Фернандо Пессоа

Проза

ВИДИМЫЙ ЛЮБОВНИК 
Антерос (2) Я имею о глубокой любви и о полезном её использовании понятие поверхностное и декоративное. Я подвержен видимым страстям. Я сохраняю неприкосновенным сердце, отданное менее реальным предназначениям. 
Я не помню, чтобы любил кого-то, кроме как чью-то «картину», чисто внешний облик — в который душа входит не более, как только чтобы сделать эту наружность живой и воодушевлённой — и, таким образом, отличной от картин, написанных художниками. 
Я люблю так: останавливаюсь на красивой, притягательной или каким-либо другим образом приятной фигуре женщины или мужчины — там, где нет желания, нет и предпочтения в отношении пола — и эта фигура меня ослепляет, меня увлекает, захватывает меня. Однако я не желаю большего, чем видеть её, и не знаю большего ужаса, чем возможность узнать ближе и говорить с реальным человеком, которого эта фигура, очевидно, представляет. 
Я люблю зрением, а не фантазией. Потому, что я ничего не выдумываю в этой фигуре, что меня захватывает. Не воображаю себя связанным с нею никаким образом, потому что моя декоративная любовь не имеет ничего общего с душевной. Мне не интересно узнать, кто оно, чем занимается, о чём думает, это создание, подходящее мне для того, чтобы любоваться его внешностью. 
Огромное количество людей и вещей, образующее мир, для меня является бесконечной галереей картин, чей внутренний мир для меня не важен. Он не важен для меня, потому что душа — однообразна и всегда та же у всех людей; она отличается только своими личными проявлениями, лучшее в ней — то, что переполняет лицо, манеры, жесты, и так входит в картину, что меня захватывает и, различно, но постоянно, меня привязывает. 
Для меня это создание не имеет души. Душа остаётся там, сама с собою. 
Так я переживаю, в чистом видении, оживлённую внешность вещей и живых существ, безразличный, как один из богов другого мира, к их содержимому-духу. Я углубляю только поверхность и наружность, а когда жажду глубины, во мне самом и в моём представлении о вещах есть то, что я ищу. 
Что может мне дать личное знакомство с тем созданием, которое я люблю так декоративно? Это не разочарование, потому что, раз в этом создании я люблю только внешность и ничего в нём не выдумываю, его тупость или посредственность ничего не отнимет, потому что я не ожидал ничего, кроме внешности, от какой я и не должен был ничего ожидать, и внешность сохраняется. Но личное знакомство является вредным, потому что оно бесполезно, а бесполезный материал — всегда вреден. Знать имя этого создания — зачем? И это первая вещь, которую, будучи представлен этому существу, я узнаю. 
Личное знакомство отнимает у меня также свободу созерцания, то, чего желает мой вид любви. Мы не можем пристально смотреть, созерцать свободно того, кого знаем лично. 
То, что является избытком, является ненужным художнику, так как, приводя его в замешательство, уменьшает впечатление. 
Я самой природой предназначен быть бесконечным наблюдателем, влюблённым во внешний вид и проявления вещей — объективистом мечтаний, видимым любовником форм и обличий природы …. 
Это не тот случай, который психиатры называют психическим онанизмом, ни даже тот, который называют эротоманией. Я не фантазирую, как при психическом онанизме; я не фигурирую в мечте как чувственный любовник, или даже друг и собеседник того создания, которое я рассматриваю и вспоминаю: я ничего не выдумываю о нём. Не идеализирую его, как эротоман, и не перемещаю его за пределы сферы конкретной эстетики: я не желаю от него более и не думаю о нём более, чем мне даётся для наблюдения и для памяти, более непосредственной и чистой, чем то, что было увидено глазами. * Но я не плету привычно какой-то сюжет моей фантазии вокруг этих фигур, чьим созерцанием я себя развлекаю. Я вижу их, и их ценность для меня заключается только в том, чтобы их видеть. Всё большее, что к ним присоединялось бы, уменьшало бы их, потому что уменьшала бы, так сказать, их «видимость». 
Сколько бы я ни выдумывал их, необходимо случается, что в самом процессе фантазии я узнаю, что они фальшивы; и, если я нахожу удовольствие в мечтах, то фальшивое меня отталкивает. Чистая мечта очаровывает меня, мечта, не имеющая ни связи с реальностью, ни точек пересечения с нею. Мечта несовершенная, место отправления которой — жизнь, не нравится мне, или, скорее, не понравилась бы мне, если бы я погрузился в такую мечту. 
Для меня человечество — обширное основание для декорации, которое я переживаю с помощью зрения и слуха, и ещё — психологических эмоций. Ничего более я не хочу от жизни, только пребывать в ней. Ничего более я не хочу от себя, только присутствовать в жизни. 
Я — будто существо, имеющее другое существование, бесконечно проходящее, заинтересованно, через это существование. Во всём я — чужой ему. Между ним и мною — словно стекло. Хочу, чтобы это стекло всегда было очень прозрачным, чтобы я мог исследовать без помех из-за его посредничества; но мне всегда нужно стекло. 
Для всего духа, научно организованного, видеть в какой-то вещи более того, что там есть — это видеть менее, чем эту вещь. То, что материально прибавляется, духовно уменьшается. 
Я приписываю этому состоянию души моё отвращение к музеям. Музей для меня это целая жизнь, в которой живопись — всегда точна, и может иметь неточность только в несовершенстве наблюдателя. Но это несовершенство я или заставляю уменьшиться, или, если не могу, удовольствуюсь тем, что есть, потому что, как и всё, оно не может быть по-другому, а только так. 
Река обладания То, что мы — все разные, является аксиомой нашей человеческой природы. Мы похожи только издали, своим сложением, в котором, однако, мы не являемся нами. Жизнь, поэтому, существует для неопределённых; лишь те могут сосуществовать, кто никогда не определяется и является, и один, и другой — никем. 
Каждый из нас — это двое, и когда два человека встречаются, приближаются друг к другу, объединяются, редко случается, чтобы эти четверо могли бы прийти к согласию. Человек, мечтающий в каждом человеке действия, если он столько раз ссорится с человеком действия, как же он не будет ссориться с человеком действия и с человеком мечтающим — в Другом. 
Мы являемся силами, потому что являемся жизнями. Каждый из нас меряет себя самого по масштабу других. Если мы имеем к самим себе уважение, считая себя интересными, …. Любое сближение — это некий конфликт. Другой — всегда препятствие для того, кто ищет. Только тот, кто ничего не ищет — счастлив; потому что только тот, кто не находится в вечном поиске — находит, ввиду того, что не ищущий уже имеет, и уже иметь, что бы это ни было, это быть счастливым, как не нуждаться — это лучшее, что даёт богатство. 
Я смотрю на тебя, находящуюся внутри меня, предполагаемая невеста, и мы уже не можем прийти к согласию, ещё до твоего существования. Моя привычка ясно мечтать даёт мне правильное понятие о реальности. Кто слишком много мечтает, нуждается в привнесении реальности в мечты. Кто привносит реальность в мечты, должен привносить в мечту равновесие действительности. Кто привносит в мечту равновесие действительности, страдает от реальности мечтаний так, как от реальности жизни, и от нереальности мечты, как от ощущения жизни нереальной. 
Я жду тебя в мечте в нашей комнате с двумя дверями, и вижу тебя приходящей, в моей мечте ты входишь ко мне через дверь справа; если, когда ты входишь, входишь через дверь слева, уже возникает некоторое различие между тобой и моей мечтой. Вся человеческая трагедия видна в этом маленьком примере, что те, о ком мы думаем, никогда не являются теми, о ком мы думаем. 
Любовь просит тождества с различием, что невозможно уже логически, ещё более — в мире. Любовь хочет обладать, хочет присвоить то, что должно оставаться снаружи, чтобы она знала, что сделаться принадлежащим ей не значит быть ею. Любить — это отдаваться. Насколько велика эта капитуляция, настолько сильна любовь. Но полная капитуляция вручает также и сознание другого. Бóльшая любовь, поэтому — смерть, или забвение, или отречение — все любови, которые являются всасыванием любви. На старой веранде дворца, возведённой над морем, мы размышляли в тишине о различии между нами. Я был принцем, и ты — принцессой на веранде у берега моря. Наша любовь родилась от нашей встречи, точно красота, что была сотворена встречей луны с водами. Любовь хочет обладания, но не знает, что есть обладание. Если я не являюсь своим, как я смогу быть твоим или ты — моей? Если я не обладаю своим собственным существом, как я буду обладать чужим существом? Если я уже отличен от того, кому являюсь идентичным, как я стану идентичным тому, от кого отличен? 
Любовь — мистицизм, желающий осуществляться, некая невозможность, что лишь в мечтах воображается, какой она должна быть в действительности. Метафизик. Но вся жизнь — метафизика в потёмках, с ропотом богов и с неизвестным направлением единственно верного пути. Худшее коварство, которое применяет против меня мой упадок — это моя любовь к здоровью и к ясности. Я всегда считал, что красивое тело и счастливый ритм юношеской походки более весомы для мира, чем все мечты, живущие во мне. Поэтому с радостью, характерной для старости духа, я наблюдаю порой — без зависти и без желания — случайные пары, которые вечер соединяет, и они идут рука об руку к переполненному, бессознательному сознанию юности. Они нравятся мне, как нравится мне какая-то истина, когда я не думаю, имеет ли это отношение ко мне. Если я сравниваю их со мной, продолжаю наслаждаться наблюдением за ними, но так, как иной наслаждается истиной, что ранит его, присоединяя к боли от раны бальзам понимания богов. Я противоположен христианам — символистам, для кого всё живое и всё происходящее — тень некой действительности, всего лишь её тень. Каждая вещь для меня — вместо того, чтобы быть местом прибытия, является местом отправления. Для оккультиста всё заканчивается во всём; всё начинается во всём — для меня. 
Я поступаю как они, согласно аналогии и внушённой мысли, но тот небольшой сад, что им напоминает порядок и красоту души, мне не говорит более ни о чём, как о большем саде, где я мог бы быть вдалеке от людей, счастливый жизнью так, как того быть не может. Каждая вещь напоминает мне не о реальности, тенью какой она является, но о реальности, к какой она — путь. 
Сад Звезды (Жардинь да Эштрела) вечером — внушает мне мысль об античных парках, существовавших в прошлых столетиях, ещё до разочарования души. 


перевод Ирины Фещенко-Скворцовой

К списку номеров журнала «ГВИДЕОН» | К содержанию номера