давать врагу покоя, что и делалось, отдыхал в шатре приказной избы вместе с другими воеводами. Площадь гуляй-города ограничена, много шатров не наставишь, в боевой обстановке можно прикорнуть и на телеге. Большинство сотников, стрелецких и казачьих голов так и делали, подстелив под бок любую сряду, тем более на дворе макушка лета и ночи тёплые. Воины рядами устилали истоптанную на холме траву. Она, можно сказать, уже выбита тысячами сапог, обнажилась чёрная земля. От дыхания и храпа тысяч крепких мужиков в крепости стоял шум, словно в ветреную ночь голос дубрав да перекатов Оки. Поодаль скучились тысячи лошадей, их храп и бряканье удил разносились на версту. Коней партиями водили на водопой к Рожае, кормили, готовя к дневной брани.

Гонцов окликнули ещё на подступах к крепости, у ворот с тыльной стороны их уже встречал дежурный воевода из Дедилова князь Андрей Палецкий. Он внимательно выслушал вестников и встревожился, заспешил к большому воеводе, имея его наказ: будить в случае опасности или иных тревожных вестей. Было за полночь. Князь Палецкий неслышно вошёл в шатёр и на ощупь тронул Михаила Ивановича, чутко дремавшего на топчане, прикрывшись лёгким одеялом. Князь мгновенно проснулся, сел, свесив босые ноги.

— Что случилось? — полушёпотом спросил воевода.

— Дозор донёс: царь вышел из болота и встал на берегу Пахры. Войско необозримо.

— Завтра пойдёт на приступ! — вымолвил князь Михаил.— Но какими силами?

— Вестники сказывают, конница растянулась вдоль берега на версту, а то и шире. Мрак, могли ошибиться.

— Где вестники? Погодь, обуюсь, выйду. Больно тут душно. Пусть воеводы спят.

Но неслышный разговор разбудил чутких воинов. Поднялся князь Шереметев, за ним князья Хованский, Одоевский, Хворостинин и поспешили за Михаилом Ивановичем. Вышли на свежий воздух. Ночь выдалась приятно тёплая, как мягкая перина, в которой тонет уставшее от дневных забот тело и находит покой. Она как бы извиняется за знойный и тяжкий день и даёт полную возможность скинуть в крепком сне усталость, встретить новое утро радостным сознанием, что ты жив и здоров и готов довершить то, что не успел вчера вместе со своими товарищами. Они здесь, рядом, разлеглись по всему гуляю так, что и ступить негде. Палецкий окликнул гонцов, велел подойти. Те подскочили мигом.

— Кто узрел басурмана? — спросил Воротынский.

— Оба зрили, только луна тускла.

— Что же он?

— Вышел из болота и опёрся о берег Пахры. Дугой встал, топкие места мешают.

— Днём кто обозревал эти места?

— Ноне впервой.

— Как же знаешь о топких местах?

— Наш берег выше, сухой. Ходили скрозь с версту. На левом много лыв и кочки.

— Об этом же мне говорил казачий воевода, что днём травился с басурманом.

— Пугнуть бы его из пищалей на рассвете,— сказал князь Хворостинин,— смутить перед приступом. Река Пахра в верховьях мелкая, но топкая. Большие конские полки скоро не пройдут, увязнут.

— Мысль верная! Перед рассветом, когда морит сон, содеять дерзкую вылазку стрельцам и казакам. Бить залпами по скученным татарам, при дюжей опасности быстро верхами вернуться в крепость! Нам неведомо, куда он пойдёт, но поймёт: хвост его всюду придавлен. Остаётся одно — приступ. Где стоят конные казаки, что вчера травились? — спросил Воротынский у князя Одоевского.

— На правом фланге гуляя. Атаман Черкашенин со своими — на левом. На подъём они горазды.

— Отсюда до басурмана рукой подать. Посадить казаков и стрельцов на коней, встать в крепком месте, травиться сколько можно и отойти. Побудку войску проведём на рассвете. До дела принять пищу, раздать в запас сухари, занять перед гуляем и с флангов позиции по росписи. Таков мой наказ.

Роспись по традиции: стрельцы и казаки передового полка под началом князя Дмитрия Хворостинина встанут перед гуляй-городом, укроются во рву и загородятся рогатками; правый фланг прикроют пешие стрельцы и казаки полка правой руки с князем Фёдором Шереметевым. Они также сядут за рогатками в ров, что загодя раскинул свои крылья влево и вправо, сзади будет стоять, маневрируя, конница князей Андрея Хованского и Никиты Одоевского; пешие воины полка левой руки с князем Петром Хворостининым, усиленного стрельцами сторожевого полка с окольничим Василием Умным-Колычевым и казаками Черкашенина, обороняют левый фланг, за ними — конница полков во главе первых воевод князей Андрея Репнина и Ивана Шуйского. В гуляй-городе московские пушкари и воеводы у наряда князья Семён Коркодинов да Захарий Сугорский, казаки с пищалями Игнатия Кобякова и Юрия Тутомлина, наёмные казаки Юрия Булгакова и Ивана Фустова, стрельцы голов Осипа Исупова, Михаила Ржевского. Тут же немцы Францбека и все остальные. Ими командует начальник крепости второй воевода большого полка Иван Шереметев. Задача этого самого большого отряда не только отражать лобовые атаки врага, но и при надобности прикрывать своим огнём конницу на флангах, гасить набег, а как пойдёт замешательство в рядах татар, тут пойдут в сечу облачённые в доспехи конные витязи полков. Конница большого полка — поодаль, в резерве. На неё у большого воеводы свой потаённый умысел. В доспехах воины готовы вступить в сечу по первому слову головы войска. На всё зоркий глаз Михаила Ивановича с его гонцами.

В шатёр идти в напряжённый час не хотелось. Шереметев с Палецким призвали через дежурных гонцов атамана Черкашенина, а Никита Одоевский — атамана конных казаков Ряскова. На дело вызвался идти князь Дмитрий Хворостинин. Воротынский урядил его, зная разумную решительность окольничего, бившего два года назад татарский изгон под Каширой. Он быстро собрал атаманов и голов стрелецких, передал наказ Воротынского. Шум, поднявшийся в лагере, побудил многих, но трубачи побудку не играли, и люди продолжали отдыхать. Воеводы в раздумье присели кто куда. Михаил Иванович глянул на звёздное небо, отыскал ковш Большой Медведицы, он уже изрядно наклонился, собираясь через часок вылить на землю рассвет. Глухо ухнул за лощиной филин, да плаксиво сообщила о себе выпь. Из глубокой, но покатой лощины тянуло стойким медвяным ароматом цветущих зарослей иван-чая, шалфея. Местами пересекались кусты шиповника да пустырник. На южной стороне лога — цепь березняка, липы, осины. Весной здесь сыро от сточных снежных вод, а сейчас сухо и укромно. Хороша для скрытого манёвра, за ней зоркий глаз сторожей, выдвинутых на версту вперёд.

— Далеко за полночь,— сказал князь, сбивая нарастающее напряжение в ожидании начавшейся дерзкой вылазки,— вот и поварные взялись за дело. Не опоздать бы.

— Стрельцы и казаки упредят, сорвут утреннюю молитву,— откликнулся Хованский.— Обождём.

Минуты тянулись медленно. За правым флангом гуляй-города и далее за речкой Рожаей, над деревней Молоди воронёное небо, расцвеченное звёздами, стало светлеть. Вот-вот князь Палецкий объявит побудку. Но вперёд трубачей войско побудил раскатистый, но глухой залп пищалей, напоминающий далёкий гром. Воеводы молча вскочили с лавок, поворотив головы на север, прислушались. Через минуту раздался второй. Лагерь ожил, вопрошал тысячами глоток:

— Браты, никак басурмана наши травят?

— Кто? Откуда?

— От верблюда. С нашим воеводой жди всякого!

— Верно, прижали татарину хвост. Не уйдёт.

И тут трубачи заиграли побудку.

— Хороша музыка трубачей, а пищальная лучше!

— Слыхал, третий залп дают. И пошто я не там?

— Погоди, прибежит татарин — и тебе гостинец.

— Отблагодарствую пулей, с меня сбудется.

С полчаса гремели пищали, потом враз смолкли. В лагере ударил полковой барабан, поднимая по тревоге полки. Ратники, хватая оружие, побежали занимать позиции по росписи, которую огласили ещё вчера. Прошло десятка два напряжённых минут, и в молочном рассвете появились всадники; они ехали неспешной рысью, удивляя изготовившихся к отражению приступа воинов. Вскоре полились рассказы о деле. А это было так. Татары отдыхали, кони под сёдлами стояли на поводах, общипывая вокруг себя сочную, но грубую траву. После первого залпа нукеры всполошились, заметались. Завыли трубы, войско отхлынуло от берега, оставляя убитых и раненых людей и лошадей. Успели дать десять залпов. Увидели, что с флангов татары пытаются обойти смельчаков. Выполняя наказ воеводы, стрельцы и казаки откатились. Каков нанесён урон — сказать трудно, палили впотьмах, но татарва ревела.

Лавина всадников бесшумно выкатывалась со стороны Пахры на раскинувшееся неширокое поле перед гуляй-городом: до холма не долетал гул орды, как далёкий гром, а лишь отблеск молнии напоминал о приближающейся грозе. Так и здесь над полем сначала вспыхнули блики наконечников копий, доспехов, затем они потонули в поднятой многотысячными копытами лошадей туче пыли. Лава простёрлась на всю поперечину поля, уже изведавшего множество копыт и обагрённого кровью; накатывалась гулко и стремительно. Пыль застилала солнце, грозя накрыть собой и поле, и перелески, и холм с гуляй-городом, ограничивая обзор, мешая вести прицельный огонь. Это не на шутку встревожило воевод, но и набегающая конница оказывалась ослеплённой. Вскоре стал слышен рокот лавы, а дикий клич «Хурра!» многотысячной орды заглушил боевой рык труб и дробь многих барабанов.

Русский стан, замерев, молчал. Утреннее солнце изрядно разогрелось, с запада неожиданно потянул ветерок, сваливая столб пыли вправо, открывая левый фланг бешено мчавшихся всадников. Войско накатывалось излюбленным полумесяцем, намереваясь охватить фланги, с ходу зайти в тыл, если удастся опрокинуть плотные ряды русской конницы, упирающейся в перелески слева и справа. Перед крепостью на полёт стрелы по указу Воротынского ранним утром были поставлены тяжёлые дубовые рогатки, крепко увязаны. Низкие и выносливые в беге татарские лошади не могли брать такие барьеры, а значит, стремительный бег будет неизбежно сорван, сгрудившиеся всадники представят собой хорошие мишени для боя стрелецких и казачьих пищалей, огнестрельного наряда гуляй-города. Задача, поставленная большим воеводой,— выбивать живую силу как можно больше — решится.

В центре крепости стояли туры, откуда Воротынский вёл наблюдение и отдавал команды. Развевалось знамя большого полка с изображением Спаса. Войско стояло наизготовку: воеводы, в доспехах, шеломах, на боевых конях, окружённые рындами и гонцами, находились в гуще своих полков под развевающимися хоругвями; пушки, заряженные дробом, зияли жерлами в бойницах, у московских пушкарей дымились фитили; стрельцы и казаки перед гуляй-городом засели в ров, закрылись щитами и рогатками, ощетинились смертоносными дулами пищалей. Такую же изготовку приняли стрельцы в самой крепости, готовые к залпу. Конница детей дворянских, детей боярских и иных людей, в доспехах и шеломах, с луками и арбалетами,— на флангах. Ждали накат врага для верного посыла своих снарядов, пуль и дроба.

Напряжение нарастало. Ураган вражеской конницы накатывался. Вот-вот хлынет ливень стрел. В тот миг, когда первая шеренга оказалась перед рогатками и всадники осаживали коней перед неодолимым с ходу препятствием, а следующие за ними, не видя его, напирали, в гуляй-городе набатом ударили в огромный полковой барабан восемь барабанщиков, засвистели рожки, заиграли зурны. Этот барабанный бой послужил сигналом для общего залпа, и он прокатился оглушительным и продолжительным громом, снося с сёдел сгрудившихся наездников.

Тучи стрел засвистели с той и с другой стороны. В центре всё смешалось. Наземь падали не только всадники, но и раненые лошади, подминая собой живых ратников. Пушки и пищали рыкнули второй раз многотысячными смертями, останавливая лавину всадников в центре. С флангов татарам удалось оттеснить, разорвать рогатки. Двумя потоками, продираясь по кромкам леса, всадники стали прорываться вперёд, развивая приступ. Вновь дружно рыкнули пушки, выбрасывая с огромной силой отборный гранитный гравий и чугунные шарики, сметая людей и лошадей, и первый приступ захлебнулся в крови убитых и раненых. Просочившиеся немногочисленные отряды татар были уничтожены в яростной, но короткой сече русской конницей.

Воротынский удовлетворённо наблюдал, как крымцы откатывались на исходный рубеж, долго перестраивались на виду у русских воев. В лесу слева и справа появились отряды смельчаков, которые метали арканы на рогатки, стягивали их на конной тяге, расчищая поле. По ним ударили из пищалей, пешие казаки были посланы отогнать татар, но те успели расчистить проходы для конницы, и она снова бросилась в атаку, закрывая перед собой жаркий день дождём стрел. Но пули и дроб пушек вновь били дальше и точнее, уязвлённые всадники валились с высоких сёдел на землю или продолжали мчаться вперёд, ухватившись за лошадиную шею. Кони ржали, неудержимо неслись в общем потоке лавы. Задние напирали на передних, стремясь пробиться к стенам крепости, сокрушить стрельцов и казаков, но обжигались сами от убойного огня. Злые залпы следовали за залпами. Татары не выдерживали и поворачивали коней, показывая тыл. Тогда с флангов с места в карьер выходила конница и гнала до предела расстроенные тьмы татар и турок.

Суздальский витязь Тимур Алалыкин дрался рядом со своими товарищами Семёном Головиным и Ермолаем на левом фланге, где атаки татар были более успешны, а воины отличались ростом, проворностью и настойчивостью. Пушки с центра сюда не доставали, били только те, что находились на левой дуге крепости, и потому здесь постоянно мелькали доспехами царевичи и мурзы, надеясь пробиться в тыл. Редели ряды защитников от метких стрел атакующих.

— Укажи, кто из них Дивей,— говорил Тимур Семёну,— я припас для него аркан и пойду его брать.

— В такой каше разве можно узреть мурзу? — отвечал Семён.

Однако атаки не прекращались, за ополдень давление усилилось, но татарам не удавалось уничтожить пеших стрелков, засевших во рву под стенами, пробиться в тыл. После залпа из пищалей и пушек-соколиков, всё так же бьющих прицельно дробом, набег захлёбывался, в сечу вступала русская конница. В одной такой атаке Семён увидел мурзу и указал:

— Вот Дивей, под ним вороной жеребец, халат простого нукера, да под халатом дорогие доспехи — пуля не берёт. Сабля у мурзы хорезмская, рукоять с каменьями.

— Вижу волка, счас стрельцы приперчат, пойдёт наше дело! Заарканю!

Стрельцы и казаки палили дружно, быстро заряжая горячие пищали. Но враг напирал, левый фланг попросил подкрепление, Воротынский немедленно переместил с центра несколько сотен казаков, и огонь пищалей усилился. Татары вновь не выдержали меткого огня и показали тыл, за ними устремилась конница. Алалыкин с места взял в карьер и быстро настиг уходящего вместе с поредевшими нукерами всадника на вороном аргамаке. Рядом с витязем шли Семён и Ермолай, посылая на ходу стрелы из арбалетов. Лошадь под мурзой спотыкнулась, витязь бросил аркан, петля захлестнула всадника, и он был выбит из седла. Алалыкин подтащил к себе мурзу, взвалил его перед собой и помчал в гуляй-город. В татарском войске прокатилась волна возгласов смятения, началось беспорядочное отступление к Пахре. Русская конница, прикрывающая фланги гуляй-города, под восторженные крики и улюлюканье, казачье «ура» всюду теснила врага.

Воротынский зорко наблюдал за отходом басурман. Передовые волны конницы ушли далеко, отрываясь от основных сил, и он дал сигнал барабанщикам играть отбой атаке, ибо знал, как ловко умеют отходить татары, заводя наседавших под удар засадного полка. Так поплатился героический Козельск, выдержавший семинедельную осаду монголов. Но случилось непоправимое. Пороками была разрушена стена, куда ринулись вражеские воины. Защитники отбили приступ, но вместо того, чтобы немедленно заделать пролом, бросились преследовать отступающего врага. «...Исшедшие изъ града, исекоша праща их...» — скупо сообщает летописец, казалось бы, победную атаку. Витязи и их воевода не знали своих врагов, их хитрости, тактику боя в поле, не догадывались о таланте и опыте главного воителя. Он же предвидел такой исход и поставил в засаду свежих воинов, и когда козельская дружина далеко оторвалась от крепости — была отрезана от неё. Произошёл неравный бой, где все русичи полегли, унося на тот свет каждый двух, а то и трёх врагов.

Воротынский прекрасно знал своего врага, все его хитрости и заморочки. И хотя нынче было видно, что татары изрядно биты, уходят в беспорядке, главный воевода всё же поостерёгся, понимая, как ещё много свежих сил у врага стоит в резерве и понести урон своих сынов в выигранном сражении дня никак нельзя. Только выбивать врага на расстоянии с самыми наименьшими для себя потерями. Всадники полков, разгорячённые боем, услышав звуки отбоя атаки, неохотно поворачивали вспять, возвращаясь на исходные позиции по усыпанному трупами полю.

В гуляй-городе всё внимание теперь было приковано к Тимуру Алалыкину, который пробирался через стеснённые ряды застоявшегося резерва, въехал в крепость через задние ворота. Семён Головин помогал ему пробиться к центру, где на возвышении находился большой воевода.

— Дорогу витязю Алалыкину! — кричал Семён во всю глотку.— Он пленил главного воеводу татар Дивея!

Дорогу давали, салютуя обнажёнными саблями, но мало кто верил словам, видя связанного пленника в сряде простого воина.

Слух о пленении Дивея быстро докатился до Воротынского, и он пожелал немедленно взглянуть на своего первостепенного противника. Спешившись, Алалыкин вёл под уздцы своего коня с навьюченным поперёк седла пленником. Представ перед князем, он сгрёб в охапку рослого врага, поставил его на ноги и, видя недоверие в очах воеводы и случившихся рядом с ним других князей, не растерялся.

— Этот шакал и есть Дивей-мурза,— пригибая пленника могучей рукой к земле, принуждая его встать на колени, сказал Тимур.

Витязь сорвал с него халат нукера, под которым были скрыты дорогие доспехи.

— Сеня Головин его опознал.

— Пусть же он скажет, откуда знает мурзу,— велел Воротынский.

— Два года в его руках был пленником, много раз его зрел вживую, как теперь,— отвечал Головин.— Посол Нагой меня выкупил и к государю прошлым годом послал с вестью.

Дивей зло осклабился, зашипел:

— Я прогневил Аллаха, не сломал тебе хребет.

Воротынский знал татарский язык и воскликнул:

— Птицу видно по полёту! Хороший подарок государю и войску сделал наш славный витязь. Буду просить государя за подвиг удостоить Алалыкина особой чести — дать дворянский титул и поместье. Слава витязю и всему нашему войску!

— Слава! Слава! Слава! — троекратно прокричали воины, собравшиеся вокруг командного пункта.

— Теперь отведите мурзу в шатёр, оставьте нас с князем Шереметевым, хочу спросить у мурзы многое.

Мурзу спрашивали с пристрастием: сколько привёл хан войска, что задумал совершить царь и что собирается делать теперь?

Мурза особенно не упорствовал, сказал, что хан привёл с собой двенадцать туменов, семь тысяч янычар, собирается сначала разбить Воротынского, выручит его, мурзу, из неволи, потом с пушками пойдёт брать Москву и самого царя Ивана, чтобы вернуть прежнее господство орды над Русью. Повелителю помогает его брат по вере — турецкий султан Селим.

— Силы моего повелителя велики, и гнев его будет тоже великим. Он сломает хребты каждому воеводе, кто попадёт ему в руки после падения крепости,— грозился мурза, а князья дивились наглости пленника, его самоуверенности.

Спесь с Дивея слетела, он сник после того, как ему сказали, что убиты ногайский Теребердей-мурза, трое ширинских князей. Астраханского царевича взяли в плен. Нукеров же побито бесчисленно много.

Девлет-Гирей был потрясён потерей своих военачальников. Негодуя, он клялся выручить своего воеводу и повелел назавтра повторить приступ. Но огромные потери резко охладили его пыл. Отойдя за Пахру в обморочном состоянии, он два дня зализывал раны, уряжал новых воевод, перестраивал полки.

Русское войско тоже понесло потери. Поредели стрельцы и казаки передового полка, конные воины от стрел и сабель противника. Урон ощутимый к соотношению всего войска, но каждый погибший унёс с собой до десятка татар и турок. Однако и при потерях Воротынский не позволил хану лечить войско в спокойствии. В ночь на первое августа над Пахрой повисли грозовые тучи, загрохотали громы, засверкали близкие молнии, освещая спешившееся войско татар и турок, пошёл ливень. Поначалу татары воздавали хвалу Аллаху за грозовое вспоможение от цепких урусов, которые не давали покоя даже ночью. Хвала оказалась преждевременной. За ливнем долго и нудно шёл мелкий густой дождь, наполнив Пахру и кочкарник избытком воды, подтопив шатры. Царь был вынужден вовсе покинуть спасительное болото и выйти к берегу реки. Дождь сеял до полудня. Затем вышло освежённое солнце, а вместе с ним появились русские и стали прицельно бить врага из пищалей. Им отвечали стрелами, а янычары извлекли из своих подмоченных сумок зелье и кое-как наладили огонь аркебуз. Вступать в рукопашный бой басурманы не решались, зная, что русские тут же уйдут в крепость и снова вернутся, как только татары откатятся за Пахру.

Первого августа стрельцы и казаки продолжали травиться с противником, нанося урон в живой силе, уходя от съёмного боя, держа в напряжении врага, сея в душе смятение, что могло прорасти шильями близкой паники и безудержного бегства.

За эти два дня раненым воинам лекари промывали настоями из целебных трав раны, убитых переносили в тыл и после отпевания полковыми священниками хоронили в братской могиле, ставили один крест. Работы хватало всем. Конные отряды сопровождали кормщиков, которые пополняли из Рожаи запасы воды. Возили бочками на подводах, наполняли баклаги каждому воину.

Воротынскому доносили о большом расходе зелья, пуль и зарядов для пушек, истощении провизии. Битве же конца не видно. Михаил Иванович и сам видел непомерно большой расход огневых припасов от столь частой стрельбы и снарядил подвижной отряд в Лопасню и Серпухов с указом пополнить армию хлебом, скотом на убой, а главное — зельем и зарядами. Взять их как можно больше, ибо речь идёт о жизни войска и о свободе отчизны. Обернуться велел в течение суток. Гонцов с раскладом, чего и где брать, выслал немедля в города. Казну кормщикам для покупки продовольствия распорядился выдать сполна. Отряд, не мешкая, ушёл в ночь. Благо дорога наезженная.

Вечером первого августа с тыльной стороны гуляя, где стояла в резерве конница большого полка, пришли двадцать молодинских мужиков. Все в лаптях, кто в зипуне, кто в рубахе, у кого за спиной, у кого сбоку подоткнутые за кушаки топоры на длинных свежеоструганных черешках, в руках по самодельному копью, у иного рогатина, у троих по булаве. В туесках у мужиков малина и смородина. Их остановил на подступах сторожевой разъезд во главе с князем Юрием Курлятевым. Снаряжённого в дорогие доспехи, на боевом гнедом жеребце с серебряной сбруей, его мужики безошибочно определили воеводой.

— Чьи будете? — спросил князь Юрий.

— Молодинские, батюшка-воевода, многие вам лета, подсоблять идём супротив татарвы,— нашёлся среди них разговорчивый, на вид крепкий мужик в холстяной рубахе, в сером картузе, с бородой клином.— И гостинца несём. Бабы, ишь, ягоды набрали. Несите, наказали, нашим воям, пусть по горсточке посластят языки.

Его товарищи молча кивали головами в знак одобрения.

— И вам многие лета, мужики. Кто у вас старший?

— Я и буду,— ответил разговорчивый.— Анисим меня кличут, сын Коркин, оратай потомственный, батюшка-воевода. Ещё и хлеба печёные несём в заплечных мешках.

— Прибыток рати не помешает. Драться горазды ли?

— Животы положим за матушку-Русь, батюшка-воевода, не сумлевайся.

— Идите, мужики, с Божьим промыслом. Иван, проводи до ворот.

Окликнутый молодой всадник тронул коня, повернул вправо.

— Ходко за мной, мужики,— сказал бравый Иван и пустил коня скорым шагом.

За ним дружно заспешили молодинцы. В крепости их встретили с умилением. Голова крепости князь Иван Шереметев распорядился поставить мужиков к пушкам для пополнения расчёта, поскольку меткие татарские стрелы из арбалетов поражали даже прислугу пушкарей. Бойниц для пушек не хватало, и часть их стояла на лафетах в проёмах между повозками со щитами. Крепкие кованые крючья прочно удерживали повозки, проскочить между такими щелями-проёмами человек с ходу не мог, но прицельно стрелять они позволяли той и другой стороне дерущихся.

Приятная новость быстро облетела воинов. Пополнение невелико, но оно восхитило войско сговором мужиков, желающих драться с погаными по подсказке своего сердца. Да где ж взять татарину таких молодцев?! Да не только сами пришли, но съестные гостинцы богатые принесли и сдали в поварню. Князь Воротынский захотел взглянуть на мужиков. Несмотря на занятость в подготовке ожидаемого приступа татар, он присел на ступень повозки и стал спрашивать мужиков, что их заставило влиться в рать. Всё тот же словоохотливый Анисим доносил:

— В прошлом годе татарин пожёг деревню, не всю, правда, люди загодя схоронились в дальнем лесу, но пограбил остатни пожитки. В полон угнал, кто подвернулся под руку. Сколько ж можно бедовать, князь-воевода? Мы тебя знаем, не впервой тут.

— Сколько в Молодях дворов?

— Небогато, три десятка счёту после татарина. Земли тут скрозь пахотные. Орай токма, сыт будешь. В иной год жито сам-пять берём. Лён сеем, полотно ткём, портки да рубахи шьём. Маслице из семя давим сполна. Ягода всякая: глубеника, сморода, малина, черёмуха. В вершках Пахры клюква на болотах, черника водится, гриб белый — иной год не вынесешь из лесу. Приварок зело добрый. Землицей, князь-батюшка, кормимся, долами, не ленись токма.

— Славно говоришь, Анисим, душа от твоих слов петь хочет. Побьём басурмана Божьим промыслом да с вашей помощью — приеду на пироги с глубеникой, ещё со щавелем на меду люблю, а клюква студёная к чаю как хороша!

— Приезжай, князь-батюшка, долгие тебе лета, угостим пирогами, всей деревней встретим.

— И тебе, Анисим, долгие лета. Привыкайте тут, пушкари московские вразумят твоих мужиков,— князь тяжеловато поднялся, опершись о колесо.

Видно, годы и заботы ратные угнетали плоть, побаливали ноги, и поясница порой досаждает. Спасибо, Никита настоями лекарничает, в бане крапивой так пропарит — долго мурашки бегают, и вроде горит поясница, а приятно. Золотые руки у Никиты, куда бы он без него. Княжич Иван, главное, у него на руках, воин, возмужал, не заметишь, как и женить пора подоспеет. Сватов надобно скоро засылать...

Гонец, посланный к государю князем Воротынским с вестями о перелазе Оки крымским царём с огромным войском, прибыл в Новгород тридцать первого июля. Государь опечалился, ужаснулся от возможного повторения прошлогоднего пожога столицы и вспомнил свои тайные искания убежища у английской королевы Елизаветы, ещё раз огорчился, что она отвечала на его просьбу с холодностью, хотя обещала принять и позволяла жить, где Иоанн пожелает. Послу Дженкинсону Иоанн говорил: «Для чего же королева, занимаясь единственно выгодами английской торговли, не оказала живого участия в обстоятельствах, решительных для судьбы моей? Знаю, что торговля важна для государства, но собственные дела царские ещё важнее купеческих».

Следом за первым гонцом прибыл второй, с более отрадными вестями: войско князя Воротынского вцепилось в хана и остановило его на реке Пахре. Государь приободрился и велел снарядить гонца Воротынскому с грамотой, в которой писал держать собаку-царя, а он поспешно отправит сильное войско. Сам же продолжил праздновать свадьбу своего шурина Григория Колтовского.

И «...князь Юрья послал гонца с грамотою, что идёт рать новгородская многия» 10.

Тайный царский гонец стремительно шёл к Пахре. Тут его полонили татарские разъезды, грамоту отняли и прочитали. Спрашивали гонца, когда прибудет новое войско. Гонец ничего не знал. Его пытали и умертвили.

Девлет-Гирей советовался с оставшимися царевичами, мурзами и решил быстрее разбить войско Воротынского, выручить из неволи своего советника, обогатиться захваченным огнестрельным нарядом, а отдохнувшее и победное войско встретит и поразит государеву рать. С берегов Оки будут переправлены к войску оставленные турецкие пушки и припасы. Пушкари усилят его рать, кони будут повёрнуты на Москву, засевший там враг также будет разбит. Устрашённый Иоанн запрётся в Новгороде, его обложат, как волки оленя. Тогда русская земля снова окажется на многие века под пятой татарской. Он сам сядет на Москве и раздаст своим вельможам окрестности, как обещал ещё в Бахчисарае.

Второго августа, оправившись духом, Девлет-Гирей назначил новый приступ гуляй-города. Сил у него было ещё предостаточно, он отменил безумные конные набеги, спéшил войско и пошёл брать крепость пешим строем. Вдали на бранном поле, недосягаемые для пушек, строились, устрашая ровными рядами, фаланги янычар, каждая в шесть шеренг. По краям и за ними — спешившиеся турецкие татарские конники. Конные полки с флангов густо прикрывали пеших. Развевались татарские и турецкие знамёна, трещали мелкие барабаны, ухали раскатисто большие, надсадно выли трубы. Мириады солнечных бликов от доспехов, сабель, кинжалов, аркебуз полыхали, словно разлившееся море. У русских ратников по шкуре полз мороз.

В ответ загрохотали полковые барабаны, грозный набат творили те же восемь барабанщиков большого полка, свистели десятки рожков, басили трубы, пели зурны.

Увидев иной ход приступа, главный воевода велел расступиться гуляй-городу, бросить стены на рвы и всех стрельцов и казаков впустить в крепость, встать в неприступную оборону у бойниц и над стенами, закрыться от стрел доспехами и щитами. Их было не счесть: собранные с убитых врагов кольчуги и щиты быстро разошлись по ратникам, зерцала и шеломы тоже. Большая часть кожаных доспехов за ненадобностью свалена в кучу. Подходи, бери. Но их не брали: противен был устоявшийся запах долго не мытых тел степняков.

Фланги крепости по-прежнему прикрывала конница всех полков. Только всадники большого полка, скрытые лощиной, оставались в резерве, томительно, но терпеливо ожидая своего решительного часа. Причём уж который день! Как можно вынести бездействие в то время, когда твои сотоварищи бьются из последних сил, проливают кровь и умирают? Просились в первые ряды. Но воля большого воеводы была непреклонна: время резерва ещё не наступило, и надо ждать решающего момента, как ждал его на Куликовом поле воевода волынец Дмитрий Боброк. Когда же он наступит?

Главный удар татар был нацелен на гуляй-город, в нём крымский царь видел первостепенное зло. Там сидел в плену его главный воевода Дивей-мурза, которого царь поклялся вызволить. Жаркое августовское солнце выжимало пот. Воины удушливо покашливали. Янычары разодеты как куклы: широкие синие шаровары заправлены в коричневые высокие сапоги, на плечах наглухо застёгнут атласный плащ красного цвета, полы подоткнуты под кушак, видна низкая юбка кафтана с жёлтыми рукавами. На кушаке висит кривая длинная сабля в ножнах, тут же подоткнут ятаган. На голове длинный колпак с золотистой оправой. Хорошая мишень для стрелка. Татары одеты проще — в однотонные халаты, опоясанные кушаками. Оружия навешено на каждого больше: тут и кривая сабля в ножнах, через плечо кожаный сагайдак со стрелами и луком, кинжал с набалдашником на рукоятке. У воинов первых шеренг в руках копья. На голове малахай из фетра. Поневоле сопреешь, да ещё прижаренный стрелецкими и казачьими пулями.

Шеренги пеших под гром барабанов двинулись. Под грозный дружный клич янычары и вся татарско-турецкая рать выхватила из ножен сабли. Они сверкнули на солнце тысячами зеркал. Русская крепость молчала, только гремел полковой барабан, играли трубы и рожки да зурны.

Князь Воротынский пристально наблюдал за мощным и красивым движением врага. Зрелище впечатляло, слышан был мерный твёрдый шаг многотысячного войска. Сколько же их идёт, сколько осталось в резерве? Последний вопрос волновал воеводу больше всего и решал исход замысла. Ещё один день приступа — и огнестрельный заряд, даже пополненный из крепостей, может истощиться, отбивать наседающего врага станет нечем. Но никто не мог сейчас сказать что-то утешительное. Разве что меткая стрельба его пушкарей, стрельцов и казаков, стойкость и напористость конницы.

В горле от напряжения пересохло. Воевода ждал приближения грозного врага. Вот фигуры из карликовых выросли во весь рост, вот уж можно различить и лица первой шеренги. Она дружно выбрасывала из глóток боевой клич, устрашая. Сглатывая твёрдый воздушный ком, главный воевода взмахнул рукой, отдавая команду. Справа и слева раздались голоса воевод огнестрельного наряда князей Коркодинова и Сугорского:

— Заряжай соколики первым зарядом! Выбивать янычар с аркебузами, не давать им вести огонь!

Пушкари ловко, без суеты, в минуту выполнили наказ.

— Соколики заряжены,— понеслось от пушек,— фитиля запалены!

Ещё выжидательная пауза. Глазомер подсказывал: расстояние между крепостью и атакующими сократилось на двести саженей. И снова взмах руки главного воеводы, стоящего на виду у всего войска под знаменем с изображением Спаса. Шелестели на ветру полковые знамёна, светились лики святых угодников. У защитников крепости прибавились копья, на длинных древках — вымпелы и ленты. Их частокол то поднимался, то опускался на стены крепости, показывая её неприступность, создавая впечатление многочисленности воев в шеломах и ладных доспехах, смущая врага.

— Соколики, за веру, отечество, за государя по басурманам — залп! — раздалась команда воевод у наряда.

Дружно, раскатисто ахнули пушки, отскочившие назад от самого сильного заряда, бьющего на двести и более саженей. Пороховой дым окутал стены крепости, с визгом полетел дроб свинцовый вперемежку с чугунными шариками и отборной круглой гранитной галькой.

— Заряжай первым зарядом,— раздалась новая команда воевод, ещё не видевших, что же произошло с врагом.

Но не успела смолкнуть команда, как с поля раздался вой раненых: по такой армаде промахнуться было мудрено. Враг смешался, ряды его расстроились, но зычные голоса полковников янычар повелевали выровнять строй и пуститься на приступ бегом. И тут их накрыл второй залп картечи. Несколько десятков полевых пушек изрядно устлали поле разноцветными трупами. Однако янычары и спешившиеся турки-конники, стиснутые с флангов татарами и отрядами конницы, бежали вперёд.

Третий залп пушек слился в единый с залпом пищалей стрельцов и казаков. Били прицельно. Передние ряды наступающего войска опадали, как под косой подрезанная трава. Строй смешался, и новый залп соколиков и пищалей погнал врага вспять. Тучи стрел, выпущенных наступающими, падали, не долетая до гуляй-города. По отступающим ударила конница полков, началась сеча. Но конных татар, поддерживающих приступ, оказалось слишком много, и Воротынский велел трубить отход коннице. Она под прикрытием огня пушек и пищалей откатилась, обагрив сабли, шестопёры и булавы татарской кровью. Но и сами вои обагрились своею.

Пеший приступ откатился на безопасное расстояние, густо усыпав почерневшее поле трупами. Хан обзывал отступивших турок шакалами, трусами, недостойными жизни и милости, грозился применить старый обычай предков: ломать хребет отступившему нукеру или турку, а с ним и всему десятку, отступит десяток — казнить сотню. Его царский полк угрожающе ощетинился саблями, арбалетами, и прославленные в иных странах, но посрамлённые на земле московской у деревеньки Молоди янычары вновь стали строиться в шеренги. Новая атака была настойчивее и более многочисленной, хотя шеренги янычар укоротились. Девлет-Гирей ввёл в бой новые силы.

Пушки и пищали раскалялись от пальбы, их охлаждали водой, она кипела, брызгая горячими каплями, обжигала. Воду требовалось экономить, Рожая хоть и рядом, да где тут сбегаешь во время неистовой брани, когда каждый стоящий на ногах человек бился у стен крепости! Припекало и полуденное солнце, выжимая пот. Рубахи под доспехами у пушкарей и стрельцов взмокли, пищали жгли руки.

После нескольких отбитых натисков янычары и татары, прикрываясь огнём аркебуз, всё же прорвались к стенам, пытались раскачать щиты, повалить и ворваться в расположение. Крепость от усилия множества рук ходила ходуном, крючья крепления щитов гнулись, стены кренились, внутренние колёса телег то там, то здесь отрывались от земли, грозили опрокинуться и дать дорогу врагу. Сеча шла великая, в ход пошли копья, сабли, топоры. «И тут многих тотар побили и руки пообсекли бесчисленно много»,— доносит нам «Повесть о Молодинской битве». Ров перед гуляем стал быстро наполняться трупами, давая возможность набегавшим нукерам и янычарам без усилий хвататься за стены. Конные полки с флангов бросались в атаки на наступающих, давили пеших конями, доставали саблями. Но врагов всё ещё было слишком много, наседали конные татары, что прикрывали фланги пеших. Сдержать превосходящего противника удавалось с огромным трудом. Разящая сила пушек и пищалей в ближнем бою теряла свою мощь, но гром огня не умолкал. Били кучно в ту сторону, где у татар и янычар намечался успех, грозя разметать щиты гуляй-города. Иногда казалось, что вот-вот крепость рассыплется и враги ворвутся в расположение. Но каждый раз витязи находили силы и отбивались, едва ли не в упор из пищалей расстреливали наседавших.

Воротынский в доспехах, шеломе чутко следил за ходом битвы. После полудня он убедился, что Девлет-Гирей, не считаясь с потерями, бросает в бой новые и новые силы, и вот уже всё его войско сгрудилось перед гуляй-городом. Брошенный камень не упадёт на землю, выпущенная из пищали пуля найдёт цель. Но и в гуляй-город через стены летел косой дождь стрел, находя жертвы, барабаня по щитам стоявших в резерве и измаявшихся в бездействии конных воев большого полка, готовых в любую секунду ударить по приказу своего воеводы. Приближалась та решительная минута, о которой Воротынский всё время говорил резерву. Князь приказал явиться князю Андрею Дмитриевичу Палецкому — помощнику в резерве.

— Князь, наступает час резерва. Готовы ли воины выступить сиюминутно?

— Заждались! — на лице Палецкого засияла радостная улыбка.— Животы положим!

— Надо победить, князь, и сохранить животы. Отдавай команду готовности. Пусть сторожи разберут завалы в лощине.

Грузный, отяжелённый доспехами князь повернулся и заспешил к воинам большого полка; вот он не удержался и с шага перешёл на бег. Увидев необычное поведение воеводы, кавалеристы без слов поняли, что наконец-то пришла пора показать себя в сече. Подобрались, изготовились к выступлению, как благодать восприняли слова князя о скорой атаке на врага.

Одновременно Воротынский призвал князей Хованского, Хворостинина, Одоевского, Шуйского и Репнина. Они находились со своими полками, но явились быстро.

— Князья, дело к вечеру, а битва не угасает. Зелье кончается, воды нет. Мыслю, царь бросил все силы. Басурман осатанел, натиск усиливается. Обойдём его манёвром: я в полной тайне по лощине, что за гуляем, быстро зайду в тыл басурману, ударю. По сигналам моих труб надо дать последний залп со всего огнестрельного наряда и броситься со всем войском навстречу мне. Битва решится! — Воротынский внимательно смотрел в глаза воеводам, убеждаясь, убедил ли.— Я на вас надеюсь, на решительность, рать за вами пойдёт. Предупредите всех стрелецких голов, пушкарей, пусть пойдёт каждый, с Божьей помощью одолеем. Вижу, глаза загорелись! Пора, минута дорога, слушайте сигнал к общему приступу! В гуляе единый глас к приступу пусть подаст воевода Шереметев.

Князь, не мешкая, сверкая доспехами, с лёгкостью молодца вскочил на своего каурого, выехал из ворот крепости и повёл конницу большого полка по лощине, подминая душистые, в рост человека, цветущие медоносы и кустарник. Сторожи разобрали завалы на выходе из лощины, и князь с ходу изготовился для удара с тыла. Заиграли трубачи, давая сигнал к встречной атаке всех сил, находящихся в крепости. Затрещали барабаны воевод, поднимая дух своей рати и угнетая вражеский.

— Сыны мои,— крикнул зычно большой воевода,— не посрамим отцов и братьев наших, за веру и отечество секи басурмана!

И первый ринулся в атаку, видел, как мчат рядом его рынды с копьями, как засвистела в воздухе туча стрел, как сверкнули сабли на солнце, склонившемся к дальнему лесу. Слышал грохот пушек и пищалей, за ним казачье «Ура!», подхваченное остальным войском, слышал, как бил рокотно полковой барабан, наигрывали рожки и зурны. Но увидел главное: растерянность настигнутых басурман, их искажённые смертельным страхом лица,— и понял, что они сейчас побегут под воинственные клики русских конников, что неустрашимой широкой, но не густой лавой гнали коней в карьер!

Натиск получился стремительный, застоявшиеся всадники, давно рвущиеся в бой, выплеснули свою отвагу и злость на врага, настигали и били нещадно. Конные полки татар пытались пойти на выручку пешим, но...

Дав залп из всех пушек и пищалей, из крепости выхлестнулась лавина пеших воинов всех полков. В атаку шёл каждый, кто мог стоять на ногах и держать саблю или боевой топор. Впереди — отважные воеводы Дмитрий Хворостинин, Фёдор Шереметев, атаман Михаил Черкашенин с казаками, за ними, увлекая за собой прислугу пушкарей,— князья Семён Коркодинов и Захарий Сугорский. Слева на врага устремились остатки сторожевого полка с воеводой Иваном Шуйским, полка левой руки во главе с воеводой Андреем Репниным. С правого фланга ударили остатки конницы передового полка и правой руки. Их вели неустрашимые князья Андрей Хованский, Никита Одоевский. Напор ратников с двух сторон был настолько неожидан и силён, что татары, крича: «Урус, урус — подмога!» — ринулись в бегство, бросая оружие, в панике давя друг друга, а тот, кто сопротивлялся, понимая, что русских гораздо меньше даже после нескольких дней битвы, был сражён застоявшимся резервом. Бегущего врага преследовали до темноты. Обтекая Молоди, сеча докатилась до берегов Лопасни. Воротынскому и другим воеводам, князьям стало ясно: враг разбит наголову.

Ночь укрыла остатки рассеянных всадников и пешцев. В бою были убиты царевичи и внук хана, многие мурзы и нукеры взяты в плен, повязаны арканами. Янычары полегли полностью. Поле битвы цветасто пестрело трупами.

Не приходи на чужую землю!

_ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ _

1. Сряда — одежда.

2. Вести обстрел врага из пищалей, луков и арбалетов.

3. Сакма — след конницы.

4. Рукопашная схватка.

5. Рушница — ручное ружьё, пищаль.

6. Гуляй-город — полевое подвижное укрепление на телегах или санях из деревянных щитов с бойницами.

7. Сугон — погоня, гонка за кем-нибудь.

8. Соколики — фальконеты, полевые пушки для поражения живой силы противника.

9. Дроб — картечь, выполненная из речной отборной гальки, чугунных шариков, кусочков свинца.

10. Пискарёвская летопись.