Встреча в грядущем. Стихотворения

После лета, еще накануне зимы,
Есть какие-то год иль полгода,
Когда нам неуютно, и странные мы
Покапризней бываем погоды.

Бьются капли о листья и брызги летят
Светлячками, как было в июле,
Но свербит, беспокоит какой-то пустяк,
Будто нас просто так обманули.

Вроде есть листопад, и цветные листы
Разбросал одинокий читатель,
Чтоб их кто-то заполнил, желательно ты,
Но звонок отвлекает некстати.

Даже в небе полеты стремительных стай,
Создающих ажурный орнамент,
Не волнуют — никто б любоваться не стал
Как они там любуются нами.

Равно как не моргая, от счастья слезясь,
Смотрят снизу восторженно лужи
На прохожих, которым, похоже, нельзя
Отраженьем себя обнаружить.

Ибо тотчас вступаешь с ненастьем в игру,
Что сегодня, навеки и присно,
Что развеет тоску непогоды и грусть,
Если б не были мы так капризны.

Человек распадается на
Чьи-то радости, встречи, несчастья,
На фамилии и имена,
Части речи, и просто на части,

Как века — на мерцанья минут;
И как сон в оглушающей вате
Разделяет, лишь только уснут,
Всех обнявшихся крепко в кроватях.

Остаются не столько слова
Или знаки, как в азбуке Морзе,
Препинания, сколько права
На забвенье. И бирка из морга.

Одинокий прохожий, зависнув в аккордах дождя,
В осторожных синкопах на самую слабую долю —
Он уже растворился, и в струях цветных, погодя,
Без себя оставаться навеки пейзажу позволил.

Сам пейзаж исчезает, как в нем только что человек,
Начиная с фасадов домов, завершая асфальтом —
Их уже не вернуть, и они пропадают навек,
И, возможно, их кто-то учтет в отрицательном сальдо.

Этот главный бухгалтер невидим, идет без плаща
По размокшей брусчатке и долго выходит на площадь,
Где над ним выгибается молния, словно праща,
И под ним повторяется небо, поменьше и площе.

Остается, как в стеклах очков, отражаемость луж,
Словно снизу, где рама закончилась, в нескольких метрах
Невошедшие в эту картину соцветия душ
Смотрят вверх, не моргая, и вечность слезятся от ветра.

Сквозь мельтешение в воздухе, шорох его возни,
Что в сентябре окружает, как Архимеда ванна,
Передо мной не медленно и целиком возник
Из яви и сна, то есть по направлению к Свану,
Бредущий некто. Уже по зимнему одетый в пальто,
В котелке и с тростью, подобно рантье из небес Магритта,
Он вышел на солнце, вспотел, и по щекам поток
Стекал за влажный ворот, но некто не подавал вида.

Ты помнишь, когда-то и я, потеряв счет временам
Года, выпал на жаркую улицу в полдень осенний
В теплом и черном, и кто-то смотрел из глубин на
Меня, не вспомнив, не веря в возможности превращений.
Но это нельзя представить сейчас, как какой-то знак
Из будущего либо прошлого — только надежда: растает
В воздухе некто, правда, в дальнейшем бессмертен и наг,
Он возвратится сюда и навеки возьмет в свою стаю.

Дверь плавно за спиной захлопнулась. Открылось
Пространство с реками текущего асфальта,
Фигура, что за поворотом сразу скрылась,
Квартал, палящим зноем смятый, как у Фалька.

За слоем слой себя же поглощавший воздух
Всосал аптеку и три четверти «Старбакса»,
«Ниссан» соседа и почтовый ящик возле,
И самого соседа, и его собаку.

Был полдень, полуобморок, то состоянье,
Когда застыла тишина, как перед боем,
Когда в глазах рябит, и между инем с янью
Возникнуть может пострашней всего — любое.

Был час семнадцать ровно. И клубами встала
Вдруг посреди дороги, вроде пыльных смерчей,
Колонна танков, ПРО и прочего металла,
А с ними пыльный батальон пехотной смерти.

«Серега, здесь расквартируемся, — знакомым
Мне голосом сказал мужик, — проверь хозяев!»
Соседа не было, как мне известно, дома,
А значит нью-джерсийский дом никем не занят.

Мы оккупировали все и всех в квартале,
А не согласных не было: расстрел на месте…
Один, ну два, ну три — и местные все стали
Как шелковые, без идей о кровной мести.

Их жен красивых навещали ежедневно,
И по ракетной установке в доме каждом
Мы разместили. «Эй, Махмуд, — окликнул гневно
Меня мужик, — ты б фильтровал свой трехэтажный».

Он в камуфляже был, без знаков и нашивок,
Он знал четыре языка и пять наречий,
Он был одним из тех, кто пленных потрошили,
И кто кряхтя, живьем заталкивал их в печи.

«Ну, как Зухра? Что пишет?» — утренний закончен
Намаз. Завершена молитва. Неуемный
Полковник удалой опять с утра захочет,
Чтоб каждый отчитался перед ним наемник.

Левант в Нью-Джерси: те же море, яхты, бухты…
И втаптывая сапогом в асфальт окурки,
Пойдем дворами собирать морепродукты,
Такие редкие как «млеко, яйки, курки».

а если я — чья-то мгновенная мысль
наяву ли во сне
и пока меня мыслят — я существую
и кто-то вовсе не думая обо мне
именно так представляет
мою жизнь — и живу я
от подлежащего к сказуемому
добавляя каждые сутки
если не часть то частицу
предложения
хотя это только кажется
ведь я и есть эти частицы
как ветки и есть части ствола
как последняя
Я
и есть первая
А
только смятая, потерявшая
былую форму
в долгой дороге
от первой до последней
станции алфавита
и кто-то смотрит в окно
на убегающую местность
о которой не знает ничего
которая так же к нему
безразлична
и мыслит о ней сонно
лениво
безответственно
и — это больше всего
раздражает —
мне никогда не понять
как же так посторонний
случайный пейзаж
в потерянном времени
безымянного ж/д перегона
может стать моей
единственной
и неповторимой
мгновенной судьбой

     Сверху взгляд на дневное шоссе наблюдает движение тел,
Уходящее вдаль в обе стороны множество маленьких точек,
Словно из муравьев, у которых по горло задуманных дел,
К муравейнику и от него пролегает с десяток цепочек.

     Как из скважины рвется наружу чудовищной силы поток —
В черном, масляном виде реликтовых фауны с флорой останков,
Так же и муравейник по плану вершит ежедневный потоп,
В чем ему подражает в порту до отказа заправленный танкер.

     И ударившись оземь, густая энергия темной волны
Распадется на черные сгустки, что сразу же по автострадам,
Отвердев, муравьями помчатся. Лишь сверху и со стороны
Это птичьим увидеть и тем, что над ней открывается, взглядом.