«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!» – писал в хрестоматийно известном стихотворении в прозе И.С. Тургенев. Весьма значимо в этом безоглядно страстном признании в любви к русскому языку и то, что оно написано человеком, большую часть жизни прожившим за границей, придерживавшимся преимущественно западнических настроений.

В наше время (без преувеличения) сотни тысяч людей разных этносов и вероисповеданий, воспринимавших русский язык родным с детства и сменивших страну проживания, находясь вдали от России, в преклонных годах начинают что-то сочинять по-русски – прозу, стихи или воспоминания. Конечно, в подавляющем большинстве случаев между этакими «творениями» и Тургеневым – непреодолимая пропасть. Но тут важно другое – едва ли те же самые люди начали бы писать, находясь собственно в пространстве укорененного русского языка. В данном случае русский язык – это буквально – то «большое, что видится на расстоянии», что часто помимо воли человека становится неодолимым магнитом, воздействующим на него.

Между прочим, за выходцами из США, Англии или Франции, переехавшими в иноязычные страны, такой повальной тяги к писанию на родных языках не отмечается.

Русский язык же, в отличие от других, прежде всего отождествляется с языком великой литературы, которая за последние двести лет бурного своего развития вывела разговорный русский на беспрецедентный уровень многослойности, когда одни и те же предметы, явления, действия или признаки передаются через десятки разных оттеночных слов-синонимов, совершенно отличных по звучанию. А во многом отсюда в русском языке, на первый взгляд, невероятный потенциал сочетаний слов и конструкций, сверхгибкость внутриязыкового взаимодействия и поистине безграничные возможности для систематического возникновения неповторимых по своей индивидуальности конструкций.

Для примера: если для современного иврита, в известной мере базирующегося на великом языке древности, ныне характерно обозначение совершенно различных понятий словами, совпадающими по звучанию, то современному русскому языку наоборот присуще обозначение одного понятия множеством совершенно разных слов с порой трудноуловимыми даже для коренных и весьма продвинутых носителей оттенками смысла.

Не случайно еще Проспер Мериме провидчески точно подметил: «Русский язык, насколько я могу судить о нем, является богатейшим из всех европейских наречий и кажется нарочно созданным для выражения тончайших оттенков. Одаренный чудесной сжатостью, соединенный с ясностью, он довольствуется одним словом для передачи мысли, когда другому языку потребовались бы для этого целые фразы».

Выросшие в столь насыщенной русской языковой энергетике даже после десятилетий, минувших вслед за перемещением в иную языковую среду, продолжают думать на русском языке. Даже в том случае, если научатся свободно общаться и читать на языке вновь обретенном, который первичному носителю русского, как правило, дается труднее, чем с детства говорившему на любом другом европейском языке как родном.

Потому что маховик литературного русского языка, приведенный в едва ли не сверхъестественное скоростное движение в первой четверти ХIX века с «легкой руки» гения Пушкина, в ХХ столетии в силу динамики общественных событий на территории Российской империи и СССР стал маховиком повсеместного развития русского языка в широком смысле. Современный русский язык способен «пробирать» своего носителя до глубины позвоночника, проникать в самый кровоток рожденного с этим языком.

Русский язык, между прочим, может кратко, но сущностно выразить самое сложное обобщение современной западной философии. Достоевский писал: «Существует один знаменательный факт: мы на нашем еще неустроенном и молодом языке можем передавать глубочайшие формы духа и мысли европейских языков». Теперь же русский язык к тому же, можно сказать, переживает пору зрелости и осознания себя.

Нравится кому-то или не нравится, но универсализм и особенная гибкость русского языка, бурное становление его самодостаточности парадоксально влияет на взаимодействие Русского мира с цивилизацией, особенно западноевропейской. Любой-то язык не сменишь, как перчатки. А от русского языка так вообще отвыкнуть невозможно. Он и помимо желания пожизненно остается в глубинах сознания изначальных носителей.

Так возникает пространство неповторимого языка, на котором думают, говорят и пишут миллионы людей. И эта объединенная языком энергия миллионов наводит целые группы на размышления об особенной общности пути для его носителей. Не потому ли России XXI века присущи размышления о Русской идее в соловьевско-бердяевско-ильинском понимании и тяготение к политическому консерватизму? А это означает и особую, языковую, ответственность генерирующих слова, ибо в начале Слово бывает всегда, и это неотменимо.

Русский мир – реально и в первую голову «Москва – центричен». Это отчетливо понимаешь, относительно надолго оказавшись за пределами России. Там, где живут и говорящие по-русски, которые (независимо от национальной принадлежности и воззрений) поголовно сверяют свои словесные опыты со словом из Москвы и именно в Москве мечтают хоть раз быть напечатанными.

Когда-то Пушкин – создатель нашего литературного языка, опиравшийся на язык общенародный своего времени, советовал обратить особое внимание на говор «московских просвирен». А в XX веке литературный язык переплавился в то уникальное богатство, о котором здесь речь. И как раз именно в Москве это богатство приумножали, эту бесценную глыбу оттачивали не только русские, но и разнонациональная интеллигенция, в том числе с еврейскими, белорусскими, украинскими, татарскими корнями…

И удивительно, когда в соседней восточнославянской стране власть не понимает, что отторжение от «великого и могучего» – тормоз (а то и орудие самоубийства) для собственного языка, пока что не достигшего исторического совершеннолетия.