Вадим Месяц

Легион архангела Гройса. Белорусский роман

Памяти Андрея Сенаторского,

узнав о гибели которого, я тут же сел писать эту книгу.

 

 

 — Все эти чудеса, — промолвила Эмина, — создание Гомелесов. Они вырубили пещеры в этих скалах, когда были еще властителями страны, или, верней, окончили работу, начатую язычниками, населявшими Альпухару в момент их прибытия. Древние пророчества утверждают, что вся эта местность снова станет когда-нибудь собственностью Гомелесов…

Ян Потоцкий, «Рукопись, найденная в Сарагосе»

 

 

Ибо Ахав был хан морей, и бог палубы,

и великий повелитель левиафанов.

Герман Мелвилл, «Моби Дик»

 

 

Я выбираю регион для жизни по кладбищу. Прихожу, смотрю на таблички. Там, где живут до девяноста восьми — ста лет, — остаюсь.

Вечный Жид на фестивале

«Славянский базар» в Витебске

(Из подслушанного разговора)

 

 

 

 

Прелюдия

 

Перед отъездом жена вдруг заявила: чувствую, ее больше нет. Мы уже пересекли границу, когда позвонила Неда и сказала, что Ленка умерла. Похороны назначили на тридцать первое декабря, чтобы завершить всё в уходящем году. Мы дружили с ней последние годы, а супруга знала ее с детства. Теперь Ленка болела неизлечимо и мучительно. Куцкевич постоянно ходил пьяный и, зайдя в спальню, спрашивал: «Когда ж ты сдохнешь, Ленк?» Она уже не могла ответить. Приехали. Утром я пошел заплатить за телефон и телевизор.

— У вас большая задолженность. Почему?

— Кризис. Вы что, газет не читаете? Подключите, пожалуйста. Я должен выслушать новогодние пожелания президента.

— С наступающим!

На почте было уютно. Поздравительные плакаты на стенах, снежинки из салфеток на окнах. Немногочисленные местные жители стояли в очереди к телефону. Детей мы оставили у друзей в соседнем поселке — c познанием законов бытия у них в последнее время и так был перебор.

Возле Ленкиного дома на Щорса выстроились автомобили, стоял грузовик, украшенный елками и траурными венками, у входа печалились женщины и молчаливо курили мужчины. Мы прошли сквозь знакомые сени. Священник завершил свою речь призывом оказать помощь семье Куцкевич: «Ритуал — это не только рюмка за упокой души, это наши добрые помыслы и хорошие дела. В земной жизни я виделся с Еленой Мартьяновной немного, но знаю, что человеком она была добрым. Будем и мы добры к тем, для кого тяжела эта утрата».

Когда люди пошли к выходу, я столкнулся с Ленкой нос к носу и машинально поздоровался, лишь после сообразив, что это ее сестра. Меня это успокоило. Ленка будто не уходила совсем, в поселке оставалась точная её копия. Вскоре гроб, маленький и легкий, вынесли через окно: мужчины передали его из рук в руки, и наша подруга на мгновение взлетела над землей...

На следующий день мы пили чай у Воропаевых в доме напротив и собирались на охоту. Я решил взять с собой сына: он обещал вести себя тихо и, кажется, понимал важность события.

Поначалу поехали на старое место в Лукьяновичах. Мы с Гриней залезли на вышку, Сашка пошёл высыпать прикорм. Вскоре забрался к нам. Сынок попробовал подержать карабин, но тут же вернул, разочарованно прошептав: «Тяжелый». Кабан появился скоро. Приблизился к куче отрубей и тут же стремительно отбежал в сторону, прячась за кустами. Я ждал появления стада и не особенно торопился. Поймал зверя в прицел, положил палец на предохранитель. Кабан еще несколько секунд помаячил за деревьями и торопливо скрылся в лесу.

— Учуял мой запах, — подытожил Сашка. — Еще не выветрился.

Еще с полчаса мы ждали добычи, все пристальней вглядываясь в сумрак. Черные коряги и пни горбатились кабанами в сгущающейся тьме. Слышался деловитый стук дятла. Этот звук убаюкивал и одновременно веселил: удивительная профессия — тук-тук-тук. Сынок шуршал во тьме, сопел, но вскоре затих. Я поискал его рукой и нащупал помпончик шапки.

— Готов, — сообщил Сашке. — Теперь будет спокойнее.

— Там деревянный пол. Не холодно…

Гриня проснулся, подлез к амбразуре и принялся считать:

— Пять, шесть, семь! Ну как вы не видите? Папа, стреляй!

Вскоре он захотел писать, и мы с ним спустились на землю.

— Я думал, это вы стреляли, — сказал Костя, подъехавший за нами на своем «уазике». — В поселке было слышно.

— Фейерверки… Праздник все-таки…

В Триаданах Гришку оставили в машине с Костей, а сами двинули к кордону. Cашка шел быстро, я еле поспевал за ним и вскоре поскользнулся и упал, вываляв карабин в снегу.

— Хорошие у тебя унты, — сказал Сашка. — Но скользкие.

Он пошел по тропе, стараясь ступать как можно мягче. Я двигался следом нога в ногу. Мы подкрадывались, пока визг и фырканье стада не стали слышны совсем близко.

— Вот они, — Сашка протянул мне прибор ночного видения. — Надо выбрать жертву. Ищи кого-нибудь, кто отбился. Слышишь, они начали резаться.

Большое стадо пока что выглядело как единый лохматый организм, растянувшийся вдоль кордона. В прицел отдельных зверей мне было не видно: я еще не привык к темноте. Наконец опустил винтовку на сошки и припал к оптике, удивляясь неожиданно яркой картине происходящего. Сашка осторожно переместил карабин, потянув его на себя, и я понял, что случайно нажал на кнопку подсветки. Кабаны не ушли — они растворились. Мы подождали минут двадцать, вглядываясь по очереди в прибор ночного видения, и побрели обратно к Костиному внедорожнику. Главный лесничий национального парка Константин Константинович Воропаев не мог скрыть досады.

— Зачем свет? Я же говорил вам, что не надо включать свет.

Возвращаться с пустыми руками не хотелось. Гришка проснулся и не понимал, где находится. Ребята предлагали отвезти его домой, но я подумал, что сыну будет обидно потом, когда он узнает, что пропустил самое интересное. Мы вернулись в Лукьяновичи, в саму деревню, к скотоферме. Здесь, на окраине поселка, кабаны часто выходили ночью в колхозное поле, разрывая бурты с кукурузой. Мы вышли на грунтовку, идущую по краю поля, и, пройдя по ней метров сто, свернули к полуразрушенному сеновалу.

— Иди теперь за мной вот так, — сказал Сашка и начал скользить валенками в снеговом покрове. — Вон до тех двух стожков. Ветер боковой. Они нас не учуют. Они там. Сто процентов. Я слышу.

Из леса раздавались хриплые звуки и неравномерный топот.

— Вот они, — как и в прошлый раз, Сашка протянул мне бинокль. — Будут жрать и постепенно подойдут к нам. Подпустим поближе.

В прибор я увидел огромного секача, стоявшего посреди лесной дороги; две или три тени поменьше копошились в буртах слева от столбов электропередачи. Справа от дороги тоже возникали неясные очертания зверей, но тут же терялись в складках рельефа. Казалось, сама тьма порождает их, и сами они — сгустки тьмы, ее правители. Князья тьмы и хаоса, исчадья ада.

— Будем ждать, — повторил Сашка с настойчивой обреченностью.

Оказалось, что справа промышляла мамка с тремя поросятами подросткового возраста. Она появилась неожиданно, совсем недалеко от нас: вышла из-за холма. Потомство следовало за ней торопливо, бессистемно, постоянно меняясь местами в своей нехитрой очереди. Из чащи подходили все новые звери.

— Стреляй в первого, — занервничал Сашка; я выжидал чего-то, переводя прицел с одного зверя на другого. — Стреляй, она нас учуяла!

Звук выстрела слился с визгом: кабан упал, вздымая над собой вихри снега. Скорее всего, я попал ему в хребет — обычно они умирают, не проронив ни звука. Я видел издалека, как зверь барахтается в снеговом крошеве, не прекращая своих бесовских завываний. Сашка побежал к нему, крикнув мне, чтоб я загнал новый патрон в патронник. Я передернул затвор и бросился за ним. К моменту нашего появления кабан уже окочурился, вытянув окровавленную морду в сторону родного леса. Его собратья бесславно бежали — а может, наблюдали сейчас за нами, прячась в снежных зарослях.

— Хороший выстрел, — похвалил меня Сашка, — все как доктор прописал. Ровно в лопаточку.

Тогда я еще не мог знать результатов произведенной Сашкой разделочной экспертизы: пуля попала кабану в позвоночник на уровне лопатки, по неизвестной причине повернула и прошла по длине всего позвоночного столба — перед тем как застрять в крестце. Беспонтовая советская пуля повела себя с удивительной изобретательностью. У меня было странное ощущение, что за Ленку мы отомстили.

 

 

Поклонный крест

 

«У каждого населенного пункта в Беларуси стоит поклонный крест, чтобы человек, отправляясь в путь или входя в село, мог произнести молитву Господу и небесным заступникам». У курортного поселка Нарочь крест стоит немного наискосок, направо от автобусной остановки, на другой стороне дороги, идущей вдоль озера. Крест металлический, сварен из двух круглых труб, с небольшой белой статуей Богородицы в основании и распятием, выполненным на белом гипсовом фоне. Вокруг Девы посажены желтые и розовые цветы. По периметру расположены три низенькие белые лавочки, за которыми стоят большие зеленые парковые скамейки. Новые поставили, а старые не убрали: на них вокруг креста теперь могут сидеть дети, а следом за ними на зеленых скамейках — взрослые. Как в амфитеатре. Никак не соберусь присесть ни на одну из них; но людям нравится. Я видел в этом амфитеатре и стариков, и влюбленные пары…

 

 

1. Чайник

 

 

— Шнурапет! — с нарастающим раздражением процедил Костя сквозь зубы. — Шнурапет! Подумать только… «Шнура», а потом «пет»! — Носитель непонятной фамилии казался ему пижоном. — Шмаровоз какой-то… Кто он? Поляк? Хохол? А? — Он обвел взглядом присутствующих. — А может, литовец??? Шнурапетис, а? Подумать только… Шнурапет! Купил у меня тридцать кубометров леса. Хм… А может, он вообще немец? Шнурапетберг… Эх, кино в двенадцати сериях…

— Чего только не бывает, — поддакнул Авдеев. — Еще вчера поляки приезжали к нам за картошкой, а теперь летают в Катынь, наводят свои порядки. Я читал. Ну и что?! Не доказано ведь ничего. Могли НКВД переодеть в форму гестапо, а могли и наоборот…

— Ты не знаешь его? — спросил Костя примирительно.

— Кого?

— Шнурапета. Андрея Шнурапета из Кобыльника.

— Нет!

— Я сам ему позвоню!

— Сам? — встрепенулся Авдеев.

Костя смерил Авдеева недоверчивым взглядом: не любил, когда в серьезности его намерений сомневались.

— Сам. Лакеев у нас нет. А ты напиши мне депутатский запрос!

— А секретарь? Что он пишет?

— А секретаря нет. Не положено. Я сам отвечаю на запросы, работаю.

— А Василия Васильевича знаете?

— Угу.

— А Ивана Ивановича?

— Я, знаете ли, мясом не торгую!

 

Уже третий год Константин Константинович числился главным лесничим Национального парка: по здешним меркам — большим человеком. В связи с повышением изменился в лучшую сторону. Стал ответственней, сдержанней, ушел в себя — и выглядел сердитым, если не суровым. Может быть, он осознавал это — и умело использовал. У близких же людей считался мягким, застенчивым, а самим собою бывал только на охоте, в одиночестве. Общественную деятельность воспринимал как докучливую, но необходимую повинность. Раз в неделю исполнял депутатские обязанности, но мы ни разу к нему в офис не наведывались. О карьере всегда отзывался шутливо. Он любил лес. Знал его с детства и не представлял иной жизни, кроме как вместе с родным Нарочанским краем. Отношение к лесу стало глубоко личным, а в эту область он никого не допускал.

Мы сидели на хуторе, бывшей партийной даче на берегу озера Мястро, в годы борьбы с привилегиями наскоро переименованной в Новомядельское лесничество. В последнее время дом сдавался туристам за сто долларов в день: по большей части россиянам и немногочисленной местной знати. Хороший деревянный сруб, баня во дворе, столетние грабы, огороженная территория. Когда-то Костя жил здесь с женой Рогнедой и сыном Александром, потом получил дом в Мяделе и переехал. Сейчас заскочил к Панасевичам по каким-то мелким вопросам, предложили пообедать — не отказался.

Антоновна разливала уху, делилась впечатлениями от новой службы. После переоборудования хутора в гостевой дом она стала распорядительницей. Панасевичи жили по соседству, через забор; всегда состояли при этом хозяйстве, традиционно ходили париться в партийную баню.

— Не можа быць такога на белым свеце, — причитала она. — Не, не можа. Лярва масковская. Кажа: я зняла хату — значыць, нихто не имеець права тут хадзиць. Што ж гэта такое? Чаго гэта? Я всягда имею права тут хадзиць. Тры часа тапила ёй баню, тры часа! А яна схадзила папарыцца на пяць минут. И усё — выходзиць, благадарыць. Спасиба сказала, и усё! Бач ты — спасиба! Я ёй тры часа тапила, а яна — спасиба. От лярва!

Авдеев на лету уловил ход ее мыслей, решил обобщить ситуацию:

— Раней у Беларуси жыли вяликия арлы, — он развёл руками, изображая размах орлиных крыльев. — Вяликия птахи! Хищники, санитары. А вось чаму? А таму, што были тут вяликия лясы.

Он посмотрел куда-то в потолок.

— Арлы сядзели на вяликих лясах. И усе их баялися. А потым мы тыя лясы пасекли. Усё звяли на щэпки. Ты скажы, Канстанцинавич, скажы им. Мы усе лясы пасекли, а рыбу зъели.

Константин Константинович в разговор подобной направленности включаться не хотел. Кивал головой на всякий случай и кушал суп. Я обедал вместе с ними, ожидая пробуждения господина Чернявского — вместе с ним сегодня собирались ехать в город, но он переутомился, уснул среди бела дня. Стрелки часов подсказывали, что ему пора бы проснуться, и я попросил Антоновну толкнуть Чернявского раз-другой.

— А то поздно уже. Пусть как-то определится. Я часто в Минске бываю. Могу в следующий раз взять. Намекни ему как-нибудь…

— Сейчас он у меня определится, — сказала Антоновна зловещим шепотом и ринулась в спальню с мухобойкой.

— Ата-та! Ата-та! — из комнаты донеслись ее возгласы и резкие хлопки по какой-то мягкой и отзывчивой части тела. — Айда, Серафим Павлович! Вставайте! Серафим Павлович! Карета подана, мать вашу! Поезд ушел! Пароход под парусами!

Серафим Павлович вышел из комнаты мятый, непротрезвевший. Огляделся, явно не узнавая ни окружающих его товарищей, ни обстановки. Раздосадованно крякнул, уронил на пол очки, которые держал в обеих руках за дужки; потом вдруг бросился к электроплите и схватил кипящий чайник. Все даже привстали от неожиданности. Глаза Серафима вылезли из орбит, рот, казалось, был набит каким-то твердым рассыпчатым материалом. Раскачивая исходящий паром чайник, он соблюдал при этом некоторую сомнительную осторожность, и подходить к нему никто не решался. Было видно, что он сосредоточен на какой-то мысли, наверное, пригрезившейся во сне. Он поблуждал по дому с чайником, прислушиваясь к его остывающему нутру и своим пробуждающимся идеям. Что-то бормотал — доброе, о детях или собаках. Наконец выскочил во двор и, подбежав к моему автомобилю, начал бережно поливать кипятком его ветровое стекло.

— Почему не завел двигатель? — кричал он. — Надо дать машине прогреться. Антоновна, подай кипяточка! Побольше! Сережа, прогрей мотор! Сережа!

Антоновна вышла на крыльцо, встала руки в боки. Рассматривала соседа, играя взглядами, пока Чернявский не заметил. На ее появление он отреагировал еще более странно. Произнес вдруг с артистичной фамильярностью:

— Я многое о вас понял, Маргарита Антоновна! Посмотрел, какую говядину вы выбираете, — и понял! А вот вам этого не понять! — расхохотался он напоследок.

Я наконец вышел во двор. Листва раннего лета шумела над нашими головами. Где-то в вековых лесах кукушка рассыпала свои щедрые обещания. «Вяликие» орлы кружили над нами, мечтая вернуться на постоянное место жительства в Беларусь. Было абсолютно понятно, что в город я сегодня еду один. Видимо, за полночь. Надо было отвезти Чернявского до хаты, успокоить родных, собраться…

 

 

2. Иероглиф

 

Я, выехав из Мяделя, решил заскочить домой попрощаться с супругой. У поворота на Гатовичи заметил, что ко мне приближается разноцветный трактор с четырьмя детскими вагончиками: медленный, пыхтящий, в таком катают детей по курортному поселку. Что это он ночью? Картинка из послевоенного европейского кино. Вспомнил: Костя говорил мне что-то о приезде губернатора Минской области. Сказал, что завтра будет вынужден надевать пиджак. Паровозик… Значит, они решили покатать начальство по дендросаду. Будет отковыривать детские жвачки от перил, изучать флору, коли до фауны дело еще не дошло. Бог в помощь.

Время застыло здесь — некоторые изменения произошли, но дух остался прежним. Не знаю, чем определяются приметы эпохи: одеждой людей, выбором товаров в магазинах, наличием тех или иных памятников и мемориалов, транспарантами… Дух времени чувствуется безошибочно. Мы в прошлом. В сладком, пыльном прошлом, мешающем нежную радость узнавания с застарелой неприязнью и возмущением. Приехать сюда — вернуться в недавнее державное вчера. Пусть державы уже нет и не будет, но здесь осталось нечто навсегда ушедшее. Остались мы сами — те, которые бессознательно сохранили эту страну. Не допустили полного разрыва. Осталась палочка-выручалочка, последний несожженный мост, лазейка. Как хорошо, что под боком сохранился заповедник старых порядков и нравов. Безвизовый режим. Единая экономическая зона. Зона. Вот именно.

Соляру я заливал обычно в Сосенке: следующие заправки будут только на подъездах к городу. В этих краях они смотрятся трогательно: пара цистерн у края дороги, будка кассира, киоск и деревянный сортир. Час был поздний, в темноте АЗС походила на полустанок или бивуак анархистов. Я вылез из машины, направляясь к туалету. По пути мне встретились два невысоких китайца, они поздоровались, коротко спросили о сорте бензина и тут же скрылись в сумраке, шумно о чем-то споря на родном языке. Перемены произошли и здесь: раньше ни китайцы, ни даже кавказцы в деревенской местности мне не встречались. У кассового аппарата тоже сидел китаец, крупный, похожий скорее на спортсмена-тяжеловеса, чем на гастарбайтера. Серьезный, задумчивый, при пиджаке и галстуке. Увидев меня, он громко рыгнул, но, прикрыв рот рукою, тут же объяснил:

— Извините, это мой чай.

— Мне на двести тысяч, — сказал я, рассматривая выбор напитков в мобильном холодильнике. — И бутылку воды.

— Берите без газа, — сказал китаец с удивительной сердечностью, и я не услышал ни фальши, ни акцента. — Я всегда пью воду без газа.

— Принципиально?

— Нет, просто так полезнее. Я не хотел бы вдаваться в детали, но вам будет лучше, если вы возьмете без газа.

— Ну, хорошо, — пожал я плечами. — Давайте одну бутылку.

Он встрепенулся.

— Нет. Пожалуйста, возьмите побольше. Возьмите десять. Ну хотя бы восемь бутылок. Они вам пригодятся.

— Почему вы так думаете?

— У нас лучшая вода в республике. Это последний ящик. Поверьте мне на слово. Это очень хорошая родниковая вода. Теперь такая вода — редкость.

— Ну, если вы настаиваете, — сказал я шутливо, — давайте ящик. Что за вода, кстати? «Боржоми»?

— Да, — расплылся он в улыбке. — Она самая. «Боржоми» без газа. Настоящий «Боржоми» всегда без газа.

Я вытащил ящик из холодильника, расплатился. Потом подмигнул ему и довольно натурально рыгнул:

— Извините, это мой кофе…

Китаец улыбнулся, помахал рукою:

— Приезжайте еще. У нас лучший бензин, лучший «Боржоми»!

Заправщики возились с моей «Вестфалией» долго. Давно стемнело, но по движению их теней можно было понять, что они протирают корпус автомобиля от пыли. Один стоял на коленях у двери водителя, с мультипликационной скоростью водя по ней тряпочкой. Увидев меня, он открыл дверцу.

— Пожалуйста, товарищ. Садитесь, пожалуйста. Можно попросить вас о маленьком одолжении?

Он тараторил, и я поначалу воспринял его слова как некую вежливую абракадабру.

— Об одолжении! Маленьком одолжении! Это вопрос чести. Я дал слово. Это очень серьезно, товарищ. Вот деньги!

Увидев пачку долларов в его руках, я прислушался. Речь шла о дочери этого человека и ее подруге. Парень просил, чтобы я забрал их в Плещеницах и довез до аэродрома. Мне пришлось бы сделать небольшой крюк, но денег за услугу он предлагал чудовищно много. Судя по толщине пачки, десять или даже больше тысяч долларов.

— Деньги передать девочке? — хотя мне было не по пути и я уже почти согласился. — На родину? Ваши сбережения?

— Нет, это вам, — кивал он благодарно, почти униженно. — Это вам за работу.

На сумасшедшего он похож не был, и я решил, что столкнулся с трудностями перевода. Вытащил сотню из пачки и повертел перед его носом.

— Это за работу. Остальное — девочке! Правильно? Деньги — Китай, да?

В разговор включился второй работник, он оказался еще настойчивей первого.

— Почему Китай? Мы из Японии. Мы японцы, товарищ. Японские коммунисты. В изгнании. У нас тоже есть коммунисты. Вы не знали?

Я начал нервничать. Какое мне дело до его политических пристрастий.

— Все, ребята. Забираю девочек на остановке, и баста. Деньги передаю вашей дочери. — Я хлопнул дверью, процедил сквозь зубы привычное слово «товарищ» и выскочил на проселок.

— Деньги вам! Вам! — кричали азиаты, чуть не приплясывая. Единственный фонарь, болтающийся над будкой кассира, скудно освещал их изломанные силуэты, придавая зрелищу жалкий и зловещий шарм. На душе остался неприятный осадок, словно после дурацкого представления. Почему они доверили мне такую кучу денег? Может, что-то срочное? Впрочем, я надеялся, что произвожу впечатление порядочного человека.

Светало. Я подъезжал к Вилейскому водохранилищу. Мир окутывал туман: клочья его поднимались от воды, скользили по ней, выползая на шоссе. Лес ненавязчиво напоминал о своей древней тайне, поскрипывая отсырелыми стволами. Пачка денег покоилась на пассажирском сиденье, излучая, казалось, какое-то самостоятельное свечение. Темнота рассеивалась, окрашиваясь в фиолетовый и лиловый. Лунный свет дробился на поверхности водоема и постепенно вплетался в завязь рассвета, распыленную над линией горизонта. Я включил радио: салон заполнился непривычно возбужденной литовской речью. У соседей началось что-то вроде голодного бунта. Я не понимал смысла отдельных фраз, но догадывался, что слушаю репортаж с площади перед парламентом.

Мировой кризис тасовал правительства, переливая недовольство по сообщающимся сосудам Европейского сообщества. Крики революционеров оказали на меня убаюкивающее действие. Подъезжая к Плещеницам, я вдруг сообразил, что в селе несколько автобусных остановок, и на какой из них ждут японские девочки, непонятно. Увидев беседку для торговли ягодами и грибами, в которой неторопливо расставляли свои банки и ведра местные бабульки, решил спросить. Свернул на обочину, вышел из машины, присматриваясь к баночкам с земляникой. Женщины приветствовали меня, торопясь приступить к торговле, но вдруг рухнули ниц почти одновременно, крестясь и перешептываясь. Я подошел к ним, пытаясь заговорить и пожелать доброго утра, но они только испуганно бормотали что-то, не смея поднять на меня глаз.

— Девушки, мне бы земляники, — сказал я весело, но ответа не получил.

Я взял стакан с ягодами, спросил о цене, но хозяйка только глубже склонилась к земле, словно увидела начало светопреставления. Поговорить об автобусных маршрутах в селе мне не удалось. Я растерянно вернулся к машине. Закурил, ожидая, что торговки придут в себя и хоть как-то объяснят происходящее, но они как будто впали в транс и вовсе перестали шевелиться. Мужик, проходивший по шоссе с обувной коробкой в руке, швырнул ее на асфальт и побежал в лес. Я посигналил ему вдогонку, завел мотор и медленно двинулся к селу, размышляя о превратностях судьбы.

На следующей остановке меня ожидало такое же разочарование. Люди падали на землю, бормоча молитвы и проклятия. Мальчишки закидали мой автомобиль камнями — слава богу, что стекла остались целы. С автобусным маршрутом я разобрался: он проходил по главной улице; я переезжал от остановки к остановке, натыкаясь на ту же удивительную реакцию местного населения.

Наконец я увидел девочек. В белых платьицах и колготках, в белых бантах и туфельках, они стояли с букетом гвоздик возле столба электропередачи, обклеенного объявлениями, и походили на первоклассниц в День знаний. Было видно, что они ждут меня — быть может, японцы сообщили о моем приближении по телефону. Я надеялся, что встреча с ними разъяснит все странности. Девочки, заметив мой микроавтобус, радостно засуетились: одна подняла ранец, стоявший неподалеку, другая начала махать букетом цветов над головой.

Однако и на этот раз вышла прежняя история. Завидев меня, народ разбежался, лишь пожилые люди рухнули на колени. Девочки, подбежав к машине, похоже, вдруг увидели в ней что-то опасное, закричали и бросились наутек. Я в ужасе следил за их фигурками, исчезающими среди заборов и поленниц, теряя всякую надежду понять смысл происходящего. Мой вид оказывал на жителей Плещениц магическое воздействие. Я вышел наружу и подошел к пассажирам, оставшимся на остановке. Один из них, похожий на учителя математики, встретился со мною взглядом и указал пальцем на необычный знак, нарисованный на дверце автомобиля.

— Иероглиф, — прошептал он пересохшими губами и как будто потерял сознание, откинувшись на лавке и разбросав руки в разные стороны.

Момент истины облегчения не принес. Я осмотрел машину и увидел причину сегодняшних неурядиц. На дверцах моего «бусика» с обеих сторон был нарисован синим маркером лихо закрученный иероглиф, значения которого не мог знать ни я, ни встреченные сегодня люди. Издалека он походил на гору с шапкой облаков над ней, но при внимательном рассмотрении казался злобным лицом самурая или даже черта с короной на голове. Рисунок был сложным, скорее абстрактным, чем содержательным, но его выразительность впечатляла даже неискушенных. Честно говоря, увидев его впервые, я тоже вздрогнул. Древний знак, властительный символ — почему он обладал таким мощным действием в наши дни? Я еще не понимал значения неожиданно приобретенной силы и думал в основном о том, как передать деньги бедным детям. Пришла в голову мысль вернуться к японцам для получения разъяснений, но в городе меня ждали неотложные дела. По наивности я все еще полагал, что случившееся не столь фатально и что пугающий людей иероглиф можно соскрести, закрасить… поменять машину. Я не понимал, что ночная встреча оказалась роковой именно для меня, а не для множества сельских жителей, столь яростно отреагировавших на символ, который я невольно донес до их сознания.

Я посмотрел на пачку сотенных купюр, и мне захотелось избавиться от них во что бы то ни стало. Может, купить новую машину? Даже в деньгах чудилось присутствие таинственного и пугающего знака. Я впервые встретился с символом, имевшим универсальную власть. Звезды, свастики и руны могли вызывать уважение или ненависть, но не более. Закорючка на двери моей машины заставляла людей преклоняться перед ее страшным совершенством. Я мог бы нанести этот знак себе на куртку или сделать татуировку — и, видимо, обрел бы неограниченное могущество. Пока же я катался по райцентру, упиваясь властью. Люди падали на колени, как подкошенные. Я смущенно улыбался, гоняя по рассветным улочкам, пока это баловство не надоело мне. Пора было ехать в город. С утра я назначил несколько встреч.

До Минска оставалось с полчаса пути, когда километрах в семи от ближайшей вёски1 мне попалась очаровательная бабуся в пальто и мужском берете, сигналившая рукой у обочины.

— В город?

— Мне у кафэ. На Серабранке. Знаеце?

Я не знал, но старушку посадил, удивившись, для чего ей кафе в такую рань.

— Кавы папиць, пазаутракаць, — обиделась бабка.

Я промолчал, и она, видимо, приняла это за призыв к объяснениям.

—Я кажды дзень туды езжу. Першае, другое, трэцяе. Дома я николи такое не згатую. Гэта ж скольки трэба у магазине купляць!

Я удивился, заинтересованно вздохнул.

— И не дорого вам?

— Пенсии хватае, у самы раз. И смачна тожа. Я усю пенсию зъядаю. Паследни раз у кафэ схаджу — и ужо мне новую пенсию палучаць. А куды мне тыя грошы? Я там пасяджу, и дзень пройдзе.

От бабушки пахло: и не только старостью. Можно себе представить, каким уважением она пользовалась на Серебрянке. Энергичность и жизнелюбие поразительные. Из области в город — попить кофе, провести время. И так каждый день. На иероглиф даже не обратила внимания. Единственная из всех. Я начал присматриваться к ней. Пока я знал лишь двоих, на кого знак не действовал: себя да и вот ее, Патрикеевну.

— Я у сяле жыву, у хаце. Зимой у кватэру перабираюся. Але кафэ николи не кидаю. На заутрак застаюся и на абед, а на вячэру ужо грошай не хватае. Не, на рэйсавым автобусе николи не еду, бо дорага.

Бабуся попалась разговорчивая. Высадив ее на Серебрянке, я вдруг вспомнил о деньгах. Неужели она… Нет, деньги оказались на месте — на заднем сиденье, под курткой. Зачем ей? Пенсии хватае, у самый раз. Мы договорились встретиться завтра на том же участке дороги. По крайней мере, с ней проблем коммуникации не возникнет. Я посмотрел, как молодцевато она распахнула стеклянную дверь кафе-ромашки, и газанул в город. Дорогу мне пересек ошалевший заяц с выкрашенным аптечной зеленкой ухом; аистята в гнезде над вывеской «С.Т.О.» порвали вертлявого ужа на две равные части.

 

 

3. Дом у вертолетной площадки

 

Квартира на четвертом этаже в доме сравнительно новой застройки приглянулась нам огромной кладовкой и возможностью расширения жилплощади. Из квартиры шел отдельный ход на чердак, который в дальнейшем предполагалось переоборудовать в мансарду. Виды из окон открывались чудесные. Поля, леса, немногочисленные подъемные краны. Через дорогу начинался сам курортный поселок — населенный пункт со всеми необходимыми коммуникациями. Несколько гостиниц и санаториев, магазины, рынок, почта-телеграф с доступом к интернету. Туристы из России, Литвы, Польши. В основном семейные пары старорежимного образца, мы давно таких не видели. Исчезающий менталитет, последние призраки коммунизма. Вечерами они прогуливались по асфальтовой набережной озера Нарочь, спускались с трехлитровыми банками к роднику, шли в кегельбан или на танцы. Озеро в туманную погоду казалось морем, над его лесистыми островами кружили стаи неизвестных птиц, прогулочные катера бороздили водную гладь. Зимой отдыхающие катались по льду на велосипедах. В распоряжении курортников было несколько кафе, ресторан с эстрадной музыкой, два киоска Союзпечати, настоящих — с газетами и журналами.

Мы переехали в эти края зимой, незадолго до Нового года. По некоторым соображениям, из России мне надо было бежать. Жена имела белорусское гражданство, и я смог получить местный паспорт, а также поменял фамилию на девичью фамилию супруги. Все гениальное просто. Безвизовый въезд в РФ и полное отсутствие меня там в каком-либо юридическом и физическом виде. У Иланы на возвращение в родные края были собственные причины. Ей хотелось восстановить духовную связь с родиной — она и раньше искала места, природой своей напоминающие Беларусь. Леса, озера, грибы, мята в урочище Дубовом… люди… Да, здесь жили удивительно хорошие люди.

Возвращалась она, однако, не ко всему народу, а к друзьям, близким друзьям. Семейная чета Воропаевых стала для нее вроде родни, особенно Рогнеда, с которой она безоглядно делилась горестями и радостями и состояла в долгосрочном заговоре во имя спасения человечества. Рогнеда работала в организации, которую основала когда-то сама, силой своего энтузиазма: в дендрологическом саду имени С.А. Гомзы, учителя физкультуры моей жены. Располагался сад между озерами Нарочь и Мястро, был разделен на пять ботанико-географических зон (по числу материков) — и на каждом участке были представлены растения, характерные для данного региона. Налево — Сибирь, направо — Северная Америка, прямо — Европа, тропическая фауна — в теплицах. Рогнеда заботилась о деревьях, как о детях. Я и сам в этом саду чувствовал себя ребенком, бредущим за экскурсоводом, как тень.

Костя служил главным лесничим Национального парка, со временем стал начальником. Его возили на «уазике», с ним здоровались на улице. Сашка пошел по стопам родителей — устроился егерем в парк, стал начальником отдела охоты. Рабочее и свободное время проводил в лесу, как и отец. Мужчины охотились, женщина их кровожадность порицала, но смиренно готовила кабанье жаркое, занималась приготовлением колбас и тушенки. Она научилась молчать. На отстрел зверя существовал план: поголовье было необходимо иногда сокращать. И потом, охота решала продовольственную проблему в мире символических зарплат. С другой стороны, у Рогнеды имелось собственное серьезное увлечение, почти призвание. Когда-то она приобщилась к духовному знанию гуру Пайлота Бабы Джи, подарившему народу уютной республики новую религию. Многие белорусы, особенно женщины, последователи Бабы, обрели веру в провидение и свои собственные силы. Думаю, Баба был адептом какого-то индуистско-буддийского учения. Я видел календарики с его фотографией. Если не знать, что перед тобой просветленный мистик, можно было принять его за инструктора по карате, гуру это шло только на пользу. Потом Баба умер, но дело его осталось жить в народной памяти. На него равнялись, ему подражали. Ненавязчивость учения избавляла Рогнеду от необходимости спорить и отстаивать свои идеи перед мужем и сыном, редкостными материалистами.

Илана полюбила эти края, ещё будучи студенткой. В здешних озерах она изучала микроскопического рачка-дрессену, писала о нем дипломную работу и во время практики ежедневно опускалась на ледяное дно водоема с ведром. Она была экологом — и, хотя по специальности давно не работала, сохранила навыки бережного отношения к окружающей среде. Наши детки в Белоруссии ликовали. Лыжи, снежные бабы, охота, шикарная рыбалка, подводный лов зимой, грибы, ягоды, солнце, воздух и вода летом. Жизнь здесь была полна переменчивых разноцветных картин — и нас на первых порах эта насыщенность вполне устраивала, а про школу мы пока что не думали…

Существовал еще один фактор, исподволь привязывавший нас к этому месту. Гога. Дядя Роберт. Отец Рогнеды, инструктор по спортивной гимнастике. Илана в детстве была влюблена в него и до сих пор считала идеальным мужчиной. Образец независимости, жизнерадостности, силы. Мы познакомились с дядей Гогой в Минске в начале тысячелетия, еще был жив письменник Бляхер. Дома у них с тетей Томой под бронзовым бюстом Наполеона проходила очередная семейная пьянка. Иланина родня пыталась ограничить меня в приеме горячительных напитков: посредством если не слов, то взглядов. И вот вошел дядя Роберт.

— Приветствую вас, сэр! — сказал он.

— Приветствую вас, эсквайр! — ответил я.

И понеслось.

Союзник, собеседник, собутыльник. Его появление пробуждало во мне чувство юмора, которым я, кажется, в обычной жизни не отличаюсь.

Роберт приезжал в Нарочь навестить дочь и внука. Но в основном — на рыбалку. Рыбалка была чуть ли не единственной степенью свободы, в которой он нуждался. Лодка, костер, бутылка. Основной валютой для него стал копченый угорь. Иногда он вырезывал диковинные фигурки из корней, покрывал их лаком. В жизнь и культуру республики Беларусь Гога вписался вполне органично. Любил тормознуть на шоссе, показать лавочки-беседки и детские качели, которые когда-то изваял с товарищами в рамках своих давних шабашек. В бытность Союза часто ездил по стройкам Сибири. Особенно меня покорило то, что он знал и любил мой родной город. Может, поэтому мы так сошлись характерами?

На последнем кадре, застывшем в глазах моей супруги, дядя Гога плывет кролем по Медяльскому озеру: молодой атлет, вечный юноша… Сколько ему тогда было? Семьдесят? Гога умел «делать картинку». Его парализовало под вполне патриотичным автомобилем «Москвич», когда он, по обыкновению, лежал во дворе, возился с подвеской. Нашли его только под вечер, увезли на «скорой». В парализованном состоянии дядю Роберта представить себе было трудно. Самое тяжелое для героя — ничтожная кончина. Инсульт лишил его дара речи и возможности передвижения. Пребывать в состоянии «овоща», как Бляхер, Гога был не готов. Не его стиль. Он это понимал — и вскоре умер, избавив родных от лишних хлопот и вздохов. После смерти дяди Гоги возвращение на родину стало для Ланы чуть ли не долгом. Если одни веселые люди уходят, на их место должны приходить другие. Эсквайр оставил нам эти райские места в наследство, поручил любить, холить и радовать своим активным присутствием.

Квартиру в курортном поселке Нарочь мы купили через год после его смерти. Около вертолетной площадки. Так получилось. Пусть там и был всего один вертолет, и появлялся он только в конце лета — на «геликоптеры» мне нравилось смотреть с детства, я собирал марки с летающими аппаратами. Я знал, что если где и стоит жить, то рядом с аэродромом… Благодаря какой-нибудь «сарафанной почте», связующей нас с загробным миром, эсквайр наверняка был в курсе нашего переезда — и одобрял его, и был счастлив за нас. Иначе и быть не могло.

— До свидания, эсквайр!

— До встречи, сэр!

 

 

4. Энергетическая пирамида

 

Я поднимался по лестнице с пластмассовым тазиком, полным бытовой мелочи, завернутой в газеты, когда впервые столкнулся с нашей соседкой. Ольга — так она представилась, с любопытством разглядывая содержимое моего таза.

— Издалека к нам?

— Издалека, — ответил я с напускной важностью. Посвящать ее в перипетии наших странствий мне не хотелось. — Из союзного государства, — нашелся я наконец. — Из сопредельного союзного государства.

— Из союзного? Интересненько. А сколько в вашем имени букв?

— Пять. А в вашем?

— Я же сказала, что меня зовут Ольга. Значит, четыре. Мягкий знак не считается.

— Почему?

— Потому что это только звук. Смягчение звука. Понятно?

Мне было не очень понятно, но я из вежливости кивнул. Мало ли на свете странных людей с загадочными увлечениями. О нумерологии я не знал ничегошеньки. Главное — страсть, одержимость, остальное приложится. Ольга показалась мне положительным человеком, который знает, чего хочет от этой жизни.

— Вы сделали правильный выбор, переехав сюда, — продолжила она менторским тоном. — Еще полгода назад здесь было невозможно жить. Теперь — другое дело. Демографические проблемы нашего региона требуют скорейшего разрешения. Речь не только о социальной сфере. А сколько букв в имени вашей жены?

— Пять, — сказал я, как отрезал. — А в вашем имени три. По-моему, вас зовут не Ольга, а Оля. Без всяких мягких знаков. Может быть, даже Оленька.

При определенных допущениях она была хороша собой. Одержима, но хороша. Эта одержимость немного искажала ее черты, лишала преимуществ, которые могли бы доминировать, будь она поспокойней.

— Ни в коем случае! — отреагировала Оленька резко. — Четыре или пять букв создают устойчивый баланс, дают шанс на выживание и развитие. А вот человек с именем из трех букв обречен. Конечно, многое зависит от языка, национального колорита. Например, был у меня один знакомый. Его звали Пол. Англичанин. Вот мы с вами смотрим долго, пристально, а он раз — и все вокруг охватил одним взглядом! Он — циник! В имени всего три буквы, а какая гармоническая личность! Экстрасенс!

Я насторожился. Говорить, что в имени Пол не три буквы, а четыре (если, конечно, речь идет не о Пол Поте), не хотелось.

— У британцев давние традиции магизма, — вставил я лыко в строку. — Друидизм недавно признан официальной религией.

Женщина меня не слушала.

— Его зовут Пол. Как Пола Маккартни. Он из Англии, — продолжила она воодушевленно. — Красивый. Серьга в мошонке уха. Он циник!

Женщина обладала любопытным разговорным словарем, который, как потом выяснилось, она называла хорошим «лексиконом речи». Слова и словосочетания воспринимала на слух и очень приблизительно, но пользовалась ими настолько уверенно, что могла сбить с толку любого. «Карловы ванны» вместо «Карловых Вар», «флакон» вместо «плафона», «психиаз» вместо «псориаза», «Марчелло промахнулся» вместо «Акела» и т.д.

— Почему? Почему циник? — спросил я, удивившись.

— Как почему… Очень высоко себя ценит, — парировала она. — Не-е-е-т. Он не сам сюда приехал… Он не такой, как вы… Мы его вызывали. С некоторых пор жить здесь стало невозможно. Инфляция, цены, венерические болезни. Вот откуда это все? Правильно! Ослабление общественного иммунитета. Если ты ослаб, то дальше уже неважно, какая у тебя болезнь. Так рушатся страны, государства. Раскрываются тайны. И не только военные тайны… Раскрываются тайны мироздания. В каждой женщине должна быть загадка, да? Весь мир сейчас охватил кризис. Думаете, случайно?

— Абсолютно случайно, — она начинала меня злить.

— Вы ошибаетесь! Однако искренне заблуждаться — ваше право. Как бы я хотела, — Ольга похлопала меня по плечу, — искренне заблуждаться, пребывать в иллюзиях, в розовых пузырях… Пойду выпью успокоительного отвару. А то стала такая меланхольная…

Снизу подоспела супруга с бумажным китайским абажуром в руках.

— Илана, — вежливо представилась она. — Вижу, вы уже познакомились.

— Пять букв! Я так и знала! — произнесла Ольга торжественно. — Очень приятно! Вот это действительно очень приятно! Илана, вы знаете, что ваш муж заблуждается? Он весь во власти самообмана…

— А что случилось?

— Ничего не случилось. Теперь ничего плохого не случится. Пол воздвиг над озером Нарочь энергетическую пирамиду. Мы застрахованы от случайностей. Мы вышли на берег всем городом. Стояли на берегу, видели… А он возводил… Она и сейчас там. Ищущий да обрящет. А вообще-то главное любить и быть любимой. В женщине должна быть загадка. Иланочка, как вы думаете? Должна?

Иланочка заторопилась в дом, почувствовав, что разговор может затянуться. Она умела деликатно отшивать людей и так же деликатно их заинтересовывать.

— Ольга, удивительные вещи вы говорите! Хорошо, что мы сюда переехали, — она заговорщицки приложила палец к губам. — Мы обязательно на досуге все это обсудим. Пирамида? Потрясающе! Египетская?

— Больше! Намного больше!

Мы уже закрыли дверь, когда Оленька прокричала нам вслед о недопустимости сокращения имен.

— Мы калечим этим всю жизнь. Жизнь наших детей! А ведь и они вправе называться по-взрослому! Мы должны жить, как дети! Приходите, я сегодня запекла замечательную курицу! В табаке!

Вечером за окном выли волки. Другого объяснения этим звукам не было. Волки, кто ж еще? Хотя в волчьем вое я не разбирался, представить себе, что это скулит собака, не мог. Не бывает на свете таких собак. Разве что собака Баскервилей. Фонари за окном не горели, ветер крутил и швырял охапки крупного снега. Вой раздавался со стороны стройки, где Сашке при благоприятном стечении обстоятельств должны были дать кооператив. Я позвонил ему, но он рассмеялся в ответ и посоветовал вызвать отряд автоматчиков. Я устыдился своей трусости и, ложась спать, вспомнил, как когда-то давно ел с женою шашлык, в котором она — в шутку, само собой, — предположила не что иное, как человечину. «Чье это мясо? Ведь не свинина, не говядина, не баранина… Собака на вкус другая. Значит, это человеческое?» В ответ бывший с нами знакомый прокурор задумчиво протянул: «В какой деревне, говоришь, делали шашлык? Климовичи? Точно, вчера там пропал без вести председатель. Представителя власти жрем, товарищи».

 

 

5. Белая женщина

 

Менты остановили нас перед поворотом на курортный поселок, между санаториями МВД и «Нарочанский берег». Ехали из Мяделя, куда заскочили поздравить Воропаевых. В ответ получили елку: пушистую, из лесхоза. Шел второй день нового года, праздники продолжались. Днем вернулись из Минска, где встретили Новый год у родителей супруги: они жили на Соколе, около аэропорта. Елку решили использовать на Рождество и Старый новый год. На радость детям. Из-за дерева нас и остановили, потребовали квитанцию о покупке.

— Что везете?

— Детей.

— А в багажнике?

Взяток здесь не берут — что ж им было надо? Мы прикрылись именами высокого начальства, сослались на завершение праздничных торжеств. Елки в это время уже выкидывают. Менты соглашались — не соглашались, шутили — хмурились, но в конце концов отпустили, на душе остался дурашливый осадок: такой бывает после встречи с пьяным Дедом Морозом.

 

…Первой заплакала Катька. Среди ночи. Горько, жалобно, безутешно. Это случалось и раньше, но сегодня вышло как-то особенно трагично. Что-то приснилось или заболело. Мы с Ланой тревожно переглянулись; ребенок не умолкал. Детское горе, ночь перед Рождеством, вой волков, далекие завывания сирен. Эти слезы пугали — но они же порождали своеобразное чувство уюта. Ребенок, рыдающий где-то на задворках вселенной. Леса, заваленные снегом. Редкие огни деревень… Но нет, она плакала по-настоящему. Уютный флер улетучился. Илана прошмыгнула в детскую комнату: я слышал, как они шепчутся за стеной, но ничего не мог разобрать. Минут через двадцать встал, пришел к детям. Гришка спал, застыв в позе ползущего по-пластунски партизана. Мама сидела с дочерью, пытаясь дознаться о причинах ее слез.

— Ты увидела что-то во сне?

— Нет.

— Наяву?

— Нет.

— Мужчину?

— Нет.

Иного разговора не получалось, рассказать девочка ничего не могла: наши видения часто бывают бесформенны, иррациональны. Впрочем, вскоре выяснилось, что к ней приходила женщина. Женщина в белом. Как в кино.

— Что ей было надо?

— Ничего.

— Она злая?

— Добрая.

— О чем вы с ней говорили?

— Мне нельзя рассказывать.

— Вы говорили об этом доме?

— Нет. Мне нельзя.

— Что нельзя?

— Я не могу тебе рассказать. Никому не могу…

И Екатерина вновь зашлась в рыданиях. Ужас положения заключался в том, что мы ничем не могли ей помочь. То ли она была связана какой-то страшной клятвой, то ли ничего не помнила. Я поправил икону, висевшую среди детских рисунков, зажег гирлянды на елке. Остаток ночи дочка спала с нами. Спокойно, безмятежно.

К Гришке привидение пришло через пару ночей. Он плакал примерно с такими же отчаянными интонациями, переходившими в истерический кашель. Уверенности, что это вновь белая дама, у нас не было. Катька о ней после первого случая вообще не вспоминала. Будто и не было ничего. Тем страннее было, что мальчик говорил, будто это опять явилась она, та же тетя, что приходила к Кате.

— У нее все руки в родинках, — прорыдал Гриша в паузе между приступами.

Мы переглянулись. Руки в родинках, кольца, золотые коронки — это уже похоже на свидетельство очевидца. Я с тоской представил, что нам придется бороться с полтергейстом: сыпать соль на ковер, развешивать по углам головки чеснока, молиться, креститься, окроплять стены святой водой. А так хорошо все начиналось…

— Она живет в новогодней елке, — неожиданно сказал сын. — Не надо выключать лампочки на ночь. Тогда ей хорошо.

— Она звала тебя куда-нибудь? — спрашивала Лана. — Приглашала?

— Нет.

— Что ей надо от вас? Это же так просто сказать. Подумай, что? Она хочет дружить с вами? Хочет украсть? Она может причинить вред?

— Нет, мама. Не может.

Гришка в своих ответах был непреклонен, как и сестра. Стоило дойти до чего-то существенного, как у обоих сразу включался блок, отторжение, которое невозможно было преодолеть. Я подшучивал над происходящим. Куда может позвать новогодняя елка? Только в лес. Известно же: «в лесу родилась елочка». Зачем нас звать в лес, когда мы и так проводим там большую часть своего времени? Супруга моего настроения не разделяла.

На Рождество мы ходили в церковь в Кобыльнике: православного народа в Нарочанском крае было много. Примерно пополам — половина православных, половина католиков. Судя по размерам кладбищ. Протиснуться в храм было трудно, а если зайдешь, то уж не выйдешь. Дети пробрались первыми, устроились у подоконника, где красовался вертеп, принялись играть фигурками из папье-маше. Хор девочек у алтаря исполнял слегка милитаризированное:

 

Христос, правитель христиан

всех континентов и всех стран.

Уже две тыщи лет ведет

он свой искупленный народ!

 

Батюшка в этих местах был без бороды, пел тонким интеллигентным голосом в одной тональности с молодежью. Через несколько дней приехал святить нашу квартиру, но поговорить с ним нам не удалось. Мы готовились, дети надели лучшие наряды. Священник опоздал, появившись в компании группы женщин — для песнопений. До этого они уже освятили несколько квартир в нашем доме: видно было, что люди занимаются привычным бизнесом. Нас это не смущало, огорчала только невозможность беседы. Лана думала отправиться к нему на исповедь, но как-то не получилось. Тайна елки осталась неразгаданной. Трудно себе представить, чтобы ее мог раскрыть кто-нибудь, кроме нас самих.

— У меня было такое лет до шести, — сказал позже Костя, слушая наш разговор. — Тоже женщина в белом. Потом все прошло. Не волнуйтесь. Со всеми бывает.

Я удивился. На эти темы мы никогда не разговаривали, но Воропаев казался мне человеком несуеверным. Может, он просто подкалывал Неду в связи с ее эзотерическими наклонностями? Большой, мощный мужчина, Костя отличался особенной молчаливостью. Лана говорила что-то о его врожденной стеснительности, но я не очень-то в нее верил. При правильном стечении обстоятельств детская непосредственность, способность видеть все как будто впервые — остаются в нас до старости. Некоторые пользуются этим даром, другие забывают о нем. Однако привидения в белых прозрачных одеждах и с многочисленными родинками на руках, по мнению специалистов, приходят к нам лишь в возрасте до шести лет. Случалось ли подобное со мной? Не помню. Перед глазами встают смутные образы, но ничего определенного вспомнить я не могу. Нужно, чтобы тебя расспросили, заставили все рассказать еще в детстве. Многие сновидения необходимо вербализовать — иначе они остаются туманными пятнами на задворках памяти.

— Молитесь в этой комнате чаще, — подытожила Рогнеда. — Брызгайте святой водой. Конечно, я могу узнать, кто жил в этой квартире до вас, но вряд ли вам это позарез нужно. Лишняя информация направляет нас по ложному следу.

Она побаивалась, что привидение выкурит нас из дома. Я чувствовал, что ничего опасного в детской комнате нет. Недоброе ощущаешь сразу. Мы бы не стали покупать квартиру, населенную злыми существами.

 

 

6. Матюшонок

 

Первая зима прошла нормально. Событием можно назвать разве что ссору с Матюшонком, соседом. Зима оказалась снежной, размашистой, метельной. В тот вечер Илана в очередной раз застряла во дворе на машине. Позвонила домой, попросила помочь. «Бусик» наш довольно тяжелый, движок же всего два литра. Нужно было либо звать народ, либо брать авто на буксир. Я выбежал на улицу в халате, помог жене отвести детей к подъезду. Гриня все что-то расчищал, дубасил по корпусу автомобиля еловой веткой.

— Гриша, мне выбили в детстве зуб такой вот штукой, — я отобрал у ребенка палку. — Мой первый коренной зуб! — И молча указал на подъезд.

Поднялся, надел брюки и свитер, пока семейство пило из термоса чай и укладывалось в постель. Вышел на улицу, сел за руль и немного погазовал взад-вперед. Когда понял, что сел окончательно, начал сигналить, чтобы привлечь внимание местных жителей. Почему мне так не по себе? Обычно подобные истории заканчиваются хорошо, а сейчас?

— Машину можете толкнуть? — докричался я до двух мужчин, вышедших из Наташиного дома (Наташа Волынец продавала нам коровье молоко из родительской деревни).

Парни что-то бормотали, топтались на месте.

— А чего ты тут в такую погоду! А сам откуда?

— Пожалуйста! Толкните. Это нетрудно.

Они принялись старательно мне помогать — толкали, пинали, но были слишком пьяны. Праздник, что ли, у них какой? Я не слежу за интернетом и календарем: может, надо было застрять в другой день?

Я вылез из Ланиного «Опеля» и увидел Матюшонка, соседа, чокнутого старика, вечно сидящего на лавочке у подъезда. У него была кладовка в подвале, он важно позвякивал ключами, когда собирался спуститься вниз, подмигивал. Подкармливал там рыжего кота. Доставал какие-то удочки, выкатывал старые коляски, сломанные велосипеды… Хранил под землей самогон и брагу. Пытался продать мне раков и копченого угря. В общем, заведовал подземной частью нашего дома. И тут — является со снегоуборочной лопатой. С лопатой — из преисподней.

Он прилежно разгребал этой своей лопатой участок территории от мусорной урны до засыпанной снегом клумбы. Увидев его, я воспрял:

— Можно лопату, Андрей Сергеевич? Пожалуйста! — закричал я отчаянно. Мне было очень холодно.

Он сначала долго смотрел на меня, потом забормотал:

— Не дам… Мне она самому… Москалям не даю… Оккупантам… Хочешь мою собачку погладить? Она тебя погладит. Догонит и еще раз погладит…

Я попробовал еще раз:

— Простите, если что не так! Лопату-то одолжите, а?

Но он не внял и попытался стукнуть меня снегоуборочным орудием по голове, когда я подошел достаточно близко. Что-то сдвинулось в его маленькой башке. Старик был пьян, но живописен: брежневские брови, стальные блестящие зубы. Когда он все-таки сумел заехать лопатой мне по лицу, я схватил его за щеки, нагнул и пару раз стукнул лбом о свое колено. Не сдержался. Метель. Собачки-кошечки. Я знал, что и синяков на его морде не останется.

— Дед, прости. Давай будем соседями, давай дружить. Это приглашение к диалогу.

— Москаль, сука… — шептал Матюшонок, — мы еще поговорим.

— Я выучу твою мову, — ответил я. — Только без национализма. Чего-чего, а ксенофобии я не люблю. Судя по бровям, ты молдаванин… Сталинист?

Я отобрал у него лопату и начал раскапывать наш «Опель». Он подступал пару раз с бранью, но в конце концов смирился и даже сунулся толкать машину вместе со своей женой Наталией. Наталия… Красивое имя. И женщина добрая… Помирила нас. Мы сделали вид, что нам стало стыдно.

 

 

7. Они позорят наш район

 

Возможно, необычное случалось и раньше, но я старался этого не замечать. Новые города, люди, все время меняющаяся обстановка. Дискомфорт — обыкновенное дело в процессе привыкания. И потом, необычно само состояние покоя. Осмелюсь предположить, что в этом состоянии почти у каждого неизбежно возникает чувство, что за ним кто-то наблюдает. Белоруссия следила за мной, хотя я еще не совсем понимал, кто был ею рекрутирован для этих целей.

Мне часто приходилось подвозить попутчиков в здешних краях. Автостоп — нормальная практика для сельской местности. Старушки, подвыпившие мужички, дети, идущие из школы. Один раз вез пьяного старика в поликлинику — тот несколько дней мучился зубной болью, лечился водкой, потом отважился наконец поехать к врачу. Слушая его невнятные россказни, заметил еще одного — голосующего на автобусной остановке в Микольцах. Останавливаться времени не было: что я, маршрутное такси? Однако лицо голосовавшего показалось мне знакомым. На сердце появилось странное предчувствие, остался осадок, будто я сделал что-то не то. Мне казалось, что я узнал этого человека. Узнал. Проблема заключалась в том, что его здесь быть не могло. Ну, никак. Это невозможно. Абсолютно невозможно.

Иногда люди даже не голосовали, а просто напряженно смотрели вслед — то ли с укоризной, то ли завистью. Им не нравились российские номера? Ну, поменяю. И поменял. Национальные проблемы случались, но мелкие. Например, в магазинной очереди, когда мы замешкались с выбором покупок, семейная пара неожиданно возмутилась: «Посмотрите на них! Только о себе думают…» Славные, ладно подогнанные друг к другу, люди как люди. Мы промолчали — формулировка логикой не отличалась, но смысл был понятен. Ну да, бульбаши, наверное, только и делают, что думают о нас. Он бы еще сказал, что это мы с Иланой повысили цены на нефть. Или отключили электроэнергию… Если бы все объяснялось межнациональными или экономическими неурядицами, я был бы только рад. К сожалению, все оказалось сложнее. То есть от России, тем более от Святой Руси, так просто не уйдешь.

Первая весточка, от которой нельзя было отмахнуться, прилетела во время поездки в Поставы — по субботам мы часто ездили в Витебскую область на рынок. Универсальная торговая точка, праздник социалистической предприимчивости, о чем и сообщал плакат на въезде в город: «2011 год — год предприимчивости и инициатив». Инициативы были представлены тут же. В парке Победы кроме свежепосеребренного памятника героям было установлено несколько металлических пальм, покрашенных желтой краской. Фонтан, льющий воду на лопасти водяной мельницы, напоминал о круговороте воды в природе и имел, скорее всего, дореволюционное происхождение. Город был старый, с многовековым укладом, с живописными окрестностями. Обычно мы любовались ими из окна автомобиля, а на рынок ездили за продуктами.

Я любил это место: оно несло в себе множество тайн и скрытых смыслов. Костел, собор, ресторан, загадочный магазин «Океан», где можно купить лучший велосипед из Европы. И главное — рынок.

Центром экспозиции, очевидно, являлся киоск женского белья, украшенный плакатами с девушками. Инстинктивно мужские маршруты по рынку приводили к этому цветнику, каким старомодным и незатейливым он ни казался бы. Выбор продаваемого белья весьма отличался от представленного на картинках; покупательницы отличались от дам на постерах, хотя попадались и отрадные исключения. Местная красота была русой, горбоносой, длинноногой. Промежуточные формы встречались редко: либо тяжелая женственность сельских матрон, либо чудом сохранившаяся шляхетская худосочность.

Около киоска с женским бельем на милицейском стенде я и увидел фотографию Гарри, которую сделал сам лет двадцать назад.

Перепутать было невозможно: после его смерти я перебирал альбомы и постоянно натыкался именно на этот снимок. Раскрасневшийся, с шальными глазами, взлохмаченный Гарри, он же Мотя, был запечатлен после основательной пьянки. От неожиданности я даже присвистнул. Транспарант был категоричен. Сверху красными буквами значилось: «Они позорят наш район». Комментарий к фотке был также впечатляющим: «Спаивает население Поставского района, незаконно реализуя алкогольную продукцию». Над текстом красовалось имя — Луцис Айгарс Петрович. Что сказать? Преступники часто меняют имя, фамилию и даже внешность. Рядом с Гарри-Луцисом висели портреты его товарищей по несчастью. Жовнерук Ольга Вильгельмовна в 2011 году неоднократно доставлялась в медицинский вытрезвитель за нахождение в пьяном виде в общественном месте. Малькевич Ванда Болеславовна, как и Гарри, спаивала население Поставского района паленой водкой. Германович Михаил Витальевич участвовал в кухонных драках с женой и проходил по графе «кухонные боксеры»; у Натальи Николаевны Адамович отобрали ребенка — она злоупотребляла спиртными напитками. Такая же участь постигла Светлану Геннадьевну Яхимович. Молодые девушки, славянские прелестницы. Жалко-то как…

Я снова бросил взгляд на своего давнего друга и направился искать жену. Что-то остановило меня, и я не стал ей ничего рассказывать. Мало ли на свете похожих лиц?

— Что с тобой?

— Ничего. Обознался. — Я сообразил, что Илана Гарри почти не знала, а единственная их встреча закончилась ссорой.

Мы поехали назад, в центр города. На Красноармейской остановились у магазина «Рыбачим вместе» в здании городской бани. Зашли с сыном выбрать ему удочку. Инвентарь здесь был хороший, даже фирменный, за полцены в переводе на российскую валюту. Я выбрал два удилища — себе и сыну. Купил снасти для донки, Гришке подобрал поплавки и коробочку грузил. Мандраж от увиденного не проходил. Мы вышли на улицу: жена с детьми остановилась возле бочки с квасом. Очередь из четырех человек. За это время я успею смотать на рынок. Недоразумение надо уладить. Может, я выкладывал фотку в интернете? Может, у него была такая же и ментам снимок передала его сестра? Я сказал Илане, что забыл на рынке свою кепку, пообещал вернуться через десять минут. В мгновение ока очутился у «позорящих район».

Фотографии были сняты, стенд опустел. Только рубрики в пустых окошках напоминали о многообразии несистемной «белорусской оппозиции». «Кухонные боксеры», «пьяные за рулем», «самогонщики»… В администрации рынка объяснений я не получил. Идите в милицию. Куда? Почему? Спасибо, не сейчас.

 

 

8. Страусиная ферма

 

Она находится на трассе Вильнюс — Полоцк. Птицеферма, разводят страусов, содержат вольеры с горными козлами и свиньями: как ни крути, достопримечательность. Меня угораздило попасть туда в субботу, в день народного гуляния. Праздновали чью-то свадьбу. Автобус с гостями неловко припарковался у обочины, молодые вышли из недлинного черного лимузина. Жених и шафер в белых пиджаках, сквозь карманы которых просвечивали синие и красные пачки сигарет, невеста с прической, похожей на торт, отличавшаяся от свидетельницы в лучшую сторону лишь формой одежды. Пошел дождь. Радостная толпа принялась протискиваться в узкие двери деревянного ресторана «Соловьиная роща». Я устал пропускать девушек в помещение и, улучив момент, прорвался в ресторан.

— Вы тут всех страусов съедите, — волновался я. — Другим не останется. Издалека приехал попробовать. Отведать.

Сам того не желая, я вписался в дружный свадебный коллектив. Практика внедрения в компании была мне не чужда: другое дело, что этим опытом я давно не пользовался. Машинально рассказал несколько анекдотов, соседями оказались две чудные девушки из Молодечно. Решил воспользоваться шансом, узнать, чем живет местная молодежь. Оказалось, ничего особенного:

— Между первой и второй перерывчик небольшой.

— Я за рулем, красавицы.

— Что за отмазки? Мы обидимся.

Я поотказывался еще немного, потом пригубил полрюмки перцовой настойки.

— Скачки на страусах будут? Давно не катался.

Девушек звали Яна и Татьяна; обе в коротких черных платьях, рельефные, ногастые. У Яны — рыжий парик. У Татьяны — дреды. Невзирая на их обворожительность, я собирался в ближайшее время свалить до хаты. Не брать на душу лишний грех.

— Поухаживайте за дамами, — наклонилась ко мне Яна. — Побудьте нашим кавалером. Очень вас прошу. Нам нужно, чтобы все видели, что мы сегодня не одни. — Она положила свою маленькую круглую ручку на мою.

— Еще не окольцованы, — проявил я чудеса наблюдательности. — На такой руке хорошо смотрелось бы.

— Шутите? У меня пальцы короткие и пухлые.

— Не прибедняйтесь, Яночка.

— Ну, если вы настаиваете, я проработаю этот вопрос. Вы чем занимаетесь по жизни?

— Бизнес. Автомобили, — соврал я. — Невидимые автомобили.

— Что? Это как? — развеселились обе. — Похоже на «Мертвые души».

— Так и есть. Как вы начитаны. Не ожидал. Если существуют невидимые миры, то в них должно быть налажено производство невидимых автомобилей.

Девушки переглянулись, не зная, как реагировать на мое сообщение.

— Можешь не интересничать, — решительно сказала наконец Татьяна. — Ты нам и без этого понравился.

— Приятно оказаться в компании умных людей. Особенно девушек. В компании умных людей, знающих толк в страусах. Жаркое из страуса, если я не ошибаюсь? Благородная птица. Они здесь тоже прячут голову в случае опасности? Знакомая философия.

— Там насыпали специальную кучу песка, — хихикнула Яночка. — Давайте лучше потанцуем, — добавила она робко. — Не надо про машины… У меня брат разбился на автомобиле. Насмерть. Не хочу об этом вспоминать.

Я промолчал: вспоминать о погибших друзьях мне тоже не хотелось. Мы вышли на середину зала, где под звуки Леди Гаги уже кружилось несколько аляповато одетых парочек.

— Хорошая музыка, — сказал я вежливо и взял девушку за талию. Яна оказалась невысокой, лоб на уровне моего подбородка. Машинально я поцеловал ее в этот лоб, почувствовав на губах вкус тонального крема.

— Не надо грустить о том, чего не вернешь, — добавил я на всякий случай и лишь потом сообразил, что ляпнул бестактность.

— Я и сама так думаю, — романтически вздохнула она. — А музыка, на мой взгляд, отвратительная. Невроз какой-то.

Вскоре мы вернулись к столику, я отодвинул стул, приглашая даму сесть. Она почему-то вспыхнула и чмокнула меня в щеку.

— Ну, вы даете, — прокомментировала Татьяна. — Подметки горят. Если что, могу постоять на шухере. Вас оставить вдвоем? Отлично смотритесь!

Она не походила на сводницу и тем более на невзрачную подругу, которых красотки для контраста водят с собой. Рассудительная особа: хотя именно за такими дамами я не раз замечал самое отчаянное легкомыслие и склонность к авантюризму. Яна ничего не ответила, лишь еще сильнее покраснела. Чтобы сгладить неловкую паузу, я предложил выпить. Вот и гул одобрения прокатился по залу: празднество перешло в стадию «горько». Народ принялся скандировать это слово с преувеличенным энтузиазмом: девушка с тортом на голове и парень с прозрачными карманами слиплись в поцелуе.

— Раз, два, три, четыре, пять, — отсчитывала свадьба нестройным хором.

— Наша невеста знает три способа минета, — заговорщицки прошептала Яночка, и девушки засмеялись. — Делится секретом с каждым встречным…

— Ну и что… Полезная вещь? — спросил я.

— Полная чушь. Лед, мед, сгущенка. Просто отвратительно. Я поначалу думала, что речь о какой-то особой технике, а тут глупость какая. Взбитые сливки еще куда ни шло… Примитив, короче.

Я о подобных вещах слышал, читал в журнале, который когда-то лежал на диване в другой жизни. Женщины продолжали:

— Разумеется. Надо войти в ритм с сердцем мужчины, направить всю его энергию на себя. Короче, почувствовать свою полную власть над ним. Забрать его себе, заглотить. Когда я такое делаю, я забираю их душу, — говорила Танечка, ярко улыбаясь. — И еще мне нравится, что они ничего подобного мне сделать не могут.

— Вы удобно устроились, — отозвался я, догадавшись, что часть разговора прослушал, задумавшись о своем. — Минет? Совет? Я знаю сто способов. Можно окунуть в солидол, в жидкий азот… В лужу можно окунуть… Про сгущенку она сама придумала или прочитала в прогрессивной прессе?

— Что она сама может придумать? — вздохнула Танечка. — Тридцать лет, а у самой психология старой девы. Вцепилась в первого встречного, а чтоб не ушел, балует его сексуальными штучками. Надоест ему через месяц вся эта сгущенка…

— И он вернется к нам! — подытожила Яночка. — Мы его, извращенца, вернем на землю.

— Как мне хорошо с вами, — сказала Яна неожиданно. — Вы удивительно похожи на моего брата. Нет, не внешностью — разговором.

Мне захотелось уйти, и я решил сделать это по-английски. Обмениваться телефонами не имело смысла. Вообще ничего не имело смысла в этой ситуации. У дамочки горе, ей нужно переключиться на кого-то другого. Что я, маньяк, чтобы пользоваться женской слабостью? Я встал из-за стола и столкнулся с каким-то мужиком, видимо, стоявшим все это время у меня за спиной.

Гарри. Его я ни с кем не спутал бы. Самый настоящий Гарри, погибший в автомобильной катастрофе на трассе под Новосибирском восемнадцать лет назад. Гарри, Мотя, Матвей Самуилович Грауберман собственной персоной. В форме официанта ресторана «Соловьиная роща» при страусиной ферме под городом Поставы. Он часто мне снился, опровергая факт своей гибели каждым словом и движением, но пробуждение возвращало все на свои места. Он погиб. Умер. В конце концов, я был у него на могиле.

— Извините, — сказал он. — Сок будете?

Я вздрогнул: голос остался прежним.

— Время не скажешь? — спросил я невпопад. — Который час?

Гарри ткнул освободившейся рукой в циферблат моих часов.

— Время детское, — осклабился он. — Хорошие котлы. Английские?

И ушел со вторым графином в другой конец стола. Слово «котлы» тоже было из нашего с ним словаря. Когда-то во дворе дома какой-то беглый зэк припер ножом в телефоне-автомате его отца, произнеся сакраментально-загадочное: «Снимай котлы, приладу чуешь?» Блатного жаргона мы не знали, но фразу сразу взяли на вооружение. Сомнений не было, это был Гарри. Надо же, официант в провинциальном ресторане союзной республики Беларусь. После смерти он сделал головокружительную карьеру.

Гибель Моти стала для меня когда-то серьезным ударом, подлянкой, которой я никак от него не ожидал. Мы собирались жить до самых что ни на есть седин. «Другу детства, юности и старости» — так я подписал ему подарочный альбом с художественными фотографиями голых женщин времен существования ГДР, когда мы встречались в Москве последний раз.

Шел 1994 год, боевые действия в Чечне только начались. Встретившись в Москве после пары лет жизни в разных частях света, о политике мы не говорили. Война присутствовала каким-то незримым фоном в жизни, напоминала, что в государстве творится абсурд. Тогда все бредили, фантазировали, играли в справедливость и принципы… Интересно, за кого был Грауберман? В круг его экономических интересов нефть не входила: я даже не знаю, чем он занимался последние годы перед смертью. В 90-м торговал шапками из енота-полоскуна, закупая их в универмагах столицы и перевозя самолетом на родину. За четыре года его горизонты должны были расшириться. Уголь? Лес? Автомобили? Кокаин? Гарри не считал нужным вводить меня в нюансы своего бизнеса. На семейном фронте дела его были подозрительно запутаны. Ушел от Ларисы — она попросила меня воздействовать на мужа (все-таки был свидетелем на свадьбе), но он отшутился. «Если бы ты знал, какая у меня малолетка! Рассказывает о сексуальных фантазиях детства. И вообще, я люблю девушек в очках». От приятелей я слышал, что он умудрился кого-то мимоходом изнасиловать, но от уголовной ответственности ушел. Он был сообразительный парень. С харизмой. Однако с кем бы я ни разговаривал после трагедии — ни от кого, кроме бедных его родителей, слов сожаления не услышал.

Я никого не осуждал: маленький город, тесный, перессорились, не поделили деньги и женщин. Обыкновенная история. Из Н-ска он тогда ехал с незнакомой дамой; ни она, ни ее ребенок не пострадали. Погиб только Гарри. От столкновения с «КамАЗом» его разорвало на части. Руки, ноги, голова… Я не стал вдаваться в подробности. «Чтобы ты успокоился, тебе нужно отрезать руку и ногу», — шутили мы когда-то о свойствах нашего нетрезвого темперамента. Гарри успокоился первым. За рулем в ту ночь был Овца (по другой версии, Игнатовича звали Интеллигентом) — ему не повезло тоже. Находился в розыске по какой-то нехорошей статье — ну, и повязали его тут же. Темная, неприятная история. Тогда все истории были такими.

Пили мы в тот вечер «Чинзано». Продовольственные лавки были закрыты, но Гарри проявил смекалку, зашел купить мяса в ресторан гостиницы «Академическая» на Ленинском. Прошел на кухню, выбрал вырезку. Он чувствовал себя хозяином жизни. Мишки, главного кулинара нашей компании (он помер несколькими годами позже), дома не оказалось, и Мотя приготовил жаркое сам. Я никогда не знал, что он так хорошо готовит. Во времена нашей совместной жизни мы питались консервами и селедкой. Лишь бы было чем закусить.

Я напряг память, пытаясь вспомнить имя, прочитанное недавно на местной «доске позора». Мотя стал литовцем. Друг моего детства, юности, зрелости и старости стал литовцем, спаивающим беззащитный белорусский народ. Это в его стиле.

— Айгарс Петрович, можно вас на секундочку! — Я подошел к Гарри, несущему огромное страусиное яйцо на специальной подставке — в подарок молодым от заведения.

— А, это опять вы… Что вы говорите? Не понял.

Я осекся. На литовское прозвище Гарри не реагировал. Может, я что-то перепутал? Тогда я сказал самое глупое, что только мог.

— Не узнаешь, что ли? Брата не узнаешь? «Дурик, зачем ты усы сбрил?» — Алкоголь все-таки очень коварная штука. В нормальном состоянии я был бы осторожней.

— Что-то припоминаю, — неуверенно улыбнулся Гарри. — «В каком полку служили»?

Репертуар остался прежним. Это наши шуточки. Что-то в Граубермане изменилось, но время для того и существует. Гарри смерил меня взглядом и деловито пошел прочь. Действительно, в нашей ситуации разыгрывать встречу старых друзей было бы нелепо. Я почувствовал себя дураком и вернулся к Яночке.

— Встретил приятеля, — объяснил ей. — Не узнаёт. Обидно, конечно. Но насильно мил не будешь…

— Может, обознался, — посочувствовала она. — Мне мой Сережа тоже встречается повсюду. Голосует на дорогах. Я никогда не останавливаюсь. От лукавого это все.

Я поперхнулся. Значит, я не один. Значит, это повсеместно. Мои любимые покойники начали являться мне на здешних дорогах пару месяцев назад. Я считал это обманом зрения. Старался не думать, не замечать.

— Дай мне свой телефон, пожалуйста, — сказал я хрипло. — Мне надо будет поговорить с тобой. Сейчас не лучшее время для таких разговоров.

— Ты уходишь? — протянула она разочарованно. — А как же любовь?

Танечка дружелюбно хохотнула:

— Очаровал девушку и бежать? Никак от вас такого не ожидала. Вы отлично смотритесь вместе. Что за спешка? Ну что ж… Давайте тогда выпьем на посошок…

Я, с трудом скрывая раздражение, наполнил бокалы и почувствовал, что Яна провокативно зацепила большим пальцем ремень моих джинсов.

— Не уходи. Останься хотя бы на полчаса.

 

 

9. Легион

 

Снилось, что я стою у заброшенного костела на краю литвинской деревни, удивляясь, что вход на разрушенную колокольню открыт, а веревка от языка колокола свешивается до высоты человеческого роста, все злей и очевидней приглашая к благовесту. И я прикасаюсь из любопытства к этой веревке и даже не успеваю за нее дернуть, как из-под земли, разрывая зеленый плодородный слой, медленно и неумолимо начинают расти каменные кресты. Камни, которые наконец обрели форму. Тяжелые, неповоротливые, они появляются среди поля один за другим, словно жестокосердные воины, и замирают, поднявшись чуть выше человеческого роста, внушая окружающим чувство незыблемого превосходства — и безразличие. Я стоял и смотрел на дорогу со стороны храма: первый крест появился прямо передо мной, как самый неожиданный на свете молчаливый собеседник. Вырос поспешно, стремительно — в ответ на мое крестное знамение. Смятение, страх, неуютная неопределенность заставили меня перекреститься на краю поля, и ответ природных сил не заставил себя ждать. Если первый появившийся крест был обращен непосредственно ко мне и в раскинувшейся по обе стороны каменной перекладине с выбитыми на ней неизвестными литерами я видел раскрывающиеся объятья, то остальные восходили произвольно. То здесь, то там. Хаотический беспорядок их возникновения казался главной загадкой сна. Было сделано все, чтобы я не мог предугадать их появления. Каменные полчища вставали на горизонте, наступали на меня тевтонской свиньей, неумолимым ливонским строем.

Тени распятий намного опережали их физическое продвижение: темные стрелы от крестов распространялись по желтизне поля со скоростью света, расправляли пшеницу, откидывая ее в разные стороны. Стремительные щупальца доходили до некоей очевидной для них точки, спотыкались и с прежней скоростью втягивались назад, в то время как на месте их остановки появлялась новая каменная поросль. Некоторые из распятий, выйдя на свет Божий, долго не могли определиться в сторонах света и недовольно крутились на одном месте, пока наконец не подыскивали себе наиболее приемлемое положение. Если с востока каменное войско шло более-менее сплоченным строем, то на западе поначалу проявлялись неясные безвольные колебания. Гиганты возникали в разных местах пространства и оставались стоять на внушительных расстояниях друг от друга, чтобы через мгновение переменить картину: организоваться в боевой клин на западе, оголить восток.

Они были подвижны, шумны, они пользовались тем, что я не могу за ними уследить. Количество перекладин на них было произвольным: католические, православные, варварские… подобное разделение казалось несущественным. Иногда в поле возникало что-то похожее на лесенку, на каменный хребет исполинской рыбы; иногда передо мною вырастали каменные стрелы или просто столбы, но в целом это было нашествием крестов, пробуждением крестов, апофеозом крестов. Шарахнуло сзади: я почувствовал, что каменный гость встал у меня за плечом. Со страшным скрежетом рухнул крест, стоявший метрах в десяти справа: его выдавливал из земли другой, более мощный и жизнеспособный. Мир стал еще более зыбок и опасен.

Они враждовали друг с другом. Они боролись за право на существование, их борьба была беспощадна. Мое место в этом соперничестве становилось неясным: я был случайным персонажем, невольным свидетелем катаклизма.

Через несколько минут поле походило на ожившее богатое кладбище, на мрачный средневековый город, раскинувшийся на просторе всей земли, на сорок сороков. Я стоял неподвижно, но что-то упрямо манило меня ринуться в эту зловещую кущу, принять участие в игре и, может быть, взять управление ею на себя. Я отличался от каменных истуканов мягкостью и пластичностью плоти: я мог бежать, прыгать, танцевать. Оцепенение, охватившее меня на первых порах, прошло, я привык к своему мертвому окружению и хотел говорить с ним как минимум на равных. Они могли поднять меня на дыбы, уронить, растоптать, я понимал, что теперь все зависит лишь от моей ловкости и выносливости.

Я вполне мог бросить им вызов, подразнить их, обмануть, спутать планы. Если все происходящее существовало для того, чтобы испугать меня, — я оставался в выигрыше, потому что не испугался. Если я был для них никем и ничем, то тем более имел шанс выжить. Я сделал шаг, и тут же разлапистый масонский крест поднялся на том месте, где я стоял мгновение назад. Я двинулся дальше и, подпрыгнув, схватился за перекладины креста, появившегося предо мной первым. Поле зашумело, недовольно заворочалось, крест, на котором я повис, пошел назад, под землю, словно я начал вдавливать его своим телом. Удержаться на нем мне не удалось, я потерял равновесие и упал. Тут же новое распятие со свистом зацепило меня на свои крылья и потащило вверх. Я вырвался, соскользнул. Встал рядом, покровительственно похлопав его по плечу. Потом, недолго думая, обнял, словно приглашая на медленный танец, почувствовав, что тектонические движения замедляют ход, рост нового ландшафта закончен, строительство завершено. Я стоял в обнимку с теплым от подземного жара корявым распятием, прижимался к его вечной плоти, валясь с ног от усталости, торжествуя избавление, благодарил небеса и собственную неизвестно откуда взявшуюся волю к жизни и преодолению.

Чей-то добрый насмешливый голос звучал в вышине:

— Проснитесь, пан! Здесь не место для отдыха! Пан так любит девушек, что даже уснул! И они полюбят вас, обязательно полюбят. Или уже полюбили? Вставайте, признавайтесь!

 

 

10. Гервяты

 

Я открыл глаза и поднялся с белой скамейки, на которой, похоже, провел ночь. Я находился в саду, уставленном скульптурами и деревьями. Выкрашенный розовой известкой костел невероятных размеров возвышался за спиной. Экстерьер здания был сложен, изощрен, напыщен. Костел был похож на таинственный замок из сказок братьев Гримм или Шарля Перро, тут могли обитать людоеды, золушки, рыцари Круглого стола, привидения монахов с отрубленными головами. Парк тоже смахивал на дворцовый: здесь должны были бы прогуливаться влюбленные пары, а не священнослужители. Во всем виделось что-то чрезмерно светское, не культовое. Фигуры апостолов, выполненные в античной манере, недавно выбелены. Газоны ухожены, вечнозеленые туи подстрижены.

На лужайке работали двое мужчин: один с бензиновой сенокосилкой, другой, более пожилой и солидный, — с обыкновенной метлой.

— Пан любит девушек, польских девушек, — повторил старший. — Как спалось?

Мне хватило ума улыбнуться, расслабиться, не запаниковать. Потом разберусь. Мужики внушали мне доверие, хотя в жизни с католиками я общался мало.

— Со всеми бывает, — сказал я дружелюбно, начиная рассматривать скульптурную группу перед входом, переходя от одного памятника к другому. — Извините, если помешал. Давно хотел навестить ваши места. Дзенькую бардзо за понимание.

Дворники одобрительно кивнули моей жалкой мове, пожелали интересного времяпрепровождения.

— Хороший костел, очень хороший. К нам многие приезжают…

Я понимал, что прояснить ситуацию мне не помогут, и не стал донимать их глупыми вопросами. Чувство вины, характерное для подобных физических состояний, во мне почему-то еще не проснулось. В памяти вертелись картинки моего противостояния легиону каменных крестоносцев. Я до сих пор чувствовал себя победителем и даже испытывал гордость, что смог выйти живым из такой чудовищной переделки. Я подошел к лепному бородачу в римской тоге, присел на корточки, чтобы прочитать его имя. S. Simon. Святой Симон. Семен? Саймон? Пантеон польских святых был мне неизвестен. Никуда не денешься: мы чудовищно спесивы по отношению к иноверцам и до сих пор не можем принять раскольников всерьез. S. Jacobus, S. Andreas, S. Taddaeus, S. Bartholomeus… Почему все они на одно лицо? Типовой проект?

Мое внимание привлекли постройки во внутреннем дворике перед храмом. Большой деревянный крест с врезанным между перекладинами языческим солнцем, похожим на штурвал корабля и крону древа жизни, другой крест, кованый, с характерными литовскими змейками, исходящими из центра во все стороны. Он размещался на остроконечной башенке, установленной на столбе с барельефом Девы Марии, держащей на руках младенца и даже издалека напоминающей Родину-Мать. Я вошел в костел: помещение оставалось в полурабочем состоянии, здесь шел ремонт. У входа валялись рулоны плотного целлофана, перепачканные известкой. Ряды длинных деревянных скамей в храме кое-где были прикрыты газетами и кусками рубероида, покрашены коричневой краской на манер школьных парт. Алтарь небогатый: башенки, пики, реалистические гипсовые распятия на бархатном фоне, застывшая бутафорская кровь, вытекшая из ран Спасителя… ангелы с твердыми крыльями… несколько картин маслом, изображающих евангельские сюжеты и коронацию Девы на небесах. Стрелки часов на стене приближались к полудню. Пора было просыпаться.

Я подошел к столику с церковноприходскими книгами, безучастно полистал тетрадные страницы в клетку с перечислением заказанных молебнов за «змарлых» Янов, Тадеушей, Катарин, Людвигов, Марысь… Латиница по-соседски мешалась с кириллицей, из многозвучия польских, литовских и русинских имен слагалось имя единого народа. Айгарса Луциса среди них не было. Откуда ему быть здесь? Он на ферме, достает яйца из-под страусов. В костел вошел старик, разбудивший меня сегодня. Крепкий, дородный, ухоженный. В зеленой робе, коротких спортивных брюках и обрезанных по щиколотку резиновых сапогах на босу ногу.

— В раю тоже необходима перепись населения, — сказал он шутливо. — Интересуетесь? На небесах все то же самое. — Он чихнул, прикрывшись рукавом. — Сведенборг утверждает, что там такие же дома, только много красивее. В домах покои, гостиные, спальни. Во дворах сделаны клумбы, цветут сады, зеленеют лужайки. Все как здесь. Только лучше. И города там повторяют земные постройки. Лучшие районы этих городов на холмах. Там проживают духовно развитые личности. Более темные люди обитают в низинах, Сведенборг называет их «каменными гребнями». Вы в курсе?

— Нет. Как-то не задумывался…

— Зря. Свидетельств множество. Блейка, скажем, посещали и Вольтер, и Сократ, и Эдвард Первый, и царь Ирод, они и рассказали. Мир и Рай — это единое целое. Одно перетекает в другое. Я это давно понял. И смерти теперь не боюсь, и Страшного суда… «Поскольку все сущее существует, и ни вдох, ни улыбка, ни слеза, ни единый волос, ни единая песчинка не могут исчезнуть…» Небесный Иерусалим повсюду, Золотой Рай золотых далей. Вы должны обладать «четырехкратным зрением», чтобы увидеть это. Или вы видите? Видите или нет?

— Видел. Вчера. На одной птицеферме.

Он пропустил мою ремарку мимо ушей и продолжил цитирование.

— «И ангел явился в сиянии крыл и лучиком света гробы отворил!» Понимаете, как все просто? Восьмой день творенья наступит сразу после победы над Сатаной. И тогда мы будем любить и славить. Помните картину Брейгеля «Страна лентяев»? Вы были сегодня похожи на одного из ее героев… Так безмятежно спали… А ведь Страшный суд не за горами… Веровать, как сказал один праведник, это все равно что держаться за конец уходящей в небо веревки. Иногда кто-то дергает веревку со стороны небес — заставляя нас задуматься…

Старик показался мне немного подвыпившим, но вещи, о которых он говорил, были вовсе не лишены права на существование.

— А вы готовы к Страшному суду? — насторожился я. — Это когда? Через год? Или болтают? — Я видел какие-то мимолетные сюжеты по телевизору на эту тему, натыкался на ссылки в интернете, но никогда не удосуживался войти в курс дела.

— Болтают, скорее всего. Страшного суда нет, молодой человек. Вернее, он идет вечно и непрерывно, это постоянное испытание, а не экзамен в конце семестра. Это «символ того, что существует вечно, реально и неизменно». Мы и сейчас на Страшном суде. Встать, суд идет!

Он хлопнул себя по бокам, словно пингвин, и, пританцовывая, прошел в глубь зала. Я почувствовал, что проповедь закончена, и подумал, что мне не мешало бы оказаться дома. Сон с каменными изваяниями до сих пор оставался более существенным, чем все события сегодняшнего утра и вчерашней ночи. Что такого могло случиться? Я не помнил ничего с того момента, как встретил Гарри. Можно вернуться на ферму и попытаться восстановить очередность действий. Черт, а машина-то моя где? Я похлопал себя по карманам: ключи на месте. Мобильник, кошелек, сигареты… Все в порядке.

Однако занятный старик своей лекции еще не закончил. Акустика в храме была удивительно хороша, несмотря на ремонт. Дед залез на кафедру (деревянную трибуну, обращенную почему-то в сторону алтаря) и продолжил свою громогласную речь, повернувшись ко мне спиной.

— Можно ли увидеть Бога, находясь в Раю? — воскликнул он. — Это главная тема схоластов тринадцатого века. Рай не может состоять из обыкновенной почвы, огня, воздуха и воды. Он должен быть лучше земли, он состоит из некоторой иной субстанции. Ее Альберт Великий назвал quinta essentia — «пятое вещество». Все ли могут входить в соприкосновение с этим материалом или только христиане? Может ли квинтэссенция допустить в Рай души язычников и еретиков? Встречается ли это вещество на нашей планете? Где залегает?

— Так Бога можно увидеть или нет? — спросил я, удивившись громкости своего голоса. — Моисей, говорят, видел…

— Болтают, — шутливо отозвался старик. — Наговаривают напраслину… В Первом Послании апостола Павла Тимофею говорится вполне конкретно. Бог обитает в «неприступном свете, которого никто из человеков не видел и увидеть не может». В ответ Роберт Гроссетест в «Комментарии к Небесной Иерархии» подчеркивает различие между Самим Богом и Божественной Сущностью: «Мы видим Его лицом к лицу и истинно постигаем Его, и Сущность Его понятна». Однако, молодой человек, Божественная Сущность — это не Сам Бог, и поэтому «в сущность Его нельзя проникнуть полностью». В религии, как и в жизни, есть выразимое и невыразимое. В православии, а вы, я вижу, интуитивно относите себя к этой конфессии, различие между Божественной Сущностью и той частью Бога, которую можно почувствовать и познать, является главной темой. Западное христианство теоремы Гроссетеста не восприняло. В 1241 году Парижский университет заявил, что в Раю Бог предстает как в Сущности Своей, так и в Божественном обличье. Фома Аквинский в «Сумме теологии» подтвердил это утверждение. Божественная сущность, говорил он, и есть Сам Бог, их нельзя разделить. Такая дуалистическая природа — участь человечества, в котором соединены материя и сущность. Мы видим Бога только лишь в свете Его славы.

— А почему вы стоите ко мне спиной? — поинтересовался я у служителя. — Я даже не о приличиях. Мне кажется, что таким образом не очень удобно общаться.

Дедок засмеялся несколько нездоровым смехом.

— А я вижу вас в отражениях Его славы! Поскольку все праведники образуют единое тело — доброе начало каждого связано с добрым началом всех… К богатствам Христовым через таинства причастны все мы…

Я вышел на улицу, позвонил жене. Спокойным голосом объяснил, что со мной случилось. Насколько мог. Разговаривая, сделал несколько кругов вокруг храма, разглядывая деревянные распятия, завезенные сюда братскими литовцами, несколько гранитных надгробий ксендзов. В Нарочь из поселка Гервяты Гродненской области возвращался на рейсовом автобусе. Примерно 100 километров, полтора часа. Мелькали леса, вёски и городки, реки и озера. В радиоприемнике у водителя звучало нечто этнографическое:

 

«На БеларусЁ Бог жыве», —

Так кажа мой просты народ.

Тую праўду сцвярджае раса у траве

І адвечны зор карагод.

 

Тую праўду сцвярджае

Упартасць хваль,

І продкаў запавет,

І мовы залатая сталь,

І нашых дум сусвет.

 

Я понимал далеко не все, хотя догадывался, что слова могли бы стать местным гимном. «На Беларуси Бог живет — так говорит мой простой народ». Идея эксклюзивной простоты белорусов меня уже достала. Красиво, конечно. Никаких тебе особых размышлений, никакой риторики про Град Божий и Небесный Иерусалим. Все понятно. Господа увидят до Страшного суда не только Христос и Дева Мария, а каждый, кто захочет. Потому что он живет здесь, среди нас. На территории, назвавшей себя когда-то Великим Княжеством Литовским и возросшей от Буга до Черного моря. Со всеми крестовыми походами, татарскими набегами, переходами из рук поляков к кацапам — и вот наконец обретшей независимость благодаря пьяному самодурству Ельцина, Кравчука и Шушкевича. А может быть, все не так случайно? Если Бог живет не в абстрактных высших сферах Рая, а на этом благословенном клочке земли, то, может, Он все так и устроил? А может, Беларусь и является тем самым Раем, о котором так много рассуждали схоласты, саддукеи и аскеты? «Саагаст сошел с небес на Полесье», «Христос приземлился в Гродно». «На Беларуси Бог живет». Кажется, я знаю имя этого бога. А может, здесь он и живет? Может, в этом все дело? Боже, скажи для начала, где я оставил свою машину?

 

 

Киноглаз-I

 

 

Ихтиандр

 

Андрей раздвинул заросли осоки локтями: прикасаться к непослушной колючей траве не хотелось. В штормовке было жарко, но ему было легче терпеть жару, чем прикосновения растений и укусы комаров. Лодка лежала на прежнем месте. Засыпанная прошлогодними листьями на треть, она поднималась жестяным килем из травы: встреча со старой подругой оказалась тиха и радостна.

— Здравствуй, лодка, — сказал Андрей и погладил ее лоснящийся бок, отшлифованный волной и временем. Гладкий, как пасхальное яйцо. Теплый, уютный, живой. Встречи с любимыми предметами иногда более глубоки и эмоциональны, чем с общение с людьми.

Сквозь кусты протиснулся Авдеев: неясно, как тяжелая одышка могла сосуществовать с идеальной безмятежностью его лица. Он бросил взгляд на лодку и сказал с сожалением:

— На замке. У тебя ключ есть?

Андрей рассеянно кивнул, не желая расставаться с сокровенными мыслями. Счастливая меланхолия накатывала на него редко. Вот, разминдальничался. Он неторопливо притянул к себе проржавевшую цепочку с номерным замком, с улыбкой набрал: «0911». Колесики с цифрами плохо слушались его, проскакивая под большим пальцем или вообще застревая от старости и долгого простоя. На свете есть чудаки, которые смазали бы замок машинным маслом, но Андрей к ним не относился. Наконец лодка была освобождена от оков. Цепочка скользнула змейкой в траву и затаилась.

Андрей вернулся к автомобилю, вытащил из открытого багажника острогу, изготовленную из лыжных палок и мотоциклетных спиц. Легкая двухметровая конструкция после сборки походила на трезубец Нептуна или на грабли с выставленными наружу зубьями. У этой вилки было штук десять хорошо заточенных зубцов из каленого железа: добротное оружие, хоть сейчас на войну.

Авдеев взял целлофановый пакет с водолазными масками и зажатым между ними нарезным батоном. Сунул под мышку пластиковую бутылку с водой, похлопал по карманам, чтобы не забыть сигареты. Курево оказалось на месте. Он нащупал в наколенном кармане-клапане запасную пачку и поместил ее в более защищенное от воды место: положил себе на макушку и прижал кепкой.

— Леша, — услышал он за спиной проникновенный голос Андрея. — Леша, скажи мне, пожалуйста, почему меня комары кусают, а тебя — нет?

Было в этом голосе что-то угрожающее. Сзади стоял человек со страшным орудием подводного лова. Авдеев решил отшутиться:

— Я водку пью, Андрей. Они меня стороной обходят. Боятся потравиться. Понимаешь?

— Нет, Леша, не понимаю. Все сложнее. Я тоже иногда пью водку. Но они кусают меня от этого еще сильнее. Я бы сказал, что запах алкоголя их привлекает. И комаров, и мух, и оводов. Пьяный пот для них — что валерьянка для кошки. Понял?

— Понял. Значит, у меня невкусная кровь. Отрицательный резус-фактор. Это вообще редко встречается.

— Отрицательный? — вздрогнул Андрей. — А может быть, у тебя спид? Может быть, ты ВИЧ-инфицированный? Может, в этом дело?

Авдеев положил на плечо пустой холщовый мешок из-под сахара. Захлопнул багажник и пошел вслед за Андреем по вновь образовавшейся тропе. Андрей нес весла на одном плече, острогу на другом. Авдеев тащил вспомогательные снасти. На его голом торсе с небольшим пивным животом высвечивался незагорелый отпечаток от майки-безрукавки; на груди покачивался серебряный крестик на светлом, поистершемся от долгой носки шнурке.

Мужики без труда перевернули лодку, слаженно столкнули ее в воду. Погрузились. Авдеев положил на нос моток веревки, громыхнув несколькими белыми кирпичами, служившими якорем, сел за весла. Андрей расположился на корме. Солнце поднялось высоко, почти до зенита. Существовала вероятность, что вода уже прогрелась. Несколько дождливых дней, случившихся накануне, ушли в прошлое, в другую жизнь. Лето вернулось.

Они легко скользили по пустой озерной глади в направлении острова. Молчали. Улыбались. То ли друг другу, то ли своим мыслям. Метрах в двухстах от заросшего кустарником мыса, смотрящего в сторону Скемы, остановились, бросили якорь.

— Ну, я пошел, — сказал Андрей, надевая маску. Протянул Авдееву батон: — Поешь пока, подкрепись.

Он сел на задний бортик с острогой в руках, по-аквалангистски перекувыркнулся и с немногочисленными брызгами ушел под воду. На уме вертелась песенка, услышанная недавно по радио: современная, но напоминающая его школьную молодость своим надрывным стилем:

 

Уходи, дверь закрой. У меня теперь другой.

 

На глубине она зазвучала еще громче. Андрей погружался, спускаясь по якорной веревке, мысленно подпевая девичьему голосу. Потом, увидев дно, поплыл. Постепенно, по касательной. На дне покачивались илистые заросли сапропеля: темно-зеленого, с редкими бурыми пятнами. Марсианское зрелище. Таинственное, завораживающее. Андрей шел параллельно этому клубящемуся лесу, присматриваясь к малейшим его всплескам и движениям. Солнечные лучи падали сверху соломенным снопом, глубинные толщи распределялись слоями: и по степени освещенности, и по температуре воды. К дворовому шлягеру добавился стук в ушах, вскоре перешедший в тупую двухстороннюю боль, которую было нужно либо проглотить, либо просто к ней привыкнуть. Он сделал несколько характерных упражнений, поднял голову, надеясь увидеть днище своей возлюбленной лодки. Ее в пределах видимости не оказалось. Заметив волнообразное движение в зарослях, ударил острогой в место возмущения. Один, два раза. На остриях повисло три извивающихся угря: небольших, меньше метра в длину. Победно подняв острогу над головой, пошел наверх; воздуха в легких почти не оставалось.

Авдеева увидел неподалеку: он разомлел на солнышке, курил, попыхивая желтым, как и его усища, дымом. Андрей подплыл к нему, невысоко приподнимая свой многозубец над поверхностью. Угри змеились, хлестали хвостами по его лицу. Блестящие, черные, зловещие. В их шевелении над головой было что-то античное.

— Леша, прими товар, — сказал Андрей и, пока Авдеев снимал рыбу с зубьев и складывал в мешок, отдышался.

— Хорошее начало. И на небе ни тучки, — сказал Авдеев. — Как комары? Не мешают?

Андрей погрузился опять. На этот раз поплыл сразу на прежнее место. Он был уверен, что нашел счастливую поляну. Второй заход принес монструозную тварь — длиной около двух метров. Авдеев умудрился насадить ее сразу на три зуба остроги. Отличный удар. Он чувствовал, что входит во вкус: вынырнув, поднес гигантскую вилку к лицу и поцеловал царь-угря в плоский и склизкий лоб.

— Попался, хозяин. Долгожитель. Как вас зовут, ваше сиятельство? Карл? Фердинанд? Петр?

— Это самка, — разочаровал его Авдеев. — Видишь, какая голова? Значит, самка. Царица морей.

— Тебе бы в зоопарке работать.

— В аквариуме, — поправил Леша. — Рыбы в аквариумах живут.

Они сложили гиганта вдвое, засунули в мешок, который тут же сделался наполненным и живым.

— Не устал? А то могу заменить.

— Спасибо, брат. Мне нравится. Ихтиандр возвращается в родную стихию.

Прилипчивая песенка не отставала. Оказалось, что Андрей помнит чуть ли не весь ее текст, мучительно пытаясь восстановить каждую строчку.

 

Натерпелась, наждалась. Я любовью обожглась.

И теперь я наконец-то будто снова родилась…

 

Красивые слова, жизненные. Интересно, а юноша мог бы петь подобную песню и не казаться при этом смешным и слабым? Он задумался о далекой школьной юности, первой любви, выпускном вечере, когда они с приятелем спрятали несколько бутылок водки и шампанского по всему городу, чтобы было чем угоститься во время ночных гуляний. Рассмеялся под водой, выпустив изо рта несколько бесформенных пузырей воздуха: одну из бутылок они заховали в парке на берегу Нарочи под елкой, прикрыв лиственным мусором. Когда он пришел к тайнику вместе со своей девушкой, под деревом, ровнехонько над бутылкой, лежала кучка дерьма. Водки засранец не нашел, но инстинктивно отметил свое отношение к подростковому пьянству таким вот образом. Снайпер. Ничего не скажешь…

Следующий удар пришелся в голову примерно такой же крупной особи. Угорь оказался сильнее, чем предполагалось. Когда Андрей притянул его к себе, чтобы как следует вздеть на острогу, он мощно вильнул телом и сорвался со спицы. Андрей шуганул своим орудием ему вдогонку несколько раз. Не попал. Он уже готовился к всплытию, когда из зарослей отчетливо показалось змеиное кольцо другого чудища. Оно выросло из моха, вздулось — и огромной хищной петлей потянулось к шее аквалангиста. Замашки плотоядных змей: анаконд и питонов. У страха глаза велики, но Андрею показалось, что угорь составлял сантиметров пятьдесят в диаметре, чего в природе, разумеется, не встречается. О его длине приходилось лишь догадываться.

Расставаться с такой добычей не хотелось. Андрей всплыл, схватился за борт лодки, начал быстро дышать носом, чтобы как можно скорее наполнить легкие кислородом.

— Пусто? — равнодушно спросил Авдеев. — Не расстраивайся.

Андрей не ответил, лишь приложил палец к губам для обозначения важности момента.

— Отдохни, дурень. Всех не поймаешь. Давай я занырну. Разомлел я здесь на солнышке. Что с тобой? Ногу свело?

Неожиданно лодку ударило так, что Авдееву с трудом удалось сохранить равновесие. При сегодняшнем штиле штормовая волна исключалась. Что за черт? Бесконечным серебристым потоком по поверхности озера шел косяк уклеек. Рыбки мелькали в глазах, не отклоняясь от своего маршрута ни на йоту. Веселенькие, юркие. То ли память предков их вела, то ли характер подводных течений. День чудес! Лодка плавно покачивалась в быстродвижущейся рыбьей массе. Авдеев тяжело дышал, зачарованно глядя им вслед.

— Щекотно, — сказал Андрей. — Якорь на месте?

— Далеко они нас не утащат, — отозвался Леша. — Ты когда-нибудь видел такое? Всеобщая мобилизация! Куда они? Почему так спешно?

Андрей вдохнул поглубже и пошел на погружение. Рыбки ударялись по щекам, бились в маску, приятно щекотали тело, но плаванию не мешали. Вскоре стая осталась наверху, полупрозрачно заслоняя солнце калейдоскопическими тенями, играя бликами.

 

Мне не нужен больше твой номер в книжке записной.

 

Хорошо, что мы расстались, — думал Андрей. — Все, кто рано женились, к моему возрасту уже разводятся. И Сивук, и Пыщ… И Авдеев… Или они помирились? С другой стороны, был бы сейчас у меня взрослый сын. Охотились бы вместе, рыбачили. Сегодня могли бы поехать за компанию. Леха хороший парень, но тут — сын. Сын лучше любого друга. Лучше брата. Намного лучше брата. Брат — это конкуренция, а сын — поддержка. Если бы мы поженились сразу после школы, он бы сейчас уже закончил техникум. Может, и сам женился бы, подарил внуков…

— Нет, — пришел он вдруг к неожиданному заключению. — Взрослый сын напоминает тебе о возрасте. Чувствовал бы себя старым. Будто жизнь прошла. С маленькими детьми и родители выглядят помоложе. Ответственность молодит. Чем больше вокруг молодежи, тем моложе ты сам. Молодое тянется к молодому. Сильное к сильному. Одно делает сильнее другое. Когда все перемешано, непонятно, зачем живешь. Одна семья, другая. Один город, другой. Страны, переезды. Можно запутаться, потерять самого себя. Жизнь — как дом. Как поставишь стены, так и будет. И крышу надо настелить, и крыльцо сколотить. Одно окно пусть смотрит на рассвет, второе — на закат. И на женщин не надо заглядываться. Все одно и то же. Чем они, собственно, отличаются друг от друга? Знаешь одну — знаешь всех. Известное зло лучше неизвестного. Век живи — век учись. Никогда не надо жалеть о том, что не сделано. Все. Поезд ушел. А раз ушел, пора покупать билеты на самолет. Даниила, кстати, через пару лет уже можно брать на рыбалку. Сообразительный мальчик. Пятерка по английскому. На гитаре играет. Как минимум может ее настроить…

Он внимательно оглядывал дно водоема, пытаясь узнать место, где только что видел угря-гиганта. Книга рекордов Гиннесса, сто процентов. Может, это сом? О существовании столь больших угрей Андрей не слышал. Если есть гигантские сомы или там щуки, значит, и угри могут быть очень большими. Жратвы здесь полно. Расти не хочу. И потом: некоторые считают, что динозавры еще не вымерли, а сохранились в таких вот озерах, имеющих выход к морю. У плезиозавра, судя по картинкам, такая же шея. Длинная, змееподобная. Недаром многих морских чудищ ошибочно зовут змеями: и спрутов, и осьминогов, даже крокодилов… Нет, все не случайно. Я должен его найти. Мечта детства близка к воплощению как никогда. Собирал же я вырезки из журналов, мечтал увидеть Несси, сфотографировать ее, опровергнуть теорию эволюции… Как можно одновременно верить и в Дарвина, и в Бога?

Ил, устилавший дно Нарочи, оставался кладбищенски спокоен. Андрей был уверен, что монстр где-то рядом, но старческая мудрость подсказывает ему затаиться. Надо найти какую-нибудь расщелину, пещеру, — думал охотник. — Такая большая рыба должна жить в собственном гнезде. У нее должна быть штаб-квартира, может быть, даже дворец. Как в сказках. Был же раньше дворец на Мядельском озере. Был, да ушел под воду. Вместе со всеми его крестоносцами и правителем их Гедимином.

Увидев шевеление справа, он молниеносно ударил острогой в ту сторону и зацепил еще одного угря среднего размера. Ударил опять. Теперь уже наугад. Попался еще один. Удивительное место. Рыбное. Счастливая поляна. Надо отметить ее как-нибудь. Поплавок бы какой… Андрей решил временно привязать к якорю спасательный жилет Авдеева: он яркий, оранжевый. Издалека видать.

— Еще два? Нормалек. — Леха заскучал уже основательно. — Андрюша, не могу я здесь больше сидеть. Хочу в воду.

— Хорошо. Скоро поменяемся, брат.

Андрей нырнул опять, поплыл в прежнем направлении. Почувствовал, что устал. Не отдавать же Авдееву такую добычу! Ему мерещился морской змей с короной на голове, песенка медленно точила его душу. «Но подружка мне призналась, что тайком с тобой встречалась. По щеке бежит слеза. Я скажу тебе в глаза».

Вскоре ему пришлось забыть и песенку, и змея, и мечты детства. В поисках чудо-рыбы Андрей опустился совсем глубоко и шел в нескольких сантиметрах от дна, надеясь на свою реакцию и легкость остроги. Угриные всполохи виднелись то здесь, то там, но он более не обращал на них внимания. Мелочь, успеется. Прямо по ходу он заметил шарообразный предмет, похожий на пушечное ядро, но в несколько раз превышающий его в диаметре. Что-то подсказывало, что камень как-то должен быть связан с властителем этих вод. Он приблизился к нему, прикоснулся острогой, стараясь не затупить ее о твердую породу. Замшелый камень тут же вызвал в памяти фасад провинциального Дома культуры — такие огромные шары украшали здания, построенные в советские времена, красовались на парапетах у парадных лестниц. Поверхность оказалась металлической на ощупь, пористой, напоминающей коксующийся уголь. Он положил острогу рядом с камнем, обхватил его двумя руками, стараясь ободрать склизкий растительный налет с его боков и верхушки. Илистая дрянь отходила на удивление легко, словно наросла совсем недавно. Андрей очистил шар, решив, что тот, видимо, создан природой или людьми из метеоритного железа. На левом его боку он обнаружил какой-то барельеф и решил очистить это место как можно тщательнее. Наросты отваливались клочьями — стоило лишь прикоснуться. Хлопни он в ладоши — и камень обнажился бы без посторонней помощи. Наконец работа была завершена. Андрей обогнул загадочный мегалит и уставился на рисунок, выдолбленный на нем неизвестно когда, неизвестно кем, неизвестно зачем.

 

…Наверх поднимался как ошпаренный. Он не мог сказать почему — понимал лишь одно: отсюда пора уносить ноги. С озера, из города. Может быть, из страны. Зловещий смысл древнего знака воспринимался напрямую, без включения интеллекта, минуя возможности анализа и интерпретации. Иероглиф отпечатался на сетчатке его глаз навсегда, навечно — сколько ни мусоль, ни три глаза, ни промывай их родниковой водой или авиационным бензином.

Жалкий, дрожащий, он подгреб к лодке, перевалился за ее борт и на мгновение распластался на днище. Авдеева на месте не оказалось. Ждать его также не предоставлялось возможным. Ушел купаться? Смыт за борт коварной волной? Съеден озерным царь-змеем? Мелкими промысловыми рыбами? На размышления времени не было. Андрей осмотрелся и стремительно погреб в сторону шоссе. Если Леха нырнул, то вот-вот всплывет, — думал он. — Он может быть только возле острова. Страх гнал вперед, заставляя забыть о дружбе и здравом смысле. Он вглядывался в горизонт, но увидеть что-либо был уже не в силах. Тяжелые слезы застили его глаза, ужасный облик увиденного сдавливал черепную коробку, стучал в висках.

Он причалил к берегу, машинально вытащил лодку одной рукой на песок. Кое-как оделся, поднял мешок с рыбой, но, что-то вспомнив, отшвырнул его в сторону. Глаза его рыскали в поисках церковного креста. Хотя откуда здесь церковь? Он перебежал дорогу, поднялся по огромным бетонным ступеням к стеле «Памяти павших». Последний раз он был здесь в день своего бракосочетания. Образ мускулистого солдата с поднятым автоматом ППШ, изображенного на стеле, не принес ему спокойствия. Он начал молиться, насколько был на это способен. «Господи, помилуй мя, Господи…» Собрал все цветы, лежавшие у постамента, в охапку, сложил в сухой пахучий стог. Потом рухнул на него головой и уснул. Глубоким, бессмысленным, беспробудным сном. Как убитый. Менты, разбудившие его к вечеру, не могли поверить, что он не пьян. Увидев их над собой, Андрей тут же твердо решил, что не скажет им ни слова…

 

 

Мама Ава

 

Авдеев вышел из вёски под вечер. Перед этим выпил, но пьян не был. Был трезв или почти трезв, то есть абсолютно трезв. Пыщ с Сивуком на несколько дней ушли из семей и переселились в палатку на Швакштах. Рыбачили, пили пиво. Отдыхали. Авдееву этот отпуск внушал надежду и манил, Авдеев хотел разделить отпуск с друзьями. Встреча одноклассников. Вечер воспоминаний. Они действительно виделись в последние годы редко: в магазине, в маршрутке, у нотариуса. Уйти из дома с палаткой — поступок простой, но по здешним меркам экстравагантный. В палатках живут туристы. Крестьяне живут в хатах. Возделывают землю, разводят курей, пасут скот. Мужики решили отдохнуть, сменить обстановку. К тому же устали от женщин. Когда Авдеев почувствовал, что тоже устал от женщин, пошел на Швакшты. На озеро возле одноименного поселка. В Кобыльнике встретил знакомого милиционера, разговорились.

— Газеты читаешь? — спросил Толик. — В Островце будет атомная электростанция. Энергетическая независимость не за горами.

— А если рванет? — забеспокоился Авдеев. — Япония почти затонула. Рыбой радиоактивной торгует. Кальмарами.

— У нас своей рыбы полно, — резонно ответил милиционер. — А кальмаров я в гробу видел.

— А я люблю. Отличная вещь, — не согласился Авдеев. — Креветок особенно. Капусту морскую, корейскую морковь.

— Тебе что, своей капусты мало? Много вас таких. И с каждым днем все больше. Красиво жить не запретишь.

— Ты не запретишь. Но и кроме тебя люди найдутся.

Разговор съел уйму времени, начало смеркаться. Авдеев, раздосадованный болтливостью милиционера, поковылял в сторону Вильнюсской трассы. Если рванет, греха не оберешься, думал он. Сто километров, много это или мало для облака радиоактивного заражения? Евросоюз от атомной энергии отказался, у литовцев станцию закрыли. А у нас наоборот. Ну и правильно. Что они нам, указ? Еще покупать будут, когда кончится уголь.

В районе костела к нему пристроилась рыжая коротконогая собачка с высоко поднятым пушистым хвостом. Ей Авдеев почему-то понравился. Он протянул ей сушку в знак признательности, но собачка отказалась. Бежала рядом, махала хвостиком, преданно заглядывала в глаза. Лисичка, — окрестил ее Авдеев. — Лисичка-сестричка.

— Кто в теремочке живет? — спрашивал он у собачки добрым голосом и улыбался.

 

Стало совсем темно. Темно и тихо. Сколько тут до шоссе? Километра четыре? А потом сколько? Еще пять? Авдееву это было не по душе. Хмель выветрился, оставив в глубине глотки ком надтреснутого сушняка, доканывала одышка. Самая страшная смерть — в подводной лодке, размышлял Авдеев. Взрыв двигателя, радиация, рвота. Америка не поможет, лежим на дне. Темнотища, вонь, капитан погиб первым. Тесно такой оравой в кубрике. И главное, нечем дышать. Кислорода осталось минут на пять. И до поверхности километр. А сверху айсберг, вечная мерзлота. И вражеские прожекторы. И беспилотники. И радары. Но мы — без паники. Паниковать — последнее дело.

— Последнее дело, — повторил он, оглядываясь по сторонам. — Лисичка, твою мать! След! Голос! Нарушитель задержан при переходе государственной границы!

Собака уже давно отстала, но Авдеев продолжал командовать и распаляться:

— Умница! Героиня! Представлена к награде! Отправлена в космос!

Авдеев прошел мимо огромного католического кладбища на окраине города: оно было известно массовым захоронением немецких солдат времен Первой мировой. Вспомнил зловещего орла, высившегося над лесом солдатских крестов, и ему стало одиноко и неуютно. Вяликия беларуския арлы не покрывали его своей теплой тенью. Тьма опустилась на Нарочанский край, застигнув Авдеева на полпути от места назначения. Ни туда, ни обратно. Он не расстроился. Прикинув что-то в уме, свернул с дороги влево. Надеялся найти ночлег на каком-нибудь хуторе, а то и в стогу сена. Некоторое время брел по кочкам и буеракам, жалея, что не прихватил с собой никакой палки. Дорожный посох полагается каждому пилигриму: опираться при ходьбе, ощупывать неверный путь, отгонять змей. Прогулка оказалась не из легких: в сандалиях по траве много не походишь. Наконец ему попался одинокий дом на окраине какой-то вёски: то ли недостроенный, то ли заброшенный. Таких здесь много.

Авдеев вошел в избу, почувствовав прелый запах старых матрасов, пролитого машинного масла и негашеного карбида. Предметов обстановки здесь почти не осталось: в гостиной посередине комнаты стояла пошарпанная кушетка, в кухне доживал последние дни полуразвалившийся фанерный шкаф, обклеенный отходящими то тут, то там обоями, на полу валялось несколько колченогих табуреток. Авдеев нашел фуфайку в прихожей — положить под голову. Придвинул кушетку к стене. Поставил рядом табуретку — положить часы и очки. Аккуратный человек.

На кухне, в одном из ящиков шкафа отыскалась банка консервов. «Минтай в масле». Ему выдавали такие сухим пайком, когда он служил в Красноярске. Гадость, но жрать можно. Если привыкнуть.

В фуфайке оказалось полпачки папирос «Казбек» выпуска 1975 года.

— Антиквариат, — пробормотал Авдеев, давясь незнакомым дымом. — Что за табак? Чеченский, что ли. Террористический? — Вспомнил о недавнем взрыве на станции метро, погрустил. В таких вот заброшенных домах могут орудовать террористы. Изготовлять бомбы, пояса шахидов. И никто не найдет их, не заметит. А сколько таких заброшенных деревень вокруг! Мест, куда не ступала нога милиционера. Догадался, что немного загнул. Читал недавно, что Беларусь находится на одном из первых мест по количеству ментов на душу населения. Ну и что, думал Авдеев. Все равно мало. Все равно не справляются.

Он вышел на двор, подошел к ржавой металлической бочке с дождевой водой и умылся. Вода попахивала болотом, но казалась пригодной для питья. Он выпил несколько глотков, брезгливо сморщился. Трудно было в Кобыльнике воды купить? На круглой водной глади плавала луна: изъеденная облаками, щербатая, как подтаявший рафинад. Он провел рукой по воде, пустил волну. Луна ожила, задрожала, в ее одутловатом облике проступило что-то коровье. Авдеев погладил желтую корову, перекрестился и пошел спать. Лежать на старой телогрейке было уютно: напоминала дедушкину. Авдеев помечтал немного и скоро уснул.

Проснулся, почувствовав, что его лицо лижет какая-то собака. Нетерпеливая, поскуливающая от радости. Лисичка. Она самая. Старая знакомая. Он поздоровался со вчерашней спутницей, ласково потрепал ее за ушами. Солнце встало, в доме было как-то особенно приветливо и светло. За окном раздавался ритмический, хлесткий стук — как от скакалки по асфальту. В доме слышались воскресные шорохи, стук разделочного ножа, треск масла на сковородке, мурлыканье радиоприемника. Авдеев поднялся, сел на кровати. Лисичка встала перед ним на задние лапки, уткнулась мордой в ширинку. Авдеев даже вздрогнул, но, не почувствовав опасности, погладил ее по голове.

Обстановка в доме переменилась. Полы подметены, пыль и паутина исчезли, на окнах появились занавески, на полочке в углу — иконы. Авдеев заметил, что на ночь его кто-то бережно укрыл коротким бежевым пледом: вчера его не было. Вообще, изба приобрела жилой вид, будто недавно здесь был ремонт, генеральная уборка. Хорошее, чистое помещение. Добротное. Обставленное скромно, но с душой. У противоположной стены под охотничьим гобеленом стоял телевизор на журнальном столике, проигрыватель, несколько дисков с фильмами из магазина «Эврика» в Кобыльнике. Авдееву уже не хотелось переться в Швакшты к собутыльникам: хорошо бы полежать здесь на кушетке, посмотреть кино, покурить.

В комнату вошел мальчик лет четырех. В белой футболке с наклейкой — разноцветным попугайчиком. С двумя пластмассовыми рыцарями в руках. Они сражались. Ребенок комментировал поединок звуками «быжь-быжь».

— Здравствуй, папа, — сказал он. — Мы едем сегодня на озеро?

Авдеев посмотрел на него, судорожно вспоминая, что вчера пил и с кем. Нет, ничего особенного. Мелочи на бытовой почве. Не мог же он сойти с ума. И ребенок не мог. Может быть, розыгрыш?

— На какое озеро? — спросил он осторожно. Голос его дрожал. То ли от волнения, то ли от любви.

Мальчик ему нравился, чувствовалось в нем что-то родное. Авдеев сразу принял все как есть, полагая, что обстоятельства должны быть умнее и правдоподобней наших представлений и воспоминаний. Мало ли что с ним могло случиться. Провалы в памяти, амнезия. Это излечивается. Это описано в литературе, многократно использовано в кинематографе. Удар по голове — и ты ничего не помнишь.

— Как на какое? — удивился мальчик. — На Швакшты. Тебя же там друзья ждут. Поехали. Ты обещал.

— Раз обещал, то поедем, — пробормотал Авдеев. — Обязательно поедем. Сейчас только схожу в туалет. — Смущенно поднялся, словно сказал что-то не то. — Сейчас. Побреюсь только.

— Мама, он согласился! — закричал ребенок и убежал в кухню.

— Ава Оскаровна, — раздался грудной женский голос за окном. — Ава Оскаровна, вы встали? Пойдемте. А то мы опоздаем на службу.

В дверном проеме показалась женщина: высокая, статная, черноволосая. Увидев ее, Авдеев нелепо уставился на приподнятую то ли бюстгалтером, то ли молодостью грудь. Не решился посмотреть в глаза. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что женщина удивительно красива.

— Доброе утро, — весело сказала мама Ава. — Завтрак на кухне. Мы с Яковлевной до храма. Не забудь покормить Лисичку.

Она подошла к Авдееву и привычным жестом погладила его по голове:

— Выспался? Не хотела тебя будить после вчерашнего. Ромка уже поел. Собирайтесь и езжайте. Я приеду вечером. У меня для тебя сюрприз! Думаю, ты удивишься… — Последнюю фразу она добавила с такой добродушной игривостью, будто делала сюрпризы мужу каждый день. — Что ты такой насупленный? Что не так?

— Нормально. Все нормально.

Он все-таки нашел в себе силы заглянуть ей в глаза и увидел в них доброту, любовь, привязанность. Давно он этого не видел. Ну и не надо. Надо сказать, что приключение пришлось ему по душе. Отличное приключение. Любовное. Почти любовное. «Думаю, ты удивишься… Сюрприз… Конечно, удивишься. Еще как удивишься». Уже удивился. Как тут не удивиться.

Он вызвался сходить за сигаретами: не по вкусу, мол, чеченский табак!

Ава кивнула, но шутки, кажется, не поняла. Они попрощались у калитки. Он пошел в одну сторону, жена с немолодой подругой в другую. Подруга была с большим букетом белых роз в руках: роскошных, но уже немного увядших. Зачем им цветы в церкви?..

…Сивук и Пыщ ему не поверили. Так бы и сказал, что ночевал у любовницы. Две семьи у него. Одну бы прокормить. Авдеев особо не возникал. В его жизни появилась тайна. Таинство. Неразгаданная загадка. Возвращаться пока что он не решался, хотя ощущение, что он обманул ребенка, сосало под ложечкой до самого вечера. Его в детстве обманывали часто. Что это такое, он помнил. На рыбалке больше следил не за поплавком, а поджидал красные «Жигули» Авы Оскаровны.

Они не приехали. Он ждал допоздна, до такой же темноты, как вчера. Сердце саднила обида, хотя непонятно, кто из них и на кого должен был обижаться. Бросила меня мама Ава. Поматросила да и бросила. Разошлись, как в море корабли. На ночь глядя уговорил Сивука съездить в поселок на велосипеде. Сам сел за руль, товарища усадил на багажник.

Дом нашли без труда. Остов автомобиля во дворе, ржавая бочка с рафинадной луной, «Минтай в масле» на нижней полке кухонного шкафа. Хромой аист, бродящий по территории, искоса заглядывающий в глаза. Фуфайка в прихожей на прежнем месте. Авдеев достал из ее кармана надорванную пачку и вспомнил, что именно папиросы «Казбек» когда-то курил его дедушка. Пока он предавался ностальгическим воспоминаниям, Сивук притащил откуда-то с огорода лопату.

— Отличное орудие труда, — сказал он. — Именно труд превратил обезьяну в человека. В хозяйстве пригодится.

 

 

Наносы

 

Нарочь делится на две части полуостровом Наносы, который заканчивается косой, образуя два плеса, Большой и Малый. Максимальная глубина (метров под тридцать) на Большом — в Гатовских ямах, Малый плес метров на десять мельче. На полуострове располагается одноименная деревня, сосновый бор южно-таежного ареала, в конце мыса преобладает лиственный лес, начинаются заливные луга. Здесь сохранился полуразрушенный немецкий дот времен Первой мировой; из культовых камней наиболее известна Чертова плотина. Нагромождение валунов разного размера уходит в воду на расстояние более километра, ширина ее такова, что по ней могут ехать рядом четыре телеги. Считается, что валуны принесены ледником из Скандинавии во время позерского оледенения 20 тысяч лет назад, но у местных жителей свое мнение: они уверены, что гряду построил черт. Он хотел соединить каменными мостами деревни на разных берегах озера в каких-то колдовских целях, вот и начал таскать камни из окрестностей. Однажды, когда он нес камень, пропел петух. Черт уронил булыжник и навсегда оставил свою бессмысленную работу.

Сивук оказался в этих местах на строительстве богатого маёнтка1 на краю деревни. Один дом (из красного кирпича) был поставлен у самой воды, еще до указа о водоохранной зоне, второй (из белого) возводился напротив. Строил человек из города: приятный, неприжимистый. В свободное от работы время Сивук уходил на окончание мыса смотреть на воду. Свободного времени почти не было. Вода в этих местах была красивой. Казалось, она со всех сторон. Сивук представлял себе, что он на необитаемом острове, и ему становилось хорошо. Рыбачить здесь резона не было: слишком мелко. А любоваться природой — тоже занятие.

В тот вечер он отправился за грибами: август на дворе, дожди недавно прошли. Заядлым грибником он не был, но оставаться на стройке не хотелось. Пойменная трава — зеленая до неестественности, густая, жесткая, высокая, тонкая, как волос. Островки растительности появлялись то здесь, то там — еще не высохшие, какие-то вечно молодые. Трава лежала волнами в низинах, устилала обочины по обеим сторонам тропы. Сивуку хотелось полежать на лесном пологе, но он почему-то считал, что не может себе этого позволить. Расслабляться надо уметь; он не умел. Был всегда на чем-то сосредоточен. На чем? Ответить не смог бы. В настоящий момент он был сосредоточен на сборе грибов.

Лесок на предмет грибов оказался беден: несколько сыроежек, один подосиновик. Внимание Сивука привлек старый древесный гриб необычной формы. Из старого пня торчало природное образование, похожее на человеческую ногу. Поначалу ногу можно было принять за сделанную из гипса или отлитую из какого-то попорченного временем пластика. Сивук обрадовался находке: такую вещь можно показывать друзьям или даже выставлять в музее. Из озорства он пощекотал ноге пятку, попытался оторвать. На ощупь нога была плотной, замшевой; обычно такие грибы растут на деревьях, но встречаются случаи произрастания на соломе, целлюлозе. К дереву прикрепляются крепко-накрепко, этот экземпляр тоже ни в какую не отрывался, хотя Сивук был крепким парнем. Со злости он пнул диковинный гриб сапогом. Отошел в лес за какой-нибудь палкой. Если что, готов был сходить в лагерь за топором. Нашел у края дороги хорошую березовую дубину, оторванную ураганом, на месте слома вполне острую. Очистил ее от веток и пожухлой листвы. Вернулся на место находки, но удивительного гриба не обнаружил. Тот как будто сквозь землю провалился. Разворошенные пряди травы, целлофановый пакет с сыроежками, брошенный еще не прогоревший окурок. Гриба не было! Никаких следов: ни ямки, ни разрыхленности. И пойменная трава, укрывающая своими лапами вековой дерн. Сивук похлопал по траве руками, разочарованно вздохнул.

— Там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит. Мать ее. — Знакомые с детства слова поэта вызвали неожиданное раздражение. — Что такое? Мед-пиво пил, а в рот не попало.

Неподалеку он увидел еще один похожий гриб, вдвое больше первого. На этот раз решил быть осторожней. Этот трутовик также имел форму человеческой ступни — повторял ее во всех подробностях, вплоть до неповторимого рисунка кожи: спирали на наших ладонях и ступнях уникальны. При удобном случае можно было узнать, чьи ступни имитирует дикая природа. Нога первопроходца, отпечаток дикаря, людоеда, тевтонца, лешего. Аналогичное беспокойство испытывал, верно, Робинзон Крузо, натолкнувшись на одинокий след босой человеческой ноги. Случай Сивука был еще более вопиющим. Нога представлялась сугубо материальной, подтверждая, что все в космосе отражается друг в друге, рифмуется, перетекает из одного сосуда в другой.

Он достал из кармана моток бечевки, которую использовал на стройке в качестве измерительной ленты, и привязал дикорастущую ногу к мощному березовому стволу. Нужно привести мужиков из деревни, они такого не видели. Сфотографировать, документально оформить. Десять свидетельских показаний имеют больший вес, чем одно. Хорошо бы пригласить хозяина. Интеллигентный человек, ему поверят. Сивук обматывал гриб нейлоновым шнуром, словно боялся, что тот убежит, скроется в неизвестном направлении.

— О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух, — пробормотал он слова того же поэта и, завязав концы веревки на несколько мертвых узлов, побежал на стройку.

Удалось найти Шинкарева и Фридмана. Сивук благоразумно не стал объяснять им детали аномального явления, сказал лишь, что нашел в лесу что-то интересное.

— Снаряд? Здесь много снарядов. И с Первой, и со Второй. Иди лучше в милицию.

Составить компанию рабочим согласилась Лера, девушка-студентка из города: только тогда они и согласились пойти.

— Лерочка, а кудри у вас с рождения, или вы делаете завивку?

Дерево за месте находки было варварски вырвано с корнем и валялось тут же, обрывки веревки виднелись на стволе. Пахло сгоревшим порохом, запах был растворен в воздухе — это признали даже скептически настроенные коллеги. Гриб исчез так же, как и первый. Бесследно. Провожая девушку вечером до дома, Сивук приобнял ее и почувствовал, что дрожит, будто от страха:

— Я расскажу вам обо всем, что сегодня случилось. Это важно, чертовски важно. Я завтра приду и обязательно расскажу. Дайте только время собраться с мыслями. Ладно? Обещайте, что выслушаете меня…

 

В огненном котле

 

Река в этих краях разветвляется на множество проток, становится широкой, как озеро с островами. Фарватер определяешь по силе течения: где несет сильнее, там и судоходство. Оно редкое здесь, раз в неделю проплывет теплоход или ракета, а то и вообще пусто. Мы ставили с Лапиным сетки в протоках, иногда ночевали на островах, чтобы быть поближе к снастям. Проверять сетку лучше ранним утром: переполз из палатки в лодку — и уже на месте. В ту ночь плыть в Кулыманы поленились. Остались на острове. То ли началась хорошая рыбалка, то ли мотор заглох. Сидели у костра, варили уху, разговаривали. В темноте начал накрапывать дождь: мелкий, безалаберный. Ни злости, ни настойчивости — так, чепуховые брызги. Мы были уверены, что успеем поужинать до дождя. Молодость — беззаботное время. Если бы нам сообщили о надвигающемся землетрясении или тайфуне, мы пропустили бы сообщение мимо ушей. То ли от недостатка опыта, то ли от уверенности в себе. Привычки волноваться по мелочам еще не выработалось; с возрастом от нее будет трудно избавиться, а чтобы вообще ее не иметь, хорошо бы помнить себя подростком.

Потом громыхнуло, раскатисто, смачно. Поселок наш на другом берегу реки осветился вспышкой молнии: мы увидели мостки с привязанными лодками, темные окна бараков, баню, построенную у воды браконьером Волынцом. Молния блеснула, но нашла в себе силы не потухнуть, а зажечь нечто вроде полярного сияния, вплетающегося в низкие слоистые облака…

Пульсирующий блеклый свет, похожий на огонь неоновой лампы, растекся на востоке и, как нам показалось, стал приближаться, гонимый холодным речным ветром. Мы не обратили внимания на странное погодное явление: гроза могла пройти стороной, был шанс. Сашук сходил за водой, собираясь после ухи заварить чай, я продолжал рыться в рюкзаке в поисках специй. Уха без перца, что птица без крыльев! В рюкзаке перца не оказалось, и я забрался в палатку, надеясь отыскать его в одном из внутренних карманов. Громыхнуло опять, уже на севере: брезент задрожал нервической дрожью, обессиленно провис. Вспышка оказалась настолько яркой, что на мгновение стало светло даже в палатке. Марлевое окно высветилось, застав меня на месте преступления. Я испуганно вздрогнул, схватил коробок спичек, лежавший на подушке Сашука, пошарил по матерчатым стенкам. В коробке должна быть соль, что тоже неплохо.

На лапинской подушке лежала книжка — «Алиса в Стране чудес» с картинками — большая, почти альбомного формата, она была раскрыта на сцене «Безумного чаепития». Мартовский Заяц, Болванщик, Мышь Соня и Алиса уже который день вели идиотскую беседу. «Жили-были три маленьких сестрички, и звали их Элси, Лейси и Тилли, а жили они на дне колодца…» Питались они патокой. И от этого заболели. Очень. В ту ночь они еще не выздоровели.

Я выбирался из палатки в тревожном предчувствии. Гром ударил в очередной раз, Сашук инстинктивно отпрянул, случайно наступив мне на ладонь кирзовым сапогом. Я выругался и уселся на земле, дивясь происходящему.

Фронты света на востоке и севере объединились, благодаря взаимопроникновению усилились и зависли над нами жестоко мерцающим полукругом, иногда разрываемым копошением точечных вспышек, словно пытающихся приколотить и укрепить эту стену навечно. Дождь не менял своего характера. До сих пор не возникло необходимости надеть шапки, костер тоже оставался в безопасности. Сашук сел со мной рядом, почти плюхнулся. Губы его что-то бесшумно шептали, глаза бегали. Он показывал пальцем на строящиеся во тьме войска света: они готовились к битве. Против нас? Чем мы заслужили такую честь? Мы так и сидели на земле, когда молнии зажгли запад и юг. Отлаженно, как по команде. Сухой раскат грома, вспышка… И вот уже горят все стороны света.

Мы оробели, сдались, с ужасом наблюдая, как свет, обступивший нас со всех сторон, начал продвижение, медленно сжимая кольцо. Беззвучно, безжалостно, безнадежно. Гроза молча начала движение к центру, и почему этим центром стал остров посередине реки, можно было только догадываться. Возможно, она на этом острове что-то искала: клад, древний меч, захоронение… Мы стали заложниками воли Господа, в которого не верили; но нас об этом и не спрашивали.

Волны захлестывали наш остров, соединяя ладони в пресноводной, безжалостной клятве. Следом за ними шли громы и молнии. Стоило отвернуться на секунду, и вражьи полчища продвигались все ближе, готовые вот-вот окружить и встать у нас за спиной. Казалось, мы слышим их влажное дыхание, замешенное на озоне и пахнущем рыбой ветре. Бежать было некуда: мы оказались в ловушке, в потенциальной яме, в огненном кольце. Наступление небесного огня, снизошедшего июльской ночью на землю, застало нас врасплох: мы не успели доварить уху, починить лодку, дочитать книжку. Так всегда и бывает. Мечтаешь о чем-то, строишь планы, а потом раз-два — и кранты. Таков замысел Бога, вот оно как…

Мы сидели на песке спина к спине, иногда вскакивали, в бессильной ярости озирая окрестности… Заняли круговую оборону, бессмысленную в своем отчаянии, лишенную как бесстрашия, так и страха. Единственное, что мы могли бы сделать для защиты, — зарыться в песок. Но на это не было ни времени, ни сил. И лопаты не было, да она и не помогла бы. Мы отступали к костру. Ветер сорвал палатку и отшвырнул ее куда-то в заросли тальника. Костер оставался последним оплотом нашего разрушенного уюта, островком человеческой, прирученной стихии. Он удивительно хорошо разгорелся на ветру, весело искрил. Ни волны, ни беспорядочные брызги дождя не могли сбить его с толку. Он ликовал в урагане, кормился им и, сам того не зная, становился частью катаклизма — и, может быть, его полноправным властелином и источником.

Времени для размышлений не оставалось.

Сашук кинулся к ведру с водой, стоявшему тут же, в паре шагов, едва не споткнулся на бегу. Мы можем бороться лишь с тем, что в наших силах. Богу — Богово, кесарю — кесарево. На царей природы мы в ту ночь похожи не были: испуганные рабы Господни, смятенные и жалкие. Молния ударила где-то совсем рядом.

Сашук вскрикнул и плеснул водой в костер. Остервенело, отчаянно, победоносно. Его жест походил на движение человека, выбрасывающего мусор. Он вылил в костер всю воду до капли и потряс над ним пустым ведром в доказательство того, что дело сделано. Обернулся — в этот миг я не узнал его лица. В последних вспышках молнии предо мною стоял старик. Страшный, дряхлый, безумный. Так и не посадивший дерева, не родивший сына, не дочитавший книжки Льюиса Кэрролла.

Он погасил костер, и что-то случилось. Все стихло. «И отверзся Храм Божий на небе, и явилась на небе радуга...» Упавшая с небес тишина колыхалась, парила над нами, она была даже не тишиной, а каким-то абсолютным покоем, который бывает только после смерти — или, возможно, в космосе. Мы молча подошли к разорванной палатке, взяли ее за края, встряхнули и, словно покойника, перенесли в лодку. Я сходил за котелком, остатками рыбы в целлофановом пакете, принес топор, ведро.

Сашук с недоверием осматривал двигатель нашего плавсредства. Поймав мой взгляд, покачал головой. Да, в Кулыманы мы поплывем на веслах. Когда на середине реки он вынул спичечный коробок, собираясь прикурить папиросу, я выбил его у него из рук, чтобы он не успел чиркнуть спичкой. Я понимал, чем это может закончиться. Все. Хватит играть с огнем.

 

 

Поклонный крест

 

Год основания Мяделя — 1324. Об этом напоминает памятник неизвестному рыбаку, находящийся на въезде в город со стороны Нарочи. Памятник красивый — похож на увеличенную сувенирную продукцию местных умельцев. Рыбак стоит на парусной лодке, на мачте которой расположена часовенка с тремя золотыми куполами. Одет мужчина в крестьянскую одежду и соломенную шляпу, занят выниманием сетей, в которых очень реалистично плещутся уклейки, лещи, щуки и окуни. Поодаль от рыбака, перед полуразвалившимся двухэтажным домом с плоской крышей и чахлой порослью антенн, стоит стандартное деревянное распятие, вырастающее из цветочной клумбы. Распятие серо-черное, с желтыми трилистниками на концах; за ним на литовский манер укреплен образ солнца (а может, тернового венца), из-за чего крест немного похож на штурвал корабля. А Христос — белый, раскинувший руки, как чайка, которых в этих озерных краях — множество.

 

 

11. День независимости

 

О том, что мы приглашены на День незалежности к соседям, мне сообщили дети. Кричали, шумели. Я прислушался:

— Папа, это очень важно, — говорил Гриша. — Всенародный праздник. Я пообещал, что приведу вас.

— Опять тухлятиной будут кормить? — Я включил чайник и посмотрел на супругу. Оленька уже дважды приносила нам нечто непотребное. Прокисшие щи в двухлитровой банке, икру «Made in USSR»… — Может, она хочет от нас избавиться?

— По-моему, она рачительная хозяйка. Не от нас она хочет избавиться, а от продуктов. Выкинуть жалко, а дома никто не ест…

— Ты тоже так делаешь? — насторожился я. — Это у вас белорусское, национальное? Трудное детство, да?

— Когда это я тебя тухлятиной кормила? Ну что ты несешь? — Илана сделала обиженное лицо. — А Ольга женщина заполошная. Всем хочет помочь, на путь наставить. Ну, и угостить между делом. А то выглядишь ты как-то неважно. Будто не ешь совсем. У тебя в имени сколько букв?

Я поцеловал ее в щеку и направился в «Певник» за бутылкой. В магазине царило приподнятое настроение. Мужчины неторопливо отоваривались, некоторые не в первый раз. Администрация по случаю независимости украсила помещение несколькими воздушными шарами и новогодними лентами из бумаги. Торговля шла преимущественно спиртным. Женщины приготовились к празднику заранее. На полке, освободившейся от бутылок, был выставлен старорежимный приемник «Спидола», транслировавший новости. Я впервые услышал речь здешнего президента. Говорил он зажигательно, проникновенно. Время приближалось к полудню, а страсти уже накалились. В столице открывался военный парад.

«Товарищи солдаты, сержанты, прапорщики! Офицеры и генералы! Дорогие ветераны! Уважаемые соотечественники и гости!»

Народ шумел, никто не обращал внимания на выступление, пока женский голос в толпе не выкрикнул:

— К вам обращаются! Мужчины! Послушайте, что человек говорит.

Тетку оборвали нестройным хохотом:

— Из призывного возраста вышли! До ветеранов не доросли!

«Сейчас военной угрозы для нашей страны нет. Но история, в том числе и новейшая, учит: порох всегда надо держать сухим! Мирный и созидательный труд должен быть надежно и безусловно охраняем».

— Это точно. Сушите весла!

Лукашенко был суров, но справедлив. Он вкратце описал военную доктрину своей страны. Заметил, что Белоруссия не разрабатывает и не использует оружия массового поражения, не финансирует международную преступность и терроризм, не готовит боевиков для организации революций у соседей. Мы не торгуем женщинами и детьми, — весомо добавил он.

— Женщины и дети — главное достояние Беларуси, — сказал старик в милицейской фуражке, без знаков отличия, стоявший в очереди передо мной. — У нас нет полезных ископаемых, но есть люди. Полезные люди.

— Правильно, не имей сто рублей, а имей сто друзей!

«Мы создали на своей прекрасной земле красивое и гордое государство! Мы доказали свое право «людзьмЁ звацца» и, как мечтали наши классики-пророки, заняли «свой пачэсны пасад мЁж народамЁ». «Мы выстоим и сегодня! Преодолеем любые трудности и достойно выдержим навязанные нам испытания. Слава ветеранам и труженикам тыла Великой Отечественной войны! Вечная слава героям, отдавшим свои жизни за свободу и счастье будущих поколений! Будем же достойны их великого подвига! Пусть живет и крепнет любимая Родина! С праздником! С Днем независимости Республики Беларусь! Ура!»

Я был рад, что услышал такую боевую речь, прочувствовал сложное положение страны, в которой поселился — и этим, надо полагать, присягнул ей на верность. Выступлений Че Гевары, Троцкого или Гитлера мне слышать не приходилось. Я вообще не думал, что подвержен влиянию пропаганды. Сегодня выяснилось, что вполне. Когда в мужских словах есть логика и страсть, их нельзя не услышать.

Я вернулся домой под впечатлением репортажа, одной рукой поставил на стол бутылку водки, другой — синхронно — шампанского и сказал «ать-два». Было неловко перед женой, что выпал из исторического процесса. Мы собрались и пошли к соседям.

 

 

12. День независимости (2)

 

Эдуард Шаблыка, хозяин, сидел в большом удобном кресле, слегка покоцанном кошками, издалека кивал вновь вошедшим гостям и сразу вводил их в тему предстоящей дискуссии:

— На свете существует только одна свобода, это свобода от евреев, — говорил он каждому, кто появлялся в поле его зрения. — От евреев и американцев. Но это одно и то же.

После этого полагалось включаться в разговор или благоговейно молчать. Я поздравил соседа с Днем независимости и подчеркнул:

— Правильно! Смерть немецко-фашистским оккупантам!

Шаблыка выглядел расслабленным, обмякшим. Я не ожидал, что хозяин отреагирует на мою реплику.

— Вот именно! Оккупантам! Диалектика природы! Жертва и палач часто меняются местами. Мы освобождаем землю от одного врага, но ее незаметно захватывает другой, внутренний. Шестьдесят лет назад нашу независимость нужно было воспринимать как победу над немцами, сегодня — над всей мировой закулисой. Друг мой, и вчера и сегодня мы боролись с Западом. С Западом, стремящимся поработить нас, заставить жить по своим правилам, что вкратце означает работать на них и приносить прибыль. А что мы? Посмотрите! Каким чудовищным бревном мы застряли у них в глазу! — Шаблыка завел нескончаемый эмоциональный монолог, и у меня появилась возможность осмотреться.

Вчера в отпуск приехал их старший сын, курсант академии Министерства внутренних дел. Вечеринка, как я понял, была приурочена к его приезду. Стриженный под машинку спортивный парень с упрямым выражением лица сидел по правую руку от Эдуарда и напряженно смотрел в стакан с красновато-мутной жидкостью. Ольга приготовила кисель — я и забыл давно, как он выглядит. Хлопец молчал, нас не представили. Остальные были мне более-менее знакомы. Лев Васильевич из ЖКХ, местный интеллигент, светский лев; дед с бабкой, приехавшие из близлежащей деревни; подруги Ольги по «эзотерическому оккультизму»; несколько молодых людей, которых я, скорее всего, встречал, прогуливаясь по поселку.

Мне было непонятно, зачем мы сюда пришли. Поесть? Я положил оливье себе на тарелку, взял на вилку несколько зеленых горошков, незаметно понюхал.

— Оккупанты, говорит! — витийствовал Шаблыка, продолжая комментировать мою фразу. — Конечно, оккупанты! Хитрые, изворотливые поработители, которые прикидываются жертвами. Вы были на экскурсии в Минске? В любом еврейском городе? Что вам обычно говорят? Что со скорбью показывают? Еврейское гетто! Вот что! И рассказывают, как тут всех мучили и жгли. А потом везут в старый город, в центр. И говорят: тут жили богатые евреи. А остального города и нет почти. То есть еврейский город был, а белорусского не было… Где логика? Вы определитесь, бедные вы или богатые! Счастливые или несчастные! Когда выгодно — прикидываются жертвами, когда хотят похвастаться — хозяевами мира. Теперь взялись Сталина разоблачать! Мы им разоблачим Сталина! Мы выведем на воду всех еврейских палачей славянских народов. Выбьем их имена на вечном граните! Борис Берман. Нафталий Френкель. Федор Эйхманс. Израиль Плинер. Лазарь Коган… 140 лет террора! Пять тысяч убитых каждый день.

— Ужасно, ужасно, — соглашались женщины. — Куда только власть смотрит? Тем более раньше — партия, правительство. Они должны были проследить, нанести упреждающий удар.

— Разве ж за всеми уследишь? Вон у нас сколько евреев было, а где они теперь? На Брайтоне. Колбасу режут. Попили нашей кровушки, взялись за американскую.

— Эх, утратили мы чувство интернационализма, — подытожил Лев Васильевич. — А ведь как все было просто. Тактично. Деликатно. Не нужно думать об этом. Тем более говорить…

Шаблыка не обратил на его слова внимания.

— Они чувствовали свою вину! — продолжил Эдуард Павлович. — Понимали преступность своих деяний. Перед Второй мировой начали в массовом порядке менять фамилии, маскироваться. Сказки про дискриминацию на фоне геноцида, который они устроили, больше не канали. Подумать только, в Кишиневском погроме погибло 40 человек. Дворовая драка, а шум на весь мир! Они отомстили казакам: уничтожили четыреста тысяч лучших русских людей. И ни слова. Нигде. Будто это сделали мы сами. Якобы революция и Гражданская война — дело наших рук. Вы видели еврея, который умеет делать что-нибудь руками? Они умеют митинговать, интриговать, стравливать. Они, мне кажется, понимают, что не полюбят их никогда. А на сильные чувства рассчитывают. Тщеславны, сыны Давидовы! Ты хоть прокляни меня, хоть возненавидь, но обрати внимание! А мы не будем обращать. Ученые уже. Научили нас Родину любить. Кто? Вот они и научили…

Шаблыка перевел дыхание и продолжил свистящим полушепотом:

— Ничего нельзя построить на лжи. Тайное становится явным. Это ясно любому, кто знаком с законами баланса. Если в мире зарождается одна сатанинская сила, в ответ должен возникнуть противовес. Уничтожение арийцев в одной части света привело к их возвышению в другой. Нацисты, по существу, отомстили за нас. Мы пострадали от интернационала как никто. Немцы невольно исполнили волю провидения, отдали должное справедливости. Они понимали, что на свете существует одна свобода, свобода от евреев. Потом уже их национально-освободительное движение приобрело захватнические формы. Читайте Маркса…

Шаблыка вздохнул, но не устало, а, как мне показалось, с облегчением. Он не только освобождался от внутреннего груза и плода долгих раздумий, он делал нечто ему приятное, представляя свой любимый предмет со всех сторон. Другим любимым предметом являлся его сын, Макс. Эдуард Павлович сообразил, что неплохо бы его представить вновь пришедшим гостям:

— Товарищи, внимание! Следующим номером нашей программы… В общем: Максим Эдуардович Шаблыка, сотрудник МВД, отличник учебы, черный пояс карате.

Оленька тоже решила принять участие в презентации сына:

— Отличник. Любит работать. Он вообще у нас любитель. Мы его воспитали. Дисциплина, хороший лексикон речи. Флаконы мне сегодня протер, — она махнула в сторону люстры. — Мы с ним, во-первых, поели утром овсяночку с бананчиком, и во-первых, я колбасочку с лучком обжарила и отварила макарончик и тоже с лучком обжарила. Так вкусно мы с Максимкой покушали. В женщине должна быть загадка. А мужчина, он всегда циник. И это хорошо. Надо знать себе цену.

Для Ольги ничего не было второстепенным: всегда только «во-первых».

Парень встал, кивнул головой и вновь сел на табуретку, показывая всем своим видом, что вступать в пустопорожние беседы не намерен. Отец похлопал его по плечу, продолжил:

— Макс стал звездой радиоэфира. К нему звонят корреспонденты газет. Но он скромен. Посмотрите, как он ответил буржуазной прессе. «Простой смертный крестьянин. Обожаю спорт, экстрим, нагрузки. Моя слабость: авто, мотоциклы. Еще я готов отстрелить ноги пидорам и тем, кто под них косит, ненавижу эмо и оппозицию, также ненавижу фуфлогонов. Люблю бананы». Как емко! Выразительно! Не в бровь, а в глаз! Макс, может, расскажешь, как ты стоишь на страже порядка. Люди должны понимать, что происходит в столицах. Во всем мире. Беспредел. Полная потеря стыда и совести. В то время как мы затянули пояса, пятая колонна нашего общества пустилась кривляться, хлопать в ладоши на площадях, звонить будильниками мобильных телефонов. Расскажи, Максик.

Тот неохотно поднял глаза:

— Что тут говорить. Фуфлогоны. Предложить ничего не могут. Извращаются. Мы их учим. Лечим. Многие возвращаются к нормальной жизни. Те, кто не хочет, — добро пожаловать на Окрестино, Володарского. Или в Новинки. А еще лучше — чемодан, вокзал, Европа. Нам здесь пидоры не нужны.

Наступила неловкая пауза. Она вряд ли была связана с грубостью высказанного, а лишь с его рубленой неполнотой, непонятностью. «Революцией в сетях» в Нарочи никто не интересовался. Ольга перехватила инициативу, воспользовавшись затишьем:

— Во-первых, что мы все о плохом да о плохом! — перевела дыхание и продолжила: — Во-первых, давайте выпьем за наш праздник. Эдик, умой личико водичкой! У тебя уже глаза соловьиные. С Днем независимости, дорогие друзья! Здравствуйте, соседи! Мы победили шестьдесят лет назад. Выстоим и сегодня! Мы скоро новый дизайнер в квартире сделаем. Вот увидите!

Народ одобрительно зашелестел, загремел бокалами. У Шаблыки был роскошный столовый сервиз, купленный еще в советские времена в Чехословакии: он до сих пор служил им верой и правдой. Биографию Шаблыки я не знал, но он, видимо, принадлежал к номенклатуре и до сих пор имел в республике некоторый политический вес. Интересно, как они уживались с Ольгой при настолько разных жизненных позициях.

— Это правда, что поляки угнали у вас машину? — неожиданно спросила меня девушка, сидевшая напротив. — Я что-то такое слышала… Как вам удалось ее вернуть?

Я чуть не поперхнулся:

— Да нет, все нормально. Просто я встретил друга детства на свадьбе. Съездили с ним в Островец.

— Как там? Хорошо? — спросила девушка.

— Плохо, — ответил я насмешливо. — В Гродненской области всегда было хуже, чем у нас.

— В Гродненской области цивилизация, — заявил вдруг интеллигент из коммунального хозяйства. — Там чище, чем у нас. Католическая традиция чистоплотней.

— В психиатрии это называется анальным комплексом, — согласился я. — Человек пытается вымыть и очистить все окружающее. Стирает одежду несколько раз в день, меняет постель…

— Наверное, у таких людей совесть нечиста, — согласилась девушка. — Вот они и пытаются все вокруг обелить.

— Нет!!! — поймал нас Шаблыка на слове. — Если совесть нечиста, то люди пытаются все вокруг очернить! Достижения социализма, например. Хотя не в социализме дело, как вы понимаете… Кусать руку, тебя кормящую, это традиция особых народов. У них это в природе — подсадить людей на чувство вины. Думаете, евреи обижены на немцев? Да ничуть! Как можно в массовом порядке иммигрировать в страну твоих вчерашних убийц? А ведь они воспевают Германию радостней самих немцев. Сначала создается легенда о зверствах. Наивный арийский народ проникается чувством вины, и все. Бери его тепленьким. Они вновь захватили Германию, подсадив ее на чувство вины. С Россией происходит то же самое. Аналогичная схема. Теперь надо морально раздавить очередную империю. Десталинилизация, так сказать. Но вы правы, молодой человек. Арийское чувство вины отлично от семитского. Грех для нас — явление кармическое. Инстинкт самосохранения народа очень силен. И потом: мы имеем доступ к информации. Пресса теперь не только в еврейских руках. Две матрицы порабощения в виде прессы и финансовой системы уходят из рук евреев. В этом смысле Беларусь — поистине свободная страна! А россиянам я бы порекомендовал обеспокоиться своей судьбой! Россия оккупирована. И теперь, когда Беларуси тяжело, ваши олигархи стремятся купить нас. Здесь это понимает каждый ребенок.

— Все эти чубайсы из наших местечек, — горько выдохнула Ольга. — Разбогатели, возвысились. Вот и хотят вернуться. Теперь уже полными хозяевами. Смешно даже. Хозяева должны быть красивы и благородны. А тут — попки шкафчиком, кривые ножки… Про шнобели я не говорю. А нам… Нам нужно себя беречь. В женщине должна быть загадка. Она должна спать в носочках. Вы спите в носочках, Иланочка?

Лев Васильевич, светский лев, сохранявший до поры до времени осторожный нейтралитет, вспомнил вдруг историю своей юности.

— Эдуард Палыч, а вот Пидопличко во время войны спас еврея, прятал его в погребе, кормил. И что ты думаешь? Тот после победы устроил всех его детей в институты. Дураков, дебилов. Они отучились, стали доцентами, завкафедрами. Понимаешь, какой благодарный человек. На добро ответил добром.

— Ха-ха, Лева! А какая польза от этих дебилов народному хозяйству, а? Ты подумал, какая хитрожопая у твоего подпольщика получилась благодарность! Так вот, подумай!

— А мы были в пионерском лагере между Хостой и Мацестой, — вставила Оленька. — И вот пошли с подружкой в горы и сделали там себе шапки из папуаса…

Она почувствовала, что говорит что-то не то, и остановилась. В комнате воцарилось молчание; громко жужжали мухи. На фоне обличения отдельных народов шапки из папуаса казались чем-то чрезмерно кровожадным.

— Из чего, Оленька? Из какого папуаса? — спросил Шаблыка вежливо.

— Как из какого? Там заросли его. Заросло все кругом. Хоста и Мацеста — это же на юге. На море.

— Оленька имела в виду папортник, — расхохотался Эдуард. Он научился понимать жену и мог бы устроиться к ней в переводчики.

Все было засмеялись, но в разговор неожиданно включилась моя жена. Я понимал, каково ей все это выслушивать, но думал, что из чувства добрососедства она готова на жертвы. Она начала решительно: знала, как действовать.

— Я еврейка и по матери, и по отцу, — сказала Илана, сразу расставив все точки над «i». — Редиска — нехороший человек! Нечистая особа, пятая статья. На юрфак ход был закрыт. На экономический тоже. Пошла на экологию. В семье говорилось: если хочешь чего-нибудь здесь достичь, будь лучше прочих в несколько раз. В сто раз, в двести. Это возможно, парни. Я и старалась. Я всю жизнь работала, училась, я книжки читала, когда вы водку пили. Я в шахматы умею играть лучше всех в этой комнате. Я понимаю, что вы психуете, но это государство создали мы! Думаете, зря наши дедки и бабки топтались под луной Шагала, — Илана показалась мне пьяной. — Да… Именно. Там, где мы летим, вы гадите. Мужчины… вы что, не знали, что я жидовка? Вы — дураки курносые, мать вашу! Души в вас нет. Нет этой субстанции. — Она встала, вздохнула, окинула стол пьяноватым взглядом… — В общем, с вашими выводами моя жизнь не совпадает. У вас язык без костей, вы им мелете, а я молчу. Но я когда-нибудь заговорю. Я здесь новый человек, конечно, но говорить могу хоть на Луне. — Ланка совсем разошлась. — Вы говорите, что на войне погиб каждый четвертый белорус, гордитесь этим. А чем тут гордиться? Воевать надо, а не умирать… Как дети все равно. Здесь замочили миллион евреев, что уже половина всех жертв… Сто двадцать тысяч угнанных в Германию попросту не вернулись, но тоже вошли в списки погибших. А че они не вернулись, парни? Че они не вернулись к вашему Сталину? Сели пить баварское светлое? Такой вот День незалежнасци. Ну… Скажите, пожалуйста, я что… виновата в том, что я еврейка? Меня мама так родила… А то вы нарисовали такую дурацкую картину… Хорошо, — Ланка подняла голову и руки к небу, — хорошо. Я сдаюсь. Если мы в чем-то виноваты, соберите документы, передайте в Гаагу, куда угодно. Устройте суд, трибунал, и мы ответим. А что трепаться-то зря? Это моя страна. Моя. Наша. Общая! Лучшее, что я сделала в жизни, — вернулась на родину. Понимаете? Здесь лежат кости моих предков начиная с 14 века. Ваши кости тоже здесь лежат. Вашим костям тесно? Вы знаете имена ваших прадедов? Ведь не знаете же… А я знаю! — Илана вздохнула и села на свой табурет. Я заметил, что она очень перебрала сегодня.

— Все мы советские люди, — подхватил Лев Васильевич. — Нехорошо играть в политику на трагедии. Евреи сделали революцию и стали самими нами, советскими людьми. Они приняли все горести, разделили все радости вместе с нами… За время войны погиб каждый четвертый белорус…

— Каждый шестой! — неожиданно резко возразила девушка, интересовавшаяся моим автомобилем. — Погиб каждый шестой. Здесь полегло около миллиона военнопленных со всего Союза, сто пятьдесят тысяч служило немцам — они что, тоже жертвы? Ну и большевики хорошо поработали. Надо быть свободным от пропаганды, от любой. И вы, Илана, извините нас. Извините, что молчим. Мысленно мы с вами.

Шаблыка расплылся в улыбке:

— Вот как! Бунт на корабле? Молодцы. За словом в карман не полезут. Молодо-зелено. Правильно я говорю, Сережа?

Ненавистник фуфлогонов мрачно кивнул, налил себе апельсинового сока в стакан из-под киселя и тоже перед употреблением его понюхал.

— От евреев освободиться можно, — вдруг выдохнула Ольга. — Не такая уж большая это проблема. Можно дружить, а можно и не замечать. Главное — понять, как освободиться от мертвецов. Они всегда с нами! Смотрят на нас, перешептываются. Сегодня они друзья, а завтра…

Народ испуганно замолчал. Мне тоже показалось, что соседка приняла на грудь лишнего. Лицо ее пошло пятнами, на шее появилась испарина. Она не могла отчетливо выразить свою мысль, но, видимо, чувствовала то, чего не ощущают другие. Я невольно насторожился. История с Гарри все еще не выветрилась из головы. Завершить мысль соседке не дал Матюшонок. Чокнутый пенсионер пришел на огонек; правильнее бы сказать, на запах. Дверь к Шаблыкам была открыта, старик не стал стучать. Из прихожей послышался его сипловатый голос, поздравляющий всех с незалежностью и хорошими погодами.

— Гладиолус Оленьке принес, — базлал Матюшонок. — Лидка сама посадила. Луковица с кулак! Медовый цвет, хмельной! Пчелкам радость, девкам страсть!

Вскоре его физиономия появилась в дверном проеме, он долго снимал с себя сандалии и, судя по виду, устал.

— С праздником, сябры! — выкрикнул он. Цветок Матюшонок сорвал на клумбе у дома и не самый удачный. Вялый, полузасохший, хотя и внушительных размеров, этот дар вряд ли можно было считать сюрпризом. Все мы проходили мимо клумбы несколько раз на дню и, конечно, не приветствовали ее разорения.

— Привет, — без энтузиазма сказал Шаблыка. — Заходи, коли пришел. Нальем. Годовщина как-никак… Свято…

Матюшонок перевел глаза с эмвэдэшного Максима на меня, контуры его мысли с треском замкнулись. Не дожидаясь обещанной чарки, старик заголосил, выплескивая из недр души давнюю обиду.

— Максимка, хватай его! Россиянина! Шпиён, диверсант, поджигатель! Он здесь, чтобы лишить нас нашей свободы! Нарочно приехал! Пишет доносы в Москву, совращает девок! Олигарх! Ворюга! Азиат! Контрабанду распространяет! Я работал в магазине «Конфискат», знаю таких! На вид красавчик, а под полой запрещенные консервы!

Все рассмеялись. Магазином при местной таможне в свое время пользовались многие. Конфискованная у транзитников продукция реализовывалась за полцены, а если по блату, то и бесплатно. Сигареты, консервы, водка. Непонятно, почему все это отбиралось пограничниками, но разнообразие в продовольственный рацион поселка вносило. Ничего экзотического конфисковать не удавалось. Какие там крабы, какая там икра, сплошные бычки в томате. В лучшем случае нерка. Я не вникал в происхождение этих товаров. В то время в Беларусь мы еще не переехали, заезжали погостить. За неимением лучшего люди угощали нас конфискатом. Конфискат слаще.

Матюшонок выпил предложенную ему дозу, недовольно поморщился и добавил:

— Зря вы пригрели у себя эту змею. Ужалит она вас в самый ответственный момент.

Гости улыбались. Оказалось, даже младший Шаблыка был в курсе истории про лопату. Не поделили, что за беда…

 

День независимости неожиданно отлился в моем сознании в загадочный символ. Почему-то вышло так, что мои многочисленные друзья по разным городам и странам по преимуществу были евреи. И я почему-то пережил почти всех, несмотря на их пресловутую хитрость и живучесть. Мой собственный маленький Холокост обернулся для меня некоторой зависимостью как от евреев, так и от мертвецов, представленных одними и теми же лицами. Гога Ванштейн, Гарри, Штраух, Марина, Семен, Изя… Всех сейчас не упомнить, я называю лишь самых близких. Мне было плевать на все сказанное сегодня на вечеринке, для меня эта пьеса в любом случае имела некоторый личный смысл. Я вспоминал отзвуки фраз, интонации, законченные предложения… Они поднимались, как легкие пушинки в продуваемой комнате, и в новом порядке опять располагались в моей голове.

Я не искал ответа, не хотел вскрывать подоплеку событий, интерпретировать их. Ничто ничего напрямую не означает. Весть передается по-другому. Поначалу кажется, что однажды ты проснешься с правильной формулировкой жизни. Может, оно, конечно, так и произойдет, но для этого нужно открыться словесному и бытийному шуму, словесному, бессловесному… В каждом шуме, в каждой самой идиотской фразе есть что-нибудь сказанное и для тебя. Это не лозунг, не наставление, не намек. Просто нечто невольно продвигающее тебя к пониманию того, что с тобой происходит. К какому-то животному пониманию, действующему на уровне «холодно–горячо». Сегодня вечером мне стало понятно, что я в этом понимании нуждаюсь. И что оно приближается ко мне. И это нормально. Скоро мне с этим придется жить. И ничего не поделаешь.

 

 

13. Крест в лесу

 

Мы были с Гришкой в районе Малой Сырмежи, пошли по грибы. Лес здесь чистый, сосновый, прозрачный. Если долго гулять, придешь в Европейский Союз. Гулять было приятно, но грибы еще не подоспели. Лето выдалось сухим; пару дождиков, и все было бы нормально. Поэтому мы пробавлялись черникой, не собирали, а просто рвали и ели. Я рассказывал сыну, как в его возрасте влюбился в девочку оттого, что у нее был черный от черемухи рот. От черемухи? Гришка меня не слушал, любовные проблемы были ему незнакомы. Его больше интересовало, что такое черемуха. Я рассказывал по памяти детства: с этими плодами во взрослой жизни давно не встречался. Получалось немного неуклюже:

— Весной цветет белым цветом, пышно так, вдоль дорог. Одно дерево — яблоня, на нем ранетки, другое — сирень, она для красоты, третья черемуха: черные ягоды гроздьями. Похожа на виноград, только с косточками. Ел?

— Нет.

— Попробуй как-нибудь. Тут не едят почему-то. Хватает других ягод.

Вдоль лесной грунтовки рос ягель, серый северный мох. Гришка насобирал его себе в корзину. Я не помнил, почему в Беларуси проявляется полярная растительность. Надо спросить у супруги. В любом случае Север — это хорошо, благородно. Мы брели в сторону оставленной где-то на обочине машины, всматривались в просветы лесного массива. Гришка первым заметил странную металлическую этажерку, украшенную искусственными цветами: от их обилия сразу было не разобрать, что это широкий осьмиконечный крест в маленькой оградке.

— Папа, могила! — он ринулся к памятнику, разгреб от старых листьев железный ящик предполагаемого надгробия. — Прочитай!

— Ты не умеешь читать, сыночка?

— Прочитай. Тут прописные буквы.

Оградка и крест были выкрашены голубой, уже облупившейся краской. На кресте намотан старый рушник, на уголке забора горшок, из которого произрастали нежные розовые цветочки. Здесь же стояли два остова проржавевших керосиновых ламп без стеклянных колпаков. На ящике, сходном скорее с несгораемым сейфом, чем с памятником, была приклеена табличка из нержавейки, на ней неровными буквами, исполненными электрогравером, значилось: «Здесь 25 августа 1999 года трагически оборвалась жизнь Ереминой Татьяны Васильевны». И все. Без комментариев.

— Тут кто-то умер, — сказал я сыну. — Трагически.

— Инсульт? — спросил Гриша, и я удивился, что он знает такие слова.

— Инфаркт, — сказал я, догадываясь, что в девяносто девятом году здесь случилось что-то похуже.

— Ее здесь зарыли?

— Нет, она лежит на кладбище. Тут бы никто не позволил. Это просто чтоб все знали, что эта женщина здесь умерла. Видел крестики вдоль дорог? Это в память о тех, кто разбился на автомобиле. Понял? А это для обозначения места, где умерла Татьяна.

Гришка кивнул, собрал в охапку мох из корзины и аккуратно рассредоточил его по краям заборчика.

— Так ей будет теплее.

— Поехали лучше рыбу ловить, — осенило меня. — На фиг нам эти грибы? Да и нету их тут.

— Здорово, поехали! — обрадовался Гришка. — Рыба вкуснее. И шевелится.

 

 

14. Пилорама

 

Через несколько минут мы были у Андрея Шнурапета в Кобыльнике. Он давно хвалился соседской компостной кучей, дающей экологический биогумус для огорода и отличного земляного червя. Не стучась в калитку, мы прошли с Гришкой во двор, поздоровались с незнакомыми мужчинами и женщинами, сидящими на веранде. Шнурапеты что-то праздновали, но застолье, видимо, шло так хорошо, что присутствие хозяев стало необязательным.

— Мир вашему дому, — сказал я вежливо. — Где хозяин?

— Пилит, — ответили мне почти хором.

Я решил не переспрашивать и углубился в строительное многообразие участка. Найти Андрея было нетрудно — по восторженно визжащему звуку его новой пилорамы. Приобретение распилочного цеха делало его независимым от брата-близнеца, Анатолия, с которым у него с давних пор завязалось яростное соперничество в области строительства. Они без конца и края делили инструмент, ссорились, кажется, даже судились. Мы стояли, переминаясь с ноги на ногу, любуясь работой рамщика, вдыхая распыленные в воздухе ароматы леса, но помешать Шнурапету не решились. Гришка громко чихнул — древесная взвесь клубилась над пристройкой Андрея, поднимаясь в небо золотыми, похожими на стружки облаками. Я прошел к сараю, взял лопату, прислоненную к двери, отыскал среди барахла пыльную пол-литровую банку. Народ на веранде загомонил, радуясь то ли удачно произнесенному тосту, то ли красочному блюду, поданному к столу. Перемигнувшись, мы направились на двор к соседям. Я раскапывал помойку, Гришка отлавливал червяков. Худосочные они в этих местах: быстрые, вертлявые, красноголовые, но тонкие, будто специально выращенные для какой-то рыбьей мелюзги. Другой наживки было не достать; в магазине можно купить опарыша или мотыль, но с ним возиться хотелось еще меньше.

— Любите вы, городские, копаться в говне! — к нам наконец подошел Андрей, раскрасневшийся, немного поддатый, но, как всегда, сосредоточенный.

— Решили тебе не мешать. Что мастеришь? Гроб своему братцу?

Шнурапет рассмеялся:

— Срочный заказ. У нас один чувак решил построить смотровую вышку…

— Как в концлагере?

— У богатых свои привычки… На рыбалку собрались?

— Какой ты догадливый. Скажи лучше, по какой причине 25 апреля 1999 года трагически оборвалась жизнь Ереминой Татьяны Васильевны в сосновом бору под Сырмежью?

— Ну и проблемы у тебя. Я уж хотел к столу вас позвать… Кто такая? Как, говоришь, Еремина? Понятия не имею…

— Подумай. Мы с Гришкой натолкнулись на ее могилку в лесу…

— А… В Сырмежи… Она дразнилась много… Вот и додразнилась…

— Видишь, Гриша, что бывает с теми, кто дразнится, — произнес я наставительно, обернувшись к сыну. — Веди себя хорошо, а то придет дядя…

— Дядя с топором, — продолжил Андрей. — Чокнутый, со справкой. Еремина обидела его — он выследил и зарубил. Принципиальный человек. Он уж давно освободился — около костела живет, здесь, в Кобыльнике. Познакомить?

На веранде опять закричали, зазвенели посудой.

— У нас сегодня праздник, — объяснил Андрей. — День рождения Галкиной сестры. А я работаю, как всегда…

Я увидел, что на горке за забором около нашего «Опеля» стоит старая, видавшая виды «Газель». Два угрюмых парня грузили на нее произведенные Андреем доски. Зрелище было бы ничем не примечательным, если бы один из грузчиков не показался мне до боли знакомым. Осознав это, я неожиданно прекратил разговор, встал с места и напрямик двинулся к машине. С лопатой в руках. Опомнился лишь в палисаднике, засаженном декоративными растениями — плющ, цветы. С лопатой на плече я смотрелся в этом садочке дико. За спиной голосил Шнурапет, к его бодрому насмешливому баритону примешивался веселый голосок сына. Я обернулся и увидел, что Гришка стоит, приплясывая, на компостной куче, размахивая банкой, наполненной червями.

Переговорить со Шнурапетом о происшедшем мне в тот вечер так и не удалось: вскоре мы с Гришкой были захвачены в плен гостеприимством Галины и ее сестры, усажены за стол, включились в хоровод здравиц… Рыбалка отложилась на неопределенное время, но начавшееся лето и без того было многообещающим. Теперь я встретил Гарри совсем по соседству. Матвей Самуилович Грауберман работал на стройке в Кобыльнике. От судьбы не убежишь.

 

 

 

15. Купалинка

 

В этом году празднование Купалы было решено перенести на большую поляну на задворках костела святого апостола Андрея, стоявшего на выезде из города. Раньше отмечали в Урликах, но теперь отдыхающие устраивали праздник отдельно от местных жителей. Городские оставались на берегу, аборигены перемещались в глубь материка. Впрочем, у костела протекал какой-то маленький ручей или даже речка. На нарочанском жаргоне место называлось «у Теляка» по причине того, что именно здесь неподалеку находилась усадьба Федора Теляка, предпринимателя, одного из самых преуспевающих жителей города. Я никогда не был на этих улицах, Теляка лично не знал. Когда мне дали таинственный адрес, переспросил: Голяка? Поляка? Теляка? На подъезде со стороны Мяделя попадался указатель на поселок Теляки: возможно, в здешних краях это распространенная фамилия. На гулянку приехали всем семейством, припарковали машину около гражданского газика с двумя ментами, наблюдавшими за торжеством. Народ подъезжал на велосипедах, подходил пешком, было много женщин с колясками. Справа от дороги возвышался большой ритуальный костер, благоразумно расположенный около водоема. На импровизированной сцене шли приготовления: женщина в длинном пиджаке и с ярко-рыжими курчавыми волосами проверяла микрофон. Другие работники сцены были в народной одежде: в красочных льняных сарафанах, цветочных венках, гармонист в косоворотке и красном жилете разминал пальцы на баяне, подобранном под цвет жилета. За спиной артистов развевались узкие ядовито-зеленые флаги.

Наконец началось.

Ведьма оставила развратные действия с метлой, подошла к микрофону и зычно вопросила:

— Назовите прозвище нашего поэта и земляка, имя которого носить педагогичный институт у Минску?

Народ весело зашумел, предоставляя право ответить на такой легкий вопрос детям.

— Максим Танк, — раздался ломкий девичий голосок.

— Правильно, Яночка, — обрадовалась ведьма. — Объявляю праздник Купальницы открытым! Мне нужно десять человек, которых я прошу разделиться на две команды! Аплодисменты для наших удельников!

Я обратил внимание на крепостную ограду большого шале в самом начале улицы за поляной. В мощную булыжную кладку был вмурован мотоцикл. По всем законам поп-арта. Мы с сыном заинтересовались явлением архитектуры, пошли посмотреть. Наши женщины встали в очередь за мороженым к передвижному продовольственному киоску.

Дом господина Теляка действительно был уникальным, и не только по меркам Нарочанского края. Разноуровневый забор состоял из булыжных секций, в которые то здесь, то там были вмурованы различные артефакты. Колеса телег, зеркала из комнаты смеха, заднее крыло от автомобиля «Победа», выкрашенное в розовый цвет. Мотоцикл «Иж», долгое время бывший в употреблении, но готовый, казалось, в любой момент сорваться с места. Приземистый, напряженный, полный сельского достоинства, он выглядел памятником скромным советским временам, когда люди предпочитали родную горилку заморскому «Джеку Дэниэлсу». Впрочем, в этих краях все оставалось по-прежнему — изыски бизнесмена казались вычурными и даже вызывающими…

Гриша деловито потрогал колеса мотоцикла, провел пальцем по окрашенным спицам.

— Накаченные, — сказал он. — Как думаешь, если его включить, поедет?

— Если бензин есть, поедет. Только трудно сесть, пока он в стене. И потом, у нас нет ключа зажигания…

— Мы его включим, и он вырвется, — сынок, как всегда, был полон деструктивных планов.

По улице гнали коров, и нам пришлось посторониться. Гришка встал на подножку мотоцикла, покрутил ручку газа, обмотанную изолентой, проверил тормоза.

— Папа, а корову тоже можно вмуровать в стену?

Я осматривал здание: целая крепость. В одном из углов забора строилась сторожевая вышка наподобие концлагерных. В данном эстетическом контексте фантазия была оправданной. Я не удивился бы, если бы дом Теляка ощерился дулами пулеметов и зенитных комплексов. Ну да, и часовой со шмайсером над всем этим. Любопытный мужик, с фантазией. Здесь таких мало.

Праздник тем временем разгорался. Люди растеклись по поляне, занявшись разговорами и угощением из передвижного ларька. Чипсы, печенье, сникерсы, вобла. Квас, несколько сортов сока. Дети налегали на мороженое. Появился отряд девочек-подростков в национальной одежде, они были при исполнении и мороженого не ели. Трудно было понять, какую функцию они выполняли: скорее всего, декоративную. Они держались поближе к сцене, у некоторых через руку были перекинуты красивые вышитые рушники. Вскоре выяснилось, что они здесь, чтобы петь и читать стихи. Языческие элементы торжества органично переплетались с гуманитарными. Культурная программа продолжилась новым, уже десятым по счету, вопросом ведьмы.

— Имя какого беларуского письменника носит прозвище нашего света1?

— Купала, Янка Купала, — закричали стар и млад. Это был совсем простой вопрос. Трезвые еще мужики имитировали радость узнавания, женщины и дети беззаветно предались игре.

Запели «рушниковые» девочки.

 

Купалiнка-купалiнка,

Цёмная ночка...

Цёмная ночка, дзе ж твая дочка?

 

Мая дочка у садочку

Ружу, ружу полiць,

Ружу, ружу полiць,

Белы ручкi колiць.

 

На месте, где дочка Купалинки колет белые ручки, пропалывая розу, мне, как и многим в толпе, захотелось плакать. Девочки пели протяжно и жалобно, и песни их объединяли собравшихся людей, создавая из них несокрушимое войско. Я проникся давно забытым на своей родине чувством, пожалел, что слышу народные песни все реже и реже.

Был день летнего солнцестояния, центральный день лета. Зацвела картошка, заколосился хлеб, отелились коровы. Пришла пора сказать природе спасибо, сплести венки, принести жертвы. Пение песен во время сбора цветов и трав придает им целебные и волшебные свойства. Купальский огонь призван очистить нас и беречь до следующих праздников. В этом огне люди сжигают старые вещи и одежду, чтобы подтвердить обновление и продолжение жизни. Купальная ночь короткая — нельзя в нее спать. Нужно гулять, веселиться, гадать…

С сумерками на поляне начала собираться молодежь. Некоторые девушки в пышных венках, стягивающих распущенные по плечам волосы, были не по-здешнему красивы, даже инопланетны. Ромашки и васильки этих венков напоминали не только о таинственном наследии предков, но и о хипповом братстве шестидесятых, пусть здесь и не пахло ни сексом, ни наркотиками, ни рок-н-роллом. Дети водили разрозненные хороводы или бегали на свободных участках стойбища поодиночке. Мы с горем пополам поймали наших: им было пора отходить ко сну. Илана повезла их на бусике, я решил остаться и потом вернуться пешком. Я любил ходить по этой дороге вечером, прислушиваясь к разговорам юношей и девушек, возвращающихся с танцев в Курортном поселке. Трогательные фразы, наряды, каблуки… Сегодня я хотел изучить особенности ритуала, посмотреть на костер и, может быть, через него разок перепрыгнуть.

Крестьяне обступили костер со стороны поля, а из леса к огню должны были выйти духи предков. Было безветренно, и огонь поднимался вертикально, пробиваясь сквозь остроугольный шалаш костра, собранный из березового и соснового сушняка. Костер напоминал извергающийся вулкан, пламя рассыпалось на искры. Люди продолжали шутить и разговаривать, ведьмы запевали куплеты, девушки в отдалении менялись венками и поправляли прически, но магнетизм огня мало-помалу заставлял всех всмотреться в его магическую первозданную суть. Разговоры стихали, люди переходили на шепот, замолкал детский хохот, баянист рассеянно перебирал клавиши, оглядываясь по сторонам: может, кто подскажет, что играть дальше. Я не любил глядеть на огонь: в этом мне чудилось что-то слишком уж простодушное, какая-то коровья доверчивость, покорность, готовность к поражению. Пока люди уносились по волнам памяти и беспамятства вместе со всполохами жертвенника, я обратил внимание на молодую совсем девушку, длинноволосую ухоженную брюнетку. Не похоже, чтобы она была местной жительницей.

Девушка стояла с подругой, по виду ровесницей, немного невзрачной, но сосредоточенной, лишенной романтического флера, к которому так располагала сегодняшняя ночь. На головах у обеих были одинаковые венки из синих и желтых полевых цветов — наверное, собирали и плели вместе. Девушки были юны, слишком юны, и мой интерес к ним носил характер праздного любопытства (хватит с меня страусиной фермы, в конце концов). Я был твердо намерен сохранять дистанцию. Тем неприятнее показалось появление рядом с предметом моего интереса какого-то поддатого парня в рабочей одежде, странно выглядевшей в этот праздничный вечер. Он, судя по всему, приставал именно к той, темноволосой.

— Прогуляемся к воде, — услышал я обрывок его развязной речи. — Купала — праздник воды! Всем надо купаться! — хохотал хлопец. — Вы знаете, что жизнь зародилась именно в воде? Раньше мы были планктоном. Представляете себе, Катенька, каково это — быть планктоном? Ничтожная, бессильная жизнь. Ни рук у тебя, ни ног… Кстати, у вас очень красивые руки.

Я с раздражением заметил, что он берет ее руку в свою и даже пытается предсказать ей судьбу по линиям ладони.

— Я не силен в хиромантии, но сразу вижу, что вы не замужем. Вот линия жизни. Вот линия судьбы. Линия брака в самом зачаточном состоянии. Посмотрите, тоненькая, как ручеек. Пройдет время, и она превратится в полноводную реку! Человек на восемьдесят процентов состоит из воды. И это не случайно! Из воды мы пришли. В воду и уйдем…

Не только выглядел — он и говорил странно, проявляя неожиданную для чернорабочего осведомленность и начитанность. Девушка молчала, но улыбалась в ответ приветливо. Вторая осмелилась вклиниться в его монолог.

— Тоже мне гадалка, — строго сказала она. — Обручального кольца нет — вот и вся наука. Много вас тут, болтунов.

Парень не обиделся.

— Я оказываю вам знаки внимания! — воскликнул он. — Ради вас я готов изучить не только хиромантию, но и астрологию. Кто вы по знаку зодиака? Бьюсь об заклад — Близнецы! Скажите мне правду, ведь Близнецы, да?

— Не догадались. Мы — Львицы.

— Светские львицы? Настоящие? Я в восторге! Хотите участвовать в праздничном фейерверке на берегу реки? Я не шучу. У нас с другом целый ящик китайских боеприпасов. Ракеты, минометы, одиночные салюты! Петарды и шутихи! Шампанское! Шоколад! Все для светских львиц. Приходите. Не пожалеете… Вы будете сегодня прыгать через костер? Лично я буду. Обязательная программа. Я, кстати, мастер спорта по прыжкам с шестом…

— Мы прыгаем с парашютом, — отшучивались девушки.

Наконец он повернулся лицом ко мне. Эмоциональная речь заставляла его раскачиваться и жестикулировать. Танцующее пламя осветило его веселое лицо, до сих пор не утратившее ни прежнего нахальства, ни высокомерия.

В нескольких метрах от меня стоял мой друг Гарри. Или как там его? Айгарс Луцис, согласно милицейским сводкам города Поставы.

 

События недавнего прошлого расположились в логическом порядке: разговор с Андреем Шнурапетом, усадьба Теляка с охранительной вышкой, над строительством которой Гарри сейчас и должен был работать. Итак, он перебрался в наши места. Настороженность и страх давно сменились во мне жаждой истины. Почему он здесь? Не умер? Такое можно допустить: в девяностые Гарри мог инсценировать свою смерть, чтобы избежать каких-нибудь разборок, уйти от выплаты долгов или алиментов. Я и сам в какой-то степени нахожусь здесь в силу подобных причин. Элементарно, Ватсон. Но почему он не узнает меня? Зачем кривляется? Как я попал после той злополучной свадьбы в католические Гервяты? Сегодня, в день Ивана Купалы, мне вновь выпал шанс получить ответ на эти мучительные вопросы. Я выбрался из толпы, решив подойти к старому приятелю с тыла, но по дороге встретил Сашку Воропаева, сына Кости и Рогнеды.

— О, и ты здесь! Отправляешь языческие культы?

— Ты квартиру получил?

— Нет, еще строят. Будем соседями. Валька беременная. Скоро мы тебя догоним. Догнать и перегнать — вот наш девиз!

Я не упускал Гарри из поля зрения, пока мы коротко поговорили об охоте. Сашка рассказал, что Шарангович написал на них донос в прокуратуру: возмущается, будто Костя не дает лицензий местному населению.

— Он браконьер, этот Шарангович. Самый настоящий браконьер. Мы выведем его на чистую воду! Его и начальника милиции.

— Не связывайся, — сказал я машинально. — Ты здесь будешь? Схожу отолью.

 

 

16. Мишаня

 

Я хлопнул его по руке, заторопился в сторону девушек. Однако на прежнем месте ни их, ни Гарри уже не было. Профессионал, подумал я. Хорошо работает. Навыки быстрых знакомств и случайных связей остаются даже после смерти. Бабник, он и на том свете бабник… Я был уверен, что Гарри повел их к воде. От костела нас отделял небольшой ручей, проходящий под мостом автострады. Я обошел костер слева и по скользкой тропинке спустился к ручью. Вид отсюда открывался прекрасный. Ручей шел под мостом, ровный как стрела, и терялся в темноте. Лунная дорожка тянулась ровно посередине водяной стрелы. На берегу сидели несколько мужиков с бутылкой водки, завернутой в обложку женского иллюстрированного журнала. Пластиковые стаканчики белели в темноте. Лунные блики отсвечивали на золоте зубных коронок.

— Не видели парня с двумя девчонками? Только что здесь были.

— Сигареткой угости…

— Видели?

— Нет, не видели…

Было понятно, что они говорят правду. Белорусы на удивление правдивый и честный народ. Я сел рядом с ними, протянул пачку синего «Голуаза».

— Из города? — со значением спросил один из них.

— Из Купы, в универсаме купил. Вы действительно никого не встречали? Мужик моего возраста и две дамочки с цветами на голове…

— Достал. Не было здесь никого…

Гарри собирался пускать фейерверки: значит, его местоположение я скоро вычислю.

— Выпьешь?

— За рулем.

— Все мы тут за рулем, — отозвался мужик; вообще, со мной разговаривал только один, остальные двое хранили расслабленное молчание и беззлобно улыбались во тьме, находясь еще на благодушной степени опьянения. — Эх, где мои семнадцать лет! Я вот тоже заблудился недавно. Зашел переночевать на заброшенный хутор… Собачка меня туда привела. Лисичка. Пушистенькая, умная, как шпион. Представляешь?

— Ну вот, началось, — пробудился второй мужик. — Охмурили нашего Лешеньку нарочанские ведьмы. Околдовали, подвели под венец и наградили триппером…

— Это здесь, рядом, — оправдывался парень. — Рукой подать. Я уже несколько раз заходил. Ава Оскаровна. Моя судьба. Моя небесная жена. Загадка природы.

— Говорит, был трезвый, — смеялся спорщик. — Конечно, трезвый. Белка приходит, когда выпить нечего. Вот ты, городской, когда-нибудь чертей видел?

— Чертей не видел, — пробормотал я. — Бывает кое-что похуже.

Я встал и, не попрощавшись с мужиками, пошел вдоль ручья.

Я шел все быстрее, стремительно сокращая расстояние между собой и мужским силуэтом прямо по курсу. Окликнуть неопознанного человека не решался. Почти поравнявшись с ним, я неожиданно споткнулся о что-то мягкое, лежащее ровно поперек дороги, упал, беззвучно матерясь. На берегу какой-то чудак устроился на ночлег. Я чуть не наступил ему на голову. Мы оба сидели на глинистой прогалине у воды, человек проснулся, недовольно осматривался по сторонам. Чернявый, длинноволосый, неопрятный, он заворчал, начиная просыпаться и раздражаться.

— Ну что опять? — спросил он со злостью. — Принес?

Очевидно, он принял меня за кого-то другого.

— Извините, — ответил я вежливо. — Не заметил вас. Здесь темно. С праздником.

— Купи прибор ночного видения, — сказал длинноволосый. — Который час, а? Ну, че молчишь? Контуженный? Лай-ла-лай, веселый карапуз.

Это была Мишкина присказка: бессмысленная, но смешная. Мишка, Мишаня, Муля… Михаил Гройс, сын профессора, представитель золотой молодежи советских лет. Кликуха ему была — Штраух: когда-то он предположил, что в Мавзолее лежит актер, игравший Ленина. После Штрауха должны положить Калягина, говорил он. Шутка была средней, но прозвище к Мишане прилипло. Он часто повторял присказку про карапуза, по поводу и без повода. Фраза стала еще более уместной, когда лет в тридцать он отрастил себе внушительное пузо, по которому постукивал ладонью, произнося эти слова. Еще один персонаж моей буйной молодости: он умер лет пять назад в поселке под Петербургом. По крайней мере, так сказал старший следователь прокуратуры Андрей Сорока, друг молодости… Многие говорили… Я видел некролог: международное содружество адвокатов выражает соболезнования семье безвременно ушедшего из жизни… Впрочем, у Мишани не было никакой семьи, кроме матери и сестры. Умер. Ушел из жизни. Почил. И это было очень даже похоже на правду, потому что с тех пор я его не видел, не получал от него ни звонков, ни весточек.

— Муля, это ты? — спросил я, чувствуя, как подкатывает тошнотворный ужас, усиливаемый запахом его перегара. — Живой, что ли? Откуда ты здесь?

— Живее всех живых, — ответил он самодовольно. — В тюремное очко играешь? Давай партию на раздевание. Нравится твоя куртка. А то холодно, бля…

— Нет, не играю, — отмахнулся я. — Что ты здесь делаешь?

— Че пристал… Сплю. Считаю слоников. Кто ты такой? Дай куртку. Который час? Трудно ответить, что ли?

Он схватил меня за левую руку, задрал рукав, наклонился над часами. Ругнулся, чиркнул зажигалкой.

— Время детское, — сказал он радостно. — Хорошие котлы. Английские?

Где-то я это уже слышал. Я разглядывал его одутловатую от пьянства физиономию, смутно начиная догадываться, что мне предстоит такое же нелепейшее общение, как и с другом Гарри. Они интересовались чем угодно, но не совместным прошлым. Дружба дружбой, а табачок врозь. Самое поразительное, что в жизни два этих чувака никогда не встречались, жили в разных городах, друг другу представлены не были. Они были действующими лицами моей давней судьбы, и их появление в курортном поселке Нарочь на северо-западе Беларуси не лезло ни в какие ворота. Что это? Господне испытание? Розыгрыш? Шутка? Этот человек не может быть Мишкой. Мишка умер во Всеволожске четыре с половиной года назад. Во сне. Захлебнувшись блевотиной. А парень, сидящий на корточках передо мной, просто на него похож. То же самое с Гарри. Чем мы так уж отличаемся друг от друга? Нос, рот, глаза, уши. Точка, точка, запятая.

Человек, похожий на Мишаню, поднялся с земли, отряхнулся.

— Можешь подбросить меня до автобусной остановки?

— Какой?

— Здесь недалеко. По дороге в Мядель.

— У меня были другие планы…

— Это быстро. Одна нога здесь, другая там.

— Разве что так…

Он протянул мне руку, помогая подняться. Я поблагодарил его — и по ходу движения еще раз взглянул в его улыбающееся лицо. Передние зубы у парня были ровны и белы, а у Гройса одна из лопаток была по диагонали отбита. И хотя современная стоматология творит чудеса, меня это немного успокоило.

— Ты не юрист по образованию? — спросил я, все еще не веря в спасительную разгадку.

— Мама — русская, папа — юрист, — ответил он незамедлительно. — А что, нужна помощь?

— Да нет, ты просто похож на одного человека…

— Ты тоже похож, — кивнул он. — Но я, в отличие от тебя, об этом помалкиваю.

Мы вернулись на Купальную поляну, где народу стало еще больше. Было темно, но тьма полнилась телами, голосами, запахами. Люди смеялись, пели, не слушая баяниста. То тут, то там возбужденно взвизгивали женщины, басили мужчины. Собаки в поселке разволновались и погавкивали. По дороге мы встретили милиционера в фуражке, надетой задом наперед. «Мишка» козырнул ему, приставив руку к непокрытой голове, но тот лишь мутно посмотрел на него и, не проронив ни слова, скрылся в ночи.

— Откуда ты? — спросил я, стараясь изобразить равнодушие.

— Все мы оттуда, — ответил он, и я понял, что его загадки и прибаутки меня раздражают. — Мы строим с товарищем атомный реактор в Островце, — продолжил парень. — Хотим избавиться от энергетической зависимости. От вас, кацапов, хотим избавиться… Ха-ха-ха…

— От кацапов? А ты-то кто по национальности? — спросил я наконец бестактно. — Эллин? Иудей?

— Я немец, — ответил он неожиданно. — Это долго объяснять, но я самый настоящий нордический немец. Хм… Немец, воспитанный на французской классической литературе…

Ошибки быть не могло: такую чушь мог сказать только Мишка. Михаил Владимирович Гройс. Во плоти.

 

 

17. Кладбище в Теляках

 

Мы выехали на Минскую трассу, проскочили санатории, туристический кемпинг «Антонинсберг»: где-то на 150 километре он попросил меня остановиться. Посреди леса. Всю дорогу Мишка не умолкал, предлагая одну за другой фантастические интерпретации мира. Я слушал, теряясь в догадках: он или не он? Внешность совпадала до мелочей. Нос с горбинкой, ярко-голубые глаза с внутренней подсветкой, цыганская копна волос. Небольшого размера кисти рук: слабые, вечно влажные. У Мишани на груди была огромная родинка, почти третий сосок, он очень дорожил ею, говорил, что она приносит ему счастье. Зря мы с ним не сыграли на раздевание… Задыхающиеся интонации, громкий голос, протворечивая, но эффектная информация, бурлящим потоком вырывающаяся из его уст в любое время суток

Мы оставили машину на обочине дороги и побрели по бездорожной траве. Воды еще не было видно, но озеро Нарочь чувствовалось где-то рядом.

Кладбище лежало на спуске к озеру и возникло перед нами в зловещей отчетливости среди кустов и стоящих в низине деревьев, что казались равными крестам по высоте.

— Погуляй пока, осмотрись, — предложил мой приятель. — Хорошее место? Вижу, ты здесь впервые. Посмотри — подумай.

— Слушай, как тебя зовут? — спросил я.

Парень зыркнул на меня колючими очами.

— Микаэл. Ми-ка-эл, — выговорил он по слогам со значением. — В переводе значит «Кто как Бог?». Это вопрос. Мое имя — главный вопрос философии. По одной версии, имеется в виду, что «никто не равен Богу». По другой — «Который как Бог». Впрочем, ты можешь звать меня просто Мишей.

— Очень приятно, — отозвался я угрюмо. Назвал ему свое имя, но значения его сообщать не стал. Честно говоря, я не знал его и не очень переживал по этому поводу.

Мы разошлись в разные стороны: Микаэл удалился куда-то под откос. Поначалу у меня было желание проследить за ним, но в темноте это было сделать невозможно, да и лазать по оврагам не хотелось. Я остался среди могил, обыкновенных крестов и советских обелисков, не понимая, что, собственно, может быть здесь интересным.

Ночь случилась лунная: пригорок хорошо просматривался. К тому же у меня была зажигалка. Первый памятник принадлежал славной старушенции в темном платочке. На овальном фотопортрете сидела бабушка, которую можно пожелать любым внукам. Опрятная, ласковая. На камне было выбито по-польски: Volaj Veronika Egorovna, Urozd. 1908 R, zyla 76 L, zm. 24.XI.1984. Рядом располагалась могила ее мужа, обозначенного как Stp. Wolaj, zyl 71, zm. 2 VIII 1973. Следующая могила в ряду принадлежала кому-то из членов рода, но надпись на ней была уже по-русски. Валай Юлия Степановна, 1896–1963. Я с одобрением отметил ее приверженность алфавиту Кирилла и Мефодия. Однако основное потрясение ждало меня впереди.

Прогуливаясь среди могил, я разглядывал внешние очертания памятников, размышлял о преобладании православных крестов над католическими, но именами усопших не интересовался. Мишка не появлялся. В принцип, я мог бы оставить его здесь. Человек, сравнивающий себя с Господом, способен, на мой взгляд, найти дорогу до дома самостоятельно. Бессмысленные плутания надоели, и я присел на лавочку возле одной из могильных плит. Закурил, радуясь звенящей тишине Купальской ночи. Здесь языческих праздников не отмечали. Люди мирно спали в своих могилах, отдав свои грешные души Богу.

Теляк Иван Николаевич, 1932 года рождения оказался моим молчаливым хозяином: я от нечего делать готов был помянуть незнакомца, но не мог из-за отсутствия традиционного напитка. Теляк? До меня дошло, что человек, чей дом я сегодня с пристрастием рассматривал, носит такую же фамилию. Кажется, по другую сторону шоссе находилась деревня с таким же названием. Целяки. Ну конечно, это Теляки по-белорусски. Я встал, чтобы проверить догадку, осветившую на миг мое воображение.

Следующее захоронение принадлежало Теляку Леониду Михайловичу, родившемуся в 1942 году. Неподалеку располагалось могила Теляка Петра Устиновича. Я пошел по кладбищу, содрогаясь от незыблемости и правоты патриархального крестьянского мира. Я находился на семейном погосте Теляков: сами Теляки, их жены и дети окружали меня со всех сторон, высокомерно поглядывая с выцветших фотографий и внушая ужас своей несокрушимой общностью.

Теляк Елена Викентьевна. Теляк Андрей Семенович. Теляк Иосиф Викентьевич. Теляк Егор Иосифович. Теляк Татьяна Семеновна. Теляк Анатолий Иванович. Теляки Мария Викентьевна и Александр Иосифович, похороненные рядом. Теляк Леонид Семенович. Теляк Михаил Петрович. Теляк Надежда Павловна. Теляк Мария Михайловна. Теляк Леонид Антонович. Теляк Иван Михайлович. Cielak Helena. Cielak Michal. Cielak Leonid. Теляк Павлина Семеновна. Теляк Семен Семенович. Теляк Анна Семеновна. Теляк Устин Викентьевич. Теляк Андрей Семенович. Теляк Антон Михайлович. Теляк Александр Адамович. Теляк Виктор Анатольевич. Теляк Зинаида Васильевна. Теляк Андрей Ильич. Теляк Анатолий Иванович. Теляки Иосиф Михайлович и Лариса Ивановна. Теляк Викентий Мартинович. Теляк Юльян Семенович. Теляк Владимир. Теляк Иван. Теляк Мария. Теляк Леонид Петрович…

Несколько случайных имен вроде Гурских и Полещуков лишь подтверждали, что из каждого правила есть исключения.

Одна из могил заслуживала особого внимания. Я обнаружил ее в самом конце осмотра, хотя находилась она чуть не в центре погоста. Мраморный клинообразный памятник советского образца, свежие цветы на плите, рюмка с прозрачной жидкостью, плавающая в ней засохшая березовая брунька. Все бы ничего, если бы не портрет, размещенный на обелиске в характерной овальной рамочке. На нем был изображен генералиссимус Сталин в скромном кителе без знаков отличия. Но это был несомненно он. Джугашвили. Надпись на плите гласила: Теляк Станислав Виссарионович. Не думаю, что местные бульбаши обладали столь извращенным чувством юмора. Я перекрестился, понюхал содержимое стопочки. Все правильно, без обмана. Поминать генералиссимуса не стал. Все-таки за рулем.

По существу, этот пятачок земли на берегу самого обширного в Республике Беларусь водоема принадлежал одному роду, одной крови, одному духу. У меня было ощущение, что я оказался на могиле гигантского доисторического животного или небывало могущественного царя.

Мишаня появился из темноты, обхватив какой-то тяжелый предмет, завернутый в мешковину. Недоверчивый блеск в его глазах сменился на непонятное сладострастие и алчность.

— Дело сделано, — громко сказал он. — Отвезешь обратно?

— Что там у тебя?

— Узнаешь. В правильное время. В назначенный час. Не торопи события.

— Тогда не повезу тебя, Ми-ка-эл...

— Хорошо. Это камень. Жлоб, у которого я работаю, просил привезти с кладбища определенный камень. Я нашел его и теперь должен доставить по назначению. Все?

— Ты работаешь на Теляка? Теляка Федора… Хм…

— Федора Николаевича. Какая удивительная прозорливость… Как тебе местный погост? Понравилось? Хочешь найти захоронение своей родни? Фамильный склеп? Есть вероятность, что он где-нибудь существует…

— Спасибо за совет…

— Перемена мест у славян — самый страшный грех, предательство родины. Сейчас об этом забыли, но грех остался. Не забудь сказать об этом на исповеди.

Я так и не понял, шутит мой новый знакомый или говорит всерьез. В славянских верованиях я не разбирался, с церковью имел поверхностные отношения, хотя и был крещен.

— Поехали?

На другой стороне озера раздался характерный пушечный грохот, в просветах меж деревьями зажглись огни и брызги фейерверка и застыли на мгновение перед плавным печальным падением. Я поймал себя на мысли, что происходящее не только диковинно, но и просто дико. Я в компании мертвеца сижу на кладбище, в то время как другой мертвец балуется пиротехникой в десяти километрах отсюда, чтобы понравиться каким-то малолеткам. Не давала покоя мысль, что мои воскресшие друзья мало отличаются от меня, так же оставившего родину, сменившего фамилию, переродившегося. По существу, я тоже умер, переместившись сюда, а место на кладбище или некролог — формальность, факт, который можно фальсифицировать.

Купальская ночь шла своим чередом: земля по краям дороги разверзлась для проветривания зачарованных кладов. Золото горело желтым, а серебро белым пламенем. В открывшихся провалах и погребах раскачивались на медных цепях котлы и бочки, полные монет и драгоценностей, по краям котлов горели восковые свечи, зажженные чьей-то заботливой рукой. Клады в этих краях зарывают колдуны, отрекшиеся от Бога, душегубцы, грабители, мятежники. Клады заговорены и могут достаться лишь тем, кто выполнит условия злодея, их схоронившего.

Я увидел что-то белое, открывшееся в углублении обочины на повороте. В канаве лежала лошадь: отдыхала или, наоборот, умирала, сбитая автомобилем. Мне эта лошадь запомнилась навсегда. Белая лошадь и темная ночь. Спит у дороги. И вурдалаки вокруг. И лошадь. Мишка сказал, что клады могут принимать разные образы: превращаться в кошек, собак, лошадей. Могут стать курицей-наседкой с цыплятами. Животные, в образе которых являются клады, имеют серебряную или золотую шерсть, иногда — белую, красную или рыжую. Ударишь зверя кнутом — рассыплется на груды серебряных или золотых монет. Иногда оборачиваются человеком. Иногда — другом детства и юности, — Микаэл двусмысленно осклабился.

 

 

18. Партизаны

 

Домой я возвращался за полночь. Возбуждение от неожиданных встреч прошло, я убедил себя, что случайно стал свидетелем фантастических совпадений. Мои друзья, как оказалось, оба работали на строительстве парашютной вышки у господина Теляка. Работа предстояла долгая: сейчас мужики закладывали фундамент. По правилам конструкция должна была быть тридцати метров в высоту. С двадцати уже можно прыгать. Остальные десять метров на громоотвод. Теляк хотел на этом и подзаработать: отличный аттракцион для скучающей молодежи. Строить вышку под заказ ему не хотелось: проще купить в какой-нибудь расформированной военной части. В Беларуси ничего стоящего Федору не попалось, он искал вышку в России. А мои «мертвецы» пока что для услады глаз хозяина поставили в его ограде чудную сторожевую этажерку, украсив ее лампочками иллюминации на праздник.

С Гарри мы сегодня виделись, и, хотя не смогли поговорить, я свыкся с мыслью, что он (или его двойник) живет теперь где-то неподалеку. Я медленно катился по лесной дороге, соединяющей Кобыльник с Купой. В поздний час на проселке было пустынно. Молодежь разошлась по домам, танцы, купания и прыжки через костер закончились. Лес затих в ожидании рассвета. Я думал о туфельках, которые могли потерять золушки в этом лесу, не говоря о прочих деталях туалета.

Первый выстрел раздался в районе вертолетной площадки.

Я увидел вспышку слева по борту. Пуля просвистела совсем рядом, пролетев через передние окна машины, открытые по причине теплой погоды. Я нажал на газ, но выстрелы зазвучали и впереди. В лесу была организована хорошо продуманная засада: два или три снайпера. Хороших стрелков в этих местах предостаточно. Я затормозил, лег на переднее сиденье, открыл дверцу и выполз из автомобиля. Партизаны, на фиг. Народное ополчение. Лесные братья. Народные мстители. Обложили. Впрочем, после сегодняшних встреч можно было не удивляться. Почему я не рванул вперед? Надо было давить на газ, и все дела. Опять вляпался в приключение. Как бы так устроить жизнь, чтоб без неожиданностей? Ведь живут же люди. И даже до старости доживают.

Только очутившись в траве, я понял, сколь незавидно мое положение. За спиной лежало поле, голое, огромное. В пелене тумана виднелись очертания вертолета, но добежать до него, чтобы укрыться, было невозможно. Дорога к поселку отрезана, развернуться трудно: пока я буду вертеть рулем, меня обязательно пристрелят.

Я прятался за моим «Форд-Фокусом» небесного цвета, который купил недавно в Минске для себя, оставив жене «Вестфалию». Прятался — вариантов не было. Машину по такому случаю было не жалко. Стоило всерьез опасаться, что ребята подойдут ко мне вплотную и прикончат по всем законам гостеприимства. Нет, отсюда надо валить… Я подумал, что смог бы развить приличную скорость, двигаясь задним ходом. Главное — сделать это неожиданно, резко. Партизаны наверняка были уверены, что загнали меня в угол, и сейчас наслаждались моей беспомощностью перед лицом близкой расправы.

Послышался треск в кустах, звук ломающегося валежника. Я решил, что враг приближается, и приготовился к худшему, но шум стих, будто кто-то выключил радио. Безмолвие, стучащее в ушах. Будто я глубоко под водой.

Опять раздался треск сучьев. Я подполз к переднему колесу авто и напряг зрение. Посередине дороги, метрах в двадцати от машины, стоял высоченный молодой лось. С небольшими лопатами рогов, горбатый, поджарый, задумчивый, он не проявлял признаков беспокойства, а просто стоял на тропе, осторожно оглядываясь по сторонам, и выбирал, куда двинуться дальше. Монументальное зрелище.

Зазвонил мобильник. Супруга. Я принял звонок, кое-как прошептав приветствие.

— Где ты? — спросила она с тревогой в голосе. — Праздники закончились. Уже четвертый час. Ничего не случилось? Я сон страшный видела.

— Уже на подъезде к дому, — ответил я по возможности бодро. — И возле меня стоит вот такущий лось. Сфотографировать?

— Ты все это время наслаждался живой природой?

— Я потом объясню.

— Начинать нужно так: «Дорогая, это не то, о чем ты подумала…» — Судя по голосу, Илана смягчилась. — Давай приезжай. Поздно уже. Я обещала детям с утра поехать на Белое.

— Лечу-лечу, моя радость…

Я выключил трубку, понимая, что сейчас лучший момент для побега: пока в прицеле присутствует животное, позволяющее сбить противника с толку. После начала перестрелки я не вырубал зажигания. Мне оставалось как можно быстрее забраться на сиденье, передвинуть ручку коробки передач на задний ход и газануть, истошно крича и сигналя. Я пролетел по проселку почти полпути до въезда в Кобыльник, но из-за плохой видимости не заметил поворота дороги и съехал в кювет. Снайпер, издеваясь, прострелил мне левую переднюю шину. Со стороны Купы уже не стреляли. Тем не менее было очевидно, что меня продолжают пасти. Я выскочил из машины, понимая, что теперь шансов на спасение у меня больше. Побежал по полю прямиком в туман. Споткнулся о валун, оставшийся здесь со времен ледникового периода, но устоял на ногах. Казалось, я слышу неровное дыхание преследования, топот армейских сапог, лязг передергиваемого затвора карабина. В воздух взвилась сигнальная ракета, осветив окрестности. Я увидел стог сена слева по курсу, островок леса далеко впереди. Вторая ракета подтвердила мои худшие опасения. Охота на меня велась самая настоящая.

 

 

19. Лестница в небо

 

Я бежал уже долго, не очень соображая, где нахожусь и куда направляюсь. Выпала роса, я промочил ноги. Светало. Казалось, источником света были клочья тумана, нависшего над землей. Благодаря этому тусклому освещению я мог кое-как выбирать дорогу. Преследование, может, давно прекратилось, но по-прежнему чудился враг, пристально следящий за моими перемещениями из лесных чащоб. Островки леса, встречавшиеся мне на пути, были повреждены прошлогодним ураганом и смотрелись как разоренные птичьи гнезда, от этого становилось еще тревожнее. Ни укрытия, ни приюта. Силы зла овладели Нарочанским краем. Противник обезличился: по миру разлилось зло и опасность ждет за каждой кочкой и бугорком. Я старался не думать, кому понадобилась моя жизнь: московскому киллеру, воскресшему мертвецу, пьяному хулигану… Удивительно, что мысли вызвать милицию даже не возникло. Для начала я не знал телефона. 01? Это, кажется, пожарная охрана. 02? Так было во времена СССР. Кажется, с тех пор я в милицию не обращался. Да и вообще не обращался: все серьёзные случаи в моей жизни были такими, в которых люди обращаются к Богу, идут в храм на исповедь, советуются с близкими людьми и друзьями.

Есть ли у меня друзья?

Нет. Мои лучшие друзья погибли, спились, задохнулись выхлопными газами или разбились спьяну на скользких дорогах отчизны. Друзей, мужскую дружбу, заменила мне семья. Илана, Гришка и Катька. Остальные — приятели, партнеры, временные компаньоны невнятного бизнеса. А ведь когда-то мы были фанатиками наших отношений: братских, рыцарских. Пусть под боевым крещением и понималось бог знает что: совместное пьянство, съем девок, вызывающие выходки. Жизнь подчинялась законам дворового братства. Коллективно-мистическому идеалу. Один за всех, и все за одного…

Покой вернулся ко мне на границе с полем, колосящимся то ли рожью, то ли пшеницей. Окаймленное по краям блеклыми синими цветочками, оно предстало вдруг в первозданной цельности: словно снежный покров, дорогой теплый мех, священное море. Оправленные легким пушком колосья покачивались, разбегались в стороны волнами — то ли согласно движению атмосферы, то ли в такт внутреннему дыханию земли. Поле было живым, разумным, мудрым, как фантастический мозг планеты Солярис из кинофильма юности. Солярис, символ ограниченности познания, невозможности осмысленного диалога — не только между цивилизациями, но и просто между близкими людьми. Я вспомнил, что главному герою в этом фильме явилась его возлюбленная, покончившая жизнь самоубийством много лет назад. И он не обрадовался, а, наоборот, испугался. Старался избавиться от нее всеми правдами и неправдами. Когда я увидел кино в первый раз, был еще подростком: мне поведение космонавта показалось глупым. Девушка была хороша собой, сексуальна. В чем проблема? Живи, радуйся, люби. Господь дал, Господь взял. Он что, не может подарить то же самое еще раз? Он всемогущ. Значит, может. Здравый смысл порой не помогает существованию, а тормозит его естественное течение.

Я вошел в рожь медленно, как в воду. Неожиданно стало легче, хотя я не задумывался о священных смыслах понятия «хлеб». Легче, и все. Из травы выпорхнула испуганная птица и вертикально поднялась к небу, отчаянно чирикая. Я проводил ее глазами и увидел веревочную лестницу, раскачивающуюся метрах в пятидесяти от меня на высоте человеческого роста.

Я недоверчиво подошел к ней, взялся руками за нижнюю перекладину. Посмотрел вверх, но за клочьями тумана ничего разобрать не мог.

Лестница висела посреди поля, спущенная, видимо, с какого-то бесшумного вертолета или неопознанного летающего объекта, о присутствии которого можно было только догадываться. Было тихо, уютно, тепло. Прикосновение к деревянному, отшлифованному частым употреблением кругляку было приятным. Я подтянулся на перекладине, проверяя прочность конструкции. Надежно, как в спортивном зале. Потом подтянулся еще раз, подпрыгнул, перехватил следующую. По веревочным лестницам я никогда не лазал: ощущение шаткости смущало. Я полез к небу, осторожно продвигаясь по иллюзорным ступенькам, тщательно проверяя каждый шаг, каждое движение. Вскоре я поднялся довольно высоко, завис на высоте птичьего полета, и передо мною открылась лоскутная панорама рассветной местности. Слева поблескивали сталью воды озера Мядель, в полях виднелись силосные и водонапорные башни с аистиными гнездами на вершинах, оставленные трактора, нагромождения строительного леса на опушках, китайские стены скирдованного сена, пасущиеся кони. В низине лежал поселок Пасашки с маленьким поклонным крестом желтого цвета на подъезде. По расположению этой деревни я вычислил свое местонахождение: километра три до дома. Похоже, лестница была спущена мне с небес, чтобы я сориентировался на местности. Я мог бы продолжить восхождение, добраться до облаков, до стратосферы, но чувство самосохранения взяло верх. Рука, столь заботливо спустившая мне эту лестницу, могла переменить свое отношение к моей заблудшей душе, коварно перерезав в какое-нибудь мгновение капроновые тросы.

«Веровать — это все равно что держаться за конец уходящей в небо веревки. Иногда кто-то дергает веревку со стороны небес — заставляя нас задуматься…»

Я потихоньку начал спускаться вниз, когда заметил мужика в камуфляже, идущего с винтовкой на плече по тракторной колее, проходящей поперек поля. Я еще раз поблагодарил Бога за помощь, остановился, пытаясь разглядеть лицо убийцы. Что нужно от меня этой падле?

Пожилой, приземистый, отягощенный монументальным пивным брюхом, красномордый от употребления алкоголя и холестериновой жратвы, мужчина шел по моему следу, зная, что я безоружен и уязвим. Напарника его в пределах видимости не было, но это вовсе не означало, что он не появится из-за какого-нибудь стога или трактора в нужный момент.

Мужик видеть меня не мог и вообще казался беззаботным и расслабленным. Вдруг он остановился, аккуратно положил винтовку на траву, спустил штаны и сел, чтобы оправиться. Этот шанс упускать было нельзя. Я в два счёта оказался внизу, стараясь не привлекать внимания лишним шумом, подбежал к нему и пнул что было силы в сгорбленную спину. Он, кряхтя, повалился вперед и заохал. Я поднял карабин, судорожно передернул затвор и приставил к его затылку.

— Что тебе надо, дяденька? — спросил я, чувствуя закипающую ярость и жажду реванша. — Ты кто такой, Ассасин Ассасинович? Кто меня заказал? Имя, отчество, фамилия. Говори, сука. Пристрелю, как барана, — повторил я монолог из любимого криминального фильма.

Он только захрипел в ответ.

— Молодец, дяденька, — продолжил я, улыбаясь. — Подотрись и начни сотрудничество со следствием.

Я отошел в сторону, давая ему возможность привести себя в порядок. Мужик торопливо подтерся смятой в руках газетой, натянул галифе и обернулся ко мне своей трясущейся бурой мордой.

Это был Лев Васильевич Машиц, местный интеллигент, светский лев. Сотрудник управления жилищно-коммунального хозяйства. Вместе с ним мы праздновали День Незалежности у Шаблыки несколько дней назад. Он посмотрел на меня, чуть не плача, и поднял вверх руки…

 

 

20. Потерянный рай и рай обретенный

 

— Испугал ты меня, Сережка, ох испугал, — говорил он через несколько минут после выяснения обстоятельств. — Такой грех мог взять на душу, такой грех…

— Лисичек пошел пострелять, — объяснял он. — Тридцать долларов невыделанная, шестьдесят выделанная… Так я их кефирчиком, сметанкою…

— Ты выстрелы ночью слышал?

— Слышал, Сереженька, слышал… Салют. Великий салют запускали. Такой праздник, всенародный, объединительный. Девки купаются голыми. Парни поют. Красота, да и только!

— Что ты несешь? Выстрелы слышал? Меня обстреляли ночью на подъезде к Нарочи…

— Сереженька, кто же тебя мог обстрелять? Шутники какие? Или ты сам шутишь? Кто же будет здесь стрелять? У нас порядок, чистота, дисциплина. Мы только на лисичек… На зайчиков…

Я чувствовал, что старик не врет, но для пущей уверенности хотел выслушать до конца. Когда масса его словоблудия стала критической, я неожиданно перешел на «вы», подчеркивая этим, что инцидент исчерпан.

— Извините, Лев Васильевич, но вы на моем месте поступили бы так же, — добавил я, надеясь вернуть его доверие. — Я был в сложной ситуации. Уходил от преследования. Должен был спасти свою жизнь. Для Родины… Для семьи…

Он необыкновенно обрадовался моим словам, сказав, что и сам готов отдать жизнь за свободу отчизны.

— Смерть фашистским оккупантам, — подытожил я наш разговор. — Вы бывали на «линии Сталина»? Говорят, хороший музей.

— Замечательный, просто замечательный, — замахал он руками. — Как познавательно, воспитательно! Мы не забываем подвига наших отцов. Помним о тех, кто вел их в бой, организовывал работу на фронте и в тылу.

— Вы воевали?

— Мал был, Сереженька. Мал годочками. А то бы повоевал. Отомстил бы за сестер и братьев!

Я понимающе кивал в ответ. Встреча со Львом Васильевичем возвращала меня к нормальной жизни.

— Что бы вы сказали, если бы ваши друзья, старшие, погибшие на войне, вдруг воскресли? — потянула меня за язык наивная панибратская эмоция, но старикан, похоже, был готов к такому вопросу. Он ответил мгновенно:

— Что бы я сказал, Сереженька? Я бы сказал, что Александру Григорьевичу удалось осуществить народные чаяния, реализовать великий замысел. Мы превратим нашу республику в земной рай, Сереженька. А в раю, Сереженька, смерти нет. Мы близки, необычайно близки к завершению проекта. Если б не Запад, мы бы его уже воплотили. У ангелов Восток всегда впереди, перед лицом, куда бы ни обращались они лицом и телом. Это трудно нам понять, Сереженька, потому что мы с тобой должны вертеться в разные стороны. А у них восток всегда перед глазами. У них обращение зависит от другого начала, не такого, как у нас с тобой. Господь, как солнце, постоянно находится перед ними, и они видят Его. Если ты видишь ангелов, ты видишь Господа и Восток видишь, Сереженька. Потому что Господь, он и есть Восток. Взор их обращен к Востоку, но они видят и все прочие стороны света, потому что силен внутренний взор у них.

— Не знал, что вы стали религиозны, Лев Васильевич, — пробормотал я удивленно. — Откуда такие подробные сведения?

— Коммунисты теперь верят в Бога, Сереженька. Как тут не поверить? Мы видели на своем веку рай земной: жили в нем, строили его. И вот нас обманули. Украли у нас нашу обетованную страну. И это хорошо, Сережа. Слышишь, Сергей, это очень хорошо!

— Отчего же?

— Господь дал нам возможность увидеть, чем мы обладали. Дал шанс вернуть достойное существование. Можно ли жить достойно при ростовщическом, спекулятивном социализме? Нет, Сереженька, нельзя. Нам с тобой нельзя. Кому-нибудь можно, а нам нельзя. Жизнь ради денег. Интеллект ради денег. Дух ради денег. Профанное знание — то же самое пищеварение. Результат один. Фекальный результат, Сереженька. Вот и вся цена этой хваленой цивилизации. У нас было другое, совсем другое. Настоящее, героическое, осмысленное. Эх-эх… Что имеем — не храним, потерявши — плачем. Народная мудрость всегда права… Народ еще сложит о нас свои сказки, споет песни. Какой хороший праздник вчера был. Девки поют. Парни купаются. Даже собачки — и те радуются, хвостиками виляют. А ведь могли брехать. Злобно брехать, до рвоты, Сереженька! Они такие, собачки наши. Брехливые они!

— Вы считаете, что назло ростовщическому капитализму могут воскресать люди? Диалектика, да?

— Диалектика, Сереженька! Мы в такой ситуации, что и мертвые встают, чтобы нам помочь. Бойцы, верные сыны. Они достают свое боевое оружие, выходят на партизанские тропы. Подрывают вражеские эшелоны, казнят гауляйтеров и полицаев. План «Ост» осуществлен иудами из Политбюро. Они не знали силу нашего народа, его мистическую мощь. Отдай партизану все: корову, кошку, свинью. Им оно нужнее! Если у тебя есть петух, отдай его бригадам народного ополчения. Пусть вострубит победу! У тебя есть петух, Сереженька?

— Будет! — сказал я обнадеживающе. — Но почему именно петух?

— Устал я, мальчик мой! Напугал ты меня. Приду сейчас домой — и помру. Чувствую приближающийся инсульт, разрыв сердца.

Я пожалел старика, обнял, повесил карабин на его плечо.

— Он все равно не заряжен, Сереженька. Возьми его себе, родной. Тебе он теперь нужнее…

— Не заряжен? А что ж ты тогда испугался?

— Страшно, Сереженька. Такой грубый у тебя был голос. И потом, откуда же мне знать, с моим ружьем ты или с каким другим…

Старик не изворачивался: он действительно мог испугаться. Я вспомнил, как он брел на полусогнутых ногах по земляной тропе. Как сидел на корточках, когда я его арестовал. Старый, жалкий, добрый. Он вызывал во мне искреннюю симпатию: и своими путаными речами, и страстью, с которой произносил их. Из него мог бы получиться хороший оратор.

— Извини, Васильевич. Из меня твои партизаны чуть вчера не вынули душу. Может, приняли за агента мирового империализма?

— Ошибки в нашем деле случаются, Сережа! Но я бы на твоем месте сходил в милицию. Покушение на убийство. Хм… Или бытовое хулиганство. Хм… Там решат…

— Схожу… Хотя какая разница… Главное, понять мотивы. А еще главнее — этих ребят обезвредить. Как у вас с преступностью? Я думал, искоренена…

— Искоренена. На корню, — подтвердил он напористо. — Поэтому тут не преступность… Тут что-то другое… Провокация? Галлюцинация, может быть?

— Я, дядя Лева, тебе гильзы принесу покажу. Пулек насобираю. Ты за психа-то меня не держи, понял?

— Я верю тебе, Сереженька. Как сыну родному, верю. Ты стал свидетелем важных перемен. Можешь теперь ответствовать за всю свободную Беларусь!

— В смысле?

— В таком-то вот и смысле… В таком… Все четырнадцать республик нашего Союза предали дело социализма, повелись на сладкий пряник… Обесчестили себя. Разрушили промышленность, бесплатное образование и медицину. Зачеркнули подвиг отцов. Забыли про Берлин. Про космос. Забыли и тут же подверглись Вавилонскому столпотворению. А мы не повелись! Мы. Белорусы. Поэтому в нашей стране стали воскресать люди со всех просторов нашей необъятной Родины. Строители коммунизма. Неуловимые мстители. С одной стороны, народ вымирает, спивается, отказывается иметь детей. С другой — встает из могил. Все просто и понятно. Закон баланса… Это подтверждение нашей правоты. Мы смогли выстоять против всех. Против марионеточных режимов других несамостоятельных государств. Чтобы тебе поверили, должно произойти чудо. И оно произошло. И скоро народы преклонят колени перед подвигом Беларуси, сохранившей свою общенародную сущность. Мы построили рай! Царство небесное, совпавшее с царством земным. Это лучший ответ нашим критикам, оппонентам, предателям. Пусть теперь сидят в тюрьме. Каждому по заслугам! Хотели заполучить власть с железными палками в руках! Не пройдет! Мы даже свою кока-колу научились делать. Не говоря о сгущенке… То ли еще будет! Миром правит святой дух! Осмотрись — он здесь, он вокруг! Все освящено в этой стране святым духом. Строгим, но справедливым. Скромным, но могущественным!

— Красиво говорите, Лев Васильевич, — вздохнул я. — Мне бы вашу уверенность. Мое поколение развратили, запутали. Мы слишком разобщены, растеряны, затеряны. Но ваши мысли мне нравятся… Выстраданные, глубокие мысли. Если жизнь устроена так, как вы говорите, мне хочется жить. В такой стране я вижу будущее своих детей, а в другой не вижу. Я вообще другой такой страны не знаю… Так в песне поется?

На строителей коммунизма ни Мишка, ни Гарри похожи не были. Они были похожи на потерянное поколение, на разлагающий и бессмысленный элемент. Обретя вторую жизнь, от своих безнравственных принципов не отказались — по крайней мере, со стороны это выглядело именно так. Не хотелось бы называть вещи своими именами, но мои братаны были при жизни предельно далеки от какого-либо идеала. Само существование идеалов считали оскорблением здравого смысла. Живи они сейчас, стали бы активными оранжистами, пятой колонной Запада. Завсегдатаями социальных сетей, посетителями баров и выставок современного искусства. Тусовщиками, ставящими личное благополучие выше общественных интересов. Безбожниками, безродными космополитами, либералами, поддерживающими действия американской военщины в суверенных странах третьего мира. Короче говоря, сором, шлаком, отбросами общества. Капризным, вечно недовольным сословием, считающим, что правила жизни составлены Авраамом Линкольном, Адамом Смитом и Карлом Поппером. Что другого не дано. Нормально. Как все… Как все нормальные люди. Самое обидное, что я от своих друзей мало чем отличался.

 

 

Киноглаз-II

 

Оранжевые штаны

 

Дубинский женился на девушке из Беларуси и перевез ее к себе в Питер. Симпатична, остра на язык, крепка умом и телом, предприимчива. Наладила торговлю шубами: лисица, волк, бобер, норка. Каждому по потребности. А Дубинский занялся извозом, стоял у Московского вокзала. Приданого у Леры было немного: одежда, бусы, две собачки породы йорк… Самым примечательным среди всего этого были оранжевые штаны. Обыкновенные, трикотажные, со штрипочкой внизу. Треники, домашняя одежда. В СССР такие были у всех, только синие. Универсальная вещь. В поход, на картошку, в спортивный зал, в поезд… Зимой — как кальсоны… Другое дело, что у Леры они оказались не синими, а оранжевыми. Когда Дубинский привез ее из Минска и привел в квартиру, Лера сразу же полезла в чемодан и переоделась в эти штаны. Нормально. Должно же в жизни быть что-то яркое? Теперь каждый вечер, возвратившись с работы, она надевала оранжевые штаны и становилась яркой. Однако время шло: к штанам Дубинский привык и почти не замечал их присутствия в своей жизни. Лера продолжала использовать штаны как повседневную одежду, но прежний эффект поубавился. Приелись. Потускнели. А может, и выцвели. Тут приехала теща. Погостить, посмотреть город. Ее интересовали импрессионисты в Эрмитаже. Валера встретил ее на Московском вокзале, привез домой. Они жили в Веселом поселке, на Подвойского. Теща критично оглядела обстановку, повесила шубу на вешалку. Поужинали. Выпили столового вина. И только потом теща прошла к своим чемоданам и переоделась в оранжевые штаны. Теперь по дому ходили уже две женщины в одинаковых оранжевых штанах. Мир стал красочнее. Удивительнее. Женщины не шутили по этому поводу, словно так и должно быть. Вечером люди надевают оранжевые штаны. Валера тоже решил промолчать. И промолчал. Может, мода такая. Может, совпадение. Теща сходила на импрессионистов, сказала, что ей понравился цвет у Сезанна. Цвет, линия… И вообще подход к жизни.

В Веселом поселке был другой подход к жизни. Соседи пили и разнообразно озорничали. Женщина Анька села с размаху на ножку перевернутой табуретки, получила опасное заднепроходное ранение. Валерке пришлось срочно отвозить ее в больницу. Когда он вернулся, тещи уже не было. Уехала на вокзал на такси. По дому ходила Лера в оранжевых штанах и переживала.

— Куликовской битвы никогда не было, — говорила она. — Это лишь великодержавная пропаганда. Было другое. Очень серьезное. Ягайло, Андрей и Дмитрий — белорусы, литвины. Наши великие князья. Альгердовичи Мамая и разбили. Под Брянском. И после этого Тохтамыш отобрал у вас Москву. Как Анька? Зашили?

Валера понял, что жена скучает по родине. Аньку зашили, но назавтра могли поранить и Федора, и Альберта… Никто не застрахован от роковой случайности. Он обнял Леру и согласился с ее видением истории.

— Благими намерениями вымощена дорога в ад, — сказал он. — Историю пишут победители. Ты же сама знаешь. Однако с фальсификациями нужно бороться, чтобы не сеять вражду.

Через два дня они были в поезде. За окнами мелькали северные осенние пейзажи. «Над поздней ягодой брусникой встает холодная заря». Алла Пугачева в динамике недоуменно вопрошала, куда уходит детство. Дубинские пили минеральную воду с газом, чихали и смеялись. Когда пересекли границу, в динамике запели «Песняры». Приятно было пробудиться под их голоса: душевные, слаженные. По приезде они направились к родителям Леры: те жили в центре, на Ленина. В доме с рестораном «Макдоналдс» на первом этаже. Купили гамбургеров и кока-колы, чтобы не приходить с пустыми руками. В большом, гулком подъезде все еще обитало Лерино детство. Оно никуда не ушло. Сохранило запах, цвет, надписи и царапины на подоконниках. Лера расплакалась. Сказала, что устала торговать шкурами убитых животных. Валера предложил ей перейти на синтетические материалы. Дверь открыл Лерин отец, отставной военный, подполковник. Со времени свадьбы (отмечали в Беларуси) он не изменился, даже, казалось, помолодел. Подполковник в который раз продемонстрировал детям свой именной кортик и горн; Валера прошелся вдоль полок с книгами по истории военно-морского флота. Большинство книг было посвящено подводникам. Тесть служил всю жизнь на подводной лодке, базирующейся под Мурманском. Поговорили про легендарного командира-подводника Маринеско.

— Если человек талантлив, то он талантлив во всем, — соглашался Валера. — Советский Союз восстановится в прежних границах. Мы все вернем. Главное — объявить сухой закон. Мы перестанем пить и займемся делом.

— Еще по одной? — предлагал тесть. — Хороший коньяк. «Луидор». Почти французский.

Он встал из-за стола, прошел в спальню и быстро переоделся в оранжевые штаны. Валера почувствовал, что мурашки пробежали по его телу и ушли куда-то в пятки, когда в комнату ровно в таких же штанах вошли женщины. Он был тактичным человеком. Не по воспитанию, по природе. У всех свои представления о прекрасном, подумал он и продолжил беседу как ни в чем не бывало:

— Вот пруссы вымерли, да? А как же прусский дух? Вернется?

— Белорусы абсолютно не воинственны, безынициативны, — отпарировал тесть. — А пруссов истребили немцы, чтобы перенять их рыцарский дух. Загадочный народ. В деревнях еще говорят на непонятных языках. Ятвяжском, лаборском, прусском. Но их никто не понимает.

— А словарей нет?

— Нет. И быть не может. Тупиковая ветвь эволюции, одним словом.

Тесть был советским человеком и придерживался традиционных взглядов на историю. Идея союза славянских народов была ему близка и понятна. Изыски ревизионеров отдавали местечковым сепаратизмом и предательством. Россия ослабла, и мы потянулись к Польше. Переписали историю в пользу Европы. Так нельзя. Друзья, а тем более братья, познаются в беде. Сейчас — беда. А она, как известно, никогда не приходит одна. Беда приходит не одна, мысленно соглашался Дубинский. Она приходит в оранжевых штанах вместе с мамой и папой. Она отказывается, из патриотических соображений, есть американские бутерброды. Она говорит на вымерших языках Миндовга и Витовта. А это не что иное, как проявление буржуазного национализма. Впрочем, скоро пришла ночь, и оранжевые штаны отступили, сменившись производственными сновидениями. Этой ночью Валера развозил по домам проституток после смены. Дамочки оказались шумными, инициативными: Дубинский проснулся разбитым.

Наутро заехали к тете Свете и отправились на Нарочанские озера любоваться природой. Тесть обожал водить свой седан фирмы «Опель», которым владел не первое десятилетие. Рыбалкой он не интересовался, но ходить в походы любил. В Мяделе жила Рогнеда с мужем и стремительно взрослеющим сыном. Все считали, что их необходимо познакомить с Лериным мужем Валерой. Дядя Роберт взял тетю Цилю и поехал в Мядель своим ходом. На улице Щорса, 12 они встретились с интервалом в пятнадцать минут. Роберт пришел вторым, но не выглядел расстроенным. Никто ни с кем не соревновался. Предстояла большая родственная встреча в неформальной обстановке. Чудесные голубые озера с лесистыми островами и молчаливо парящими над ними птицами вернули Дубинскому спокойное расположение духа. Дядя Роберт покатал молодых по окрестным деревням, с гордостью демонстрируя гостеприимство местных жителей. Они останавливались в знакомых домах и получали в качестве гостинцев ягоды, овощи и картофель. Валера впервые увидел аистов, вьющих гнезда на столбах электропередачи, фонарях и печных трубах. В Петербурге такие птицы не водились. Когда вернулись, Рогнеда с досадой сообщила, что Костина собака задрала трех соседских кур и передушила всех Юлькиных котят. Валера вызвался заплатить компенсацию за урон, но был осужден супругой за барство.

— Костя расплатился уже. Ему не привыкать.

Дубинскому удалось проявить себя на рыбалке, когда «на дорожку» он вытащил в течение часа двух больших щук с умными крокодильими головами. Роберт был на веслах.

— Наш человек, — сказал он одобрительно. — Приезжай к нам почаще. Никогда не рыбачил? Честно? Если человек талантлив, то он талантлив во всем.

Когда они вернулись, стол уже был накрыт. Оливье, шпроты, жаркое из дичи. Свежий нарочанский хлеб, напитки. В трехлитровой банке на окне стояли лохматые георгины из Рогнединого сада. Родня не спеша собиралась к угощению. Родственники появлялись в дверном проходе по одному. В оранжевых штанах вошел моряцкой походкой тесть и сел на складной стульчик у холодильника. Появилась теща. Она тоже была в оранжевых трениках, села на табуретку рядом с мужем. Пришла Лера. К ее оранжевым штанам Дубинский уже привык. Тетки, Света и Циля, вошли на кухню одновременно, умудрившись протиснуться в проем без ущерба для своих форм и оранжевых штанов, в которые они уже успели облачиться. Рогнеда, Костя и Сережа тоже были в оранжевой униформе, яркой, как жилеты дорожников. Последним к столу подошел Роберт. В оранжевых штанах. Он взял на себя функции тамады, умело разливая напитки по чашкам, кружкам и стопочкам. Через несколько минут Валере стало хорошо и отвязно. Он поговорил немного о тайнах истории, о рыбалке, а потом машинально, как бы независимо от самого себя, задал вопрос. Он чувствовал, что голос его раздается как колокол в осенней тишине, но уже ничего не мог с собой поделать. Что такого? Нормальный вопрос.

— А почему вы все в одинаковых штанах? — спросил он, и ему сразу же стало легче.

Он хотел продолжить эту тему, переходя на шутливый лад, но не смог, поскольку дядя Роберт опередил его коротким правым хуком под челюсть. Валера покачнулся, ударился головой о белоснежную стену, от которой отрикошетил, и упал лбом в салат. Последним, что он услышал, было:

— А вот это, фофан, тебя не касается.

 

 

Булыга и Соболевский

 

Ник Соболевский был сыном председателя колхоза, в институт поступил за взятку. Во время экзамена в кабинет постучали и передали профессору две банки самогона, кирпич сала и несколько метров кровяной колбасы, скрученной спиралью вокруг трехлитровых слоиков1. Большую спортивную сумку с красной надписью «СССР». Запах кровянки профессора возбудил: Ника Соболевского на геофак приняли. Худой, белобрысый, с бесцветными ресницами и бровями, он моментально получил кличку Альбинос, которая через некоторое время трансформировалась в Альбатроса. Альбатрос — звучит гордо. Соболевскому прозвище нравилось. Последующие события принесли Нику еще больше славы. На перовом же семинаре по физической географии материков и океанов Рылюк знакомил студентов с гидронимами и топонимами «родной зямли». Предложил ребятам прдставиться, чтобы понять эндемичность фамилий для Белоруссии и отгадать, кто откуда родом. Объяснял, что означает та или иная фамилия. Пришла очередь Соболевского, который был родом из деревни Турец, Ошмянского района, Гродненской области… Внешность выдавала в нем нордический тип, белокурую бестию. Коля бодро отрапортовал: Николай Ефремович Соболевский. Турецкая средняя школа. Так Альбатрос стал Турком, грозным янычаром.

Несмотря на зычность прозвища и необычность происхождения, Турок оказался стеснительным. В компаниях терялся, мялся, молчал. Пил много, основательно закусывал, при этом не веселился, а удивительно густо краснел. Не от стыда: просто такие сосуды. У него имелся друг по фамилии Фарина из соседней деревни. Учился на музыканта, и Коля иногда его навещал в общежитии консерватории. Люди там шумные, болтливые, продвинутые. Интеллигенция. В такой компании Коля молчал совсем уже как немой, но в гости наведывался исправно.

Один раз ему удалось проявить себя самым показательным образом. Родить крылатую фразу. Ребята его поили, дружески обхаживали. Он пил, ел, молчал. Сидел ровно, не качался. В какой-то момент «консерванты» беседу резко оборвали. Воцарилась тяжелая тишина, неловкая пауза. Все уставились на Альбатроса-Турка. Он обвел их своими мутными кроличьими глазками и произнес, как само собой разумеющееся:

— Ну что, давайте сыграем в на..бщика.

Более экзотического предложения студенты консерватории еще не получали. Николай Ефремович превзошел все ожидания. В таинственную игру так и не сыграли. Достаточно было ее заявить. Альбатрос из Турецкой средней школы приобрел окончательную репутацию непростого человека.

Булыга приехал в Минск из Нарочи; родился в семье кардиологов. На геофак пошел по призванию. Хотел изучать недра. Мальчик из хорошей семьи. Широкоплечий, как боцман, умный, как фарцовщик. Любимец женщин, жгучий брюнет. Не пил, не курил. Не любил резких запахов. Хорошо учился. Был ориентирован на карьеру и хороший заработок, имел четкий жизненный план. Волею случая поселили его с Колей, который пил, курил, ел сало, закусывая луком и чесноком. Мылся редко. Однако любил готовить. Это единственное, что их сближало. Иногда Булыга мог угоститься пищей Соболевского. Не всегда, но мог.

Каждый из них считал другого придурком, но принцип мирного существования они усвоили хорошо. В какой-то степени были неразлучны: вместе в институт, вместе из института.

Однажды Коля заболел, сидел в общаге. В это время ему передали сумку со жратвой из родной деревни. Он, как заботливая мать, приготовил жаркое для себя и для друга. Булыга вернулся, был накормлен, напоен, обласкан.

— Что за мясо такое странное? — спрашивал интеллигент.

— Свежатинка. Из дома. Такого в городе не сыщешь.

Когда Булыга насытился, Коля решился открыть страшную правду. Хлопнул с ним очередную рюмку самогона и спросил:

— А знаешь, что ты сегодня покушал?

— Что, Николай Ефремович?

— Ну подумай…

— Теряюсь в догадках, — произнес Булыга и побледнел. — Что это, Коль?

Соболевский вынул из мусорки крысиные лапки и отвратительный длинный лысый хвост.

— Ну как? — гордо произнес он. — Понравилось?

Булыга поперхнулся и побежал в туалет. Соболевский накормил его нутрией. Нутрия — водяная, но все-таки крыса. Неприятная история. Булыга блевал до полночи.

Утром он заговорил на неизвестном языке. Пробудился и произнес:

— Се idiotestitu, Colea! Eu foarte mult iti doresc, ca tu sa maninci guzgani otraviti si sa mori1.

Соболевский удивленно глянул на соседа, приняв его изъявление за экстравагантный юмор. Налил Булыге чая.

— Что? Что ты говоришь, балда?

Булыга по-русски не понимал. По-белорусски тоже. Другими языками Коля не владел.

Позвали Онуфриева, полиглота. Речь Коли, по его свидетельству, серьезно отличалась от английской, испанской и французской.

— Похоже на итальянский, — сказал Онуфриев. — Но не итальянский. Скорее всего, это язык ангелов, — пошутил он. — Чем ты его вчера накормил? Крысятиной? Это прямая дорога на небеса…

— Какой это язык? — переспросил Соболевский.

— Энохианский, — ответил эрудит. — Язык падших ангелов. Привыкай, Коля.

В институте Булыга встретился с теми же проблемами: никто не понимал его речи, он тоже не понимал никого. Чужак, пришелец, инопланетянин. Коля сходил в церковь, исповедался. Он не имел в виду ничего такого, когда тушил свое злополучное жаркое. Поп не поверил, посмотрел на Ника как на сумасшедшего.

Анечка Фролова поверила. Булыга был хорош собой, истинный красавец. Он заставлял женщин неровно дышать и вздрагивать. Весь день Анечка таскала его по переводчикам; Булыга, почувствовав отчаянность своего положения, повиновался.

К вечеру выяснилось, что Булыга говорит по-румынски. Носителя языка нашли случайно: у специалиста по эсперанто была помощница из Молдавии.

Во время лингвистического допроса она подошла к парню и, похлопав его по плечу, поинтересовалась, как дела на родине.

— Foarte bine, surioara, — ответил он. — Eu mam nascut in Lintupi2.

— Где это?

— Regiunea Vitebsk, raionul Postav3.

Что делать дальше, было непонятно. Идентификация по национальному признаку была проведена, но коммуникативных проблем не решала. Анечка купила на всякий случай русско-румынский словарь. Жизнь, учеба, любовь… Все оказалось для Булыги закрытым из-за дурацкой нутрии.

Чудеса мудрости внезапно проявил Ник Соболевский. Поправляя простыню на своей койке, он равнодушно пробормотал:

— Ты, Булыга, просто встал сегодня не с той ноги. Выспись как следует, да и все… Я читал про обучение языкам во сне. Обучись, пожалуйста, русскому. А то поговорить не с кем…

Он оказался прав. Булыга, вскочивший на следующий день раньше обычного, разбудил Соболевского зычным воплем:

— Какой же ты мудак, Коля! Я бы очень хотел, чтобы ты нажрался крысятины и сдох. Кстати, давно хотел предложить тебе… Давай-ка, братан, все-таки сыграем «в на..бщика»!

Часовщик

 

Лавка часовщика находилась в центре Купы — на первой торговой площади после въезда в курортный поселок. Прямо, прямо и потом налево. Там, где «Нарочанская рыба» и «ночной магазин», работавший в то лето до 23.00. Часы мои остановились дня три назад, когда я был в Минске, и, хотя время можно было сверять по мобильнику, я чувствовал себя неполноценным человеком. Привычка — вторая натура. Я продолжал носить мертвый механизм на левой руке и в случае необходимости задирал рукав куртки, чтобы убедиться, что в мире по-прежнему сохраняется фатальное равновесие, установившееся на 9 часах 11 минутах. Хоть бы какое другое число… Было б спокойнее… А здесь — опять двадцать пять… Число это часто попадалось мне на глаза, но я по-прежнему не придавал этому никакого значения. Террористическая атака на небоскребы, случившаяся в Америке лет десять назад, не оставила на сердце никакого следа, а любопытство, ненадолго вспыхнувшее после обнародования нескольких бредовых версий расследования, давно сменилось скепсисом и равнодушием. Что там было — проблемы на бирже, внутренние разборки спецслужб или реальное нападение исламских мстителей, никого больше не интересовало. Тем более в моей райской Беларуси. У нас вот тоже был теракт в метро. Батька поймал бомбистов и расстрелял. Преступление не уйдет от наказания.

В мастерской собралась очередь из двух человек. Я встал третьим. Вскоре подошел парень в полосатых брюках, заправленных в сапоги на молнии, занял за мной. В глубине помещения, в таинственной полутьме раздавались скрежещущие звуки станка — мастер вытачивал ключ.

— Китайцы дают всего год гарантии, — важно сказал взлохмаченный старик, стоявший впереди меня и в который раз перечитывавший объявление о пропаже кошки.

— Гарантии для чего? — удивился я.

— Для станка, — буркнул он почти оскорбленно. — Фреза для изготовления ключей. Не знаешь, что ли?

— Это у вас кот пропал? — я попытался сменить тему, но он гнул свою линию.

— Отечественные станки лучше. Комплектующие легче найти. А кошек я вообще терпеть не могу.

— Вы пришли сюда поделиться опытом?

Он смерил меня недобрым взглядом, признал не стоящим внимания и отвернулся к объявлению о пропавшем Ваське. Распечатка была снабжена фотографией животного. Пушистый сибирский кот. Таких много повсюду. Я подумал, что Гришка, которого я оставил в машине, изнывает от скуки, но уйти из очереди не решился. Старик продолжал вглядываться в объявление, что-то беззвучно нашептывая. Потом вдруг стукнул ладонью по фанерной стене и, расталкивая нас с парнем в полосатых штанах, вырвался на свежий воздух.

— Вы еще вернетесь? — крикнул я вдогонку дружелюбно, но он даже не обернулся.

— Псих, — сказали Полосатые Штаны. — Здесь таких много. Контуженный.

— Думаете, он ветеран войны?

— Войны и труда, — ответил парень, улыбнувшись.

— У меня сын в машине сидит, я вернусь через минуту, — сказал я и вышел на площадь.

Солнечный и прозрачный фон недавнего утра изменился. В воздухе нарастало напряжение приближающейся грозы; грома пока слышно не было, но небо потемнело, воздух шелестел и потрескивал. Народ продолжал прогуливаться, спешить по своим делам, не выражая беспокойства, но в фигурах проступила какая-то едва заметная сгорбленность, будто на каждые плечи легло атмосферное или даже духовное бремя, намекающее на близкий конец света.

Гришка сидел в автомобиле и слушал Аллу Пугачеву, поющую вместе с Кристиной Орбакайте песню про метель.

«Метель. Метель. Две вечности сошлись в один короткий день…» Продолжение «Иронии судьбы». Херня невероятная.

— Все нормально? Подождешь меня? Там очередь…

— Нет, сейчас уеду, — ответил сын ехидно.

— Соблюдай скоростной режим.

В лавке ситуация не изменилась. Облокотившийся о прилавок мужчина средних лет ждал изготовления дубликата своего ключа и, не оборачиваясь, смотрел куда-то в полумрак. Он думал о чем-то своем и вряд ли был готов оторваться от своих дум. Возможно, он тоже был недоволен, что мастер возится с его заказом так долго, но ему ретироваться было уже поздно: первый в очереди. Прошло уже минут сорок, как я вошел сюда. Очевидно, здесь творилось нечто странное. Сколько можно вытачивать ключ? Две-три минуты. Чем мог заниматься фрезеровщик все это время? Или он копирует ключ от сейфа в швейцарском банке? От квартиры, где деньги лежат? Заказчик не проявлял признаков нетерпения и воспринимал происходящее как должное.

— «Опять метель. И мается былое в темноте», — спел я, подняв очи к потолку. — Вам еще долго?

Мужчина взглянул на меня, пожал плечами.

— Надеюсь, дело идет к концу…

— Какое дело? — вскинулись Полосатые Брюки. — Уже час тут маюсь.

— Извините, — сказал мужчина равнодушно. — Я пришел раньше вас. Завтра вы можете прийти сюда раньше меня.

— Зачем? — процедил парень сквозь зубы.

— Откуда мне знать? — Посмотрел на его сапоги. — Можете починить обувь. Наточить нож. Отрегулировать часовой механизм. В зависимости от того, что вам нужно. Приходите.

— Я сейчас тебе отрегулирую механизм, — сказал парень. — И ботинки залатаю. В общем, это… Вали отсюда!

Я постарался примирить их, сказав, что никто не виноват, если мастер — тормоз и копуша.

— Пожилой, наверное, человек. Слепой. На пенсии. — У меня вырисовывался образ престарелого папы Карло, вытачивающего для Буратино золотой ключик. Это таинство. Таинство нельзя прерывать своим профанным вторжением. — Давайте подождем еще минут пять, а потом узнаем, в чем дело. — Я удивился собственному почти христианскому смирению.

Рабочие звуки металлорежущей техники подсказывали, что работа за занавеской кипит. Тембр скрежета постоянно менялся, слышалось посвистывание фрезеровщика, перезвон, похожий на звук падающих монеток. Парень в полосатых штанах протиснулся к прилавку, лег на него, чтобы его лучше было слышно, крикнул мастеру.

— Эй, есть там кто живой? Мы ждем уже второй час! Мужчина, вы слышите меня?

Мастер не слышал — слишком шумно. К тому же он наверняка был увлечен работой. Я решил опять сходить к Гришке. Конечно, можно было на все плюнуть, прийти в мастерскую сегодня вечером или завтра, но мне очень хотелось вернуться к нормальному ходу и восприятию времени — вместо застывшей в памяти моих часов даты чудовищного двойного взрыва в Манхеттане. Я извинился, вышел.

Дождь еще не начался: природа неспешно занималась приготовлениями к большому водному шоу. Гриша через открытое окно нашего «Форда» рассказывал какой-то толстомясой россиянке, как пройти к санаторию. Я подошел сзади и подтвердил правильность его слов:

— Здесь невозможно заблудиться. Прямо и налево. Озеро в двух шагах. Сходите. Там лебеди, волны, пиво. Очень красиво. Не пожалеете.

Я с трудом убедил сына подождать меня еще минут пять. Если я прождал целых полтора часа, что изменят несколько минут? А ты, сынок, можешь пока послушать музыку. Мелодии и ритмы. Или ознакомиться с новостями.

— Слушай радио, — добавил я. — Учи беларуску мову. В жизни пригодится.

— Почему это? — возмутился он. — Совсем не пригодится.

— Глупый ты еще, — сказал я. — Учи. Обязательно пригодится. Вот Мулявин выучил, организовал «Песняров», прославился на весь мир. Тебе же самому нравится, как они поют. А подпеть не можешь. Выучишь мову — подпоешь.

— Ты настоящий педагог, — отозвался Гришка. — Все. Не мешай. Буду учить, уговорил.

Когда я вернулся в мастерскую, Полосатых Штанов уже не было. Парень не выдержал психологической нагрузки. Я даже расстроился. Подождал бы еще немного. Какие слабые у людей стали нервы. Мужчина-заказчик, как и раньше, стоял ко мне спиной, задумчиво уперев подбородок в сложенные ладони. Я посмотрел на объявление и вспомнил, что в детстве у меня был такой же пушистый кот. И звали его традиционно — Василием. Дедушка принес его в морозы, жалкого, хромого. Через год он вымахал таким здоровяком, что его боялись собаки. Василий ходил по карнизу нашего дома и разорял гнезда ласточек. Не знаю точно, как он это делал. Разрушал лепнину, чтобы достать птенцов, или ловил взрослых птиц, когда они подлетали кормить деток. Он довольно часто падал с третьего этажа, но умело приземлялся на четыре лапы, шел к двери подъезда, поднимался по лестнице к нашей двери и вскоре принимался за дело с прежней настойчивостью.

Вдруг шум мотора и скрежет заточки стих. В мастерской воцарилась тишина, длившаяся, казалось, целую вечность. Мужчина у прилавка оживился, выпрямился, закатал левый рукав клетчатой фланелевой рубашки, похожей на стариковскую пижаму. Он уже принялся за второй рукав, когда перед нами предстал мастер и, видимо, передовик производственного процесса местного значения. Это оказалась белокурая девушка нордической внешности, спортивная, рельефная, что называется, кровь с молоком. Увидев ее, я инстинктивно сглотнул, проталкивая слюну сквозь пересохшее горло.

Девица была полуголой. Точнее, в достаточной мере обнаженной, чтобы заставить любого вздрогнуть. Из-за жары в непроветриваемой мастерской она работала в ярко-белом лифчике от купального костюма, что, в принципе, не является само по себе порочным или вызывающим. Другое дело — привлекательность ее форм, и самое поразительное — татуировка с профилем Иосифа Сталина на правом плече. Усатый вождь органично смотрелся на ее молодом, налитом теле, дополняя его красоту каким-то забытым, а может быть, еще не опознанным смыслом. Он был одинок. Привычные Маркс и Ленин, обычно составляющие компанию Иосифу Виссарионовичу, художником были отвергнуты. Девушка решила остаться с генералиссимусом наедине, и эта их шокирующая общность сносила зрителю крышу. Мастерский, фотографической точности рисунок. Помещенный в овальную дымчатую рамку товарищ Сталин смотрел в светлое будущее; фрагмент его кителя без погон, застегнутого на все пуговицы, подтверждал его решимость этого будущего достичь. Таких тату в Беларуси не делают, подумал я. И девок таких не рожают…

Она, заметив мое замешательство, весело улыбнулась:

— Извините, что задерживаю. Такие заказы случаются раз в жизни, — хохотнулся она и выставила на прилавок большой эмалированный таз, наполненный копиями одного и того же, надо полагать, ключа. С горкой. — Три тысячи четыреста, — прокоментировала она эффектное зрелище. — Как и просили.

Мужчина вежливо поблагодарил ее, достал из портфеля чистый мешок из-под кубинского сахара и пересыпал в него из посудины тяжелое звенящее содержимое.

— Премного благодарен вам, Маргарита Макаровна, — сказал он. — Родина вас не забудет.

Пухлые губки а-ля Анджелина Джоли, могучая, накрепко заплетенная коса на плече, большие выразительные глаза. Маргарита Макаровна не была похожа на сапожника или часовых дел мастера — передо мной стоял снайпер. Почему-то я представил ее руки, бесшумно вскидывающие винтовку в древесной листве и с механической точностью производящие ряд смертельных выстрелов.

— Здравствуйте, — сказала она с прежней насмешливостью, перехватив мой взгляд, гуляющий по ее животу и потертому ремню на голубых джинсах. Она слегка качнула бедрами, желая возвратить меня к жизни. — Что у нас на сегодня?

— Что? Да так, пустяки. Не могли бы вы заменить батарейку в моих часах. А то три дня живу, как на необитаемом острове…

— Счастливые времени не замечают, — согласилась девушка, взяла мои часы, оценила их на вес, слегка подбросив на ладони, и, хотя не обратила внимания на фирму изготовителя, добавила: — Вам их еще лет на десять хватит…

 

 

Тайная вечеря

 

В Беларуси — свобода вероисповедания. Чрезмерная. С другой стороны, как людям запретишь верить, если буквально все напоминает о Божественном происхождении? Леса, озера, небеса. Здесь никому не придет в голову, что человек произошел от обезьяны. Не потому, что это звучит оскорбительно, а потому, что это просто нелепо. Мы — Божьи творения, рабы Божьи. И каждый проявляет свою рабскую сущность по-своему. С традиционными конфессиями все понятно — мирная состязательность. По одной улице толпой несут православную икону ортодоксы, по другой — католическую латиняне. Их маршруты могут не пересекаться, а если колонны встретятся, то с уважением разойдутся. С сектантами сложнее, а их в наших краях все больше и больше.

Возле урочища Дубового (за Рассохами) отстроили свои особняки мормоны: замкнутые, необщительные. Не знаю, как они несут свою веру людям. Заборы с колючей проволокой отделяют их от нас. Даже дети перестали шалить и подглядывать. Говорят, мормоны по американской привычке стреляют без предупреждения. Свидетели Иеговы более открыты. Приходят в квартиры, бормочут, передают из рук в руки рукописные листочки свидетельств. Кришнаиты танцуют на улицах, колотят в бубны. Они не совершают визитов. Те, кому нравятся оранжевые одежды, придут к ним без пропаганды. Какой-то Пол возвел энергетическую пирамиду над озером Нарочь, Али Баба отверз женщинам третий глаз. Даже у нас во дворе открылся молельный дом неизвестного христианского учения. Здание из белого кирпича ранее было частью местной средней школы, но потом от нее отторглось: что-то там не вышло с арендой. Снимали его разные организации; предпочтение отдавалось некоммерческим. Три года сектанты собирались здесь на виду всей Купы, но вели себя тихо, ненавязчиво. Прошлым летом стали устанавливать у себя под окнами батут на летнее время. Наши детки попытались на нем попрыгать — оказалось, что он для детей общины. Наши попытались в общину вступить, но одного желания прыгать на батуте оказалось мало. Через год на домике появилась вывеска: «Библия — книга жизни». Все встало на свои места. Ничем не примечательный дом, почти библиотека, куда можно прийти и почитать книгу жизни. Единственное, чем он отличался от прочих строений микрорайона, — так это тем, что в зимнее время с его крыши свисали сосули необычайных размеров. На всех домах маленькие, а здесь огромные. Загадка природы. Парадокс Божественного промысла. Если бы не Гришка, я на это внимания бы не обратил. Дети более внимательны к мелочам мира.

И вот мы возвращаемся с охоты с пустыми руками. Лисицы обвели нас вокруг пальца. Махнули хвостами и растаяли в дымке полей. Гришка доволен. Ему лисичек жалко. Мужские инстинкты в нем еще не проснулись. Спрашивает, почему у лисичек такие облезлые хвосты, переживает. Потом вспомнил о сосульках на молельном доме.

— Папа, оторви мне несколько штук. Я не достаю.

— Оторву, конечно. Дело хорошее, познавательное. Будем изучать их, проверять на прочность, да?

— Сосульки можно растопить и принять из них ванну.

— Правильно. Экономия воды.

Когда мы вернулись, сосулек на сектантской крыше не оказалось. Они были там всегда, всю зиму. И вот исчезли. Я перехватил взгляд Гришки, вздохнул.

— Опередили конкуренты. Вся жизнь — борьба…

Гриша молча указал на вытоптанные дорожки по периметру молельного дома: следы вели к крыльцу. Мы подошли к зданию, с любопытством я прильнул к незашторенному окну в мимолетных росчерках мороза. Члены общины сидели вокруг просторного канцелярского стола, три пластиковых красных тазика стояли перед ними. Они ели лед. Не сосали сосульки, как делают это дети, а именно грызли его, не жалея зубов и поцарапанных необычной пищей губ. Грузный мужчина с красно-фиолетовым лицом восседал во главе собрания с самой большой сосулькой. Он что-то говорил, жестикулируя ледышкой, как дирижерской палочкой. После окончания очередного тезиса ожесточенно откусывал от сосульки большой кусок и старательно его жевал. Прихожане делали то же самое и, видимо, обдумывали услышанное. Связь с Библией как книгой жизни со стороны не прослеживалась, но в чужой монастырь со своим уставом не ходят.

— Что там? — нетерпеливо засопел Гришка.

Я приподнял его и поставил на подоконник. Опасность быть замеченными существовала, но люди слишком увлеклись трапезой, чтобы озираться по сторонам. Гришка с негодованием уставился на конкурентов. Начал передразнивать жующих, по-вампирски причмокивать.

— А Теляк-то, Теляк! Наглый какой…

— Теляк? — переспросил я, услышав знакомое имя. — Кто это?

— В Кобыльнике у костела, помнишь? Дом с вмурованными мотоциклами? Со сторожевой вышкой. Помнишь?

Да, это был Теляк, собственной персоной. Вдруг Федор Николаевич оторвался от проповеди и поднял на нас глаза. Его красная физиономия приобрела абсолютно свекольный оттенок. Он попытался встать, указывая пальцем на шпиона, но, видимо, сердце не выдержало. Он схватился за левый бок, выронил сосульку на дощатый пол, и она разбилась на мелкие осколки. Сектанты бросились помогать ему, какая-то баба в черном платке подбежала к окну, но мы с Гришкой в этот миг, хохоча, уже бежали по детской площадке в сторону подъезда. Книга жизни! Вот ты какова! О спорт, ты мир!

 

 

Поклонный крест

 

Деревня Теляки находится на отшибе дороги Мядель — Нарочь, если свернуть в направлении Целяки — Скарины. Песчаный проселок вскоре приведет к кирпично-деревянному зданию, у которого за столбом ЛЭП из груды цветов вырастает православный крест в искусственных цветах, приделанных к распятию широким багажным скотчем. На фоне лужаек и веселых дощатых домиков крест смотрится празднично. Он радует взор, приветствуя каждого входящего в поселок. Если миновать Теляки и проехать еще минут семь, откроется вид на Засценак Брили (застенок — это большой хутор). Здесь расположены беленое здание свинофермы и водонапорная башня серого металла. Если ехать дальше, уткнешься в тупик из садово-огородных участков. А если повернешь налево, доедешь до сухостоя у поворота на деревню Внуки, где 8 августа 2010 года мне повстречались двенадцать аистов, сидящих на высохших ветвях. Не знаю, что означало это знамение, но, видимо, нечто хорошее. По крайней мере, я решил, что это лучший подарок от моих богов мне на день рождения.

 

 

Глава 21. Дым с нижнего этажа

 

Летом я часто просыпался из-за запаха табачного дыма, доносившегося с нижнего этажа. Кто-то из соседей курил сигареты «Минск» — я знал этот запах, потому что и Воропаев курил такие же сигареты. Дыма видно не было: просто в определенное время в нашей спальне появлялся запах табака. Забавно, что мне долгое время не приходило в голову идентифицировать курильщика. Наверняка это был кто-то из моих знакомых. Однако люди, встреченные на лестничной площадке и во дворе, казались одними, а скрывшиеся в своих квартирах — другими. Образ не совмещался. Может, потому, что я не бывал ни у кого в гостях в нашем подъезде, кроме Шаблыки. С другой стороны, я не любил ходить в гости. Общения мне хватало в семье. Жизнь подбрасывала новые сюжеты, но контролировать их мне было не по силам. Вообще, в последнее время я мало задумывался, как и зачем живу. То ли на эти вопросы ответил раньше, то ли не ответил, но успокоился каким-то другим образом.

— Знание убивает тайну, — говорил один мой сибирский друг. — Но ведь убить тайну невозможно. Поэтому знание лишь обманывает тебя. Если ты хочешь быть счастливым, ты должен стать невежественным. Сознательно невежественным. И тогда придет просветление.

Не знаю, пришло ли просветление ко мне. Все-таки кто это отравляет мой быт вредными выбросами? У нас, в конце концов, маленькие дети. Я мог бы опустить записку на веревочке, познакомиться с соседом по новой. Шутка нормальная, но я никак не мог собраться ее осуществить. Еще я мог бы устроить скандал. Попросить человека курить в другом месте. Но меня устраивало текущее положение вещей. Возвращаясь вечером домой, я часто натыкался на сладкую компанию неряшливых забулдыг, сидящих на лавочке у подъезда. Маленький, худосочный Петя с несообразно большой головой говорил мне когда-то, что он герой венгерских (чехословацких?) событий и к тому же известный конькобежец в прошлом. Длинный Саша с пшеничными усами походил на героя немецкого порнофильма. В редкие минуты трезвости глаза его становились удивительно застенчивыми — в такие дни он всегда приглашал меня на рыбалку.

— Поедем на Мядельское,— говорил он. — Я возьму у друга лодку. Ему только надо бутылку поставить. Поставишь?

Я соглашался, но Саша вновь погружался на дно жизни до следующего момента раскаяния и желания искупить вину свежей рыбой. Один раз он заходил к нам. Я попросил мужиков помочь перенести вещи — и они за символическую плату азартно взялись за дело. Саша втащил по лестнице чемодан моей супруги, занес его в прихожую.

— Во. А что это наша Лерка у вас делает? — сказал он, указывая на котенка, найденного детьми во дворе пару недель назад. Котенка пришлось отдать (не помню, как мы его называли дома), а с Сашей после этого случая мы стали заговорщически перемигиваться. Рыбалка, кошки, воспоминания о защите социализма в Венгрии и Чехословакии, конькобежный спорт и непрестанный алкоголизм — были основными увлечениями нашего двора… Наше общение вряд ли могло выйти из круга этих тем. К компании присоединялось несколько мужчин абсолютно незапоминающегося вида и, конечно, чокнутый Матюшонок. Несмотря на возникшую вражду, мы продолжали здороваться. Как-то он даже предложил купить у него партию копченого угря. Я вежливо отказался, удивившись, что старик вошел в «большой бизнес». К тому же у него начались яростные разборки с невесткой, уставшей от пьянства свекра и даже обратившейся по этому поводу в суд. Говорят, суд она выиграла, хотя и не знаю, в чем это выражалось. Теперь эта невестка, Светлана, часто открывала окно у себя на первом этаже и самозабвенно материлась на всю округу.

— Старый пидорас! — кричала она. — Опять в подвал залез! Я тебя там закрою!

Матюшонок со товарищи часто пил в подвале. Мужики, похоже, играли в разведчиков, индейцев, казаков-разбойников. Я понимал их: так жить интереснее. Они выручали друг друга из милиции, укрывали на конспиративных квартирах от взбешенных жен, помогали в случае тяжелого похмелья. В этом было что-то до боли советское, нечто из кинофильма «Афоня» или «Любовь и голуби». Я вспоминал своего дедушку, который, приехав из дальневосточной деревушки, устроился выдавать инвентарь на лыжной базе и после работы традиционно принимал на грудь. Бабка, приехавшая к нам годом раньше, выслеживала его, грозила гильотиной и письмом товарищу Брежневу, но дед не унимался. В те годы мы поклялись с ним, что будем друг за друга «восставать», то есть помогать и поддерживать. Насколько я помню, клятва наша осталась нерушимой. Когда он умер, я чувствовал, что из жизни ушел убежденный борец со здравым смыслом и женским полом.

Я слушаю, как хлопает выбивалка по старому ковру (его, наверное, повесили на турник во дворе), ржание испуганной лошади (сюда часто приезжает мужик на телеге и привязывает свою кобылу на детской площадке), улыбаюсь щебету детей и птиц. Вчера кто-то хотел меня убить. Какая высокая честь. Лесные братья, партизанская нация. Тут ведь все партизаны: куда ни глянь. Литвины, семиголы, жмудь, аукштайты… И все мы против нового миропорядка. И я с ними.

Я закрываю глаза и вижу бескрайние поля моей новой родины, июльские желтые просторы в ожидании хлеборобов, заросли кукурузы по обочинам, которую так любят обрывать мои дети, туман, зависший во дворах селений, зыбкий, подвижный, перетекающий на кладбища вместе с зелеными огоньками, пляшущими над могилами.

 

 

22. Тревожный звонок

 

Я сидел на кухне и наслаждался арбузом, когда позвонил Федор Теляк, предприниматель. Услышав его голос, я похолодел — в свете этого звонка вырисовывалась новая версия покушения. Пусть непонятно чем мотивированного, но как известно, чем иррациональнее преступление, тем оно страшнее. Я приготовился к шантажу, подвоху. Теляк же, к моему удивлению, принялся рассказывать о себе.

— Вы знаете, как тяжело крупному бизнесу в нашей стране. Постоянные поборы. Помните, что случилось с «Балтикой»? Их хотели заставить профинансировать строительство очередного ледового дворца. «Балтика» отказалась. И ей не отдали нашу «Крыницу». А они, между прочим, уже вложили деньги. Так работает план президента по достижению социальной справедливости. Вы верите в социальную справедливость, Сергей Юрьевич?

— Как вам сказать, Федор Николаевич… Думаю, что некоторая социальная справедливость быть должна. По отношению к многодетным женщинам, старикам, больным, меньшинствам…

— О, спасибо, что запомнили мое имя-отчество, — рассмеялся Теляк. — Я думал, будет тяжело с вами… Время меньшинств проходит, Сергей Юрьевич. Двадцатый век был веком меньшинств. А теперь на дворе век двадцать первый. Меньшинства притесняют нас, не дают нормально работать. В этом смысле у нас все нормально. Не то что в России. Бедная страна. Вы россиянин? Москвич?

— Жил когда-то, — ответил я неохотно, так и не поняв, к чему он клонит. — Мною тоже овладевает беспокойство по поводу титульных наций, но не очень сильное, Федор Николаевич. Я давно не был в России. Не знаю, право, верно ли то, что о ней говорят. Телевидение искажает суть вещей. Вы думаете, умами россиян правят телеведущие развлекательных программ?

— Что вы? — рассмеялся Теляк вновь. — Россией правит Господь Бог. Иначе непонятно, как она до сих пор может существовать. Это нам, белорусам, приходится выбирать своих руководителей. От них так много зависит. Помните, что творилось здесь при Шушкевиче? Насилие, произвол…

— «На БеларусЁ Бог жыве», — вспомнил я слова эстрадной песни на стихи местного классика.

Тревога моя нарастала. Мне звонил человек, нанимающий на работу мертвецов. Отыскавший среди миллионов и миллионов ушедших из жизни за последние десятилетия именно моих приятелей. Человек он заметный. Самый богатый в наших местах, пусть о характере его деятельности и содержании бизнеса ничего никому толком не известно. Человек, якшающийся с мормонами, баптистами, свидетелями Иеговы. Возможно, финансирующий их. Тип зловещий, опасный, даже преступный, по мнению многих честных горожан.

— Федор Николаевич, — спросил я вдруг неожиданно для самого себя. — А чем вы занимаетесь? Давно хотел поговорить с вами о делах, предложить сотрудничество.

Теляк на другом конце провода глубоко вздохнул.

— Какой вы, право, молодец. Какой молодец, — запричитал он. — А я тут совсем растерялся. Подыскиваю ключи к вашему сердцу, думку гадаю.

— Серьезно. В чем заключается ваш бизнес? В двух словах. А то люди говорят…

— Люди много что говорят, — неожиданно резко оборвал он. — Если честно, я произвожу конфеты. Вообще сладости. Я кондитер, если вас эта формулировка устраивает.

Этим заявлением Теляк меня огорошил: ничего необычного в производстве конфет я не видел, но замурованные мотоциклы, сторожевые вышки, кладбище, наполненное под завязку однофамильцами или родственниками, — не говорили в пользу того, что передо мной кондитер. Кондитер… В моем воображении это был кто-то наподобие сладкоежки. Что-то мягкотелое, пухлое… Белое и пушистое. Я отмахнул большим ножом очередной ломоть арбуза и выразил Теляку свое одобрение восторженным мычанием.

— На «Спартаке» у меня контрольный пакет акций, процентов шестьдесят пять, на «Коммунарке» — близкий к контрольному. Я не зря вспомнил историю с «Крыницей». У меня сейчас могут отнять процентов десять, но блок-пакет у нас все равно останется. Мы просто так отсюда не уйдем. Мы судимся сейчас. В феврале прошлого года сняли мораторий на хождение акций середины 90-х. В марте президент издал указ № 107, давая преимущество на покупку льготных акций местным органам. По указу Мингорисполком должен был исполнить решение в течение девяноста дней. А они очухались только в ноябре. Я хорошо подсуетился!

— Приятно поговорить с деловым человеком, — протянул я, подумав, что Теляк попросту пьян и что ему надо убить время, хвастаясь и набивая себе цену.

— Спасибо, Сергей Юрьевич! Проблема в том, что у меня, как и у всякого делового человека, есть враги. Конкуренты. Беспощадные конкуренты. Украинские. Вам говорит что-нибудь название концерна «Рошен»?

— Да нет. Я всегда был далек от этого…

— Им владеет Петя Отрошенко. Министр торговли Украины. Наш пострел везде поспел… Вот он и вошел в сговор с первым вице-премьером и «Белгоспищепромом». Я не боюсь конкуренции. Пусть Петя строит новую фабрику и конкурирует. Его не интересует Беларусь. Ему нужно наше сырье. У нас сельское хозяйство лучше, чем на Украине. И через нас они хотят прорваться на российский рынок. Ясно как белый день.

Я немного устал от ожидания развязки: более того, начал подозревать, что она в планы господина Теляка не входит. Федор тем временем распалялся все больше.

— Я пришел на эти фабрики двадцать лет назад. Они были фактически развалены. Сегодня это современные производства, новые линии и так далее. В прошлом году нас лишили права продавать в России конфеты под советскими марками: «Аленка», «Красная Шапочка», «Мишка косолапый»… А ведь это целая вселенная. Это то, что может восстановить наш Советский Союз.

— Вы политик? — перебил я раздраженно. — Зачем вам это?

— Я романтик! Абсолютный романтик, — мгновенно парировал он. — Восстановление Союза происходит вне нашей воли. Это Провидение, Господень план. Считайте, все, что я делаю, — производство конфет. Я готов забыть про все свои общественные нагрузки. Нам запретили делать «Красную Шапочку» — мы разработали новые бренды, создали собственного оператора «Белкондитер». Мы вернулись в Россию!

Речь Теляка звучала победно и вызывающе. Он воевал с ветряными мельницами своего воображения и не мог остановиться, пытаясь вовлечь и меня. Впрочем, его страсть начала мне нравиться.

— У нас зарплаты свыше пятисот долларов! — орал он. — Мы предлагаем нашим работникам отличный соцпакет! Помогаем с жильем! Оздоровлением! Оказываем поддержку ветеранам и молодым матерям! У нас никогда не будет хлопающих и топающих диверсантов! Бомбистов, кидающихся в нас плюшевыми медведями! У нас есть свобода слова, а у них — безнаказанность. Свобода творить безобразие! Мы должны помогать нашим людям, любить их!

— Вы же против социальной справедливости, — вернулся я к началу разговора. — Или я вас неправильно понял?

— Вы еще ничего не поняли, — заявил он вдруг довольно невежливо. — Я постараюсь донести до вас смысл моего послания. У вас на столе кроме недоеденного арбуза лежит пара моих конфет. «Суфле» в золотых обертках. Производство фабрики «Коммунарка». Как видите, я контролирую не только Отрошенко, но и вас!

Я пошарил глазами по столу, но конфет не увидел. Предприниматель был явно не в себе, хотя про арбуз догадался правильно. Тоже мне ясновидящий… Это можно было понять по хрусту. И потом, кто в конце июля не ест арбузов в наших краях.

— Чем могу помочь, Федор Николаевич? — спросил я как можно более сухо. — Я понял, что у вас есть проблемы, но не понял, какое участие в них мог бы принять.

Теляк даже поперхнулся. Показалось, он вот-вот бросит трубку.

— Помочь?! — возопил он. — Как вы можете мне помочь? — продолжал он с неприятным акцентом на «вы» и «мне». — Это вы, Сергей Юрьевич, нуждаетесь в помощи. Я потому и звоню вам. Я, знаете ли, проснулся сегодня в пять утра, но дождался десяти, зная ваши сибаритские привычки! Не хотел тревожить ваших сновидений. Кошмары не мучают? Кладбища с открытыми гробами? Упыри? Наемные убийцы?

Эта сволочь была в курсе моих недавних бед. Первое предчувствие меня не обмануло: Теляк знал о нападении и, возможно, сам его и организовал. Как умело заговорил он мне зубы… Главный кондитер страны, альбатрос социализма…

— Что тебе, твою мать, надо, — спросил я наконец, понимая, что без причины такие вещи не происходят.

— Приходи, поговорим, — мрачно выдохнул Теляк.— Где находится мой дом, ты, сучонок, знаешь. Жду тебя завтра. В полдень. Ты просыпаешься к полудню? Ха-ха-ха.

Чудовищный Теляк бросил трубку, оставив меня с трясущимися руками. Я хотел позвонить в милицию. Потом решил туда пойти: отделение находилось недалеко, на Ленинской; но, представив себе, как я буду рассказывать про покойников, строящих у бизнесмена смотровую вышку, немного к этой идее охладел. Проблемы надо решать по мере их поступления, вспомнил я старую истину. Схожу к нему в гости. Посмотрю, что к чему.

Я высыпал арбузные корки в мусорное ведро, поставил блюдо в мойку. На столе лежали две конфеты в золотых обертках. «Суфле» кондитерской фабрики «Коммунарка». О, ужас! Похоже, Теляк и впрямь знал, что у меня происходит. Экстрасенс чертов. Оракул. Я взял одну конфету в руки, машинально прочитал адрес производителя. СОАО «Коммунарка», ул. Аранская, 18, 220033, г. Минск, Республика Беларусь (BELARUS. Тел./факс (+375 17) 223-58-12 [email protected], www.kommunarka.by. Легче от этого мне не стало.

 

 

23. Усадьба у костела святого апостола Андрея

 

К Теляку я подъехал минут на двадцать раньше: заезжал в Кобыльник за литровыми банками для варенья, разговорился с продавщицей. Она сообщила мне о падении метеорита у села Глубокое — только что услышала по радио.

— Лично я считаю, что это нечто техногенное, — сообщила она. — Скорее всего, российский спутник.

— Может, американский?

— Может, американский.

С нею было хорошо, но я должен был идти к Теляку. Старался не думать о предстоящей встрече, ночью спал нормально, с женой новостями делиться не стал. Смотрел на добрую, отзывчивую продавщицу и думал, как мне изменить свою жизнь. Уехать в Австралию?

— Скорее всего, это был китайский спутник, — сказал я после затянувшейся паузы.

— Почему вы так думаете?

— Чутье. Третий глаз. — Я ткнул себе в лоб указательным пальцем, но она не поняла моего жеста.

— В милиции разберутся, — согласилась она. — У меня там сын работает. У него два высших образования.

— Если два, то наверняка разберется, — сказал я и вышел из магазина.

Подъехал к дому Теляка, припарковался на внушительном расстоянии. Подошел к воротам минут за пять до назначенного времени, вошел в калитку, обратив внимание, что кроме мотоцикла и автомобильного крыла хозяин вмуровал в стену пару самоваров и керосиновую лампу.

Теляка я не узнал. Не то чтоб я с ним часто виделся, но он запомнился мужчиной мощным, бородатым и брутальным. Однако передо мной оказался сутулый человек со светлой жиденькой бородкой и такими же соломенными волосами. Он стоял на пороге с граблями, которыми убирал прошлогодние листья по углам двора.

— Рот фронт, Федор Николаевич. Все трудитесь?

— Фронт рот, — ответил Теляк. — Проходите. Чай? Кофе?

Мы вошли в дом, я мельком увидел медвежью шкуру, лежащую у камина в гостиной. Люстру Сваровски, большой портрет хозяина с полуголой мулаткой на коленях.

— Гоген? — поинтересовался я вежливо, но Федор только посторонился, пропустив меня вверх по лестнице и чуть ли не подтолкнув в спину.

Мы вошли в его кабинет, абсолютно лишенный примет постсоветского барочного стиля. Пластиковый деск, компьютер с огромным монитором, книжные полки, изготовленные из такого же бордового пластика. Книги — в основном энциклопедии и собрания сочинений. На стенах портреты каких-то неизвестных мне королевских особ. Дешевые репродукции — некоторые вообще были отпечатаны на цветном принтере.

Мы сели по разные стороны стола: он в вертящееся кресло, я на деревянный стул. Не успели переглянуться, как в комнату вошла молодая женщина с кофейником и булочками на подносе. В ней было нечто необычное, чего я не мог поначалу толком определить. Потом уже, спустя какое-то время, сообразил, что меня удивил ее взгляд. Влюбленный. Она вся светилась любовью, и это меня к Теляку расположило. Человек, способный вызвать столь сильные чувства у женщины, не может быть ординарным.

— Я хочу предложить вам работу, — сказал Теляк и протянул мне фарфоровую сахарницу с красными орнаментальными петухами. — Работа несложная, оплачивается хорошо. Короче, мне нужен курьер. У вас ведь есть автомобиль?

— А почему вы решили, что я соглашусь?

— Потому что я предлагаю вам хорошую работу, не пыльную, творческую. Завтра мне необходимо перевезти кое-что в Брестскую область. Каменец знаете?

— А что будет, если я не соглашусь? — спросил я недоверчиво. — У меня жена, дети, полно хозяйственных забот.

— Я сообщу в органы, где скрывается свидетель по делу Ластовского. Я понятно излагаю суть дела?

Это был банальный шантаж. Я ожидал большего: угроз, вымогательств. Меня поразили простота и категоричность его мышления.

— Вы считаете, следствие по-прежнему заинтересовано в этом? — спросил я, равнодушно ухмыльнувшись. — Кто старое помянет, тому глаз вон…

Он пристально посмотрел мне в глаза и достал мобильник из нагрудного кармана джинсовой рубахи.

— Позвонить? Послушайте, я предлагаю вам отличный бизнес. Я оплачиваю вам командировку в Каменец. По возвращении вы получаете тысячу долларов. Понимаете, я обращаюсь к вам потому, что вас рекомендовали мне люди, которым я доверяю, как самому себе. Давайте не будем спорить. Соглашайтесь.

— Надеюсь, это не кокаин? — спросил я мрачно. — Судя по предложенной сумме, вы предлагаете мне перевезти в Каменец пакетик незаконной дури.

— Хорошо. Вы получаете три тысячи долларов.

— Что я повезу?

— Как бы вам сказать… Антиквариат. Предмет искусства. Я гарантирую, что уголовному преследованию это не подлежит. Это камень. Древний камень. И я бы хотел, чтобы вы передали его в музей Белой Вежи. Звучит невинно, не правда ли?

— У меня еще один вопрос. Скажите, что вам известно о стрельбе под Кобыльником? Вы проявили такую осведомленность...

— Я очень рад, что вы согласились сотрудничать с нами. Поверьте, лучшей кандидатуры в этих краях мне не найти…

Теляк встал, подчеркивая, что аудиенция закончена. Стоя допил кофе из миниатюрной чашечки.

— Знаете, в знак особого расположения к вам я займусь этим партизанским делом. Виновные будут найдены и наказаны.

— Жестоко наказаны? — спросил я, передразнивая какой-то российский фильм, увиденный недавно по телевизору.

— Жду вас завтра здесь в восемь утра. До свидания.

 

 

24. Привидение

 

Считать, что встреча назначена и теперь все пойдет по согласованному плану, — значит, не знать Теляка. Он позвонил мне около полуночи и сказал, что груза будет два. Один в Каменец, другой в Вискули. Что это рядом и я могу не волноваться. Самое главное, что выезжать надо прямо сейчас. Сию минуту. Я чуть было не сорвался на грубость, но он вновь напомнил о деле Ластовского, после чего с отеческой искренностью в голосе объяснил, насколько это ему необходимо.

— Пожалуйста, Сергей Юрьевич! Не подводите меня. В связи с накладками я увеличиваю вашу зарплату вдвое. Две тысячи пойдет? Хорошие деньги, соглашайтесь…

Он, очевидно, был ненормален или страдал провалами памяти.

— Сегодня утром было три, — сказал я весело. — Вы бы хоть записывали, что говорите.

— Слова не играют никакой роли, Сергей Юрьевич. Слова существуют для чертей. Только черти обращают внимание на слова и руководствуются ими в своей борьбе. Они, Сергей Юрьевич, не могут читать наши мысли, не просчитывают движений наших душ. Так что слова — для того, чтобы их запутать. Нужно научиться обманывать смерть. Ее тоже можно запутать, обвести вокруг пальца.

— Пока что вы запутали только меня. Я поеду за шесть тысяч. Три умножить на два будет шесть. Вы в курсе?

— Может быть, за четыре? — неуверенно пробормотал он. — Я спас вашу жизнь. Неужели вы еще не поняли?

— Не понял. И боюсь, никогда не пойму.

— Аванс будет ждать в условленном месте. Я сейчас все объясню. Это в двух шагах от вашего дома.

Он принялся рассказывать, где я должен забрать груз и куда его должен завтра доставить. Слово «Вискули» казалось знакомым, но я не мог вспомнить, в связи с чем. Я слушал Теляка, все больше убеждаясь в его безумии.

— Старайтесь ехать самой длинной дорогой. Посмотрите по карте. Чем больше непредсказуемых действий вы будете совершать, тем безопасней будет ваша поездка. Предлагаю поверить мне на слово. Плохих учителей не бывает, бывают плохие ученики. Обмануть смерть — это обмануть самого себя. Вы этому скоро научитесь. Мои люди не случайно остановили свой выбор именно на вас.

— Кажется, я связался с вами только потому, что хотел бы разобраться с этими вашими людьми, — сказал я правду. — Ваш шантаж неприятен, но, как вы догадываетесь, вовсе для меня не смертелен.

— О… Вы знаете далеко не все, молодой человек, — подытожил Теляк зловещим голосом. — И дай Бог вам этого никогда не узнать. Ладно. Езжайте. Я буду звонить вам с инструкциями. Держите телефон в доступном месте, пожалуйста. Не пренебрегайте моими советами. В конце концов, я старше вас на тридцать лет.

Мне нужно было сказать нечто правдоподобное Илане. Я прошел в спальню и, к своей радости, обнаружил, что она уже спит. Сладко. Крепко. Я вырвал страницу из блокнота и написал, что срочно должен поехать в Брест. Что там будет проездом мой друг детства, живущий ныне в Португалии. Что другого шанса повидаться у нас не будет. Что завтра во второй половине дня я планирую воссоединиться с семьей. Для правдоподобности добавил, что надеюсь на ее гостеприимство, если вдруг мне придется привезти своего друга на пару дней к нам. Пообещал поддерживать с ней мобильную связь. Бросил в рюкзак зарядник от телефона, несессер, запасную майку, порезал полбуханки нарочанского хлеба и шмат сала, положил в карман перочинный нож, головку чеснока. Я привык к белорусскому стилю жизни.

Место, где Теляк предложил мне забрать контрабанду, заслуживает отдельного описания. Я должен был доехать до мусорных баков за школой, повернуть направо в лес и там за каким-то металлическим забором взять сумку с грузом и предоплатой. Все как в кино.

В лесу было убийственно темно. Чаща мерцала иллюзорными мириадами зеленых глаз. Я выбрался на поляну и двинулся дальше; справа располагалось чье-то картофельное поле, фары высветили шелестящий целлофан теплиц. Когда я доехал наконец до огороженного участка поля и открыл дверь машины, то обнаружил, что сегодня полнолуние. Луна освещала огромную, с футбольное поле, площадку, предназначенную, видно, для какого-то строительства. Мне было страшно. Казалось, ночной лес в любой момент может выстрелить. В радиоприемнике голос по-литовски бубнил непонятные заклинания, из которых я понимал лишь слово saule (солнце) и Jezus. Два человека по очереди повторяли один и тот же текст, находясь, похоже, в состоянии транса. Их перекличка чем-то походила на спор, в котором мнения собеседников совпадали до буквы. Мужчина говорил одно, и женщина отвечала ему другое. И не было этому ни конца, ни края. Я переключил приемник на музыку, сделал погромче и направился к железным воротам, приоткрытым без особого гостеприимства.

То, что открылось моему взору, было еще более удивительно. Посередине абсолютно пустого, лишенного даже травяного покрова поля стоял деревянный туалет «типа сортир». Дверь его поскрипывала от ветра. Я подумал, что, если сейчас кто-нибудь выйдет оттуда, я упаду в обморок, закричу, убегу. Шагнул вперед, нагнулся. У забора, сразу за воротами, действительно стояла пузатая сумка из кожзаменителя — такие были в моде на излете советской власти. Мягкий блестящий материал коричневого цвета выдавал в ней нечто дамское, другое дело, что для дамы сумка казалась слишком громоздкой. Интересно, как Теляку удалось сохранить ее в таком хорошем состоянии? Я торопливо подхватил ее, почувствовав внушительный вес содержимого. Вернулся в машину, поставил сумку на заднее сиденье.

Очередная параноидальная мысль пришла ко мне — еще ужаснее прежней. Выходя, я оставил дверь автомобиля открытой; теперь казалось, что за время моего отсутствия кто-то мог залезть в машину и спрятаться где-то сзади. Человек, привидение… Какой-нибудь лесной дух. Я развернулся и вдавил педаль газа до предела. Выскочил на дорожку, ведущую к вертолетной площадке, испугав влюбленную парочку, возвращавшуюся с танцев. Я видел, как они шарахнулись в сторону от моей визжащей тормозами «Вестфалии» и гневно замахали руками вдогонку.

Я выскочил на трассу и двинулся в сторону Минска. В приемнике протяжно пела на народный лад какая-то славянская девка. Ее сочный, молодой голос убаюкивал.

 

Туман яром, туман долиною…

Туман яром, туман долиною.

 

Я подумал, что выпадение тумана было бы мне приятно. Видимость понижается, но красота окружающего мира важнее видимости. В конце концов, я никуда не торопился.

 

За туманом ничого не видно,

Тiльки видно дуба зеленого.

 

В девушке чувствовалось духовное здоровье, любовь к пению и родной земле, какой бы она ни была: белорусской или украинской. Было что-то чудесное в этой песне, хотя до этого я ее никогда не слышал. Смысла я почти не понимал, но догадывался, что она о любви.

 

А кто ж теє вiдерце дiстане,

Той зЁ мною на рушничок стане.

ОбЁзвався козак молоденький.

ОбЁзвався козак молоденький.

 

А я ж теє вiдерце дiстану,

А я ж теє вiдерце дiстану.

Та й з тобою на рушничок стану,

Та й з тобою на рушничок стану.

 

Встать на рушничок… Наверное, это о венчании. Иконы рушниками покрывают, хлеб. Кажется, даже руки невесте связывают вышитым ею рушником. Я пожалел, что во времена своей женитьбы ничего не знал об этих обычаях.

Вспышка справа озарила зеркальце дальнего вида. Все-таки в машину кто-то залез, похолодел я. Или что-то загорелось в моторе? Или опять стреляют? К новой вспышке я отнесся внимательней. В районе Занарочи кто-то баловался фейерверками. Чуть ли не на обочине дороги. Ужас вновь вернулся ко мне и стих только вместе с рассветом.

 

 

25. Белая Вежа

 

Я катился по Брестскому шоссе до Кобрина, там вырулил на местную дорогу. Позавтракал в деревне Ежики Жабинского района, у поклонного креста. Злые духи меня оставили, поездка получилась спокойной. Единственное, что я запомнил, — гигантское изображение зубра на въезде в Брестскую область. А так дорога как дорога. Леса, поля, стога, неизвестно откуда берущиеся на небе радуги. Ощущение наполненности летним простором было приятным и легким, как детская молитва. В глубине души я был благодарен Теляку за эту поездку. Жене позвонил ранним утром, сказал, что скоро буду на месте. Илана восприняла мой отъезд беззлобно, разве что удивилась. Я решил по возвращении рассказать ей правду. В конце концов, нормальная работа. Курьер. Мало ли какие причуды бывают у богатых? Перевозят же пушечные ядра из музея в музей… Или что там у него? Любопытство мое было мимолетным. И потом, Теляк очень убедительно попросил меня посылку не разворачивать, не портить фирменной упаковки.

— Рано или поздно вы все, Сергей Юрьевич, узнаете. Кстати, деньги я плачу в том числе и за конфиденциальность перевозки. Мы договорились?

Он звонил сегодня утром, довольно толково объяснял, что и как я в этой командировке должен сделать. Он мог, как выяснилось, очень внятно излагать мысли. Шоссе в городе переходило в улицу Чкалова, улица Чкалова вела в центр. Я припарковался около красного кирпичного магазина у подножья холма, на котором возвышалась белоснежная русская церковь.

В городе играли свадьбы. На сравнительно маленькой площади с уютным островком сквера посередине было припарковано как минимум три свадебных кортежа. Женихов оказалось как-то меньше, чем невест (если судить по одежде). Девушки в белых шелестящих платьях радовали взор, но на мои приветственные улыбки не откликались. Серьезные люди живут в Каменце, думал я. Надо бы у них поучиться, перенять опыт. Город возник после того, как его основатель, князь Волынский, Владимир Василькович, открыл Писание на первом попавшемся месте и прочел пророчество Исайи: «Дух Господень на мне, ради его Бог помазал меня благовествовать нищим, послал меня исцелять сокрушенные сердца, возвестить пленникам освобождение и слепым прозрение... их назовут народом праведным, насаждением Господним во славу его, и застроят пустыни вечные, прежде запустевшие, возобновят разоренные города, запустевшие с древних родов». И тогда послал он умного мужа по имени Алекса вверх по реке Лосне, чтоб тот нашел место для нового города. Алекса место нашел. Князь тогда тоже приехал сюда и место, найденное Алексой, полюбил. Расчистил его, вырубил лес, поставил там город и назвал его Каменец, потому что «была земля камениста». Галицко-волынская летопись считает, что произошло это между 1276 и 1288 годами. Давно.

Городскую башню осаждали язычники-ятвяги, крестоносцы, татары, москали, ляхи, шведы. Случались эпизоды междоусобицы. И все-таки башня сохранилась в первозданном виде до сегодняшних дней, явив собой символ собственной нерушимости — и тленности всех государств, возникающих на этой благословенной территории. Здесь хозяйствовали легендарные Ягайло, Витовт, Радзивилы. Через Каменец проходила важная дорога из Короны на Гродно, Вильно и далее на восток. Здесь бывали послы из Европы, Новгорода и Пскова. О дороге писали историки и путешественники. Все восхищались неприступностью Белой Вежи. Белой ее назвали потому, что когда-то она была выбелена, хотя сейчас следов от этого почти не осталось. С Беларусью произошла почти такая же история.

Я приближался к насыпной горе с Каменным столпом высотой во много метров, мои руки были холодны, сердце хохотало. Человека, с которым я должен был встретиться, звали чудно: Эдуард Иванович Гонитель.

Подошел к Веже. Она была окружена зацементированным рвом без воды — по дну рва бегали друг за другом молодожены, исполняя неизвестный мне обряд. Вход тоже находился внизу, и мне пришлось спуститься в ров по большим ступеням из речного булыжника. Одна из невест с визгом упала ко мне в объятья — я чуть не выронил сумку. На меня пахнуло ароматом дешевых сладких духов, напоминающих о школьной юности, но воспоминание это было вялым и каким-то безрадостным. Я подхватил девушку, не дав ей упасть, пока она испуганно лепетала извинения.

— Поздравляю вас. И даже немного завидую вашему мужу. Вы абсолютно очаровательны, — пробормотал я в тот момент, когда увидел мужика, вставшего в низеньком дверном проеме музея — видимо, поднялся из подвала.

Чем-то он походил на Теляка. Жидкой бородкой, глазами, размерами… В нем можно было признать брата Федора Николаевича, но, учитывая, что распоряжений о личных беседах не было, я решил не спрашивать.

— Гонитель? Эдуард Иванович?

— Гоните?ль, — привычно поправил он меня и предложил пройти в музей. — Хорошие у нас девушки? Нравятся? Это можно устроить. Зачем билет-то покупали, Сережа? Я бы вам и так все показал. Хотите примерить на себя рыцарские доспехи? Копия… Местные умельцы выковали. Но шлем настоящий. Быть может, в нем воевал сам Витовт…

Я передал Гонителю сверток в фиолетовой упаковочной бумаге, тщательно обмотанный скотчем.

— Это от Федора Николаевича. Расписки не надо. Он сказал, что доверяет вам, как себе. Давайте я пока похожу по музею. Историю родного края надо знать.

Гонитель подхватил сверток и растворился за какими-то строительными лесами и перегородками. Я пошел по винтовой лестнице, изучая экспозицию. Здесь было много копий древних карт, зарисовок башни в разные исторические периоды. Большая картина маслом рассказывала о приеме Ягайло и Витовтом посла Римского папы. Хоругви, красные белорусские кресты с двумя перекладинами, рыцарские доспехи, домашняя утварь. Все это было таинственно и мило; непонятно было только, к какому народу относилось и к чьей истории я сейчас приложился. К прусской? Литовской? Польской? Это ощущение недосказанности всегда появлялось у меня при чтении исторических книг. В стране существовали старинные замки, но представителями какого народа были все эти Миндовги, Гедимины, Явнуты?

Я спустился в подвал переговорить на эту тему с господином Гонителем, но его, к сожалению, на месте не оказалось. Какая-то остроносенькая девушка в круглых очках поджидала меня с корзиной мелких белесых яблочек.

— У нас вчера был ураган, — сказала она виновато и протянула мне корзину нетвердой рукой. — Сначала дождь и ветер. Три минуты. Передышка на полчаса. И потом град, град, град! Видели, как переломало деревья? Ужас! Конец света!

— Как-то не обратил внимания. Это что, подарок? От благодарных жителей?

— Нет, это Эдуард Иванович просил передать. У него вчера все яблоки побило. Весь сад. Это белый налив. Такой сорт яблок. Понимаете, из него ни компота не сварить, ни варенья. Их только так едят…

— Вам их девать некуда? Мне очень нравится ваша искренность. — Я погладил ее по голове без лишней, надеюсь, фамильярности. — Я отвезу ваш налив своим детям. И они нальются силой и здоровьем…

Она продолжала неподвижно стоять, размышляя о сказанном.

— Съедят, да? Я от чистого сердца. И Эдуард Иванович тоже. Вы поешьте. Они вкусные очень. Мы всем коллективом кушаем. Всем понравилось.

— Вы действительно боитесь конца света? — спросил я самым дружелюбным тоном. — Сейчас так много пишут об этом, показывают по телевизору. Думаю, это все вранье.

Я вышел на площадь, походил немного возле деревянных дедов, выставленных у Вежи для связи веков. Сумка с «булыжником» в одной руке. Корзина с яблоками в другой. Я ухмыльнулся и побрел в сторону своего автомобиля. Первая часть миссии была завершена. Второй камень я был должен доставить в Беловежскую Пущу.

 

 

26. Пуща

 

Вскоре я узнал, что такое буря в этих краях. Небо потемнело за считанные минуты, поля пришли в движение, переливались желтыми волнами, над головой закачались вековые дубы. Я ехал по проселкам до городка со смешным названием Каменюки. Смотрел, как аисты укрываются в гнездах, как готовятся к приближающейся грозе кони и козы, оставшиеся на привязи. Их было жалко. Они вздрагивали, но спастись от ливня не могли. Дождь ударил сразу со всех сторон, обрушился водопадом, ошеломил. Продолжительный ливень вперемежку с градом. Белый, парящий. Помню ощущение опустившейся пелены. Температура воздуха понизилась в два раза, чему нельзя было не обрадоваться: жара последних недель достала всех. Сидя в машине, я этих перепадов не чувствовал: температура окружающей среды высвечивалась на передней панели авто. Глянул на часы. 11.09. Мне что-то это напомнило, но я не стал вдаваться в детали. Шум дождя и града нарастал, машину бешено трясло на ухабах. Вскоре передо мной выросли громады хлебоуборочных комбайнов. Они двигались медленно, как доисторические мамонты; объехать в таком дожде их было невозможно. Я не понимал, что происходит на встречке. Мгла, белая тьма. В таком режиме мы добрались до Дмитровичей, пока драндулеты не свернули на боковую дорогу. Я жевал яблоки господина Гонителя; многие из них оказались червивыми. Я был благодарен ему в любом случае: запасы продовольствия закончились в Каменце, где я перекусил, не выходя из машины, наблюдая свадебные игрища.

 

— Садись, мужик, нам по пути, — я и сам не ожидал от себя такого приступа сердобольности, но слишком сильный за бортом хлестал дождь. — Тебе куда? До Каменюк?

Старик трясся. Был пьян. Судя по руками и брюкам, перепачканным глиной, часто до этого падал в грязь. Поначалу он ко мне в машину садиться боялся. Смотрел на меня, моргал, собираясь заплакать. Мне его эмоции были по барабану. Зачем мудрить? Я приехал сюда не для того, чтобы совершать хорошие поступки. Скорее, плохие…

— Почему вы так?

— В смысле?

— Почему вы так ко мне?

— Я хочу узнать, где вы живете, а потом купить ваш дом за бесценок со всеми потрохами… Разве не слышали? Именно так поступает наше поколение со спившимися пенсионерами.

— Неправда, — он продолжал трястись. — Вы меня пожалели. Вы добрый. Меня никто не жалеет.

Может, добрый, а может, просто любопытный, думал я. Старик в таких погодных условиях запросто мог окочуриться. Он сидел скорчившись, что-то шептал. Поглядывал на меня то благодарно, то боязливо.

— Это я страну не спас, — сказал он вдруг с утвердительностью приговора. — А ведь мог! Мог!

— Какую страну?

— Советскую! Я у них на базе охранником был. Всех сволочей мог перестрелять. Постеснялся вот. Постеснялся.

— Какой ты, старик, стеснительный, — согласился я. — Не расстраивайся. К этому несчастью все приложились. Грех на всех. Есть, кто раскаялся, некоторые, наоборот, довольны. Хотя причин для радости нет. По моим сведениям, наша рабоче-крестьянская держава восстанавливается. Ленин воскрес. Вот-вот встанет из Мавзолея. Выскочит — закричит: Пгавильной догогой идете, товагищи!

Старик шутки не понял, поежился.

— Ленин не может воскреснуть, — сказал он. — У него мозгов нет.

— Почему?

— Фанни Каплан. Пуля навылет. Я читал.

— Его мозги в Мавзолее, — согласился я. — В специальном аквариуме. Когда придет время, он ими воспользуется. Мозги Фанни Каплан рядом. В другом аквариуме. Он может воспользоваться любыми мозгами. Теми, которые считает более прогрессивными на данный момент. Как вас зовут?

— Володя.

— Как Ленина. Думаете, это случайно?

— Не знаю, — протянул он. — Случайно. А может, и нарочно. У меня ведь автомат был. Я мог стрелять. Мог арестовать их печатную машинку. Когда Бурбулиса теперь вижу, рука тянется к кобуре. К ножу. К топору. Готов разбить экран телевизора. Настолько ненавижу это ничтожество.

— Какие вы знаете слова… Как ваше отчество?

Он встрепенулся:

— У меня высшее образование. Я могу вернуться на передний фланг науки. — Он помялся немного. — Васильевич.

— Зачем, Владимир Васильевич, так далеко ходить. К тому же где он, этот фланг. Существует ли он? Давайте сначала доедем до дома. Вы женаты?

— Нет. Принципиально. Люблю свободу. Я мог стрелять. Я мог спасти государство. Теперь фашистский план «Ост» выполнен. Держава расчленена. Подчинена воле заморского интервента.

— Не волнуйтесь. Их перебили уже. Ельцин отравлен полонием. Шушкевич сослан на Мадагаскар. Кравчук побирается. Бурбулиса вообще пристрелили…

— Правда? — обрадовался Васильевич. — Они пьяного Ельцина по двору водили, когда он родину продавал. А я с автоматом стоял. Одна очередь — и мы были бы спасены. Как думаете, какой орден бы мне дали?

— «За заслуги перед Отечеством». Первой степени. Ваши памятники стояли бы в каждом городе.

Он вновь испуганно глянул на меня, потом закрыл мокрое лицо руками.

— Такой мороз стоял! Тридцать градусов. Такой мороз. Пальцы одеревенели даже в рукавицах. Упустил я свой шанс. И теперь — вот. — Он развел ладони. — Почему вы помогаете мне?

Напор дождя постепенно ослабевал. Мы въезжали в Каменюки. Силуэт очередного зубра, выполненного из гранитной мозаики, промелькнул справа по борту. Город оказался ярким, радостным, умытым. По выложенным плиткой тротуарам с мокрым шорохом скользили пожилые женщины на велосипедах. В простых ситцевых платьях, самого разного телосложения, они не стеснялись водрузить в седло даже весьма тяжелые телесные формы. В Каменюках имелся Дом культуры и ремесел, я заметил монументальное здание бани. Васильевич попросил свернуть вправо от трассы, остановиться домов через пять.

Он жил в одноэтажном домике белого кирпича с бордовой крышей. За зеленым деревянным заборчиком раскинулся плодово-ягодный сад. Старик настаивал, чтобы я зашел. Я отнекивался: времени у меня оставалось в обрез. После минутной перепалки я все-таки согласился зайти, дабы удостовериться, что пассажир мой прибыл по назначению. Нас встретил большелицый парень татарского вида, с презрением оглядевший пенсионера. Девушка с полотенцем на голове, тоже татарочка, мелькнула в дверном проеме, поздоровалась и исчезла из виду. Старик шумел, требовал, чтобы к его благодарностям присоединились все домочадцы и, похоже, хотел выпить со мной на брудершафт. Татарин поставил чайник на плиту, процедив сквозь зубы, что водки дома нет. Васильевич не унимался:

— Оставайся на денек-другой, я тебе такое расскажу…

Я, сославшись на неотложные дела, пообещал заехать на обратном пути. Мы обменялись с Васильевичем телефонами, крепко обнялись на прощанье.

— Героический у вас старик, — сказал я парню. — Таких надо ценить, беречь…

Тот с неприязненной улыбкой посмотрел на меня и вновь отвернулся к плите. Через пятнадцать минут я уже был у главных ворот Беловежской пущи. Машину оставил на стоянке перед парком, прошел к охране узнать об экскурсии в Вискули.

— Завтра в 12 дня, посмотрите расписание, — сказал молодой паренек в окошечке. — Сегодня можно поехать к Деду Морозу. Или на обзорную.

Я ожидал подобного исхода: бессонная ночь, большие расстояния, незнакомые места. Я узнал, где находится гостиница, и поковылял к Гостиничному комплексу № 4: он первым попался на глаза.

 

Проснулся я рано, часов в шесть утра. Было прозрачно, солнечно. Аромат соснового леса будил во мне радостные предчувствия. В Нарочи мы тоже жили в двух шагах от леса, но здесь все казалось особенным: щебетание птиц, звоночки утренних велосипедистов. Асфальтовая дорожка вела к киоску с мороженым, здесь же находилось еще не открывшееся кафе, где можно было отведать шашлык. Я побродил по парку, где обнаружил здание музея, изучил карту заповедника, вывешенную на центральном входе, расписание экскурсионных автобусов. Перед зданием из стекла и бетона с башенками и гербами стоял памятник советским пограничникам, защитникам Пущи от немцев. Я зашел в помпезный двухэтажный ресторан, расположенный в главном здании парка, съел омлет из трех яиц с охотничьими сосисками, оценил колбасно-ветчинное ассорти. Кофе подавали здесь вполне приличный. Выпил стакан апельсинового сока на прощанье и вскоре был у экскурсионного автобуса. От официантки я узнал, что туры в Вискули появились лишь в последнее время и что вообще-то там находится одна из многочисленных резиденций президента.

Вскоре я сидел в автобусе, небольшом, но вентилируемом. С большой фотографией стада зубров сбоку на стенке. С телефонами, адресами турагентств. Маленькая экскурсоводша Светлана в пестреньком платьице напоминала знакомую проститутку из моей молодости. Та была абсолютно неинтересна физически из-за отсутствия тела, чахлости души и разума, но в нужный момент могла занять денег или достать выпивку в ночное время.

Мы ехали по лесу, который после Нарочанского края не производил на меня ни малейшего впечатления, слушали речь Светланы, усиленную динамиками.

«С той стороны мы видим березу, на которой имеется небольшой нарост. По форме он напоминает голову старого, матерого зубра в профиль. Такие наросты на деревьях называют капами. Нарост появляется по разным причинам…».

Я подумал, что экскурсия по Амстердаму была бы мне, пожалуй, более интересна. Живую природу я любил, но сам стал за последние годы лесным человеком, а подобную информацию в избытке получал от Рогнеды, когда заходил к ней в дендросад. Впрочем, я приехал сюда не для развлечения. Если узнаю что-нибудь про реликтовый лес, хуже не будет, решил я. Да и за девушкой, учитывая ее выдуманное мной прошлое, наблюдать было интересно. Она, в отличие от официанток кабака, старалась.

«Под сенью этих дубрав охотились польские короли, российские императоры, советская партийная элита…»

— А теперь этот лес принадлежит нам, — сказала немолодая женщина, сидевшая у окна через проход. — Хорошо, что Сталин оставил нам половину этой Пущи. Ведь хотел отдать все полякам. Думал, Союз от этого не обеднеет. Ему объяснили, и он создал здесь заповедник. Теперь это достояние Беларуси. Символ национального государства.

— Заповеднику «Беловежская Пуща» шестьсот лет, — сказал я дружелюбно. — А раньше здесь жили ятвяги, приносившие кровавые жертвы камням и деревьям. Мы должны восстановить этот древний обычай.

— Я видела их в Музее природы, — отозвалась женщина. — Грязные, в шкурах. Бороды, растрепанные волосы. Какие-то несуразные шалаши. Вы знаете, макет императора Николая Второго произвел на меня более приятное впечатление. Такой интеллигентный взгляд, манеры, хорошо подобранный синий костюм. Вы, надеюсь, заходили в краеведческий? Наш последний царь любил Пущу, и за это мы теперь любим его. Это единственная скульптура императора на территории СНГ, — добавила она со значением. — Нигде такой нет, даже в Санкт-Петербурге.

— Обязательно схожу посмотреть. Все мы монархисты в глубине души.

Мы покатались по лесу, сделали остановку на Царском мосту с восстановленными чугунными двуглавыми орлами на перилах, переглянулись с дамой, взглядами подчеркивая свое уважение к трону. В основном смотрели на диковинные деревья: сдвоенные и строенные, расщепленные грозой или просто очень старые и большие. Помню долгий монолог Светочки про черную ольху. На Лядском озере зачем-то остановились опять. Я сорвал большой боровик у края дороги, за что получил возмущенное замечание экскурсовода:

— Вы нарушаете экологический баланс. Здесь ничего нельзя трогать!

— Извините, не знал, — ответил я девушке и воткнул гриб на место.

Обниматься с вековым дубом я не пошел, экологическая тематика мне надоела.

«Когда-то леса, подобные Беловежской Пуще, покрывали всю Европу, но там в процессе развития цивилизации они были полностью вырублены. Теперь зеленая жемчужина Европы, ее легкие, по праву осталась у нас. Наиболее представительный и крупный участок старого реликтового леса».

Меня заинтересовала информация о пешеходно-велосипедной границе в Белом Ляске и о заставе имени пограничника Кофанова. В Евросоюзе делать мне было нечего, но возможность сходить в Польшу и до шести часов вечера вернуться назад показалась мне забавной.

Резиденцию мы увидели издалека, туристов к ней не подпускали. Домик с башенкой, что-то от провинциальной обсерватории, если таковые бывают. Несколько коттеджей поменьше. Ничего особенного.

Я видел, как от КПП на въезде в Вискули отделился пограничник, подошел к нам, козырнул экскурсоводу. Поднявшись в автобус, зычно выкрикнул мою фамилию. Такой-то и такой-то здесь? Я поднялся и без слов передал ему сумку, привезенную из Нарочи. Он пожал мне руку, пожелал здоровья. Вскоре мы были у вольеров с животными, смотреть на которых я привык через прицел карабина. Я походил вдоль ограды, разглядывая оленей, зубров и кабанов. И направился в ресторацию для прощального обеда. Больше здесь мне делать было нечего.

 

 

27. Святая Лола

 

— К вам можно? — официантка, выглядевшая как неприветливая старая дева, привела ко мне за столик молодую брюнетку и, не дожидаясь ответа, посадила напротив. — У нас сегодня аншлаг. Много туристических групп. Даже немцы приехали.

— Если суп принесете, то можно, — ответил я. — Ваши немцы уже едят суп. Вы принесите им горохового супа. Они любят. — Я протянул ей пепельницу, забитую чужими окурками. — Я тоже немец, но из вежливости стараюсь говорить по-русски. Я просил куриный бульон с пирожком. Помните?

Я занялся углубленным изучением салата оливье, пока не обнаружил, что соседка с не меньшим интересом изучает меня. Получилось, что мы еще не успели посмотреть друг на друга. Подняли глаза и — ах!

— Кажется, я вас знаю, — сказала девушка осторожно. — Конечно, бывают совпадения… Близнецы, очень похожие люди… Но вы напоминаете мне одного человека, которого я знала давным-давно, в другой жизни, — она встрепенулась. — Вы не подумайте, я никогда бы не посмела заговорить с мужчиной первой. У меня такое, — она вздохнула, — строгое, консервативное воспитание.

Передо мной сидела Святая Лола. Я узнал бы ее из миллиона девиц, несмотря на буйную неразборчивую молодость. Главное событие юности. Мечта поэта. Несколько раз, когда мне было совсем уже отчаянно плохо и я не знал, как жить дальше, она являлась мне во снах в образе инопланетной Девы Марии или репликанта Рейчел (Шон Янг) из «Блейдраннера». Она могла не говорить о любви, а просто смотреть в глаза, зная, что это возвращает мне силы и волю. Она приходила в редких видениях и спасала меня от уныния. Я просыпался с чувством, что приобщился чуть ли не к тайне мироздания. Я мог преувеличивать идеальность ее натуры, но искать изъянов не хотелось, тем более что память с большей радостью сохраняет хорошее, нежели плохое.

Когда-то Лола подарила мне на день рождения свою девственность. Для меня — подарок крайне сомнительный, принесший скорее изумление, чем радость. Для мусульманки (в силу происхождения) — крайне решительный поступок. Своего страха и внутреннего отказа от ответственности я потом всю жизнь и стыдился.

Кличка Святая Лола, ироничная и, может быть, даже злая, появилась во времена нашего романтического приключения, даже романа, — кажется, я ее и придумал, хотя в таких случаях говорить об авторстве всегда трудно. Дело происходило в Прибалтике, на литовской территории Куршской косы. Отношения развивались стремительно. После знакомства мы ни на секунду не расставались, подробно рассказывали о себе друг другу. Ходили на море купаться ночью. Я удивлялся, что столь красивая девушка может вести себя так искренне и открыто. Наши беседы перешли в поцелуи и обжимания. Я не мог себе представить, что переход к интиму займет такой долгий и томительный путь.

— Теперь, по логике вещей, ты должна мне каждый год рожать сына ко дню рождения, — сказал я, когда подарок с некоторой смешной торжественностью был вручен.

Мы сидели на маленьком цветастом диване в ее съемной квартирке, она держала меня за руку, будто собиралась никогда ее не отпускать. В глазах Святой Лолы появилась жертвенная покорность, глаза стали слезливо насыщены слезами и будущим. Освобождения женщина Востока так и не получила: мне это положение вещей в те времена казалось странным. Я любил деятельных, предприимчивых баб. Слабых в постели, сильных в быту. А здесь мерцало нечто вроде «что теперь пожелает мой господин?». Не мог же я ее послать за пивом?

— Я так ждала этого момента, — сказала она. — А все получилось обыденно. Это должно быть смертью, вторым рождением. Я даже не знаю, понравилось ли мне. Прости, если я говорю что-то не то… Тебе понравилось?

— Райское наслаждение. Представляешь, из-за этой ерунды наших предков изгнали из рая.

— Изгнали? Вот новость. По-моему, все наоборот…

— Ты хочешь, чтоб все было легко. Не хочешь думать, страдать, любить…

— Эта мысль обычно заканчивается обвинением мужчины в эгоизме.

Она строго посмотрела на меня и потянулась за сигаретой.

— Ты же не куришь!

— Сегодня можно. Сегодня особенный день.

— Почему, интересно?

— Потому что у тебя день рождения…

Про свой личный, так сказать, праздник я не забывал, просто не увязывал события близости с пьянкой. Неужели она ждала так долго, чтобы принести в жертву свою невинность? Зачем терять столько времени?

— Что могла, то отдала, — сказала Святая Лола, грустно улыбаясь. — Я не буду блажить и жаловаться. Я сделала то, что хотела.

— Этот успех надо закрепить, — ответил я радостно. — Это должно быть как смерть. Понимаешь?

Лола часто говорила о смерти, но я считал, что она лишь начиталась книжек. Она много читала, примеряла на себя различных героинь. Мадам Бовари, Анна Каренина, Жанна Д‘Арк. Сейчас перечитывала «Ночь нежна» Фицджеральда. Там тоже была какая-то героиня, и, возможно, Святая Лола видела мир через призму глаз голливудской актрисы, если я не путаю сюжеты книг. В ту пору я не умел ценить любовь.

Лола была внутренне настроена на то, что должна кому-то помогать, спасать оступившихся. Много размышляла о возможной смерти своей мамы, это казалось ей самым страшным. Она признавалась мне, что готова была умереть сама, лишь бы ее близкие жили вечно или хотя бы подольше. Мы сидели на вершине одной из дюн в крайней восточной оконечности Ниды, куда забрались после посещения моей любимой пивной. Говорили о жертвах и жертвенности. Мне суждения Святой Лолы нравились, но я побаивался, что в них больше возрастного, чем постоянного. Женщины по молодости пишут стихи, сочиняют музыку, но потом здравый смысл хищно берет свое — и след простыл от недавнего героизма. И еще мне казалось, что она интересничает. Чего ради ты вдруг умрешь, если у тебя все живы и здоровы? Тоже мне… Бедная Лиза… Похоже, она и стала Святой Лолой поэтому. Бедная Лиза, Святая Лола, Лейла-Победительница…

И вдруг она побежала с горки. Без предупреждения. Ей опротивело меня слушать, и она ринулась вниз. Белая блузка, красные брюки, желтый песок. Она так и собиралась бежать, пока не упадет, и все думала — пусть я разобьюсь, а за это остальные будут жить, — если бы путь ей не преградила какая-то женщина.

— Я просто чувствовала, как и у нее в горле пересохло от моего бега, и она вырастала прямо на глазах, и можно было разглядеть ее лицо, и я бежала прямо в ее лицо — и лица, конечно, тоже не видела, а потом подумала, что это, может быть, кто-то из родных за мной приехал, остановилась и поняла, что эта женщина работает на рыбном заводе, а за мною никто не приедет…

Я прожил с ней целую жизнь, пусть хронометражу обычной жизни и не соответствующую. О ее возможной смерти слышал от общей подруги, когда в очередной раз взялся Лолу разыскивать. Ей был поставлен один из диагнозов, после которых долго не живут. Она выбрала легкий путь, как я сегодня понял. Слишком легкий.

— Я буду приходить к тебе, — сказала она уверенно. — Буду изменять мужу, даже если он меня за это убьет. Ты, кажется, не понял, что я имела в виду, когда мы были вместе. Я была моложе. У меня было слишком мало средств для выражения чувств. Сейчас стало лучше.

Пока я смотрел на Лолу, растерянно улыбаясь, ей принесли тройной эспрессо.

— Я вчера почти не спала, — сказала она, будто оправдываясь. — Очень шумные соседи. Пьют, крутят музыку. Здесь слушают такую тупость. «Пляши, Америка, танцу, Европа!» — Лола рассмеялась и отхлебнула черной жижи, переливающейся нефтяными разводами.

Я разглядывал ее, поражаясь, что за двадцать пять лет она практически не изменилась. Как такое могло произойти с восточной скоропортящейся красотой? Или она провела эти годы в морозильной камере и ее только недавно вернули к жизни? Я догадывался, что в этой встрече заложен сюжет, подобный воскрешению Мишани и Гарри. Процесс пошел.

— Как думаете, почему они вас обслуживают, а меня нет? — спросил я беззаботно. — Вы знаете какое-то волшебное слово?

— Наверное, кофе приготовить легче, чем бульон, — отозвалась она.

— Неправда. Это занимает одинаковое время. В воду бросают кофе или бульонный кубик.

— У вас отличные навыки в кулинарии, — рассмеялась Лола.

Наконец мне принесли бульон с яйцом и котлету с рисом. Девушка заказала себе еще кофе и бутерброд.

— Извините, вы можете занять мне денег? Тысяч сто белорусскими. Я вчера… Ну… Я потеряла кошелек… — вдруг выдохнула она и, как мне показалось, покраснела.

Ну и дела… Что за разводка… Может, она работает тут — и каждый день встречает знакомых из прошлой жизни.

— Лола, это ты? — спросил я, не надеясь на честность ответа. Столкновение со Штраухом научило меня тонкостям общения с репликантами.

Она вздрогнула, будто услыхала что-то важное: на свое имя люди так не реагируют.

— Я, — пробормотала она трясущимися губами. — Только я не помню, как тебя зовут… Ты похож на какого-то очень близкого мне человека. На отца… брата…

— На мужа?

Она отрицательно покачала головой.

— Нет, я замужем за другим человеком. Ты совсем на него не похож. Знаешь, бывают люди, которые важнее любого мужа. Я не знаю, как сформулировать. Я здесь одна, понимаешь… У меня здесь, кроме тебя, никого нет… Ну… Есть, конечно. Друзья, приятели… Я здесь с туристической группой. Понимаешь?

Я понял, что она не врет, хотя все сказанное ею было довольно мутным. Я хотел расспросить ее о жизни, детях, родителях, но не знал, с чего начать. Она казалась намного адекватней моих дружков, работающих на Теляка, и, в принципе, воскрешать старые проблемы и мучительные воспоминания мне было не очень-то и нужно. Почему бы не попробовать жить сегодняшним днем? Вот передо мной сидит женщина, которую я, как мне всегда казалось, люблю. Что мне еще надо? Она не была похожа на призрак прошлого, каковыми являлись, по существу, мои собутыльники. Она походила на спасение от некоторой бессмысленной тягомотины, в которую я попал за последние годы, утратив родину, имя, отказавшись от своего прошлого. Для России я давно умер, стал живым трупом. Стоит ли удивляться тому, что мне стали являться мертвецы в белорусских лесах? Я не мог сказать ей об этом: было стыдно. Я помнил ее спасительную сущность. Передо мной сидела инопланетная Шон Янг, и мы в любой момент могли скрыться с ней из этой реальности на первом попавшемся звездолете под музыку Вангелиса.

— Ты смотрела «Блейд Раннера»? — спросил я, повинуясь безотчетному импульсу.

— Что? Что это такое?

— «Бегущий по лезвию бритвы». Культовый кин Ридли Скотта.

— Значит, вы не можете занять мне денег, — вздохнула она. — Ладно, мне уже пора идти на автобус.

— Какой еще автобус? — я практически кричал. — Я искал тебя четверть века! Ты вообще понимаешь, что происходит? Любовь! Счастье! Мы наконец нашли друг друга! Пошли в мой номер, сейчас же.

Я выпотрошил на стол содержимое бумажника, там оказалось триста баксов сотенными купюрами, и вспомнил, что привело меня в эти края. Сейчас работа на Теляка казалась незначительной и второстепенной. Какие мелочи по сравнению с этой встречей…

— Вот, возьми. На первых порах должно хватить.

— Ой, так много? Ты разбогател? — спросила она со значением и положила деньги в карман холщовой сумочки. Порылась в ней и достала визитную карточку. — Продаю за триста долларов. Готова стать твоей наложницей и содержанкой. Шутка. Слушай, мне правда надо идти.

На улице раздался раздраженный гудок автобуса. Туристы в ресторане зашевелились, мимо нас пробежал пожилой мужчина с обгрызенной куриной ногой в руке. Лола встала из-за стола.

— Позвони мне. И я тебе тут же перезвоню. Я должна быть в Минске сегодня вечером. Ты думаешь, я стала домохозяйкой? Отнюдь! Я business women, деловая женщина. Счастливо. Ты удивительно милый.

Святая Лола быстро поцеловала меня в щеку и побежала к выходу смешными коротенькими шажками. Я вспомнил ее, бегущую с песчаной дюны, и загрустил. «Милый»… Никогда не прощу ей этого. «Милый». Вот овца. Она всегда отличалась пошлостью высказываний. «Возьми меня, милый». Какая чушь! Учись называть вещи своими именами!

 

Я остался сидеть под тяжелой хрустальной люстрой в окружении недовольных жизнью официанток и чучел зверей. Я встретил человека, которого искал всю сознательную жизнь, а он обул меня на триста баксов и был таков. Все по законам жанра. В лучших традициях японского фарса. Она нашла наконец лучшие средства для выражения своих чувств! Искала, много работала над собой, занималась самообразованием… Я не спросил даже, где она обитает. Вспомнил про визитку, которую машинально положил в нагрудный карман. На черном клочке картона значилось: Лейла Назарова, Viassat History Chanell, менеджер по связям с общественностью. Телефон, е-мейл, факс, скайп. Все как у людей. Я был рад, что Святая Лола вышла замуж, скорее всего, за русского. Назаров ведь русская фамилия, да?

 

 

28. Пражская зима

 

Теляк исполнением своих поручений остался доволен. Расплатился согласно договоренности. Когда я заехал к нему, встретил во дворе с двумя золотистыми рыбинами, только что закопченными.

— Рыбачите?

— Да нет. Люди приносят, а я копчу. Купишь? Это вкуснее угря. Знаешь, что это такое?

— Это сиг, Федор Николаевич. Рыба редкая.

— Экий ты натуралист. Тебя на мякине не проведешь. Полмиллиона за обоих. По дешевке отдаю.

Я купил одну рыбину, надеясь обрадовать домашних. Копченой рыбы в наших краях одно время было много, но горячего копчения в магазинах лежали лишь угорь и карп.

— У меня сюрприз для тебя, Сергей Юрьевич, — сказал Теляк загадочно. — Зайди в избу. Дам тебе хлеба и зрелищ. Я свои обещания выполняю. Проходи-проходи, не стесняйся.

По коридору беззвучно прошелестела супруга Теляка Ганарата. Она казалась испуганной. Теляк взял у меня рыбину и повесил ее на вешалку для одежды рядом с тростью и зонтиком. Получилось колоритно.

— Добро пожаловать в мои казематы, — сказал он, указывая на дверь в подвальное помещение. — Застенок гестапо. Пройдем-с.

Мы спустились в полутемный подвал по бетонной лестнице, пошли по коридору с рядами комнат по обеим сторонам. У двери с цифрой «5» Теляк остановился, постучал условным стуком — поскреб по металлу костяшками пальцев. Открыл ему мрачный Гройс, раскрасневшийся, как упырь. Никакой радости по поводу моего появления он не выказал. Коротко поздоровался и прошел в глубину помещения. Мы последовали за ним. На диване я увидел развалившегося Гарри, листающего какой-то местный журнал для женщин. На стуле около узкого окна сидел на табурете Максим Шаблыка, прикованный наручниками к батарее. Теляк посмотрел на него недружелюбно, вдруг выхватил что-то из кармана и прицельно метнул менту в лицо. Коробок спичек шмякнул Макса по лбу, ему пришлось отпрянуть и стукнуться затылком о стену.

— Полюбуйтесь, Сергей Юрьевич. Представитель политического подполья. Занимается отстрелом коммунистов, перешедших на сторону демократии в бывших социалистических странах. Боевая бригада «Пражская зима». Шантаж, подметные письма. Списки всех, кто оказывал сопротивление советской армии в Венгрии и Чехословакии в шестидесятых годах прошлого века. От возмездия не уйти никому.

— Неплохо придумано, — согласился я. — Зачем вы его? Любите Вацлава Гавела?

Теляк нехорошо хохотнул, уловив иронические нотки.

— Он, Сергей Юрьевич, по сговору с господином Матюшонком Андреем Сергеевичем совершил в ночь на Ивана Купалу на вас покушение. Думал, сойдет с рук. Связи в ГБ республики у него есть. Но у меня тоже есть связи.

Гарри встал с дивана и умело, с оттягом, вписал Шаблыке-младшему в табло. Ранее я не замечал за ним садистских наклонностей.

— Всю руку отшиб об этого урода. Не люблю фанатиков. Никаких. Ни красных, ни белых, — сказал он в свое оправдание, взял Макса за лицо и сдавил щеки. — Пупсик, б... Давайте его кастрируем.

Мишка помалкивал, видно, ожидая распоряжений начальства. Макс посмотрел на меня, взгляд его взывал к милосердию.

— Мы его попугать хотели, — запричитал он. — Меня Матюшонок уговорил. Мы пьяные в ту ночь были. Очень пьяные. Хотите, я перед ним встану на колени? Мы не хотели его убивать. Что мы, идиоты, что ли?

— Идиоты. Абсолютные идиоты, — подтвердил Теляк. — Кастрировать тебя не стоит, а вот сдать правоохранительным органам можно. Там твоей деятельностью очень даже могут заинтересоваться. Международный терроризм. Это тебе не взрыв в Минском метрополитене.

— А вы что, не поддерживаете левой идеи? Вы против справедливости? Буржуазия вновь подняла голову. В Европе, России. Вся надежда на нас, на Беларусь. Вы знаете, кто верховодил в Праге 68-го? Гольдштюкер, Кригель, Пеликан, Лустик, Лим, Лебел, Винтер… Сионисты все до одного.

— Неуловимый мститель, бл…, — Мишаня неожиданно влепил Шаблыке подзатыльник. — Евреи — авангард либерализации. Консерватор вонючий.

— Давай принесем его в жертву, — пошутил Гарри. — Я запамятовал имя нашего бога. Мамона?

Мне экзекуция над Шаблыкой была не по душе. В принципе, меня устраивало то, что тайное стало явным. Пьяная выходка. Хулиганство. Чушь. Как я мог забыть о существовании Матюшонка? Как ни верти — враг, недоброжелатель. Я поблагодарил Теляка за работу.

— А что вы с ним предполагаете делать? Я считаю себя отмщенным. На колени он может не вставать. Отпустите его. Пусть проваливает.

— Нет, Сергей Юрьевич, так просто он от меня не уйдет. Он поработает на нас. Вся его организация поработает, — проговорил Теляк, тщательно артикулируя каждое слово.

Возражать Теляку никто не стал: зачем спорить с шефом? Шеф всегда прав.

— Можно спросить, о чем вы митингуете? — спросил он добродушно. — Сегодня суббота. Она самая. Вы не хотите работать, не так ли? Дать вам отгул? Выгнать к едрене фене?

Прикованный мент неожиданно заголосил, попытался подняться.

— Федор Николаевич, сегодня суббота? Отпусти. У меня лекция в «Зубренке». Меня пригласили. Я обещал. Дети — это святое. Подрастающее поколение.

— Лекция? Какая лекция? Основы международного терроризма? Оборотень ты, Максим Эдуардович. Оборотень в погонах.

— Я осуществляю взаимодействие детей и молодежи с органами госбезопасности, — скромно потупив взор, сказал он. — Рассказываю. У нас даже свой лагерь есть. «Дзержинец». Детям интересно. Все в детстве мечтали стать разведчиками. Может, после моей лекции в органы придут новые, кристальной чистоты, люди.

В разговор включился Теляк, который все это время о чем-то напряженно думал.

— Хм… — пробормотал он. — А с Чехословакией он хорошо придумал. Что-то в этом есть…

Макс встрепенулся:

— Они кидали в нас бутылки с зажигательной смесью, а мы не имели права стрелять. Сейчас — то же самое. Самодовольные откормленные инородцы подстрекают наших парней на сопротивление ОМОНу. Я слышал, что в Москве эта мразь требовала отбирать у полиции каски, видел разбитые головы охранников правопорядка. Это и есть истинное лицо демократии и буржуазии! Мы должны были воспринять урок 68-го года. Сначала воспитывается племя фуфлогонов: стиляг, битников, дармоедов. Они готовы за джинсы и зарубежную пластинку продать Родину. При послаблении начинают бузить, митинговать, шантажировать фальсифицированными жертвами. Все это делается в столицах, в то время как народ безмолвствует. Теперь все эти твари стали героями, добрались до власти. Актеры погорелых театров, полухудожники, люмпены, педерасты. Они думают, что останутся безнаказанными. Не волнуйтесь. Каждый предстанет пред судом нашей бригады. Вслед за «Пражской весной» приходит «Пражская зима»!

Мы дали Шаблыке выговориться, подивившись стройной последовательности его мышления. И хотя его рвения не разделяли, прониклись к террористу своеобразным уважением. «Никто не забыт, ничто не забыто». Подход правильный. По всем законам кармы. Телефон у Теляка внезапно зазвонил, словно и он заслушался, а теперь дождался окончания пламенной речи. Теляк поднес телефон к уху, промычал слова приветствия.

— Ятва охвачена, не волнуйтесь. Все по высшему разряду. Расставлены точки в Дайонове, Криве, Понемонии. Все под контролем. Завтра едет курьер в Мозову. Да. Да. Да. Категорически да. Есть проблемы с Дарагичиным, но я решу это сам. Все отлично, Станислав Казимирович. Я доволен.

Теляк разговаривал не на кондитерские темы: я понимал, что мои поездки на запад страны тоже вряд ли были связаны с бизнесом Федора, но надеялся в скором будущем войти в курс дела. Станислав Казимирович на другом конце линии продолжал вещать. Его голос с шипящим балтским акцентом лился из телефонной трубки, и хотя смысла сказанного разобрать было нельзя, был понятен властный тон произнесенного. На каком-то участке фронта явно командовал именно он, Станислав Казимирович. Теляк слушал, соглашался, гримасничал в такт речи высокопоставленного коллеги. Использование археологической терминологии обоими участниками разговора сбивало с толку окончательно.

— На территории Прусской конфедерации у меня агентуры нет. Я знаю несколько человечков в Натангии, Вармии и Хелминской земле, но для наших целей они недостаточно подготовлены. Что? Нет, обучение здесь не поможет. Кровь, Станислав Казимирович. Никакое обучение не улучшит вашей крови.

Начальник вновь разразился шипящими тирадами. Теляк накалялся на глазах, багровел, и мне стало понятно, что его подчиненное положение достаточно условно.

— Извините, но я вообще не предусматриваю выхода за границы Литвы, — ледяным тоном произнес он. — Скаловия находится в устье Немана, а Новогрудок в его истоке. Вы видите разницу, пан Саганович? О готах и гепидах я разговаривать не буду. Это не в моей компетенции. Нет, я не читаю Геродота.

Теляк преображался на глазах и, по-видимому, не только глубже знал материал, но и лучше владел собой. Шаблыка, слушая его речь, озирался по сторонам и тупо хлопал глазами. Мы с приятелями делали вид, что исторический контекст нам знаком. Помалкивали, переминаясь с ноги на ногу. Гарри вновь погрузился в чтение для женщин.

— Да, пан Саганович. Я согласен. — Теляк подошел к Шаблыке, вынул нательный крестик из-под его рубахи, посмотрел на свет и отбросил назад, как ненужную вещицу. — Да, Станислав Казимирович. В Поморье и в Смоленск поеду я сам. Лично. Служу Отечеству.

Старик отключил телефон и вернулся к повестке дня как ни в чем не бывало.

— Итак, сучонок, ты собираешься учить моего сына любить родину? Если бы знал, в «Зубренок» его бы не отдал. — Он вновь схватился за крестик Макса, но на этот раз чуть не оборвал цепочку. — Ты член ДОСААФ, скажи, а? Член? Состоишь в Молодежной Охране Правопорядка?

Сообразив, что сегодняшняя беседа приобретает все более личный характер, он махнул рукой, веля нам разойтись.

— Сергей Юрьевич, не забудьте вашу рыбу!

Я вышел на улицу, помахивая золотистой пахучей копченостью, чуть не наступил в блюдце с молоком, стоявшее на крыльце. Вздрогнул — вокруг моей лодыжки, будто играя, обвилась змея. Другая выползла откуда-то из щели в сайдинге, привычно начала лакать молоко. Ужи. Я видел их каждое лето на Белом озере в больших количествах. Я не знал, что ужи бывают ручными и вполне могут сосуществовать с человеком. Впрочем, еще недавно я вообще ничего не знал — и даже не догадывался о том многом, находящемся за пределами моих представлений.

 

 

29. Друя

 

В следующую поездку конфетный магнат отправил нас с Гарри на Браславщину, в какое-то сомнительное местечко на границе с Латвией. К работе у Теляка я начал привыкать, жена тоже была довольна, что я прибился к какому-то определенному делу. Неразрешенные вопросы оставались. Куда ни глянь — вопрос, но на этот раз у меня появлялся шанс окончательно разобраться с Грауберманом. Физиология воскрешения предполагала, по всей видимости, частичную потерю памяти: тут помню, тут не помню. Мне было интересно понять, что конкретно помнит мой давний друг, попытаться спровоцировать его на воспоминания.

Наше общение после второго знакомства ограничивалось в основном взаимными подначками и шуточками. Мы и раньше почти не откровенничали, а с возрастом эта потребность исчезает начисто. Но я хотел поговорить с Гарри о наших детстве и юности. Похоже, некоторые вещи настолько хорошо сохраняются в подсознании, что их не может вытравить даже смерть.

Выезжали мы поздно, часов в одиннадцать. Путешествие обещало быть легким. Дорога по прямой, через Поставы. Ночевка предполагалась на дружеском хуторе у озера Струсто, в пяти километрах от Браслава. Мы должны были прибыть на базу, получить дополнительные указания от хуторянина по имени Ваня, доставить груз до места назначения и вернуться к Ване для посещения какой-то знатной бани. Не жизнь, а сказка.

Я подъехал к костелу в назначенное время. Гарри стоял у кирпичной ограды с туго набитым рюкзаком ярко-оранжевого цвета и пил пиво «Аливария». Нашу новую операцию он воспринял с еще меньшей серьезностью, чем я.

— Что в рюкзаке? — спросил я настороженно, когда Гарри грохнул его на заднее сиденье. — Мобильный бар? Напитки на каждый вкус и цвет?

Гарри презрительно фыркнул, потянулся к рюкзаку и вытащил из его кармана потрепанный том Александра Дюма. «Двадцать лет спустя». Продолжение «Трех мушкетеров».

— Почитаю в дороге, — сказал он как ни в чем не бывало. — Имел, знаешь ли, трудное детство. Вовремя не успел прочесть. Семья наша бедствовала. На первый том денег хватило, на второй нет. Мама должна была купить мне ботинки, чтобы я мог ходить в школу. Босиком холодно… И пятки очень грубеют, покрываются коркой, потом корка трескается. Понимаешь?

— Как не понять, — согласился я. — Здесь такие заболевания лечатся смесью горчицы и меда. Мазь кладется на капустный лист и прикладывается к распаренному очагу поражения.

— Ты в теме, — проронил Гарри и открыл книгу на заложенной странице. — У Федора взял. Обещал рассказать сюжет по возвращении. Он не помнит, хочет освежить в памяти. Ты помнишь?

— Чтобы купить «Трех мушкетеров», — сказал я, — мы с приятелем сдавали вторсырье в начале восьмидесятых. — Я начинал разговор в надежде на активный отклик, но воскресший Грауберман не поддавался.

— А я в магазине купил, — сказал он, — за деньги намного удобнее. Какое сырье сдавали? Металлолом?

Мотя выпендривался, ну явно выпендривался.

— Мы сдавали тряпье. Старые шмотки, пальто, матрасы, шторы. Не знаю, зачем это понадобилось нашему государству, но взамен оно продавало нам книги. Александра Дюма, Даниэля Дэфо, Валентина Пикуля… У нас в те времена был очень читающий народ. Не то что сейчас. Мы с приятелем смекнули, что выгоднее всего сдавать старые матрасы. Влажные. Даже мокрые. Они так больше весят.

— Представляю, насколько внушительные библиотеки вы собрали! — вновь съерничал он. — Путь настоящего библиофила должен начинаться с сырого матраса!

— Возили мы их в пункт сдачи утильсырья на велосипедах. Кладешь на раму и везешь. Потом стоишь в очереди вместе с такими же книголюбами. Взвешиваешь, получаешь талон. Потом, в зависимости от сданного тряпья, покупаешь ту или иную книгу. Василий Шукшин — 20 килограмм, сборник фантастических рассказов — 40 килограмм, Ярослав Гашек — 60 килограмм. Понимаешь?

— Как не понять? Очень правильная идея. Все при деле. Никакой классовой борьбы. Это нам с тобой приходится подкладывать бомбы под здание современной цивилизации…

Я не стал уточнять, что он имеет в виду. Историю про книги я рассказывал с умыслом, а то, что Гарри на нее не реагирует, можно было понимать двояко. Слишком старательно он уводил меня от темы. В его браваде мне чудились знакомые приемы, перевод направления разговора, если тема тебя по какой-то причине не устраивает.

— Нас поймали, когда мы воровали матрасы на складе близлежащего ПТУ. Стыдили, обещали сообщить в школу, грозили исключением из комсомола. Мы плакали, говорили о любви к приключенческой литературе. И нас простили. Отпустили на все четыре стороны. Представляешь?

— А что тут такого? Наша земля славится добрыми людьми. «Как не любить Беларусь мою милую», «Мой родный кут, як ты мне милый…»

— Это было не в Беларуси, — резко оборвал его я. — Это было… Это было там, где мы с тобой родились…

Гарри зло посмотрел на меня, но потом как-то обмяк, захлопнул книгу и отвернулся к окну.

— Ничего такого я не помню, — пробормотал он через некоторое время.

Я впервые с момента нашей встречи на страусиной ферме увидел его растерянным и естественным. Я знал, что это рано или поздно произойдет. В прошлой жизни мы очень хорошо знали друг друга, и это должно было вернуться.

— А зачем ты мне рассказывал про это утильсырье? — спросил он неожиданно проникновенно. — Убогая жизнь. Совдепия. Я же говорил тебе про трудное детство, — горько усмехнулся он. — Наши проблемы в прошлом. То ли дело сейчас! Демократия. Свобода предпринимательства. Подожди, скоро откроют границу с Евросоюзом… И заживем…

Зачем рассказывал? У меня не было другой возможности рассказать… История с «Тремя мушкетерами» всплыла сама собой — вот и вспомнил.

— Я рядом с этим ПТУ жил… А они матрасы после изъятия у нас с другом положили даже не на склад, а возле склада. Я улучил момент, перебросил их через забор, погрузил на велик… И в результате купил себе «Двадцать лет спустя»… Решил не делиться. Теперь-то рисковал я один…

История была комичной, грустной. Такие обычно нравятся девушкам. Мы с Гарри в возрасте одиннадцати-двенадцати лет действительно были пойманы сторожем складского помещения какой-то шараги за кражу инвентаря, но были помилованы и освобождены. Неудивительно, что сейчас мой друг избегал панибратства и на прошлое, пусть даже самое трогательное, оглядываться не хотел.

Мы помолчали, глядя на желтеющие поля и зеленеющие леса. Поставы проскочили быстро — выехали на центральную площадь, объехали сквер по кругу и двинулись вдоль по улице, прямиком выходящей на Браславское направление. Существовала и другая дорога, через Мозырь и Глубокое, но она считалась более длинной. В карту я не заглядывал: хватило пояснений начальства

— Как ты думаешь, чем все-таки занимается наш Теляк? — спросил я полушутливо. — Мы ведь сейчас командированы не по конфетному бизнесу… Антиквариат? Контрабанда культурных ценностей? Это уже не административная статья, да? Уголовка? Ты вообще знаешь кодекс?

— В гробу он видел культурные ценности, — отозвался Гарри насмешливо. — Он играет в войнушку. Еще увидишь, что из всего этого получится…

— Как это? А что он делает?

Гарри вздохнул и посмотрел на меня пренебрежительно, но ответил неожиданно мягко, качнувшись в мою сторону:

— Я сам не знаю… Серьезно. Я, как и ты, устроился на работу. Поглядываю… посматриваю… Все должно осуществиться в правильном месте, в правильное время… Иначе знание бессмысленно… Мы еще поймем. Все поймут.

Воспоминание об украденных матрасах создало атмосферу некоторой доверительности. По крайней мере, в глазах Гарри мне удалось увидеть нечто большее, чем насмешку. Искренность (пусть и минутная), здоровое любопытство, способность выслушать собеседника… он не был лишен нормальных человеческих черт. Я подумал, что нам неплохо бы вместе напиться. В былые времена это было основным содержанием нашего общения, но теперь мы были при исполнении. Сначала выполнить поставленную задачу, затем прочее. Делу время, потехе час. Я становился занудой. Возраст.

Выкрашенная в белый цвет гипсовая скульптура девушки рядом с названием города выступила из-за пышной зелени берез; справа по борту легло бескрайнее озеро с насыпным песчаным пляжем, усеянным отдыхающими.

— Нет, это не Рио-де-Жанейро, — смачно выговорил Гарри. — Но невесты в городе есть.

— Кому и кобыла невеста!

Мы весело переглянулись, и я свернул в город, проехав мимо внушительного памятника павшим солдатам и нового здания образцовой гимназии. Гербом города служил магический глаз, вписанный в масонский треугольник: точно такие же печатаются на американских долларах. Мы обратили внимание на Доску почета, представлявшую передовиков производства и почетных граждан Браслава. Старики, увешанные орденами, глянули на нас с портретов, лесничие, слесаря, зоотехники, бухгалтера. Находящиеся под вывеской «Лучшие в профессии» напомнили, что и мы должны совершенствовать свое мастерство.

— Сразу видно, что мы попали в приличное место, — сказал Гарри. — Здесь чтут людей труда. В то время как в России славят спекулянтов и эстрадных фриков.

Около исполкома мы развернулись, помахав Ильичу, стоявшему у входа в здание и выглядевшему в это время суток особенно свежо. И продолжили путь по улице Дзержинского, с которой должны были выехать из города.

До хутора мы добрались минут через пять. Проехали маленькое кладбище, потом большое с огромным крестом, возвышающимся над горой булыжников у входа. После кладбища — выход на грунтовку с правой стороны. Ориентироваться по желтой табличке слева. Какой-то другой свет стоял над Браславами: березовые леса, песчаные почвы, бесчисленные озера, отражающие и преломляющие солнечные лучи. Озера открывались нашему взору так же, как поля. Иногда камыши теснились у самого края дороги: одно неправильное движение, и окажешься в воде. Берега заросшие, травянистые; на воде редко белеют лебеди и цапли… Ощущение простора, которого не было, например, в Брестской области. Всего два часа — и другая страна, иной климат. Радио все больше вещало по-латышски, литовцы, выполняющие в наших краях роль иностранцев, отошли на второй план и напоминали о себе едва различимыми звуками молитв и эстрадных песен. Латыши тоже в основном пели, переключаясь иногда на короткие тревожные новостные сводки. У них были и русские каналы: в основном посвященные проблемам здоровья и медицины. Канал LR-4, подробно рассказав о неизлечимости псориаза, переходил к сюжету об аномальных зонах гравитации и их положительном воздействии на организм человека. Все это было свежо, нелепо и радостно. Поток несуразной информации на непонятных языках был понятен, дразнил и смешил.

Гарри дослушал передачу про гравитацию до конца и только тогда вышел из машины на поиски хуторянина. Мы стояли посередине пересеченной местности с разбросанными строениями на склонах. Внизу за тростниковыми зарослями призывно блестели недвижные воды озера Струсто с большим зеленым оcтровом прямо по курсу.

Ваня оказался строителем. Сначала здесь был хутор его отца, теперь он отстроил что-то вроде гостиничного комплекса домов на пять, купил несколько лодок для постояльцев, скосил траву у мостков для входа в воду, оборудовал футбольное поле с хорошей лужайкой. Он и сейчас возвращался с футбольного матча, проходившего где-то в городе.

— Продули 4:0, нах,— сказал он, виновато улыбаясь. — Что поделаешь: любители… У Постав — тренер, спонсоры, форма. Куда мы против них, нах?

Ваня молниеносно вошел в доверие. Если бы он чувствовал себя победителем, это удалось бы ему хуже. Впрочем, зачем ему наше доверие?

— Бульбой накормишь? — начал Гарри с самого главного. — Баню истопишь? Чтобы по всем законам гостеприимства…

— Идите, — улыбнулся Иван, — Танька обед приготовила.

Ваня отвел нас в свой дом, стоящий на горе над озером, познакомил с женой и дочерьми. Они смотрели на нас недоверчиво, но самогону предложили. Гарри бойко принялся за дело и за полчаса достиг пика расслабления. Раскраснелся, вспотел, перешел на многозначительные подмигивания и пофыркивания. На ногах стоял, впрочем, ровно, агрессивных действий не предпринимал. Сходил к Ивану в сарай, о чем-то шушукался. Вернулся оттуда с парой лопат. Наконец мы похвалили Татьяну за борщ и селедку с картошкой, договорились о вечерней встрече и выдвинулись на дело.

— А че ты делаешь-то? — спросил я у Граубермана агрессивно. — Я тебе извозчик, что ли? Таксист? Сейчас за руль посажу… Что за разврат? Алкоголь размягчает душу и мозг. Лишает здравого смысла и ориентации в пространстве.

— А я не умею водить машину, — ответил он надменно. — Даже на велосипеде не умею, даже на самокате… У меня такая религия… Потомственный пешеход…

Мы ехали долго, но он часто чмокал какими-то секретными бутыльками. Мне было не до Гарри. На подъезде к местечку Друя нас остановили пограничники. Я вспомнил, что мы должны были купить пропуск в сберкассе. Ну, не обратили мы внимания и на желтый транспарант. Здравствуй, погранзона! У нас в Лынтупах такая же ситуация: специальный режим перехода для местных жителей. После шести вечера границу охраняет конь. На привязи. Без шуток. Просто нет никого. Нас там никогда не останавливали, хотя на местный спиртзавод ездить приходилось неоднократно… И границы терялись, как и дар речи…

Я объяснил это лейтенанту в зеленой фуражке, попросил войти в наше положение. Он не производил впечатления упертого человека, но тут инициативу перехватил Гарри. Он достал саперную лопатку с заднего сиденья и заголосил.

— Я еврей, не видите, что ли?! Еду повидаться с дедушкой!

Друя (бывший Сапежин) славилась древним еврейским кладбищем, которому насчитывалось лет триста, если не больше. Лет десять назад оно было восстановлено бывшими жителями Друи, нынешними американцами и израильтянами. Выходка Гарри смахивала на готовящийся акт вандализма. Нам тут же предложили проехать в участок для выяснения личностей.

Мы такого оборота событий не ожидали, но понимали, что часа через два они с нами разберутся и отпустят. Проступок наш был несерьезным. Однако все происходило гораздо стремительнее. Погранцы подвезли нас к зданию местной ментовки, передали из рук в руки с соответствующими пояснениями. Даже о штрафе речь пока не заходила. Они хотели осмотреть машину, выяснить наши имена и цель пребывания. Вскоре мы сидели перед усталым сержантом милиции, заносящим в протокол наши фамилии и адреса. Гарри протрезвел, лишь цвет лица выдавал его недавнее возлияние.

— На кладбище к дедушке? — переспрашивал сержант с сомнением. — А вы можете доказать родственную связь?

Гарри в ответ писал на листке бумаги несколько огромных букв на иврите, уверяя, что это имя его пращура.

— Мы что, не можем сходить на кладбище? Это запрещено? Там свободный вход? Или по билетам? Что вы делаете? Отпустите нас сейчас же. Отпустите и извинитесь.

Сержант пожимал плечами, понимая, что пробить нас по базе данных он обязан. Пограничники уехали, им до нас дела не было. Ментам было скучно. О трагической истории местной еврейской общины в милиции знали. Подтянутые, серьезные, вежливые — с ними было приятно иметь дело. К несчастью, одному из них пришло в голову осмотреть содержимое рюкзака Граубермана. Мы услышали душераздирающий крик из соседней комнаты, увидели двух рядовых милиционеров, выбегающих из комнаты с перекошенными от ужаса лицами. Пена выступила у них на губах, глаза слезились, на лбу поблескивала холодная испарина. Сержант схватился за кобуру и вбежал в кабинет, где на столе все еще лежал камень, привезенный нами из Нарочи. Черный булыжник почти правильной круглой формы, напоминающий огромный кусок железной руды, был прикрыт целлофановым пакетом. Сержант подошел к валуну, опасливо и недоуменно принюхиваясь: нет, это не бомба. Под целлофаном он обнаружил барельеф, похожий на те, что он видел на надгробиях еврейского кладбища. Он стоял некоторое время, всматриваясь в фигуры орнамента, не в силах понять, что именно заставляет его смотреть на них и погружаться в их хитросплетения все глубже, — и наконец с грохотом рухнул замертво.

До кладбища мы с Грауберманом шли пешком. Уже стемнело. Небо освещалось осколком первозданной языческой луны. Под ногами скрежетал щебень, насыпанный вдоль обочин. В такт нашим шагам Гарри повторял как зачарованный:

— Какая силища! Подумать только, какая сила…

 

 

 

Окончание следует