Яков Шехтер

Правильный выбор. Глава седьмая романа «Бесы и демоны»

В то утро Копл почувствовал, что больше не может оставаться евреем. Закончились силы тащить на плечах ярмо обязанностей, клеймо бездомности и участь вечного скитальца.

 К этим мыслям, к столь острой боли за напрасно уходящие дни Копл пришел не сразу. Начало свой жизни он провел подобно другим еврейским юношам, начиная с бар-мицвы засунув шею в хомут строгого исполнения заповедей. Женили его в семнадцать, Копл одним ударом ноги раздавил стеклянный стакан, память о разрушении Храма, и вступил во владение застенчивой юницей Фаней.

 Они были знакомы с самого детства, брат будущей жены сидел с ним на одной скамейке в хейдере и вместе листал затертые страницы потрепанных книг. Случалось, Копл таскал за косы настырную девчонку, мешавшую их мальчишеским играм, а то и давал леща, чтоб уже отстала. И Фанька отставала, убегая домой с возмущенным воем, размазывая слезы по чумазым щечкам.

Незаметно и быстро   девчушка превратилась в миловидную девушку, за которой родители давали неплохое приданое. Ее  противный характер  тоже  сильно переменился, узнать  в  краснеющей от прямого взгляда Фане настырную  проказницу было  просто  невозможно.  Поэтому дело сладили быстро, как принято в семьях, следующих пути Завета. Первые три года тесть обещал полностью содержать молодую семью, и Копл продолжил ходить в ешиву, разбирая важные и сложные вопросы, связанные с «яйцом, снесенным в день субботний».

 Казалось, он и дальше будет  вышагивать по стезе, протоптанной поколениями его благочестивых предков, то и дело поправляя ярмо, и жалуясь после второй рюмки на то, как тяжело быть евреем. Однако нет, лодка кренилась все больше и больше, пока не опрокинулась окончательно.

Первые признаки недовольства появились у Копла еще в ешиве. Сказать по чести, ему обрыдло заниматься проблемами «бодливого быка» и «найденного талеса». Жизнь вокруг скворчала, словно яичница на раскаленной сковородке, а он, вместо того, чтобы есть ее полной ложкой, занимался собиранием сухих крошек. Ешиботная похлебка подступила Коплу под самое горло, мысль о том, что до конца дней придется разбирать сухие истины из пропахших прелью книг, портила всю радость бытия. Даже поцелуи Фани стали казаться ему горькими.

Добили Копла уроки по хасидизму. Брошюры  с толкованиями, напечатанные на плохой бумаге, пачкающей пальцы краской, учили, будто божественная душа в теле еврея непрерывно борется с животной. И вот эта самая борьба и есть смысл его существования. От каждой маленькой победы на Небесах слетаются тысячи ангелов и радостно трубят в серебряные трубы, а от каждой уступки злому началу другие тысячи ангелов разрывают одежды, и в трауре усаживаются на пол перед Престолом Славы.

«Зачем мне эта борьба? – не мог понять Копл. – Я хочу спокойной, тихой жизни под своей смоковницей и возле горшка с мясом».

– Фаня, – сказал он жене как-то вечером, когда та, утомленная супружеским вниманием, млела, положив голову на грудь Копла. – Фаня, я хочу оставить учение и пуститься на поиски заработка. Сколько можно сидеть на шее у твоего отца? Давай купим домик и начнем жить отдельно.

Злое начало всегда украшает свою работу кружевами благородства. Копл пал первой его жертвой, второй пала Фаня.

– Как хочешь, милый, – пробормотала она. – Я всегда за тобой. Куда иголка, туда и нитка.

 Зажить своим домом Копл хотел для того, чтобы никто не мешал ему потихоньку отодвигать в сторону одну заповедь за другой. На глазах у тестя и в особенности под ястребиным взором тещи каждое отклонение от строгих предписаний приводило бы к бесконечным разговорам и пересудам: да почему, да как, да с какой стати. Закрыв за собой дверь в свой собственный дом, он мог делать все, что хотел. Или почти все, ведь Фаня хоть и попискивала изумленно, но все-таки следовала за иголкой. Эх, ей бы упереться, сказать «нет», или хотя бы попытаться сказать «нет», и вся ее жизнь сложилась бы по-другому. Но бывает, а вернее, почти всегда бывает именно так: не чувствует человек своей судьбы, не понимает важности минуты и делает необдуманно первый шаг в сторону пропасти.

Итак, решение было принято. Оставалось лишь сообразить, как зарабатывать деньги. Хотя, если говорить откровенно, Копл давно знал, чем займется, и даже успел разузнать, что, где и почем на облюбованном им поле деятельности.

 Уже несколько лет не давала покоя одна та же картина, увиденная посреди Гжибовской площади Варшавы. Хорошо одетые паны сидят, удобно устроившись в плетеных креслах за столиками роскошного кафе на центральной площади, и читают газеты. Подобную картину, правда не в таких масштабах, Коплу довелось наблюдать и на Широкой, главной улице еврейского района Кузмир1 в Кракове.

Курув не Варшава, не Краков и даже не Люблин, но охотников почитать газеты можно отыскать и тут. Главное – поставить дело правильно. Копл хорошо помнил юрких мальчишек-разносчиков, потрясающих над головой газетами и   безжалостно  горланящих главные новости. Разумеется, он так кричать не станет и бегать не будет, но если покупатель любит не ходить за газетой, а чтобы та приходила к нему, Копл готов был стать ногами для «GazetaWarszawska» и «Monitor».

Хотя… хотя…«Monitor» католическое издание, разве дело еврею продавать газету, где через статью можно встретить антисемитские высказывания? Но зато можно заказывать из Кенигсберга «Ха-Меасеф», еврейский альманах на лошнкойдеш, иврите. Если Бог создал в мире черное и белое, святое и греховное, почему Копл не может продавать товар и тем и другим?

Большая часть приданого Фани ушла на покупку домика и раскрутку дела. Спустя несколько месяцев весь Курув знал, у кого можно купить свежий номер газеты. Копл старался, не покладая ног. С самого утра он начинал носиться по городу, подобно варшавским мальчишкам-разносчикам, размахивая над головой пачкой газет. Евреи, завернувшись в белые талесы, точно ангелы чинно шествовали в синагогу на молитву, а он шуровал по Куруву, надрывая глотку и сбивая каблуки сапог.

Через полгода с безжалостною отчетливостью стало ясно, что доходы от выбранного им занятия позволяют лишь сводить концы с концами. Да, умереть с голоду продажа газет не давала, но и не более, о серьезном заработке речь не шла.

Кому в Куруве нужны газеты? Два десятка евреев с опаской покупали «Ха-Меасеф», не дай Бог, кто узнает, что читаешь газету просвещенцев. «GazetaWarszawska» с новостями брали лучше, четыре-пять десятков поляков. Хорошо шел в воскресенье «Монитор», он-то и приносил основной доход, ведь католики любили полистать после плотного обеда что-нибудь духовное. Но кругом бегом выходили жалкие гроши. Ни одежду сменить, ни вкусно поесть.

А приодеться очень хотелось. И не потому, что одежда была старой и поношенной, все вокруг ходили в обносках и не жаловались. Да и сам Копл под обновкой имел в виду перелицованное платье с чужого плеча. Дело было в том, ах, в том…

Он долго боялся признаться самому себе, что ему нравится вовсе не чернобровая и черноглазая Фаня, а белокурые польские девушки с полными грудями и озорным блеском голубых глаз. Больше всего на свете ему хотелось очутиться рядом с такой шиксой ночью в одной постели. Но об этом оставалось только мечтать. Ни с его заработками, ни со строгими предписаниями его религии исполнить мечту не представлялось возможным.

Дело тронулось с места после злой шутки Файвиша, главы общины. Тому было не по душе, что Копл завозил в Курув просвещенский «Ха-Меасеф», и он не раз и не два требовал перестать торговать ядом. Копл, разумеется, не обращал на эти требования никакого внимания. Если столько достойных евреев пишут, издают, читают и покупают газету, почему он должен прислушиваться к требованиям Файвиша и лишать себя заработка?

В один из дней, встретив Копла на улице, глава общины остановил его жестом, каким обычно подзывают разносчика, желая купить газету.

«Капля и камень точит, – с некоторой долей злорадства подумал Копл, подходя к Файвишу. – Интересно, какую газету хочет приобрести уважаемый глава общины? Неужто «Ха-Меасеф»? Вот будет номер!»

Но Файвиш огорошил его предложением.

– Слушай, Копл, хватит тебе с утра до вечера бегать по улицам. Я нашел для тебя хорошую работу.

– Работу? – удивился Копл, сбрасывая изрядно оттянувший плечо мешок с газетами. Меньше всего на свете он ожидал услышать от Файвиша эти слова. – Какую еще работу?

– Легкую и хорошо оплачиваемую, – торжественно произнес Файвиш. Копл опустил на землю полотняный мешок с выпирающими во все стороны рулончиками крепко свернутых газет, и внимательно поглядел на главу общины. Несмотря на серьезный тон, было в его облике нечто глумливое.

– Ты, наверное, уже знаешь, что позавчера умер звонарь Яцек.

– Да уж знаю, – кивнул Копл. Звонарь курувского костела всегда покупал у него «GazetaWarszawska» и «Monitor», и утрата солидного клиента, конечно же, не прошла незамеченной.

– Вот я и подумал, а не стоит ли мне поговорить с ксендзом, чтобы он взял тебя на эту работу?

– Меня? – поразился Копл. – Да как ты можешь предлагать еврею стать звонарем в католическом костеле?

– А посуди сам, – теперь уже не скрывая глумливой усмешки, произнес Файвиш. – Какой ущерб от этого будет Всевышнему? Ну, позвонишь ты в колокола, соберется в костел с десяток стариков, половина из них заснет до начала молитвы, а вторая половина не помнит ни слов мессы, ни ее смысла. Просто постоят на коленях, покряхтят, попердят и отправятся по домам. Вреда от этого будет куда меньше, чем от той газеты просвещенцев, которую ты продаешь евреям.

– Больно ты горазд, определять ущербы для Всевышнего! – возмутился Копл. – И про вред и пользу тоже все знаешь!

Он хотел сказать еще что-нибудь обидное и злое, но вовремя спохватился, забросил на плечо мешок с газетами и пошел восвояси. Ну его к черту, этого Файвиша! Сильно навредить он не в состоянии, но испортить там или подкусить здесь вполне сумеет.

О, если бы глава общины мог предположить, к чему приведет его шутка, он бы сто раз подумал, прежде чем открыть рот. Но человек по природе своей легкомысленен и задирист, и ничто так не тешит самолюбие глупца, чем шутка с подковыркой. Длинный духовный путь необходимо пройти человеку, изрядно потрудиться над своим сердцем, чтобы изгнать из себя соблазн потешаться над другими людьми. Увы, Файвиш, хоть и носил хасидское платье, совершенно не работал над самоусовершенствованием и поэтому ухитрился подтолкнуть Копла к самому краю пропасти.

Спустя неделю после разговора с Файвишем, сидя как обычно в синагоге субботним утром и бездумно перелистывая молитвенник в такт с другими прихожанами, Копл заметил странную вещь. Буквы на страницах стали расплываться, их края разлохматились, словно собачья шерсть. И лишь в имени Всевышнего они оставались по-прежнему четкими.

Копл испугался. Первой его мыслью был: все, вот и конец, Всевышний забирает меня к себе. Как быстро, как неожиданно и как не вовремя. Он только начинает жить, только успел почувствовать вкус и сладость бытия, и уже надо прощаться. Почему так несправедливо, Всевышний? Про тебя говорят Судья Праведный, Отец Милосердный. Где Твои справедливость и милость?

Бессильно опустив руки, он принялся с последней любовью оглядывать такой привычный, такой знакомый, такой яркий и свежий мир. И вдруг его пронзила острая мысль, она вошла к нему через низ живота, и, продравшись через кишки, застряла в темечке. Наверное, нечто подобное испытывают черви, когда их насаживают на рыболовный крючок.

«Все переменчиво в этом мире, только единый Бог остается неизменным».

Копл прикрыл ладонью глаза, словно во время чтения молитвы «Шма Исраэль» и беззвучно зашевелил губами, обращаясь к самому себе и слышимый лишь себе одному.

– Это значит, что Бог один, только формы служения Ему разные. А раз так, для чего мне  эти страдания – быть евреем? Всевышний посылает знак, и говорит: вид служения неважен. Смени форму, а Я останусь тем же самым. Значит, это не предательство и не измена, я, Копл, останусь верным тому же самому Богу, только буду восхвалять его иным способом. Возможно, Он лучше услышит мои молитвы, если я буду произносить их в костеле, а не в синагоге? Да-да, наверняка именно этого Всевышний и хочет от меня. И это вовсе не конец всей жизни, а конец старой, неудобной и позорной и начало другой, более счастливой.

Он закрыл молитвенник, вышел из синагоги и направился к своему дому. Решение было принято, оставалось лишь сообразить, как лучше всего воплотить его в жизнь. Пока Коплу приходилось возвращаться к жене чернавке, но в голове, ах, в голове уже начали кружиться полногрудые видения с голубыми глазами.

 Ничего не подозревающая Фаня ждала мужа после субботней молитвы. Надраенный субботний кубок, подарок на свадьбу, сиял от нетерпения, когда же в него польется рубиново сверкающее вино, а рядом на столе, прикрытые чистым полотенцем, дожидались своего часа две ароматные халы

Фаня с ранних лет славилась, как изрядная стряпуха. Лучше всего у нее получалась выпечка, даже ангелы на небесах и те мечтали отщипнуть кусочек от ее субботней халы. Мечтали тщетно, ведь ангелы хоть и видят мир из конца в конец, и поют славу Всевышнему у самого Престола, не могут ни есть, ни пить, а только нюхать.

 О, этот дивный аромат, исходящий из печи накануне субботы! Блажен, кто его когда-нибудь вдыхал! Сладкое преддверие к приходу царицы, намек на ожидающее душу райское блаженство, тайны рассечения Красного моря, сокровенные секреты мироздания, что только не таится в запахах, наполняющих перед началом субботы кухни в еврейских домах!

 Женщинам не нужно учить Тору, святость наполняет их души во время готовки, а пальцами управляет сам Всевышний. Каждую пятницу Владыка мира покидает свои чертоги, чтобы спуститься из мира горнего в  обитель дольнюю и встретиться с любимыми дочерьми.

Это мужчинам надо тяжело трудиться, всю жизнь корпеть над книгами, в надежде раскрыть душу и получить искорку святости. А еврейская женщина, стоит ей только начать месить тесто для субботней халы, как Создатель Вселенной уже с ней, уже внутри ее тела, уже ведет ее руки и согревает ее сердце.

 Коронным блюдом Фани были тейгелах. Это печенье похоже на манн, манну небесную,. У того был вкус, как у теста, варенного в меду, именно так и готовят тейгелах. Кто не пробовал тейгелах, не знает вкуса еды с Неба, а кто не пробовал тейгелах Фани, вообще не знает, что такое наслаждаться едой. Разумеется, на субботнем столе, рядом с другими кушаньями, красовалось вазочка со свежими тейгелах.

Копл ворвался в свой дом, как янычары в захваченный город. С решительным лицом налил полный кубок вина и резко выпил.

– Копл, – ахнула Фаня. – А кидуш, Копл?

– Хватит, – отрезал Копл, вытащил из-под салфетки халу, и не омыв руки, начал ее уплетать, откусывая прямо из середины. Фаня ахнула, прикрыла рот ладонью и обессилено опустилась на скамью. С мужем что-то происходило, болезнь или внезапное помешательство, и она не знала, как себя вести.

– Надоело! – Копл налил еще вина и жадно выпил. Алая струйка выкатилась из его рта, капли попали на белую скатерть и начали расплываться, превращаясь в кровавые пятна.

– Что надоело? – робко спросила Фаня.

– Все! А в особенности надоело быть евреем!

Копл рывком пододвинул к себе вазочку, достал тейгелах, бросил на пол и с хрустом раздавил.

– А кем же ты еще можешь быть, Копл?

– Стану поляком, Казимиром. Никаких запретов, никаких устрожений. Буду есть, что хочу и когда хочу, пить что хочу и… – тут он осекся, не решившись произнести: спать, с кем хочу.

– Неужели ты хочешь креститься? – белыми, без единой кровинки губами едва вымолвила Фаня.

– Да, и как можно скорее, – заявил Копл, наливая себе третий стакан вина.

– А наша семья? Я не хочу становиться католичкой.

– Ты? – усмехнулся Копл. – Вот ты-то нужна мне меньше всего.

Фаня разрыдалась, а Копл принялся доставать один за другим тейгелах из вазочки, бросать на пол и с ожесточением давить, словно тараканов.

– Ляг, поспи, милый, – сквозь слезы упрашивала мужа Фаня. – Поспи, и все пройдет. Ты, наверное, заболел, а сон самое лучшее лекарство.

Бедняжке хотелось верить, будто стоит смежить веки, и злое наваждение уйдет, рассеется само по себе, словно и не было его никогда.

Копл, возможно в последний раз, послушался совета жены и прямо из-за стола отправился в кровать. Спал он тяжело, ворочаясь с боку на бок, храпя и вскрикивая. Фаня сидела возле постели и без остановки читала псалмы, умолял Бога спасти ее мужа.

Но Бог не спас. Проснувшись, Копл, не перемолвившись ни одним словом с женой, поспешил к отцу Михалу, ксендзу Курува. Тот выслушал разносчика газет с плохо скрываемым подозрением. Столь внезапное и без всякого повода обращение одного из упрямцев к истинной вере было приятным, но смущало больше, чем радовало. Отец Михал искал подвоха в словах Копла, искал и не находил.

– Ты на правильном пути, сын мой, – вымолвил он, когда Копл, наконец, замолк. – Бог покинул вас, оставив еще более одинокими, чем когда вы сами отвернулись от его сына. И если ты, по своей воле и без всякого принуждения, решил повернуться лицом к Господу, он, несомненно, обратит к тебе свое сияющее лицо.

 Ксендз смолк и внимательно оглядел собеседника

– Какое еще принуждение? – удивленно поднял брови Копл.

– Под принуждением я имею в виду не только угрозу физической расправы, но и всякое рода стесненные обстоятельства, могущие повлиять на решение человека.

 – Да вы никак отговариваете меня, святой отец?

– Вовсе нет. Хочу лишь довести до твоего понимания, что Богу не нужны пленники. Если ты искренне желаешь без всяких побочных умыслов стать католиком, я помогу тебе.

 

 

***

 

К Фане Копл не вернулся, а остался жить в большом доме ксендза. Прошло две недели, и нас свет появился новый католик, Казимир. Боль траур поселились в нескольких семьях Курува. Отсидев семь траурных дней по умершему для евреев Коплу, его родители и братья стеснялись выходить на улицу. О Фане не стоит даже говорить, ее горе и позор были безмерны, невыносимы.

– От хорошей жены не убегают в костел, – бросил чей то едкий язык, и эта хлесткая фраза, словно плеть, ежедневно настигала несчастную Фаню. Жить с выкрестом она не собиралась, впрочем, как и он с ней, значит оставалось только одно – развод. Но как? И нужно ли разводиться с покойником, ведь Казимир теперь все равно, что мертвый, а с мертвыми не разводятся.

Казимир на улицах Курува тоже не появлялся. Он перестал торговать газетами и целыми днями сидел в доме ксендза. Что он там делал – никто не знал. Поговаривали, будто Казимир крепко взялся за изучение новой веры и штудирует католические книги с таким же усердием, как когда-то Талмуд.

– Глупости, – возражали люди, близко знавшие покойного. – Их книги написаны на латыни, а выкрест ее не знает. Да и в Талмуде он был дурак дураком, не отличался ни умом, ни усердием, и дальше комментария Раши не смог продвинуться.

Превозмогая стыд, Фаня пришла к раввину Курува, ребе Ошеру, предшественнику ребе Михла, за советом, как жить дальше.

– Бедное дитя, – грустно произнес раввин, увидев Фаню. – Бедное, безвинное дитя. Несчастье заключается в том, что, по еврейскому закону ты осталась его женой. Глупость, которую он совершил, лишила его доли в будущем мире, Но все законы и правила этого остались для него без изменений. Поэтому выход для тебя один – получить развод.

– Но как, ребе? Где я его найду?!

– Попробуем тебе помочь, – ответил раввин и велел позвать габая главной синагоги Курува, в которой еще совсем недавно молился Копл.

Габай передал письмо ребе Ошера ксендзу. Отец Михал долго водил глазами по строчкам, словно отыскивая в словах другой, скрытый смысл. Потом вызвал к себе Казимира.

– Ты обрел подлинную благодать, сын мой, – сказал ксендз, осеняя Казимира крестом. – Перед тобой открылась дорога в мир, сияющий правдой и добротой. Но нельзя строить свое счастье на горе других людей, даже если они упорствуют в своем заблуждении.

– Что вы имеете в виду, отче? – уточнил Казимир.

– Ты должен встретиться со своей женой и уладить с ней все дела.

– Нет у меня с ней никаких дел. Хибару, в которой мы живем, может оставить себе, все равно она была куплена на ее приданое. И горшки с плошками тоже. А больше у нас ничего и не было. И вообще,  разве она мне жена?

– Почему ты так решил? – мягко спросил ксендз.

– Какое отношение католик Казимир имеет к иудею Коплу?

– Самое непосредственное. Свою душу ты спас, но жена осталась женой, а дети детьми.

– Нет у меня никаких детей, – буркнул Казимир. – А жена эта мне даром не нужна, разведусь с ней и все.

– Разве ты не знаешь, – удивился ксендз, – что по законам католической церкви разводы запрещены?

– Как? – обомлел Казимир. Синеглазые красавицы с полными грудями начали таять и пропадать из поля зрения, словно снег под лучами весеннего солнца. – Святой отец, неужели вы заставите меня жить с иноверкой?

– Себя спас, – наставительно произнес ксендз. – Теперь спаси жену.

– Не хочу я ее спасать! – вскричал Казимир. – Вообще видеть ее не желаю! Почему мне нельзя жениться на доброй католичке?

– Возможно, Бог хочет, чтобы ты сделал жену иудейку доброй католичкой?

– Нет, нет и нет!

 Казимир вскочил на ноги и нервно забегал по комнате.

– Развод разрешается только по специальному разрешению Ватикана, – продолжил ксендз. – Получить его занимает не один год.

– Почему вы раньше мне этого не объяснили? – возопил Казимир.

– А если бы я объяснил, – вкрадчиво спросил ксендз, – ты бы отказался от крещения?

– Я бы сначала развелся, у евреев-то развод разрешен! Святой отец, неужели нельзя что-то придумать? Ведь у всякого закона есть примечания, маленькие буквы в сносках, дополнительные мнения.

– Ты рассуждаешь не как католик, – усмехнулся ксендз, – а как еврей. Хорошо, давай посмотрим на положение твоими глазами.

Если ты вернешься в свой дом, к своей жене, она позволит тебе вести христианский образ жизни? Ходить в костел, повесить на дверях дома крест, а внутри дома иконы.

– Иконы? – изумился Казимир. – Да где вы видали иконы в еврейском доме. Фаня скорее умрет, чем позволит внести их через порог.

– Есть одно примечание в католическом кодексе, – продолжил ксендз. – Привилегия апостола Павла позволяет новообращенному или новообращенной развестись с супругом или супругой иноверцем, если тот или та мешают жить по христианским законам.

–Да-да, – горячась и захлебываясь словами, вскричал Казимир. – Еще как будет мешать, просто ничего не позволит делать!

– Тогда, на основании привилегии апостола Павла я дам тебе разрешение на развод.

– Спасибо апостолу! – воскликнул Казимир. – И да здравствует примечание.

– Да-да, – улыбнулся ксендз. – Святой апостол тоже был вашего роду племени. Раввин Курува написал мне, – ксендз вытащил из кармана письмо ребе Михла и показал его Казимиру, – что по еврейским законам ты должен освободить свою жену при помощи определенной процедуры.

Он поднес листок к глазам и прочитал.

– Дать гет, разводное письмо. Правильно?

– Правильно.

– Вот и хорошо. Зачем тащить за собой груз женских слез и проклятий? Тем более, что ты можешь потребовать за гет вознаграждение, которое тебе сослужит добрую службу. Кстати, я уже получил ответ от настоятеля Бенедиктинского монастыря в Варшаве.  Тебя готовы принять и помочь на первых порах, пока не обживешься на новом месте.

– Я сделаю все, как велит церковь и вы, святой отец, – обрадованно произнес Казимир.

Встреча с Фаней состоялась на следующий день в доме у ксендза. Вместе с женщиной пришел Файвиш, глава общины Курува. Казимир от помощи оказался.

– Чего уж там, сам с ними справлюсь, – буркнул он.

Встреча вышла очень короткой.

– Дай мне гет, – сказала Фаня. – Детей у нас, хвала Всевышнему, нет, может, я найду счастье с другим.

– Что ты там уже найдешь, дырявый сосуд, – презрительно усмехнулся Казимир. – А за гет придется заплатить. Двести золотых и не монетой меньше.

– Двести золотых, – ахнула Фаня. – Да ты за всю свою жизнь столько не заработал!

– Вот сейчас и заработаю.

– Побойся Бога, Копл, – вмешался Файвиш. – Разве она была тебе плохой женой?

– Какого Бога ты имеешь в виду? – осклабился выкрест. – Своего я боюсь, а до ваших упреков мне нет никакого дела. Ладно разговоры разговаривать, условия мои вы слышали, и других не будет.

Он встал и вышел из комнаты. Фаня и Файвиш чувствовали себя, точно две побитые собаки.

– Где я возьму такие деньги? – голос Фани дрожал и рвался. – Все мое приданное было пятьдесят золотых.

– Прежде всего, давай уйдем из этого дома, – Файвиш встал и решительным шагом направился к двери. Фаня, едва поспевая, засеменила следом. Еще в раннем детства, приучая девочку к скромному поведению, мать объяснила Фане, что крупные шаги свидетельствуют о душевной грубости.

– Люди деликатные ступают осторожно, – повторяла мать. – Еврейская девушка не должна ходить размашистой походкой, утонченность души видна по повадкам тела.

Поэтому, хотя Файвиш годился Фане в дедушки, она с трудом могла угнаться за его шагом. Забавную они представляли картину, чугунно ступающий старик и  семенящая молодая женщина. Казимир, наблюдающий за ними из окна второго этажа, скривил губы в усмешке и презрительно буркнул себе под нос:

– Хоть не стоит ни гроша, да походка хороша!

И рассмеялся собственной остроте, положив ладони на холодный камень подоконника.

Файвиш зашел в комнату к ребе Ошеру, рассказать о результатах переговоров, а Фаня постучалась к ребецнМиндл. Жена раввина, плотного сложения пожилая женщина в темно- коричневом платье, вязала мужу теплый жилет, который он надевал под сюртук – старая кровь уже плохо грела. Спина у ребецн была прямой, точно натянутая струна, и не прикасалась к высокой спинке стула.

– Садись,– она жена раввина указала Фане на стул рядом с собой. Та села и прикрыла лицо руками, сотрясаясь от беззвучных рыданий. Слезы сочились сквозь неплотно сомкнутые пальцы и темными точками расплывались на платье.

– Сколько он хочет? – спросила ребецн, не переставая орудовать спицами.

– Двести золотых, – давясь рыданиями, произнесла Фаня.

– Деньги большие, но не конец света, – ответила ребецн. – Перестань рыдать и посмотри на меня.

Фаня опустила руки, отерла слезы и перевела взгляд на ребецн. Лицо раввинши с годами потемнело и покрылось глубокими морщинами. От былой красоты остались только серые глаза, которые казались совсем светлыми на фоне темной кожи.

– Я объявлю большой сбор, – продолжила ребецн. – Все еврейки Курува и окрестных сел будут откладывать по монетке перед зажжением субботних свечей и просить Всевышнего избавить тебя от этого сумасшедшего. За несколько месяцев деньги соберутся.

– Ох, спасибо, – только и смогла вымолвить. Фаня. – Но, пожалуйста, объясните, за что мне это? В чем моя вина перед Богом? Разве я была плохой женой, разве не соблюдала все заповеди, предписанные женщинам? Почему добрый Бог обрушил на меня это горе?

–Так вопрос не ставится, – произнесла ребецн. – Он Владыка, Он Хозяин, Он судья праведный, как Он хочет, так все и происходит. Вот, погляди, – она отложила вязание и вытащила из кармашка  платья маленькую погремушку.

– Я всегда ношу ее с собой. Она принадлежала моему младшему сыну. Он умер в три года. А средний сын умер в пять лет, а старший в десять. Как ты думаешь, я была плохой женой или спустя рукава соблюдала заповеди, предписанные женщинам?

И потекли, поплыли медные монетки со всего Курува и окрестностей в руки ребецнМиндл. Грошик складывался к грошику, специально сшитый для этой цели полотняный мешочек набухал и тяжелел, но до двухсот золотых было бы недостижимо далеко. Спасала  помощь зажиточных евреев. Они давали щедро, кто две золотые монеты, кто три, а кто и целых четыре. Спустя три месяца набралось сто сорок монет, и Файвиш решил – можно назначать срок получения разводного письма. Пока то да се, наберем оставшееся. Стали искать Копла, а его и след простыл – укатил в Варшаву, искать счастья на новом месте и в новой ипостаси.

 

 

***

В Бенедиктинском монастыре Казимир прожил неделю. Прожил скучно, кормили в монастырской столовой убого, молитвы, продолжавшиеся большую часть дня, были занудными и непонятными, а речи проповедников – примитивными. Раввин Ошер рассказывал куда более интересные вещи, да и делал это гораздо живее. Лишь орган скрашивал тоску, Казимир с головой погружался в его мощное гудение и плыл, плыл с ним до самого последнего звука.

Через неделю его пригласили к отцу-настоятелю, сухонькому старику в фиолетовой сутане и такого же цвета круглой шапочке.

–Я вижу, тебе не слишком по душе наш распорядок жизни, – сразу объявил настоятель. – Отец Михал писал, будто ты в юности проявлял интерес к изучению теологических дисциплин, правда в  неверном направлении, и мы думали, что, встав на путь истинный, ты захочешь продолжить занятия. Однако наши предположения оказались ошибочными.

Казимир попробовал возразить, мол, он еще не привык, не совсем все понимает, но настоятель оборвал его, постучав костяшками пальцев по столешнице.

– Казимир, со мной не спорят. С завтрашнего дня ты переселишься в город, и начнешь работать в монастырской лавочке, продающей свечи, образки и другие святые предметы. Жалованье небольшое, но мы рассчитываем на твою предприимчивость.

И потекли серые, пустые дни, до краев наполненные одиночеством. К евреям Варшавы путь Казимиру был заказан, а католики не спешили раскрывать братские объятия перед новообращенным. Будь Казимир богат, о, тогда бы перед ним распахнулись многие двери, но нищий торговец из свечной лавочки при монастыре…. Кому нужно такое добро?

Ни о каких синеглазках речь не шла, швах было дело с полногрудыми молодыми красотками. Несколько раз, устав от одиночества, Казимир подхватывал в корчме дешевых девок. Да, голубоглазых, да полногрудых, но от их продажных ласк с души воротило, а во рту появлялся горький привкус. Дуры они были невероятные, ни читать, ни писать, ни слово произнести не могли, только и умели, что ноги раздвигать.

При близком рассмотрении долгожданные голубые глаза оказались больше похожими на воловьи, чем на человеческие. Впрочем, чего другого можно было ожидать от дремучих крестьянок, сбежавших в большой город на поиски лучшей жизни? Не разобравшись, не выяснив условий и обстоятельств, не взвесив все «за» и «против».

«А чем я от них отличаюсь? Разве я поступил умнее их?» – спрашивал себя Казимир и не находил ответа. Вот эти девки, их неграмотные семьи в забытых Богом деревнях, чванные жители столицы, высокомерные шляхтичи и отстраненные священнослужители теперь были его народом. И надо было искать способ устроить свою жизнь среди них.

Помочь в этом устройстве могли только деньги, большие деньги. Но чтобы их заработать, необходимо было с чего-то начать, а потом раскрутиться и пойти в гору. И в этом Казимиру могли помочь деньги за гет.

Получив письмо от отца Михала из Курува с указанием даты развода, он даже подпрыгнул от радости. Все начинало складываться, и на серой поверхности жизни вдруг засияли цветные искорки удачи.

По мере приближения даты развода ручеек пожертвований стал иссякать, пока не прекратился вовсе. Регулярно поступали только медные грошики, откладываемые сердобольными еврейскими женщинами перед зажиганием свечей, но их общая стоимость не равнялась даже одному золотому. Сто сорок девять монет вместо двухсот, вот все, что было в руках у ребецн.

– Бесовские проделки, не иначе! – не уставал повторять Файвиш. – То сыпались чуть не каждый день, то вдруг словно перекрыли! Что же делать, что делать?

 За два до срока Файвишу пришло в голову решение.

– Мы объявим, что часть денег была украдена, – предложил он ребецн. – Слух быстро разнесется по Куруву, дойдет до ксендза. Я пойду в полицию и сделаю заявление о краже. Коплу, когда приедет, предложим, то, что есть, и пообещаем со временем заплатить оставшееся.

– Я вижу здесь два затруднения, – сказала ребецнМиндл, выслушав предложение Файвиша. – Во-первых, мой муж никогда не пойдет на обман. А во-вторых, Копл нам не поверит.

– Ребе Ошеру мы ничего не скажем, а, кроме нас, никто ему сообщать не станет. А Копл никуда не денется, сто пятьдесят золотых- это тоже весьма солидная сумма.

– Ох, не нравится мне все это, – с сомнением покачала головой ребецн. – Ох, не нравится.

– Другого выхода нет, – решительно заявил Файвиш. – Никуда он не денется, поверит.

 И Казимир поверил. Он хорошо понимал, что дело не совсем чисто, но возвращаться в Варшаву без гроша в кармане, в пустую холодную комнату, чтобы опять ждать, опять строить планы, было уже невозможно. Сто пятьдесят золотых позволяли начать дело, и ему не терпелось выбраться из замкнутого круга бедности и одиночества.

О, Казимир не стал очертя голову бросаться в махинации. Сто пятьдесят золотых были его единственным шансом, и упустить его он не хотел. Осторожно и внимательно Казимир принялся выяснять, разбираться, щупать почву и нюхать воздух. Увы, большинство предложений казались более чем подозрительными. Опять оказаться в  зыбком положении продавца газет Казимир не хотел и поэтому ждал беспроигрышного варианта.

– Только верняк, – твердил он утром и вечером, ложась и вставая. – Только верняк.

Но страстно вожделенный верняк никак не шел. А спустя месяц Казимира пригласили к отцу-настоятелю.

– Отец Михал написал мне, что ты, наконец, развелся?

– Да, – ответил Казимир.

– Значит, пришло время связать себя узами законного брака. Негоже молодому мужчине жить одному и пачкать свою постель потом продажных девок.

«Откуда он знает? – изумился Казимир. – Кто доносит? Соседи, небось, больше некому. Вот же гойские твари!»

Подумал и обомлел. А он сам теперь кто? Такая же гойская тварь, как соседи.

– Я пошлю тебе свата, – продолжил настоятель. – Он поможет выбрать достойную подругу жизни.

– Хорошо, как скажете, – только и смог вымолвить Казимир.

– И вот еще что, ты получил большую сумму денег за развод, не так ли?

– Ну уж, большую, – скривился Казимир, опасаясь, будто настоятель, как габай синагоги в Куруве потребует солидное пожертвование. – Должны были дать двести золотых, а дали только сто пятьдесят. Часть денег украли прямо из дома раввина.

– Постарайся распорядиться ими разумно, – отеческим тоном произнес настоятель. – Сто пятьдесят золотых деньги немалые, потрать их с толком. Не рискуй, заложи прочный фундамент для своей семейной жизни. А насчет кражи думаю, обманули тебя жиды, обвели вокруг пальца. Не иначе раввин, ушлый во всяких крючкотворствах, сообразил, как обвести католика вокруг пальца.

– Что вы хотите сказать, святой отец? – удивился Казимир.

– Уверен, не было никакой кражи. Водят тебя за нос, сын мой. Возвращайся в Курув и подай воеводе жалобу на раввина. Прямо сейчас и отправляйся, не тяни время.

Казимир выехал в Курув в тот же день. Если настоятелю сообщают о его редких  ночных забавах, тем более донесут о несвоевременном выполнении указа.

 Казимир не стал задерживаться в Куруве. Он не хотел никого видеть и не желал ни с кем говорить. Подал жалобу и сразу двинулся в обратный путь. Его желания, его интересы, центр его страстей и точка приложения боли теперь находились в Варшаве.

 

***

 Воевода сразу арестовал ребе Ошера и посадил в тюрьму. Тюрьмой в Куруве называлась дощатая будка во дворе полицейского участка. Злостный преступник, скорее всего,  мгновенно нашел бы способ сбежать из такого задрипанного узилища, но злодеи в Куруве не водились,  а в будку сажали добропорядочных горожан за мелкие прегрешения.

 Дело было весной, днем еще задувал стылый ветер, а по ночам большая лужа перед крыльцом в полицейский участок покрывалась тоненькой корочкой льда. На беду Файвиш, глава общины, был в отъезде, и ребе Ошер провел всю ночь в холодной камере. Файвишу сообщили про арест раввина сразу по приезде, и тот, не переодевшись с дороги и даже не выпив чаю, побежал к воеводе.

– Как вам не совестно так обращаться с престарелым священнослужителем? – с порога заявил он.

– Поступила жалоба, – потряс бумагой воевода. – Серьезное обвинение. Инсценировка кражи с целью уклониться от выплаты долга. Разве так подобает вести себя престарелому священнослужителю?

– Доказательства у вас есть? – возмутился Файвиш. – Мало ли кто какую жалобу настрочит, так сразу уважаемого человека в холодную сажать?

– Я, как представитель власти, – степенно ответил воевода, – обязан серьезно относиться к любой жалобе, вне всякого снисхождения к занимаемой должности или сословному положению. Закон есть закон!

– Вы абсолютно правы! – вскричал Файвиш, беззастенчиво выкладывая на стол плотно набитый мешочек. – Власть должна опираться на справедливость и лишь на нее одну. Я только прошу вас прислушаться не только к букве закона, но и к его душе, так сказать, к внутреннему содержанию.

Глава общины потряс мешочек и тот издал характерный звук ударяющихся друг о друга монет.

– Разумеется, – воевода протянул руку, взял мешочек и спрятал его в карман. – Если бы так не спешил, Файвиш, не перебивал бы меня вопросами и дал высказаться до конца, давно бы узнал, что, рассмотрев все обстоятельства дела, я решил освободить раввина Ошера.

 Файвиш рассыпался в благодарностях и поспешил за раввином. Он регулярно подносил  барашка в бумажке воеводе, дабы тот не злобствовал и не придирался к евреям Курува, но тот нет-нет да находил способ  сорвать дополнительную мзду.

 Ребе Ошер вернулся домой сильно простуженным. Поднялась температура, надрывный кашель сотрясал все его старое тело. Курувский врач, пан Красицкий, осмотрев больного, изрек:

– Главное лекарство еврейской медицины – наваристый куриный бульон. Поите им раввина три раза в день. Не теплым, но и не кипящим, а в меру горячим. Через неделю, я уверен, он пойдет на поправку.

 Совет хорош, но как быть с тем, что ребе Ошер много лет не ел мяса. Нет, он полностью доверял местным резникам,  однако придерживался более суровых  норма проверки кошерности, и по причине всякого рода опасений предпочитал питаться растительной пищей и рыбой.

– Ошер, – сказала ребецнМиндл, оставшись наедине с мужем. – Ошер, может ты сделаешь для себя послабление? Речь идет о твоей жизни, Ошер, найди какую-нибудь лазейку в устрожениях!

Раввин подумал и ответил.

– Только если ребАншель выучит правила и станет для меня резать.

О, ребАншель! Праведник, основа мира, цевница Всевышнего, источник непреходящей радости для Небес! Незаметный для посторонних глаз истовый служитель Всесильного, делающий свою работу не ради платы. Мало кто в Куруве мог оценить, кто ходит  возле  них по улицам, сидит в последнем ряду синагоги рядом с нищими. А те, кто понимали, не стесняясь, именовали ребАншеляламедвовником2.

– Я поговорю с Брайной, – сказала ребецнМиндл. – Прямо сейчас поговорю. Надеюсь, она сможет убедить мужа. Пошлю за ней Блуму, она как раз пришла.

Блума,   дочь ребАншеля и Брайны, в которую много  лет  спустя  вселился  дибук,  душа   Енты,   тогда была  еще   девочкой,  ходившей на  уроки    к ребецнМиндл.

Слепой дождь висел над Курувом. Хрустальные капли, сияющие в лучах багрового, садящегося солнца, стучали по крышам, словно музыкант по клавишам клавесина. Крыши звенели, каждая на свой лад и этот звон легким дымком парил над городом.

Тем вечером Брайна впервые за много лет остановила мужа, когда тот собирался в синагогу для учебы и молитв до утра.

– Я? – от неожиданности праведник чуть не выронил из рук книгу. – Да ты что, я ведь ножа в руках не держал. Какой из меня резник?!

 – Ребе Ошер сказал. Неужели откажешь?

Аншель задумался. Меньше всего он ожидал такого поворота событий. Его жизнь давно устоялась и текла плавно, точно вода в середине Вислы. Но иногда Всевышний преподносит человеку подарок, смысл которого открывается спустя много лет. Поначалу сладкое, оборачивается горьким, а сводящее скулы, обретает райский аромат.

Отказаться спасти умирающего раввина? Невозможно, немыслимо! За несколько дней освоить сложную работу шойхета, чтобы дать лекарство больному? Кому такое по силам?!

Аншель простоял в задумчивости несколько минут, вернулся к полке и вернул книгу на место.

– Ты не пойдешь учиться? – удивилась Брайна. Зная характер мужа, она не ждала быстрого ответа.

– С бедой нужно прожить день, – повторял Аншель, – провести ночь и встретить утро. Первое волнение обязано уйти, и второе тоже. К беде, как и к счастью, привыкают, и чувство привычки превращает неодолимую гору до небес в холмик, перебраться через который вполне по силам.

– У меня нет дома книг по законам убоя, – ответил Аншель. – Возьму в бейт мидраше.

Через двое  суток он уже знал наизусть правила шхиты, за три дня научился затачивать нож, и к субботе принес ребецнМиндл первую зарезанную им курицу.

 Чуда никто не ждал, и оно не произошло. Мгновенные исцеления бывают только в историях про хасидских цадиков. Но спустя неделю раввин пошел на поправку, а спустя три уже вел общественную молитву в синагоге. А может, у цадиков исцеления тоже занимали время,  только страстные почитатели задним числом немного подправили ход событий.

Тайное стало явным. Рассказ о бульоне,  превратившемся в лекарство благодаря рукам ламедвовника, моментально облетел весь Курув, и перед воротами ребАншеля выстроилась очередь с курицами в руках. И не откажешь, и не прогонишь. У кого ребенок в горячке, у кого престарелые родители слегли. РебАншель работал с утра до вечера, не переставая удивляться тому, что бульон, сваренный из зарезанной им курицы, действительно помогал людям. Он удивлялся, а евреи понимающе кивали головами: все правильно, ламедвовник и есть ламедвовник.

Ребе Ошер выздоровел, однако о прежнем здоровье можно было лишь тяжело вздыхать. В таком возрасте болезни оставляют неизгладимый след. Кашель полностью не ушел, да  и силы не вернулись. Врач советовал отправиться на два-три месяца в горы, отдохнуть на свежем воздухе, но раввин только отмахивался. Разве может он оставить город на такой срок?!

РебАншель спустя полгода тоже заболел. Затачивал нож, вспотел, не обратил внимания, что дверь открыта. Ламедвовника продуло, и он свалился с воспалением легких. Благодарные горожане тут же притащили, у кого что оставалось от лекарственных курочек: кто шейку, кто ножки, кто крылышки. А когда больной малость отошел, позвали врача.

Курувский врач, Ян Красицкий, гордился своей принадлежностью к древнему шляхетскому роду. Сам он, правда, происходил из захудавшего отростка этого могучего дерева, что вовсе не мешало ему смотреть на весь мир, как на собственное поместье, а на всех людей, как на своих холопов. Пан Красицкий закончил Ягеллонский университет и был единственным дипломированным врачом на все воеводство. Несмотря на высоко задранный нос, свое дело он любил и неплохо в нем разбирался. Вот только брал за услуги непомерно дорого и поэтому считался врачом для богатых. Простые горожане бегали ко всякого рода знахарям и бабкам, предлагавшим для излечения от зубной боли, рези в желудке и простуды народные средства, часто помогавшие не хуже микстур доктора Красицкого.

 – Нужен свежий воздух для укрепления легких, – авторитетно заявил пан доктор. – Запах соснового бора – лучшая микстура в мире!

Тогда многие болезни объясняли плохим воздухом. По правде говоря, воздух в Куруве был еще тот. Воняло, несло, гнило, нечистоты можно было встретить в самом неожиданном месте. Зимой действовало разрешение выбрасывать дерьмо на мостовую, все равно дождем смоет. Но случались месяцы, когда дожди не шли….

 Брайна продала серебряные подсвечники и собрала ребАншеля в Крыницу. Ни она сама, ни Блума поехать вместе не могли, денег еле хватило на одного человека. Выбрали надежного балагулу, и хоть Аншель вполне пришел в себя, и мог позаботиться о своих нуждах самостоятельно, на всякий случай отрядили сопровождающего. Ему дали письмо с адресом религиозной еврейской семьи, содержавшей небольшой пансион, и точные указания, как ухаживать за больным во время поездки.

Путь предстоял неблизкий, Блума плакала так, словно прощалась с отцом навсегда.

– Немедленно прекрати, – урезонивала ее мать, – не дай Бог накликаешь.

Блума пыталась остановиться, но рыдания сами собой рвались из горла, а слезы струились по щекам.

 Стояла сушь. Жаркий ветер нес пыль. Вода в светлых речках Галиции потемнела. Придорожные ветлы беспокойно шумели, ветер трепал их кроны, осыпая сухим песком листья.

Предчувствия не обманули. По дороге сопровождающий куда-то пропал вместе с письмом и адресом, а ребАншелю от поездки стало хуже. На въезде в Крыницу, когда дорога, наконец, перестала взбираться в гору и ровно заструилась между стенами стоящего вдоль обочин леса, он был почти в бреду. Высокие звезды холодно мигали с небес, полный месяц заливал горы ярким, мертвенным светом.

– Куда везти? – спросил возница, но ребАншель не ответил.

– Так куда едем-то? – повторил вопрос возница, однако пассажир продолжал сидеть с отсутствующим выражением лица, то ли не услышав вопроса, то ли вообще не понимая, о чем идет речь.

Возница пожал плечами и направился в еврейский приют для странников. Место, прямо скажем,  мало подходящее для больного человека, но разбираться, что у этого еврея на уме, возница не мог, да и не хотел. Выгрузив пожитки ребАншеля перед крыльцом, он помог ему выйти, развернул повозку, да и был таков. Довез и довез, а за большее ему не заплатили.

Двое нищих, услышав стук на крыльце, вышли поглядеть и увидели лежащего в беспамятстве пожилого еврея. Они занесли его в домик,  устроили на свободном топчане, сложили рядом вещи и попытались завести  разговор.  Увы,  все, что им удалось выяснить, это имя незнакомца и город, откуда он прибыл. На все остальные вопросы Аншель  не отвечал, и его оставили в покое до утра

 В ту ночь скончался ребе Ошер. Уставшее тело завершило свой путь на земле, а душа, ликуя, полетела на встречу с Создателем. Мир не хотел расставаться с праведником. Мир жалел и сокрушался, и погода над Польшей стала портиться. Тяжелая мгла заволокли небо, луна померкла, и звезды угрюмо заглядывали в разрывы туч.

Исер, владелец небольшого пансиона в Крынице, проснулся в смятении. Во сне к нему пришел раввин Курува, ребе Ошер. Зельда, жена Исера, была родом из того края, и супруги несколько раз в год навещали ее престарелых родителей. Каждый раз, оказываясь в Куруве, Исер приходил к раввину Ошеру, которого все называли праведником, просить благословения на детей. Они с Зельдой были женаты больше десяти лет, но Всевышний все никак не хотел осчастливить их потомством.

 Во сне ребе Ошер выглядел куда значительнее, чем наяву. Его лицо сияло, движения были плавны и торжественны.

– Ты просил у меня благословения на детей? – спросил ребе сочным басом, от которого все внутри Исера задрожало. В жизни раввин был тощим, морщинистым стариком, говорившим надтреснутым голосом и с трудом передвигавшимся на ногах, подкошенных преклонным возрастом.

– Да, – робко ответил Исер, отводя глаза от нестерпимо сиявшего лица раввина.

– Отыщи в приюте для бедных ребАншеля из Курува, и заботься о нем как о самом себе. Он ламедвовник, если вы с женой его выходите, в заслугу этого поступка у вас родится праведный сын. Обещаю!

Раввин Ошер поднял вверх руку, словно призывая Небеса в свидетели, и пропал.

Исер сел, поглаживая грудь, в которой ходило ходуном сердце, открыл глаза и увидел Зельду, сидевшую на своей постели.

– Исер, – тяжело дыша, скала Зельда. – Хорошо, что проснулся, Исер. Мне снился очень странный сон.

Сам не зная почему, Исер спросил:

– Про раввина Ошера из Курува и ламедвовникаАншеля?

– Откуда ты знаешь, – ахнула Зельда, в испуге прикрывая рот рукой.

– Он и мне снился. И обещал праведного сына…

– Если мы найдем и выходим ламедвовника, – подхватила Зельда.

– Так чего мы ждем! – Исер наклонился, и с такой энергией омыл руки из кружки, стоявшей на полу перед кроватью, что половина воды не попала в тазик и растеклась у него под ногами.

В приют они прибежали через четверть часа. В окнах было темно, но на крыльце вспыхивал огонек, один из обитателей, которому не спалось этой ночью, потягивал трубочку.

– Доброй ночи, – хором поздоровались супруги.

– Да уж добрей не бывает, – угрюмо отозвался нищий. – Вон, какие тучи принесло. Не иначе, гроза надвигается. А у нас дров не осталось, холодно.

– Насчет дров я после утренней молитвы передам старосте, – сказал Исер. – Скажите, вчера днем или вечером никто сюда не приходил?

– Прибыл один бедолага, – трубка пыхнула, багрово озарив лицо нищего. – Нашли почти в беспамятстве на крыльце. Как он до нас добрался, непонятно. То ли подкинули его злые люди, то ли сам дошел. Если злые люди, почему тогда вещи не забрали? Если сам пришел, почему разговаривать с нами не хочет. В общем, странная история.

– А кто он такой? – не выдержала Зельда.

– Тоже непонятно. Мы пытались его разговорить, но он не отвечает на вопросы. Только имя смогли вытянуть, Аншель из Курува.

 Спустя два дня больной пошел на поправку. Дом Исера и Зельды стоял на вершине холма, облака, медленно тянувшиеся прямо над крышей, цеплялись за кроны мачтовых сосен. Из своей постели, стоявшей напротив окна, ребАншель мог наблюдать, как колышется зеленое море лесов, окружающих Крыницу, как бродят по этому морю желтые пятна солнечного света, бьющего в разрывы облаков. Сквозь приоткрытую форточку доносился мерный шум, напоминавший шум волн. Это ходили под ветром верхушки деревьев и от этого мерного шума силы сами собой вливались в грудь ламедвовника.

А воздух! Дивный, благоуханный дух нагретой солнцем хвои, лучшая микстура в мире по словам доктора Красовского, наполнял комнату до самого потолка, с каждым вдохом оказывая на больного целительное воздействие.

 Через неделю ребАншель уже выходил на прогулку. Осторожно переступая через корни, пересекающие тропинку в сосновом лесу, он добирался до полого сбегающего вниз склона горы. Чьи-то добрые руки заботливо вкопали недалеко от края скамейку, ребАншель усаживался, с удовольствием откидываясь на теплую от солнца спинку, и начинал медленно рассматривать окрестности.

Сначала он глядел себе под ноги, на высокую, сильно и сладко пахнувшую траву. Он не знал ее названия, да и не хотел узнавать, мало ли существует в бесконечном мире неизвестных ему вещей? РебАншель слышал, как в кронах деревьев, растущих на склоне горы, негромко переговариваются невидимые птицы. Их имен он тоже не знал, и лишь когда взволнованно крякала утка, улыбался, словно встретив старого друга.

Потом он медленно переводил взгляд на зеленые, волнами уходящие вдаль горы, на ярко-голубое небо, с пухлыми подушками важных облаков, медленно дробил подобранную на тропинке шишку и, вдыхая смолистый, ядреный запах, улыбался, сам не понимая чему.

Исер и Зельда ни о чем его не спрашивали. Вопросы задавал только ребАншель, а они ухаживали за ним, точно за близким и любимым родственником. Спустя два месяца ламедвовник вернулся к прежнему здоровью. Исер заказал балагулу, который должен был доставить ребАншеля в Курув. Перед вечерней трапезой, Зельда, смущенно и радостно улыбаясь, сказала мужу.

– Исер, я думаю, мы должны поехать вместе с нашим гостем в Курув.

– Зачем? – удивился Исер. – Заповедь провожать гостя так далеко не распространяется. Вполне достаточно доехать с ним до околицы Крыницы.

– Сказать спасибо праведнику ребе Ошеру. – Зельда залилась румянцем, словно девушка на первой встрече с будущим женихом. – Знаешь, а ведь его обещание уже начало сбываться.

Увы, к величайшему огорчению Исера и Зельды, сразу по прибытию в Курув им стало известно, что раввин скончался в ту самую ночь, когда они видели его во сне. Зельда осталась дожидаться родов в родительском доме, Исер вернулся в Крыницу, но спустя полгода тоже перебрался в Курув.

– Надоело жить на выселках, – объяснил он новому раввину города ребе Михлу. – На всю Крыницу с трудом набирается миньян. Пока мы с Зельдой были одни, закрывали на это глаза,  но теперь, даст Бог, пойдут дети, а где хейдер, где меламеды, где просто сверстники, поиграть на улице? Не-е-ет, жить нужно среди своих! А заработок Бог посылает, с его помощью найду себе и в Куруве занятие.

Спустя положенный срок Зельда родила здорового, крепкого мальчика. При обрезании он получил имя Бенцион, и это тот самый Бенцион, который впоследствии стал моэлем и женился на Гитель, внучке ребАншеля, дочери Хаима и Блумы.

У Исера и Зельды после первого мальчика родилось еще шестеро детей, а вот Фаня навсегда осталась одинокой. Задним числом выяснилось, что, предрекая ее судьбу, Казимир-Копл не ошибся. Она так и не вышла замуж. Кто возьмет женщину, от которой муж не просто сбежал, а перешел в другую веру? В те времена родить ребенка без мужа было немыслимым делом,  и Фане ничего не осталось, как с головой погрузиться в тейгелах и войти в историю города Курув под именем Фани-стряпухи.

 

* * *

 

 Вернувшись из Курува, Казимир решительно принялся за устройство своей судьбы. Быстро выяснилось, что сват, которого послал к нему отец-настоятель, пытается сбагрить откровенно залежалый товар. Фаня, по сравнению с теми, кого ему предлагали, выглядела королевой.

– А чего ты ожидаешь? – отрезал сват, когда Казимир осторожно попытался выяснить, нет ли кого помоложе, покрасивее и побогаче. – Ты сам кто таков? Новообращенный, нищий, без влиятельных родственников, солидных связей, прибыльного ремесла. Торговец в свечной лавочке монастыря, которого отец-настоятель держит из милости! Восхвали Создателя, что нашлись достойные католички, готовые связать с тобой судьбу. Ты должен у них в ногах валяться и с утра до вечера спасибо повторять.

Казимир сказал спасибо свату, вышел за порог и больше к нему не вернулся. Возможно, что со своей точки зрения тот был прав, и достойные католички по-другому на  Казимира и  не  смотрели,  но жениться при таких обстоятельствах, тем более без возможности развестись, мог только умалишенный.

Оставалось ждать, когда повезет, и уповать на Бога. Но вот на какого Бога, Казимир не мог понять. Уходя из еврейства, он тешил себя мыслью, что  Бог  один, а синагога и бейс мидраш это, конечно, целый мир, но не весь мир. Есть еще много чего интересного за их пределами. Теперь с каждым прожитым днем выяснялось, что ему все это малоинтересно.

Месса казалась пышной только со стороны, а изнутри была невыносимо скучна, латынь Казимир не понимал, а учить ее совсем не хотелось.

 Польские деликатесы, на которые он первое время набросился,  скоро надоели. Да и разве может сравниться примитивный вкус соленого сала или наперченных колбасок с благоуханием субботнего чолнта?

 Он пробовал пить, как другие поляки, но радость опьянения быстро проходила, а вот тошнота и рвота задерживались надолго.

Монахи то и дело приглашали его на ученые беседы с обширным застольем, однако теологические премудрости Казимира не привлекали, а монастырская еда была  откровенно невкусной.

Ах, тейгелах его бывшей жены Фани! Они иногда снились ему: хрусткие, наполненные тяжелой медовой сладостью. Увы, просыпаясь, Казимир понимал, что теперь тейгелах Фани он может увидеть только во сне. Все это наполняло его сердце унынием, душу раздражением, а голову обидой на самого себя.

Единственным, что скрашивало беспросветное одиночество и тоску, были субботние вечера. Органист костела вместе с певчими несколько часов готовились к воскресной литургии, а Казимир, усевшись в последнем ряду, подальше от любопытных глаз, наслаждался музыкой.

В один из таких вечеров, заслушавшись, он вдруг ощутил рядом чье-то присутствие. Повернув голову, Казимир, к величайшему своему изумлению, увидел рыжебородого незнакомца, одетого, точно хасидский раввин. Штраймл и шелковая капота настолько не вязались с костелом, что Казимир даже головой затряс, решив, будто задремал и видит раввина во сне.

– Ты не спишь, – негромко произнес на идиш раввин.

– Хорошо, я не сплю, – изумился Казимир, – Тогда что ты тут делаешь?

– А ты что тут делаешь? – парировал раввин.

– Я орган слушаю.

– И я тоже.

– Раввины не ходят в костелы слушать мессу.

– А почему ты решил, будто я раввин. Я шед.

– Шед? – хмыкнул Казимир. – Демон, что ли?

 – Да, разумеется. Но не просто демон, а  демон еврейский!

– Так что же еврейский  демон делает в костеле? – иронически усмехаясь, спросил Казимир. Он уже оправился от удивления и разговор начал его забавлять.

– То же, что и еврей.

 – Выбыл я из евреев, – огрызнулся Казимир. – Теперь я поляк и католик.

– Это ты так думаешь, – в свою очередь усмехнулся демон. – Вспомни, что сват тебе говорил. Никуда ты из евреев не выбыл.

– А откуда тебе про свата известно? Ты что, с ним знаком?

– Дурачок ты, дурачок. Я же  демон и поэтому со всеми знаком.

Слово «дурачок» больно резануло слух, и Казимир набычился, обидевшись на незнакомца.

 – Демон ты или сам дурак, я не знаю. Выкладывай, зачем явился? Что тебе от меня нужно?

– Ничего не нужно. Я все уже получил.

 – То есть?

 – Ты уже мой. С головы до ног. Вот я и пришел поглядеть на свое имущество.

 – Имущество себе нашел, псякрев! Я свой, и больше ничей.

 – Это тебе так кажется, дурачок.

– Не смей называть меня дурачком! Не то звездану по сопатке.

Казимир сжал кулак и сунул его под нос незнакомцу.

 – Ладно, ладно, не горячись, – сказал тот, не обращая на кулак ни малейшего внимания. – Я ведь пришел дать тебе вознаграждение.

– Какое еще вознаграждение? – хмуро произнес Казимир, убирая кулак. Честно говоря, не происходи этот разговор в костеле, он бы уже давно засветил нахалу промеж глаз.

– Верняк, которого ты ждешь, и молодую синеглазку с полными грудями из  хорошей семьи.

– Да ты и вправду демон! – поразился Казимир. – Откуда тебе это известно?

– Если будешь меня слушаться, – самодовольно улыбнулся демон, – все получишь. Причем быстро.

– А что я должен делать?

– Немного, – осклабился демон. – Только то, что я говорю.

– Какая мне разница, кого слушаться! – вскричал Казимир. – Хуже уже не будет!

– Очень здравый подход, – согласился демон. – Я бы  даже  назвал  его  разумным и взвешенным. А теперь слушай внимательно. В понедельник с самого утра ты идешь на рынок и скупаешь все партии бревен, которые сможешь купить на свои деньги. После обеда прибудет известие о лесных пожарах в Галиции, и цена на  бревна подскочит. Ты немедленно продашь то, что купил утром, а  к вечеру поступит сообщение, что известие о пожарах было ошибочным, и цена вернется к первоначальной. Но ты успеешь сорвать свой первый куш.

– Неужели все так просто? – засомневался Казимир.

– Все просто, когда все понимаешь. В среду я тебя отыщу и скажу, что делать дальше.

 – Только, пожалуйста, – поморщился Казимир, – не в этом наряде.

– А чем он плох, – демон провел рукой по меху штраймла. – И красиво, и удобно.

– Да люди начнут болтать лишнего, мол, опять с раввинами связался.

– Люди, ха-ха-ха, люди, – рассмеялся демон. – Не думай об этих козявках. Ты теперь со мной, Казюк, под моей защитой, опекой и высочайшим покровительством. Ладно, чтоб тебя не нервировать, буду в камзоле. Да и ты приоденься, на встрече с  демоном надо выглядеть достойно.

– Приодеться! На какие такие шиши?!

– Будут у тебя шиши, – заверил демон. – Крупные, сладкие шиши. И почет, и женщины, и богатство. Ты сделал правильный выбор, Казюк!

И был с Казимиром демон, и все у него пошло гладко и быстро. Жердочка цеплялась за жердочку, ступенька ложилась на ступеньку, черта находила на черту. Через год Казимир стал одним из первых богачей Варшавы, поселился в особняке на Гжибовской площади, выезжал в карете, запряженной шестеркой лошадей. Теперь многие искали его внимания, заискивали, лебезили, подхалимничали. О Куруве, прошлой жизни и невзысканном долге в пятьдесят золотых он и думать забыл.

Женился Казимир на девушке из шляхетского рода, девятнадцатилетней блондинке с ослепительными голубыми глазами и умопомрачительными размерами женских прелестей. Через год она родила ему сына, через два дочь. Денег становилась все больше, мебель и наряды все роскошнее, а вот счастье в доме не ночевало.

Характер у блондинки оказался скандальный, голос громкий, а повадки мстительные. Казимир, похоже, ее раздражал. И его еврейский акцент в польском языке, от которого он так и не избавился, и его привычки, и его вкусы. Очень быстро блондинка разделила дом на свою половину и часть мужа. У себя она принимала подруг, устраивала веселые вечеринки с танцами, приглашала певцов, музыкантов. Казимира на них не звали, он был обязан только платить за все, и платить щедро.

Женские прелести блондинки стали для него недоступными, она постоянно была сердита на мужа по тому или иному поводу и этого хватало, чтобы запирать на ключ дверь в ее спальню.

Разумеется, за свои деньги Казимир получал на стороне то, в чем ему отказывали дома, но разве такое положение в семье можно было называть нормальным?

 С годами положение становилось все хуже и хуже. До Казимира стали доходить слухи о любовниках жены. Блондинка меняла их довольно часто, и добрые католики непременно сообщали о них обманутому мужу. Попытки поговорить с женой закачивались жуткими скандалами с горами битой посуды.

 Казимир пытался поймать ее на горячем, нанимал людей, которые следили за каждым шагом блондинки, но она была умна и не дала ни одной возможности поймать  себя с поличным.

На просьбы Казимира приструнить жену, демон только разводил руками.

– Не в моей власти сие, – грустно повторял он. – Сам от них страдаю.

– Так что же делать? – вопрошал Казимир. – Как жить дальше?

– Страдать, – отвечал демон. – Выбранный тобою Бог преподнес всем своим последователям урок мученичества. Вот и следуй его заветам.

Детей бешеная синеглазка воспитала, как истовых католиков. Слово «еврей» в ее доме было запрещено и никогда не произносилось. Сына она послала в Пшемысль, учиться в иезуитской семинарии. Вацлав закончил ее с отличием и получил назначение ксендзом в Курув.






1 Так евреи часто  называлиКазимеж.



2Ламедвов – тридцать шесть в записи чисел буквами еврейского алфавита. Согласно преданию, означает минимальное число живущих праведников, как правило, скрытых, которым мир обязан своим существованием. Легенды о ламедвовниках занимали видное место в фольклоре восточноевропейского еврейства. Со смертью одного из ламедвовника роль скрытого праведника переходит к другому достойному лицу. Иногда еврейский народ признавал ламедвовником известного человека. Одним из таких был ребе Йехиэль-Меир, ребе из Гостинина (1816–1888).