Семён Абрамович

Новый начальник

НОВЫЙ НАЧАЛЬНИК



Отто Андреевича посадили за растрату.  Хороший был мужик, безвредный. Даром что из немцев, когда-то завезенных в  отечественные просторы, чтобы колонизовать нашу пустошь и заодно  приохотить людей к картошке. Ничего, приохотились, хотя, как  рассказывала в школе историчка, сперва даже бывали картофельные бунты  супротив этой самой «похоти антихристовой». Небось нынче картошку все мы  уважаем, когда ее, мамочку, значит, с сольцой…
Так вот, этот самый Отто Андреевич, видный мужчина, даром что с  совершенно голым черепом, имел за плечами многолетний беспрерывный  трудовой стаж длиною в целых тридцать лет, расплывшуюся и вечно  недовольную жену Аделаиду Кирилловну, двух дочек-пересмешниц и хорошую  трехкомнатную квартиру в центре. Как директор артели инвалидов, он  имел-таки и деньжата; жена и дочки были в желтом турецком золоте и  всякое лето отдыхали на южных морях. Контора, как говорится, потихоньку  себе писала, а касса деньги исправно выдавала, да вот попутал директора  возрастной синдром, и влюбился он в конопатую секретаршу-стажера  Элеонору с фиолетовой шевелюрой и с жутковатыми черно-зелеными тату во  все декольте. Ну, влюбился так влюбился, да вот петеушница-то оказалась  не промах и вскорости обогатила свой имидж изрядным количеством цепей и  перстней из все того же желтого турецкого металла. А тут случилась  ревизия, за ней, понятно, арест и конфискация. Аделаида ходила залитая  слезами, а девчата ихние мигом куда-то исчезли; рассказывали, что спешно  повыскакивали замуж в столице. Но уж хватит о них, все это, как говорил  поэт, пыль на дорогах истории. Цимес состоял в том, что через известное  время в артель назначили нового директора, и это повлекло за собой ряд,  что называется, волшебных изменений в коллизиях милой, привычной, хотя и  не так уж чтобы и счастливой артельной жизни.
Главбух наш, Эсфирь Мордковна Лейдервудер, женщина довольно таки  пронырливая при своих ста двадцати кило живого веса, уж так выпытывала,  так выпытывала в управлении, кто он и откуда, этот новый человек… ничего  не выведала толком. Сказали только: за ним ТАКИЕ стоят, что уж и не  спрашивайте лучше. Идите себе и работайте хорошо. А то вечно вам бы  дотации, да списать материалы, да материальную помощь тому-этому. Вот и  пользуйтесь себе тихонько благами-то, значит. Вон, Отто ваш – захотел  нечто новое, значит, познать, а что-хорошего-то?
Новый появился точнехонько к началу работы – в девять ноль-ноль. Мы,  предупрежденные Мордковной, пришли на пятнадцать минут раньше и  кружочком сидели на черных клеенчатых стульях у входа. Было тихо.  Мордковна держала дисциплину, густо шикая на тех, кто пытался  переговариваться. Одна лишь Алинка-крейзи, маленькая, худосочная,  серенькая, как воробышек, выпускница спецшколы для умственно отсталых,  что-то тихонько напевала, анархически раскачиваясь худенькими плечиками  туда-сюда. Роковая стажерка Элеонора сидела особняком; с ней уже давно  никто не разговаривал, и сейчас она сидела вполоборота к народу и  презрительно щурилась на свои разноцветные ногти в идиотских цветочках.
В коридоре раздались четкие, звучные шаги, дверь плавно отворилась  (намедни ржавые петли все же смазали) – и в наше ателье, в пыльный  утренний поток света из давно не мытого окна вступил… ну и не знаю уж,  как сказать, что за один.
Все на нем было новое, с иголочки, с претензией. Серая тройка; галстук  серый же, шелковый, чуть темнее по тону, чем костюм – хороший тон;  нагрудный платочек из того же материала, что и галстук; замшевые  штиблеты в тон темно серому костюму, и, самое главное, на руках – тонкие  перчатки из точно такой же по цвету, что туфли, замши – это в  сентябре-то! На плече небрежно висела большущая темно-серая кожаная  сумка, совершенно в тон туфлям и перчаткам. Лицо его, абсолютно  правильных черт, наполовину скрытое под большими дымчатыми  солнцезащитными очками, было недвижно и сияло, как у манекена;  мышино-сероватые волосы зализаны волосок к волоску. Мордковна клялась  позже, что у него был еще и настоящий макияж.  Я не могу ничего сказать  про такие вот детали, так как в этот самый момент Алинка-крейзи вдруг  вскочила и с громким визгом Машина! Машина! – кинулась в  открытые двери, так что комплектовщику Игорю Ивановичу пришлось с силой  рвануть рычагом своей коляски поперек движению, чтобы удержать дурочку.
Новый начальник бесшумно проследовал к подиуму, который служил местом  для президиума на случай собрания, положил сумку на стол и молча уселся.  Ни очков, ни перчаток он так и не снял. А когда заговорил, то голос его  звучал как-то бесцветно, без всяких интонаций. Этот лощеный как будто с  луны свалился, или из кинофильма про заграничную жизнь бесшумно сполз  по стенке в зал, так что никто не заметил…  И вообще, он хоть инженерное  образование имеет? Зацепит петлю, к примеру, вязальная машина, и –  простой минут на двадцать; мастер наш Авдей Григорьевич не всегда в  своем деле волокет, техникумовский диплом ему зять сделал – он в том  техникуме завучем, да и выпить любит – то есть, не зять, а Авдей… Отто  ведь хорошим инженером был, со всеми заминками справлялся играючи… жаль  мужика, купился на вот эту стерву…
Стерва, впрочем, так и впилась глазами в загадочный новый объект и явно  прикидывала что-то свое, женское. Но вот тут-то и грянул первый гром.
– Вас же, Элеонора Сидоровна, попрошу зайти в канцелярию и написать заявление.  Срок вашей стажировки закончился, не так ли?
Эля же, как все отлично знали, рассчитывала у нас не только зацепиться,  но и занять место заведующей той самой канцелярией. Сухие слова Сергея  Ивановича прозвучали для нее явно неожиданно. Она побелела, вскочила,  яростно простучала перед заинтересованным собранием каблуками, как это  всегда делают разъяренные женщины, и страшно бабахнула дверью.   Алинка-крейзи вдруг забила в ладоши; еле урезонили.
В общем, началась иная жизнь. Новый, оказалось, ни во что не вникал, ни с  кем не сближался, точно приходил на службу, отсиживал свои часы в  кабинете и исчезал в положенное время, сухо и вежливо попрощавшись. Так  прошла первая неделя.
И вот тут-то грянул гром.
Лейдервудерихе, которая была у нас вроде как мать Тереза и фактически  руководила всем (уж это он таки просек), было сказано следующее:
– Эсфирь Мордковна, надо оформить новую секретаршу, а то с  этой…стажеркой все было не так, как следует. Я нашел хорошую девушку,  через час она будет здесь, так что – прошу…
Все так и повелись бровями – от одного к другому. Ну, а у этого какой  вкус до баб? Наверное, такая же фифа будет, как и он сам, из знакомых…
Все с нетерпением ждали появления этой самой хорошей девушки. Часы  пробили десять, а она все не шла. На пятнадцатой минуте одиннадцатого  дверь как-то конфузно приотворилась, тихонечко захлопнулась и снова  приотворилась.
– Настенька, отчего же вы медлите? – прожурчал механический голос нашего нового. – Заходите, ждем вас.
Дверь отворилась, и все онемели. В проеме возник всему городку известный  Ванька-трансвестит, дылда громадного роста, облаченный, как обычно, в  цветастое платье, которое болталось на нем, как на вешалке, и в  немыслимом ярко-желтом парике в известном стиле «взрыв на макаронной  фабрике». Был Ванька, по обыкновению, густо размалеван, с ярко-красным  маникюром. Каблуки его, впрочем, стучали как-то жеманно, и походка у  него была самая что ни на есть развинченная… и с чего б то… знамо дело.
Все мы друг друга знали сто лет, городишко-то махонький. Ванька был из  неблагополучной семьи, побывал и в детдоме; вырос, как горох при дороге;  девушки на эту орясину не смотрели… кто осудит? Да и общение у него  какое – народ у нас пендосов не уважает, к церкви святоотеческой  привержен. Так, пьяного солдатика там заполюет или еще кого… под  настроение. На работу, понятно, никто не берет, хотя уже и не сажают,  слава Богу. Бедствовал он, словом, страшно.
– Эсфирь Мордковна, – прогудела прокуренным баритоном новая секретарша. – А куда мне документы сдать? И где мне сидеть выходит?
Все онемели, или, как пишут в интернете, так и сели.
Так вот каких баб ты, брат, пользуешь!
Тем не менее, возражений никаких не последовало, идем в Европу и все  такое, и Ванька-Настя устроился в каморке-прихожей перед кабинетом  Сергея Ивановича, заваривал ему чай, фильтровал посетителей и, казалось,  был совершенно счастлив. В каморке теперь густо пахло табаком и чем-то  приторно-сладким; над секретарским столом красовались фотокарточки  смазливых молодых киноартистов; беспрестанно гремел хард-рок, вызывая  смутную тревогу. И, похоже было, что все это бесстыдство никого не  волнует. Начальник был олимпийски спокоен, и все происходящее его явно  устраивало. Мы только молча переглядывались. Мордковна попыталась было  поговорить в управлении о том, что за дела такие, но ее жестко пресекли  при первых же попытках открыть людям глаза.
– Стало быть, у них в самых верхах кубло, – меланхолически заметил Авдей Григорьевич.
На том и разошлись.
Ненадолго разошлись, однако.
К концу второй недели новой власти случилось нечто невообразимое.
Среди бела дня из кабинета раздался истошный вопль новой секретарши. А  через минуту он – она? – оно? – выскочил из начальственного закутка и  пулей промчался к двери.
Алинка-крейзи завопила в голос и стала биться в корчах.
Показался и Сергей Иванович, но – в каком виде?!
Рубашка его под строгим пиджаком была распахнута, а брюки расстегнуты,  являя миру нечто неописуемое. Но лицо оставалось все так же бесстрастно.
Как, впрочем, и механический голос.
– Эсфирь Мордковна, Вы женщина опытная, скажите, пожалуйста, что я сделал не так?
Мордковна медленно задрожала всем своим немалым телом и грохнулась без чувств.
Начальник явно начал соображать, что все как-то и в самом деле очень уж  не так. Он поднес указательный палец левой руки к виску и отчетливо  запустил его под кожу. Все ахнули. Между тем что-то громко щелкнуло, и  ровный голос Сергея Ивановича начал излагать нечто неподвластное уму.
Пункт А. Начальник у землян обычно сожительствует с секретаршей. Это престижно.
– Пункт Б. Начальник всегда подбирает на эту роль очень красивую девушку.
– Пункт В. Девушка знает, на что идет, и с ней можно не особенно церемониться.
– Пункт Г. Следует предварительно согреть металлический пе…

Тут Сергей Иванович вдруг как бы спохватился и вынул палец из виска.
– Слушайте, – скрипуче обратился он к нам, кучке насмерть перепуганных  землян.  – Дело не в согревании. Я был в шоке и не нажал красную кнопку.  Ведь оказалось, что это была какая-то странная девушка, хотя и в самом  деле очень красивая. Но оказалось, что все у нее почему-то не так. Да  что уж тут говорить. Миссия провалена.
Он на мгновение вернулся в кабинет и вышел с сумкой в руках, резко  растянул ее в стороны, так что она вдруг сделалась в самый его рост и  была вмиг напялена, образовав как бы скафандр; из боковых карманов сумки  забили две огненно-радужных струи. Как гигантская темная сигара,  обрамленная огнями, инопланетянин беззвучно взмыл ввысь и, вдребезги  разбив окно, исчез в безмятежно-голубом небе.
Следствие было закрытым и длилось недолго. Все вернулись к работе. Но Алинку-крейзи куда-то забрали, и больше мы ее не видели.
А Ванька-трансвестит рассказал Авдею Григорьевичу, что инопланетянин  встретил его в глухом углу городского парка, так что он было принял его  за приезжего из столицы, ищущего понятного приключения. Но тот вдруг  пригласил его на работу, так что у бедного Ваньки поехала крыша: он  решил, что годы бедствий кончились, что мужик крутой и сделает ему  житуху, и вообще – вот он, мечта, человек порядочный. Не приставал, рук  не распускал и, похоже, хотел заключить тайный нетрадиционный брак.  Ванька горел желанием отблагодарить – однако же стеснялся, боясь  нарушить, как ему казалось, высокое чувство, возникшее между ними. Но в  тот злосчастный день у робота в голове что-то громко зажужжало, раздался  громкий щелчок, и наше человекоподобное набросилось на трансвестита с  совершенно, казалось бы, определенным намерением. Однако Ванька, увидев  это существо во всей его титанической неземной красе, пришел в  неописуемый ужас, а робот, заголив «девушку», явно впал в недоумение и  застопорился.
– И сошел с катушек, – заключил Авдей Григорьевич, вручая Ваньке двадцатку на пиво.
Да, плохо они там нас изучают, надо думать. Очень поверхностно. Оптика слабовата.



ПО СОСЕДСТВУ





Собачий лай внизу, под окном, взорвался так внезапно и  оглушительно, что Сергей Петрович выронил вилку с дымящимся пельменем,  густо облил себе майку горячим маслом и разразился отборным матом.  Вообще-то он себе такого не позволял: все-таки доцент, хотя уже и на  пенсии. Но это сообщество во дворе, под самым окном его кухни, вся эта  свора мелких, но зловредных черношерстых дворняжек и, главное, люди  (люди ли?!) достали его по самое не могу, честное слово!
Вообще-то все начиналось славно: когда Сергей Петрович с супругой  Маргаритой Никитичной въехали в эту квартиру – в самом сердце областного  центра, то этот клочок деревни посреди облупленных, но все еще  величественных двух- и трехэтажных домов стиля сецессион показался на  диво милым и уютным. Летом окно на кухне круглосуточно держали  распахнутым (третий этаж, чего опасаться?), и утро тут начиналось с  пения птиц; иные садились на самый подоконник и, любопытствуя,  заглядывали блестящими бусинками глаз к ним, в кухню, сквозь сетку,  предохраняющую от насекомых. Внизу копошилась группа пестрых кур,  круживших вокруг недвижно сидящего громадного рыжего кота. Вход в  одноэтажное жилище соседей насупротив не пленял особыми стилистическими  решениями; дверь была сколочена грубо и покрашена кое-как; на веранде  часами томился голопупый усатый мужик, почти не менявший позы; ребенок  выкликал тонким журавлиным кличем какую-то футуристическую заумь;  посреди двора расхаживала неспешно женщина, сложенная, как  палеолитическая Венера, и сверху было отчетливо видно, что макушка у нее  совершенно лысая – прям хоть спой что-нибудь из буржуазного писателя  Ионеско или там Сэмюэля Беккета! Ее муженек, маленький, скорченный,  седенький, неизменно выпивший уже с самого утра, всегда совершенствовал  жизнь: зачем-то все перекладывал плитку, которою был вымощен двор;  строил огромный – на весь двор – шатер для свадьбы какой-то  обозначившейся в недрах квартиры девицы, похожей на Пиковую Даму с  игральной карты; чинил старенький «Москвич»; тащил, как муравей,  какие-то громадные засохшие ветки или длиннющие покореженные старые  доски, обломки фанеры и старой мебели…
Ужас начался с того, что вся эта непотребная древесина, оказывается, на  протяжении светового дня резалась циркуляркой на мелкие кусочки, и  отвратительное ВСЕПОБЕЖ-Ж-Ж-ДАЮ-Ш-Ш-ЩЕЕ ЖУЖ-Ж-Ж-ЖАНИЕ НЕ  ПРЕКРАЩАЛОС-С-С-СЪ НИ НА МИНУ-У-ТУ-У-У-У… Этой рухлядью, собираемой по  всему городу, соседи топили газовые печки, не обращая внимания на то,  что обломки мебели содержали крайне ядовитую эпоксидную смолу, и на  смену воплям циркулярки снизу по вечерам лилось дикое зловоние. И не  брало же их ни капельки-то! В общем, идиллия, как говорят, увы и ах.
Но все это были только цветочки.
Настоящий ужас обнаружился, когда лысая с мужем завели собак. Взрывы лая  следовали круглосуточно, в ритме прозы, который, как выразился  малоизвестный широкому читателю Андрей Белый, подобен хлопанью ставни в  бессонную ночь: все сжимаешься – вот-вот хлопнет!
Но самый большой ужас начался с того, что однажды утром из нехорошей  квартиры вышли две сослуживицы Сергея Петровича – доцентши Свиристюк и  Гоголь.
Первая в советские времена была лектором-атеисткой по убеждению, любила  объяснять старинную живопись и ярко расцвечивала в слове трупный зеленый  свет, который, по ее мнению, классики кисти щедро лили на огорошенные  лица своих персонажей, раскрывающих по принуждению правящих классов  Библию. Сергей Петрович, тайно красивший яйца на Пасху, немного ее  побаивался. Вторая была без особых претензий и подчас выражалась  по-местному – типа «поставила Вам на стол Ваши две копейки сдачи», но  умная была в целом и начитанная, а муж у ней был академик там какой-то  из мединститута. Культурные были женщины. По всем статьям, им сюда не  полагалось, ночевать же тем более. На изумленный вскрик Сергея  Петровича, любившего по утрам мирно лежать грудью на подоконнике и  созерцать натуру, дамы вскинули взоры и сухо поздоровались. Ну,  допустим, мало ли что.
Однако Сергей Петрович стал примечать нечто еще более страшное: что из  двери по утрам выходят все новые и новые люди, а вчерашние как бы  исчезают навсегда, растворяясь в воздухе бесследно. Каждый день – новая  девка, то русая, то чернявая; гогочущий, словно гусь, во все свое  скобленое рыло папаша с дитем – назавтра это самое дите было уже на  руках у другого типа, с усиками и оловянным, как у Гиммлера, взглядом;  мужички какие-то с брюшком или без него; серые невзрачные тетки в  бесформенных кофтах… Запомнилась одна феечка в черном, иудейского  типажа, два дня кружившаяся по двору волчком и воздевавшая над головой  руки в чужом, вызывающем жесте, прежде чем пропасть из поля зрения  Сергея Петровича навсегда. Одна лишь лысая бабища да ее муженек-муравей,  неугомонный на своем внутреннем спиртовом двигателе, маячили внизу день  и ночь, руководя процессом.
На Новый год мужчина неизменно опутывал вход в свой двор электрической  елочной гирляндой, выдававшей странный, завораживающий каскад вспышек в  ритме явно азбуки Морзе. Кому это был отправлен сигнал, и кто его мог  принять?
Сергей Петрович в юности любил детективы, а еще больше – американскую  фантастику, которая тогда среди советской молодежи – по глупости,  конечно! – котировалась. Выросший в тихой, непритязательной глуши  сибирского райцентра, он любил лежать с растрепанным томом какого-нибудь  библиотечного Брэдбери в руках на теплых досках, образовывавших крышу  ихнего сарая, и, время от времени, переводя взгляд в высокое северное  голубое небо с неспешно плывущими по нему облаками, представлять себе  нечто такое…
Типа, что бабушка Муза, согбенная кощея с клюкой, есть мутант, засланный  в СССР со звезды Альдебаран на предмет великой диверсии. А участковый  ихний, ясноглазый и золотоволосый богатырь Ярослав Никифорович, прислан оттуда с целью мутанта обезвредить: вон, вчерась Муза Клеофастовна семечками  торговала возле кино, так он ее прогнал: знамо дело, что за семечки  внедряешь в неокрепший организм советских подростков! То ли еще будет,  старая ты роботиха!
Когда же после окончания райцентровского пединститута по специальности  русский язык и литература Сережа получил назначение в другую республику,  да в самый что ни на есть западенский областной центр, мать долго  плакала, но отец, прошедший Отечественную, твердо сказал: ничего,  поезжай, дружок Сереженька, наш адрес – не дом и не улица, понимаешь… И  Сережа поехал в далекий чужой город, пугающе таящий в недрах своей  семантики глухой намек на черноту,  прочно осел там, потихоньку стал  Сергеем Петровичем. Женился на милой Марго, дочери отставника, зав.  складом – деньжата кое-какие имелися, мебель хорошую купили, золотишко  там, вазы хрустальные две штуки и прочее всякое.
Потом защитился, перекантовался в здешний университет с какими-то там  крестами и куполами (резиденция митрополичья тут была, да наши его  повышибли). Работалось хорошо, и люди были золотые. Доцент П., хотя и  молдаван, но умница и обиходительнейший человек. Доцент Н., родом из  центральных губерний, тоже умница и знаток искусства; имел он набор  старинных стульев – как утверждал, из самого Зимнего дворца, хотя иногда  рассказывал и так, будто гарнитур перешел ему просто от тестя-работяги,  но, при желании, обе версии можно было и состыковать. Доцент Н-2,  простой, как правда, весь в шрамах (война, что ж ты, подлая, сделала!), с  которым так чудесно ловилась рыба… Строил что-то из себя профессор В.,  черный берет, понимаешь ли, носил и все фыркал, ровно кот спросонья, ну  да другая все же кафедра, зарубежники, не наш замес. Начальство Сергея  Петровича уважало, грамот и поощрений была пропасть, избрали было его  даже в местком, да как-то не задалось. Квартиру вот эту самую от  университета получил, евреи тут жили когда-то, лучшие квартиры в центре  позанимали, понимаешь! Впрочем, иные местные, затаенные, несмело  говорили, что они их для себя сами и построили, но Сергей Петрович на  такие речи не велся: где вы видели еврея с мастерком в руках, кладущего  кирпичи? Народец весьма лукавый, себе на уме, словом – не наши люди;  трубочка от них медная на дверях осталась с чужой, пугающей надписью –  выкинули ее на фиг.
И все было бы хорошо, но временами просыпалось сосущее романтическое  чувство: а что там на этом самом Альдебаране? Не сомкнулись ли  инопланетные граждане с империалистами США, чтобы отнять у нас эту  кровью завоеванную мирную и прекрасную жизнь?
И вот – нате вам! – тревога эта самая вдруг сделала некую параболу и  крепко зацепилась за лысую бабу в соседнем дворе. Твердо представилось  Сергею Петровичу, что таится в нехорошей безразмерной квартире колония  марсиан, каждый день выбрасывающая обойму человекоподобных, которые  играют свадьбы, заводят детей, неприметно работают в учреждениях и ждут,  ждут часа Х, чтобы учинить кровавый переворот. А Лысая – она и есть  Матка, всему делу начало. По ночам мечет помет, а чтобы смрад, какой  тому сопутствует, перешибить, жгут эпоксидку – им это заместо табаку. А  по утрам выходят, неприметные, и растворяются среди нас, людей. Чтобы  люди их хуже понимали, они используют здешний диалект; как-то попробовал  Сергей Петрович с мужиком, якобы мужем лысой, объясниться, к чему тут  столько собачни, и еще зачем он на ихнюю Тройцу в двери свежесорванную  ветку вставляет, так тот, немилосердно дыша сивухою, только твердил: «То  ж песыки мойи… так воно тра… зилёне став у дверы… то родытыме тоби усё  харашо», и понять эту белиберду было решительно невозможно.
После того разговора собаки, тоже, конечно, тайные марсиане, стали  злобно рычать на Сергея Петровича, когда ему случалось проходить мимо их  калитки. Ни на кого ведь не рычат, а вот тут поди-ка! Как-то, на  безлюдье, пнул он чертову куклу ботинком, и что же? Шкура черная над  ссадиной легко отошла, а под нею обнажился ясный новый алюминий.  Нехорошо, снизу, посмотрел ударенный пес в глаза Сергею Петровичу и  явственно промолвил: «Пр-г-ривет!». То есть, конечно, для случайного уха  было все это как глухое рычание, но нашего брата не проведешь. Равно  как и алюминий вызывающе блеснул на солнце – не отопрешься, хотя  ссаженная шкурка тут же как бы сама собой ссадину затянула. Лай же в ту  ночь превзошел все мыслимые пределы, так что даже окно пришлось наглухо  закрыть.
Сергей Петрович попробовал поделиться перед сном своими наблюдениями с  женою, но Марго давно уже не была тою доверчивой простушкой, что  когда-то смотрела в рот молодому доценту с замиранием сердца. «Старый  дурень, по тебе психушка плачет!» – вот и все понимание. А когда он  попробовал рассказать про алюминий под собачьей шкурой, жена  демонстративно покрутила пальцем у виска и, хлопнув дверью, ушла к  соседке – посудачить.
Этой ночью Сергей Петрович умер во сне. Жена говорила, что утречком под  входной дверью вроде как пес наклал кучу, а может, и кот. Но к смерти  мужа никак не привязала: и так сыта по горло была его пенсионерскими  россказнями. Закопали Сереженьку, речи нужные сказали – да и быть по  сему.
Вечером она долго стояла у раскрытого настежь кухонного окна. Все было  спокойно. Циркулярка, отвопивши свое, затихла. Люди внизу мерно гудели  на своем маловнятном галопирующем наречии, дитя – вот уже который год –  твердило ту же милую тарабарщину; звери копошились и повизгивали; небо  темнело, и вот уже блеснули загадочно первые звезды. Маргарита Никитична  зябко повела плечами и ушла спать.
Она не увидела, как в глухую полночь черепица над нехорошей квартирой  вдруг взмыла вверх и беззвучно раскрылась наподобие большущего цветка,  изнутри вырвалось слабое сияние, и оттуда тихо всплыл тускло блеснувший  во тьме корпус космического корабля, во мгновение ока сложившийся в  краткую слепящую линию, растворившуюся в бесконечном, темном, слабо  искрящемся звездами небе. Крыша же так точно бесшумно сложилась, вроде  как бы ничего не случилось.
Но собаки куда-то исчезли, и больше о них никто и не вспомнил.

ПОТЕРЯВШИЕСЯ ДЕТИ

Мобилки вдруг зазвонили все враз – у кого в кулаке, у  кого в сумке или в кармане. Автобус дружно вздрогнул: это еще что за  невидаль такая? Растерянно переглядывались – никто не решался нажать  кнопку ответа первым. Я растерянно смотрел на свой айфон, низко гудящий  негритянским рэпом. У моего соседа ситуация была покруче: один телефон, в  руке,  тоненько пищал какую-то попсовую мелодию, второй и третий – в  барсетке – оглушительно выводили одновременно нежный танец маленьких  лебедей и старый надрывный хит Пугачевой о женщине, которая поет. Сзади  заливался тенор, исполнявший проникновенную серенаду Смита из «Пертской  красавицы», впереди – оглушительно рвала уши бодрая советская песня о  тумане и запахе тайги. Катавасия, словом, вдруг возникла неимоверная. А  ведь только что автобус мирно катил себе посреди бескрайней, неяркой  полесской равнины. Было довольно жарко – как для середины сентября.  Многие расслабились и дремали; сбоку от меня, через проход между двумя  рядами кресел, вообще умиротворенно спала на руках у молодой, ярко  накрашенной мамы маленькая девочка. Теперь же, разбуженная этим вихрем  невесть откуда взявшегося звона, она орала во всю глотку и билась в  судороге, еле удерживаемая матерью на коленях.
Я, кажется, первым решился нажать ответ и поднести телефон к уху.
– Кто это?! – растерянно выговорил я.
– КТО ЭТО?! – гулко ответил мне телефон моим же голосом, точно повторяя смятенную интонацию.
– Что за дьявольщина?! – растерянно воскликнул я.
– ЧТО ЗА ДЬЯВОЛЬЩИНА?! – растерянно ответил мой голос.
В оглушительную какофонию телефонного трезвона начали врываться изумленные и перепуганные человеческие реплики.
– Кто это хулиганит? – строго вопрошал хорошо поставленный учительский голос.
– Вот это да! – рявкнул где-то справа военный бас.
– Папа, папочка, я боюсь! – кричал малыш в ярко-зеленой бейсболке, надетой козырьком назад.
– Ничего себе! – завизжала ультразвуком дама в соломенной шляпке с  цветами, разместившаяся сразу же за шоферским местом. – Водитель, что  это такое! Вы хотите неприятностей?
Водитель, крепкий мужчина лет сорока пяти, впрочем, нашелся:
– А ну-ка, хватит галдеть, – заорал он, обернувшись лицом к салону. –  Сейчас будем разбираться. До Киева – девять километров, там что-то  сделают… А пока – все вырубили телефоны! Все, я говорю, до одного!..
Впрочем, видно было, что и он перепуган до смерти, и только старается держаться.
Кое-кто и в самом деле стал нервно нажимать на клавиатуру; я же просто  перевел телефон на беззвучный режим, ощущая вспотевшей вдруг ладонью  непрекращающуюся вибрацию механизма. За несколько минут, повинуясь  новому окрику шофера, все выключили звонки, но, видимо, многие, как и я,  лишь погасили звук; теперь мы лишь наблюдали судорожное свечение  вибрирующего прибора, ожидая неведомо чего… Как же. В Киеве тут же к нам  и кинутся. Там, наверное, галдежу и звону своего хватит…
Но и до Киева нам благополучно добраться, как оказалось, не было суждено.
Внезапно смотровое стекло перед шофером подернулось какой-то мерцающей  тенью. Автобус так резко затормозил, что колеса заскрежетали, а  пассажиров резко тряхнуло вперед; многие, и я в том числе, даже  ударились лицом в кресло спереди.
Никто даже не пикнул, когда шофер отчетливо-громко произнес матерное  ругательство и резко открыл передние, а затем и задние двери…
– А ну, выходите: машина отказала. Похоже, надо уматываться отсюда – на своих двоих!
Теснясь, все вскочили и сумятицей рванули к выходу. Какая-то толстая,  неряшливая старуха, плотно оказавшаяся как раз передо мной, заверещала:
– Водитель, выдай багаж! Гусей жареных везу внукам!..
– Выдадут тебе все, тетка! А потом, похоже, и саму тебя поджарят, –буркнул какой-то парень в очках.
– Я… я тебе щас яйца вырву, – истерично заорала владелица жареных гусей,  – умник нашелся, тоже мне! Тебя вот и жарить всего ничего – одни кости…  в интернате, что ли, воспитывался!..
– Замолчите! – страдальчески произнес хорошо поставленный учительский  голос. – Нам явно предстоит какое-то испытание. Сохраняйте достоинство.
Старуха между тем грузно вывалилась из автобусных дверей, за ней  соскочил и я со своею портативной дорожной сумкой. Рядом оказались  насмерть перепуганная молодая мать с хнычущей девчушкой, рвущейся  куда-то в сторону, – еле-еле удавалось удерживать ее за руку. Далее  стояли, как в землю вкопанные, двое пожилых мужчин, в сапогах, с военной  выправкой. За ними вытягивал короткую красную шею, стараясь все  рассмотреть получше, грузный лысоватый папаша, обнявший за худенькие  плечи мальчишку в бейсболке. Все, в том числе и шофер, и старуха,  позабывшая о багаже, и молодой очкарик, и дама-учительница со  старомодной прической-улиткой, не сводили глаз с того, что вдруг  обнаружилось перед автобусом.
Там клубилось нечто темно-серое высотой в три-четыре человеческих роста,  занимая собой обе бегущих навстречу друг другу полосы асфальта. Внутри  этой странной тучи проблескивали иссиня-белые звездочки, то ярко  загораясь, то вдруг тускнея. Вся эта как бы живущая своей жизнью химера  нарисовалась, надо понимать, в один момент посреди ровного, мирного  поля, покрытого – во всю ширь окоема – уже слегка желтеющими хлебами под  бескрайним бледно-голубым полесским небом с медленно проползающими по  нему облачками. Более несовместимого сочетания я никогда не видел.  Что-то опасное, чужое было в этом сгустке протоплазмы.
– Вот, дальше оно машину не пускает, – сказал шофер упавшим голосом, как  будто это именно ему предъявили претензию по поводу случившегося.
Вдруг глаза его заблестели, а лицо приняло рассеянное выражение. Он  потянулся в открытую дверь автобуса, ухватил со своего пульта  дешевенькие электронные часы и швырнул их в тучу. Черные пластмассовые  часики как будто ударились о незримую преграду и с сухим щелчком упали  под ноги владельцу. Все переглянулись с испуганным видом. Наступило  напряженное молчание.
Вдруг топчущаяся рядом со мной капризная девчушка звонко и радостно  засмеялась, так что все вздрогнули от неожиданности. Затем она резко  вырвала свою руку у матери, вприпрыжку ринулась к туче – и, о ужас! –  ступила в нее и исчезла внутри. Мне никогда не забыть детской ноги, как  бы растаявшей в непонятном мираже. Следом в один момент растаяли также  копна русых волос и цветастое платьице…
– Ве-ра! Ве-рочка! – истошно завопила молодайка, упав на колени и простирая руки к сизой, мигающей белыми огоньками туче.
– Боже! Надо вызвать полицию! – прогудел учительский голос.
Вдруг в один миг туча бесследно растаяла, а посреди дороги обнаружилась  Верочка, радостно посылающая воздушные поцелуи куда-то вверх. Мать  налетел на нее и обхватила всем своим содрогающимся от ужаса телом, как  будто стремясь закрыть дитя от беды.
– Мама, мама! – весело кричала малышка, высвобождаясь из объятий. – Это был мальчик!
– Какой еще мальчик?! – хором произнесли несколько растерянных голосов.
– Маленький мальчик… он потерялся, и я его успокоила. А как только он  успокоился, папа и мама нашли его и забрали домой, – лепетала Верочка. –  Они мне бонус дали, за то, что я хорошая девочка. Смотрите!
Она протянула ручонку и разжала кулачок. Из центра ладони вырвалось  тонким лучом и ушло в безмятежное небо ослепительное сияние. Верочка  снова сжала и разжала кулачок, выпуская луч на этот раз себе под ноги.  Вмиг вспыхнули и испепелились дорожная пыль и мелкие камушки. Асфальт на  глазах побелел и задымился.
Мать в ужасе кинулась к девчушке; та радостно взметнула навстречу ей  свои крохотные ручонки, из которых вырвались два ослепительных луча.  Несчастная успела выкрикнуть нечеловеческим голосом:
– ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ?!!!...
И обрушилась на пылающий асфальт бесформенным, на глазах обугливающимся  комом. Резко запахло горелым мясом. Девочка в ужасе завопила и замахала  ручонками на автобус, который вмиг вспыхнул и окутался зловонным черным  дымом.
Первой с ревом кинулась прочь толстая старуха. За ней вприпрыжку  помчался парень в очках. Их резво опередил шофер с лицом, побелевшим  ненамного меньше, чем асфальт под ногами Верочки. Вдруг раздался  отчаянный крик боли: мальчик в бейсболке, пытаясь догнать отца,  споткнулся и упал прямо под грузно топающие ноги мужчин с военной  выправкой; первый грязно выругался, второй молча отшвырнул сапогом  раздавленное тельце; оба они, не останавливаясь, рванули дальше. Кто-то  всхлипывал, кто-то судорожно икал; фальцетом, как ушибленная собачонка,  скулила учительница.
А за нами огненно-дымным столбом вздымался в небо покинутый автобус и несся душераздирающий ребячий вопль.