Николай Романов

История про маленького ТВОРЦа

Foto5


 


 


(Литературный псевдоним Николая Болгарина). Публиковался в журнале «Кольцо А». Живет в г. Пущино.

 

 

 

 

Запись 1

 

Место моего пребывания – отделение кардиологии, палата номер шесть. Линия фронта проходит сквозь меня. Вместо окопов и траншей – четыре больничных койки. Утренний прием таблеток, осмотр врача, укол в ягодичную мышцу, вену. В нашей жизни бывают разные обстоятельства, заставляющие по-иному посмотреть на мир. У кого-то это смерть близких, или же, наоборот, рождение ребенка. В моем случае – увеличение щитовидной железы, и, как следствие, расстройство нервной и сердечно-сосудистой систем. Раньше я засыпал под мурлыканье своего кота и шум кондиционера. Теперь – под надрывистое дыхание моего соседа по палате. Тот же кондиционер, только с дефектом. Никогда не знаешь точно, когда провода замкнет и пойдет дым. Привезли его в первый день моего пребывания в больнице – пожилого мужчину лет 65 с патологией сердца неуточненного генеза. Поставить ему капельницу в правую руку оказалось невозможным по причине далекого расположения вены от поверхности, так что ему пришлось лечь в другую сторону. Мы лежим головами к друг другу, и я вижу перед собой туго натянутую Мойрову нить над ним, она пахнет землей, мочой, валокордином и хозяйственным мылом. Я будто снова любопытный подросток, подглядывающий в бинокль за голой женщиной из соседнего дома. Он отказался от операции и решил справляться с проблемами своими силами – нитроглицерин по надобности, чтобы купировать приступ и снотворные препараты. Его беспомощность перед недугом проявляет себя особенно явно в ночное время – он походит на недоношенного младенца, помещенного в инкубатор. Только, в отличие от человеческого плода, отсроченная путевка в жизнь заменена на временную отсрочку от смерти. У медсестры, ставящей капельницу, бельмо на левом глазу. Закончив со стариком, медсестра подходит ко мне и просит лечь на живот. Я оголяю ягодицу и через несколько секунд ощущаю, как игла входит в мышцу. Засыпаю.

 

 

Запись 2

 

Сегодня, в день святого Валентина, пришли мои анализы на антитела к вирусу иммунодефицита и Гепатита С. Наверное, это самое романтическое, что произошло со мной за последний месяц. Как я и думал, оба оказались отрицательными. На второй день я пристрастился к рисованию. Моя безнадежная неаккуратность не позволяет держать в палате краски, так что приходится довольствоваться угольным карандашом. Только моя дрожащая от медикаментов рука, дневник и плавающий по нему микропористый горелый кусочек древесины. Рисую маленького человечка, путешествующего по белому листу, попутно вспоминая и записывая  реальные события из моей жизни и отождествляя себя с персонажем рисунка. В каком времени далее пойдет повествование – прошедшем или настоящем? Не могу сказать.

«Мне 21, и я плыву на маленькой лодчонке. Похоже, я вижу огонек. Представляю себя голубым мотыльком, летящим на пламя. Вижу остров. Маленький клочок каменистой суши в несколько сантиметров диаметром, нагло вздымающийся над ледяными бурлящими водами. Вижу женщину. Она сидит, сгорбившись, по колено в воде и держит в правой руке горящую зажигалку. Медленно, но уверенно мои руки работают веслом-угольком, замерзшие крылышки мотылька несут продрогшее тельце к намеченной цели. Женщина чуть подняла голову и посмотрела на меня отрешенным взглядом. Это была моя мать. Последняя наша встреча запомнилась мне очень хорошо. Через несколько часов должна была приехать скорая (у меня поднялось давление), и я робко постучал в дверь. Комната, где лежала мама, пахла сигаретным дымом, духами и пивом. Ноутбук сиял голубоватым светом, как космическая станция посреди мертвого космоса. Я лег рядом с ней и положил руку на плечо. Она потрепала мне волосы, не отрываясь от экрана, и вскоре пошла собирать мои вещи (у меня кружилась голова и было трудно долго стоять на ногах). Я так и остался лежать, оставшись наедине со своим страхом. Касаюсь лбом дневника и шепчу: «Мама, куда ж мне теперь идти, куда лететь? Хочу прижаться к твоим ребрам, к твоим ногам и не отпускать». Мама посмотрела на меня еще раз и вспорхнула. Бабочка улетела и оставила своего выродка мотылька одного. Достаю из кармана настоящую зажигалку и поджигаю уголок листа. Тут же прижимаю не успевшее разгореться пламя окровавленной подушечкой пальца, откуда пару минут назад брали кровь. Мама-мотылек скрылась в алом закате.

Вижу, как ко мне приближается другая лодка. Она появилась незаметно, как крупная хищная рыба, и гулко стукнулась о другой край островка. Там сидел человек в черном костюме на голое тело и в кепке.  Л. – мой старый друг со школы. Как же мне не хватает бесед с ним. Школьные годы подошли к концу, я уехал в Москву, а ему вскоре поставили диагноз какого-то психического расстройства. Отвечал на телефонные звонки он все реже, молчание во время прогулок становилось все более продолжительным, а однажды, когда я пришел к его маме в гости, он просто отказался выходить из комнаты. Вернувшись домой, я достал из холодильника две бутылки заграничного дорогого пива, одна из которых предназначалась ему на случай нашей вечерней прогулки, отпил из одной немножко, сел в кресло, закурил сигарету и прижег ею свое правое плечо. Известие о его болезни было плевком, издевкой. Порванная дружба неизбежно ведет к садизму и самоистязанию, в более или менее проявленной форме. Кто-то бы на моем месте начал долгие доверительные отношения с чувством вины, а я на тот момент ограничился сигаретным ожогом. Он был частью меня, моего образа жизни, а теперь мне предоставили наглую отписку, что-то вроде «абонент недоступен или временно заблокирован». Пассионарность  сменялась вспышками гнева и в такие минуты мне хотелось пойти к нему, врезать по лицу и сказать – ты чертов сукин сын, тебя же интересовало виноделие и опухоли мозга, ты хотел быть охранником в тюрьме и изучать психологию! Друг мой, что же ты наделал…

Л. оттолкнулся ногой от берега и скрылся во мраке. Это уже второй встречный, не желающий говорить со мной. Жирно выделяю контуры его тела и слюнявым пальцем провожу от его головы назад, оставляя след. Почему меня все избегают? Когда два заблудившихся путника встречаются в лесу или пустыне, они держатся вместе, а не расходятся. Я продолжаю грести в надежде найти хоть какое-то пристанище, передохнуть, собраться с мыслями. Переворачиваю страницу. Место укола ноет и мешает сосредоточиться. Ощущаю неприятные пульсирующие толчки в правом виске.

Вижу своего отца. Он стоит по пояс в воде, смотрит на меня и держит в руках конверт с деньгами. Я говорю: «Отец, выкини, пожалуйста, этот конверт, мне не нужны твои деньги и твой такой знакомый до боли пронзительный, всегда чего-то ждущий взгляд. Давай просто помолчим, помолчим еще немного, хотя бы минуту, не говори ничего, умоляю». Мысли застывают в голове подобно желе. Высекаю огонь колесиком из кремния и вглядываюсь в расползающиеся круги. Мое детство. Запретная и такая желанная страница из прошлого. Я терял свое детство незаметно. И чем яснее я осознавал его неизбежное ускользание и истирание, тем четче ощущал свою смерть и приобщение к тому, что принято называть взрослостью. И теперь, всматриваясь в фигуру неподвижно стоящего отца, я вновь ощущаю эту предсмертную агонию. Мысли крысами шныряют в моей голове: «Я все время хочу приехать к тебе, пока ты спишь. Я хочу написать на снегу большое "прости". Какой же размер букв мне выбрать? Я хочу биться в конвульсиях и просить о прощении, ибо другие способы наладить контакт исчерпаны. Я все тот же инфантильный мальчик четырнадцати лет, опускающий голову во время вопроса мне – чем ты собираешься заниматься в жизни? Между нами пропасть. Прости меня. Прости. Не дай углю пожрать тебя слишком скоро. Еще не время».

Выключаю свет и беру в руку мобильный телефон со встроенным фонариком. Я начинаю потихоньку привыкать к тому, что встречи с попутчиками в дневнике кратковременны, и заговорить с ними нельзя. Мимо  проплыла моя юношеская любовь – А. Месяц нашего совместного проживания перед расставанием походил на гедонизм в постапокалиптическом мире. Каждый из нас в глубине своего маленького, переполненного гормонами мозга, осознавал, что скоро нашей безумной и иррациональной связи придет конец. Мы страстно ждали ночи и страшились дня. Ибо день своим светом освещал не только нашу неубранную комнату, но и вскрывал язву наших отношений – нерешенные проблемы, обиды, хроническую, почти всегда неоправданную ревность, страх перед будущим, конфликт наших родителей.  Ночью все это отходило на второй план, замыливалось. Мы превращались в молодоженов-невротиков, празднующих затянувшийся медовый месяц.

А. я нарисовал неестественно-длинные волосы. Они развевались по ветру и хлестали поверхность  ледяной воды. Впрочем, о ее температуре знал только я один. А., немного постояв внутри рисунка, сказала: «Когда я переспала с другим, то поняла – я была привязана к тебе лишь потому, что ты был первым и единственным на тот момент». Я вспомнил эту фразу из ее последнего СМС и переписал ее на свой рисунок в дневнике. Наконец-то хоть кто-то решился обмолвиться со мной парой слов. Вне себя от радости, я хотел крикнуть ей в ответ, но потом заметил, что А. уже далеко от меня. Выпрыгнув из лодки, она трусцой побежала по воде на север, туда же, где скрылись моя мать, друг и отец – за горизонт следующей страницы. Беру прыскалку для цветов и брызгаю. Должен же быть хоть какой-то намек на воду. Прикладываю листок к лицу. А., дарую тебе покой в моем сердце. Первая любовь была сильным потрясением и искренним непониманием того, что с тобой происходит. Последующие же отношения носят отпечаток кривой злобной ухмылки… Одну из таких «кривых ухмылок» звали Л. После секса, закончившегося, как обычно, ритмично-волнообразными сокращением мышц и легкой пьянящей апатией после, мы долгое время лежали в обнимку, как сросшиеся близнецы. Я положил руку ей на грудь и почувствовал перемежающийся пульс. Обычно это говорит о нарушении сократительной функции сердца. «Чувствуешь?» - прошептала она. «У меня часть сердца не работает». Ее голос звучал чуть надрывно, но в нем не было тревоги. Поигравшись с собственническими чувствами и насладившись друг другом, мы разошлись.

Мои размышления и путешествие по дневнику прерывает посторонний звук. Слышу шаги... И вот рука, облаченная в рукав пижамы, выскочила из темноты, схватившись за воротник футболки, и потом попыталась выхватить телефон. «Я не могу уснуть, ты понимаешь?! Из-за бликов мне не уснуть, не уснуть!» – повторяет снова и снова старик, выворачивая мне руки. Я в оцепенении смотрю на его клетчатую, мокрую от пота пижаму, маленькие прищуренные глаза и подобно ученику за партой выслушиваю каждое его слово, с гневом излитое на меня. Во мне нет страха и обиды, только безропотное любопытство. «Как же мне жаль твою мать, жить с таким самовлюбленным засранцем!» –  продолжает кричать на меня взбунтовавшийся сосед по палате, часто и тяжело дыша и все сильнее сжимая меня своей вспотевшей холодной рукой. Резким и коротким движением я отдергиваю свою руку и отключаю и без того тусклую подсветку на телефоне.

Старик встал, все так же часто дыша, и затем вышел в коридор. Очевидно, его опять мучает стенокардия. «Скоро ты умрешь», – подумал я и сделал глубокий вдох. Возможно, я действительно уделяю своей маме мало времени – просквозила следом другая мысль.

«Мне за это не платят. Вам же сказали, все жалобы к лечащему врачу, утром», – прозвучал нервно и пренебрежительно голос медсестры, вошедшей вслед за стариком в нашу палату. Оказывается, он звал ее еще полчаса назад. Еще долго ощущаю на себе хватку соседа и отчаянный метающийся взгляд. Поворачиваюсь на бок и всматриваюсь в темноту. Я хочу снова чувствовать, снова проклинать судьбу, любить и надеяться. Но в этом проклятом, до безумия спокойном и умиротворенном месте с чистым постельным бельем белого цвета нет места  ненависти – более естественному чувству, чем любовь и привязанность. Ведь когда ты ненавидишь, ты можешь с уверенностью сказать, что существуешь. Здесь я лишаюсь и этого. И мне хорошо.

 

 

Запись 3

 

День седьмой. Рассвет незаметно прокрадывается в помещение, робко и нежно освещая пространство теплым малиновым светом. Натягиваю одеяло на голову и упираюсь ею в подушку. Медсестра подходит ко мне. Поворачиваюсь и вытягиваю руку для укола, на этот раз милдроната – улучшающего метаболизм препарата. Повторяю судорожно про себя – я мотылек, я маленький мотылек, я никогда не вырасту и не потеряю крылья, ни за что. Слова заплетаются внутри, им ни за что не быть исторгнутыми из глотки. Я начал считать – 1,2,3… Освободившись от нахлынувшего вихря мыслей и успокоив бурю внутри, я стянул с себя одеяло и взглянул на медсестру. Ее лицо сильно переменилось с тех пор, как я видел ее в последний раз. Безучастное и немного надменное, оно излучало теперь грузную тоску и скорбь. Еще мгновенье и из покрасневшего, теперь казавшегося живым левого глаза вытекла слеза, губы немного дрожали, словно на морозе, скулы были напряжены.

– Врач скоро подойдет. Как вы себя сегодня чувствуете? – спросила медсестра, еле сдерживаясь от появления в речи надрывистых и плаксивых ноток.

– Спасибо, гораздо лучше, – ответил я и тут же ощутил острое желание добавить к этим формальным словам некое подобие заинтересованности, сострадания, потом встать с кровати, подбежать к ней, нет, подойти вплотную и шепотом спросить: «Что у вас случилось, что с вами?» – со стороны выглядело бы безумно, не правда ли?. Но я так и остался лежать неподвижно, пока не услышал стук закрывающейся двери. Несколько минут спустя я наблюдал через стекло, как она долго разговаривала с кем-то по телефону, и с каждой минутой ее лицо наполнялось все большим отчаянием и растерянностью.

 

 

Запись 4

 

После выписки. Почти год я страдал паническим расстройством и написал об этом статью. Я повстречал приятную девушку С. и смог подарить ей и себе чувство близости, родства и пару страстных ночей, но так и не открылся ей полностью (вероятно, из-за печального опыта первой любви). Ее я не стал изображать в дневнике, а выжег портрет на деревянной дощечке и раскрасил. Избавлюсь ли я от него тоже? Я ходил по пояс в болоте, испытывая судьбу, проводил бессонные ночи, погруженный в прослушивание аудиокниг, просмотр фильмов, изучил основы создания музыки на компьютере и написал небольшую мелодию (инфантильно-отчаянную, как и мои отношения с женским полом), смонтировал рекламный ролик на заказ и нашел на своем застекленном балконе под пластиком ласточкино гнездо. Все это и многое другое было запечатлено на бумаге, дереве и коже. Кроме той женщины в белом халате, что, закончив разговор по телефону, опустила голову и медленным шагом пошла к выходу, утирая слезы и сопли. Я отчаянно пытаюсь найти похожее лицо, способное воспламенить во мне то, что я почувствовал – тревогу, нежность, любопытство и необъяснимое влечение – не сексуального, а, скорее, невротического характера. Всякий раз, испытывая отдаленно похожее состояние, я отчетливо вижу, как надо мной сгущается разражающийся сардоническим смехом мрак, он всюду следует за мной, воровато поглядывая и вызывая дрожь, злобу и грусть. Ведь если я все же изображу ее на очередной «странице» своей жизни, то рано или поздно последняя будет вырвана, сожжена, или смыта в унитаз, как и предыдущие. А впереди –  лишь нескончаемый поиск.

Голоса внутри

– Царь всевышний, помоги, нет мочи более держаться. Молю тебя, нас полюби, как ту, с кем счастлив был однажды.

– Цвет крыльев потускнел, палитра обратилась в прах, и нету той, что грезы разжигала в юном сердце. Маленький творец в нас яд вдохнул, не жизнь. Рождаемся мы мертвецами, по образу его и подобию.

 

 

Запись 5

 

Разбираю старые вещи и обнаруживаю лупу. Ее подарила мне бабушка по папиной линии (она умерла от рака, когда мне было меньше семи лет.) В чехле от лупы лежит пожелтевшая записка. Читаю.

«Коля, посмотри на растения, насекомые и другие окружающие тебя предметы через лупу и, может быть, тебе удаться разгадать хотя бы маленькую тайну Природы. Привет от дедушки. Ждем тебя летом на Урал»

Я так ни разу и не побывал на Урале. Я был занят, как мне казалось, более важным делом – разглядыванием «насекомых» внутри себя.