Ефим Гаммер

Телепортаж

Кто сказал, что время движется только в одну сторону? Имя его не  упомнить. Однако миллионы доверчивых людей повторяют это за ним, историческим анонимом. Разве не ясно: анонимам нельзя доверять! Казалось бы, ясно – дальше некуда. Ан на тебе, каждый вторит неведомо кому – нельзя, нельзя! Что нельзя? Нельзя поворотить время. А его и не надо воротить, не бочка с пивом. В него нужно вступать, как в реку. Правда, и про реку говорят, что в одну и ту же дважды вступить не получится. А дважды и не надо. Надо всего один раз. Всего в один день. Всего в один час. В тот предутренний час, когда Лея собиралась в поездку на КПП. Закрыть дверь, потерять ключ – и вся недолга. Такая чепуха, оплаченная разве что извинениями. Но в результате – жизнь. Выиграть жизнь у смерти – это ли не божеское дело?  

Лани стоял у каменного надгробия Леи.

Заусенцем терзала мысль: вернуться бы на полгода назад, всего на час-два.

Однако время уходит, как его ни сторожи.

Но не для всех – стрельнуло в мозгу.

Для Леи оно остановилось тем днём, когда…

Да и для всех, лежащих здесь…

Он посмотрел на даты смерти. Все свежие – 2018 год, разница в несколько месяцев. А вот и совсем недавние три захоронения.  Надгробья нет, только колышек с табличкой? Имя – фамилия, год рождения. Жизнь у ребят растянулось на два века – 20-й и 21-й, а прожили – ох, господи – всего по 23 года. Не те ли это ребята, что попали в автомобильную аварию по дороге в Эйлат на шоссе №90, о чём передавали по радио?

Наверное, они.

Чего бы они сегодня ни отдали, лишь бы вернуться в день минувший! Какая тяга к жизни в них клокочет! Какую непостижимую для людей энергию они излучают! В особенности те, кому выпало внезапно вывалиться из жизни, не дойдя даже до её экватора.

Казалось бы, досужие размышления. Но – приглядись – и увидишь такие странности на кладбище, в этом, так сказать, по незнанию, царстве мёртвых, что сам иногда не сознаешь, на каком свете находишься. 

Допустим, цветы. Им ли ломать законы природы? Постояли в вазочке, полежали на холодном камне – и в мусорное ведро.

Но постоянное за последние полгода хождение по тропкам загробного мира пошатнуло школьные верования в законы природы. Цветы на могилах людей, внезапно вырванных из молодости, дольше держались и сильнее благоухали. Не чудо ли?

Скептик, понятно, внесёт свои пять копеек: молодым чаще приносят свежие цветы. Хорошо, пусть не чудо. Пусть просто надежда на чудо, порожденная исключительной впечатлительностью. Но  вот свечка, зажжённая на могилке Леи, не гаснет более суток, а цветы, принесённые неделю назад, будто положены только вчера. Как такое возможно? 

И от этих мыслей как-то посветлело в душе. Да что там, в душе, – на небе! Посмотрел на часы, пять вечера, а небо, словно не согласное с переходом на зимнее время, принаряжается в цветовую гамму по-весеннему.

«Светить везде. Светить всегда. Вот лозунг мой и солнца», –  проклюнулось из Маяковского.

Чёрт! Чего вдруг Маяковский возник в мозгу? Не потому ли, что и он ушёл в мир иной досрочно. Сначала возмутился в стихах самоубийством Сергея Есенина в питерской гостинице «Англетер», затем и сам застрелился у себя дома. Странные какие-то смерти. Самострел Маяковского вообще запредельный хотя бы по его категорическому неприятию самоубийства – человека, влияющего каким-то образом на сознание масс.

 

Почему же

                  увеличивать

                                        число самоубийств?

Лучше

                 увеличь

                                      изготовление чернил!

 

Вспомним, чему учили в школе, предлагая внимательно познакомиться с внеклассными материалами. Вот, например…

«Конец Есенина, – писал Маяковский, – огорчил, огорчил  обыкновенно, по-человечески... но утром газеты принесли предсмертные строки:

В этой жизни умереть не ново,

Но и жить, конечно, не новей...

После этих строк смерть Есенина стала литературным фактом.

Сразу стало ясно, скольких колеблющихся этот сильный  стих,  именно стих подведет под петлю и револьвер. И никакими, никакими газетными анализами и статьями этот стих  не аннулируешь. С этим стихом можно и надо бороться стихом, и только стихом».

Да, поборолся… пистолетной пулей в голову.

И?

«Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи.

Безразличие к его памяти и его произведениям – преступление», – сказал Сталин, и его слово обеспечило Маяковскому бессмертие на все советские времена. Хотя… Может быть, дело не только в Сталине, но и в законе внезапно прерванной жизни, в порождении клокочущей, не до конца используемой энергии, имя которой…

Не родился, видимо, ещё учёный, способный дать своё имя неведомой энергии жажды жизни и обосновать непостижимый человеком закон.

В творческом мире этот закон последовательно работает. Лермонтов, Пушкин, Маяковский, Есенин, Гумилёв, Мэрилин Монро, Элвис Пресли, Джон Леннон. Затрагивает своей силой даже литературных героев. Овод, Ленский, Петя Ростов.  

Лани жёстко потёр виски, вытряхивая досужие размышления, нахлынувшие неосознанно, будто продиктованные свыше. Куда они могли довести дальше в поисках утраченного времени, трудно сказать, но что касается пространства, несомненно, избрали правильный путь и по присыпанной гравием дорожке привели к могиле матери.

– Мама! Я столько хочу тебе сказать! Но главное – сразу. У тебя будет внук. Пока первый-единственный. Но не волнуйся. Мы постараемся. Будет и второй, третий. Первому дадим имя за папу. Второму – за дедушку. А  родится девочка, то тебе и гадать не придётся – за кого.

Лани положил несколько камушков на надгробную плиту, и ему, соприкоснувшемуся с шершавым иерусалимским камнем, послышалось:

– Генус хомо.

– Чего-чего?

– Мужчина.

«Мужчина», – эхом откликнулось в мозгу, и снова прорезалось: время уходит, как его ни сторожи, уходит, уходит – не возвращается. Может быть, в параллельном мире? Говорят, достаточно и одной секунды, чтобы перешагнуть в иную реальность. Но… ни секунды в запасе, иначе не поспеть к приходу автобуса.

Не опоздал! Подкатил минута в минуту. И в привокзальной толчее безошибочно выхватил взглядом свою Лею: солдатская форма, капитанские шпалы, кепи под погоном, одуванчик курчавых волос, автомат через плечо, в руке походная сумка.

– Карета подана. Садись скорей, пока не оштрафовали.

И покатил, успев чмокнуть жёнушку в щеку.

– Куда едем?

– На свадьбу.

– В таком виде?

– Форма тебе к лицу.

– Не валяй дурака.

– Он уже встал.

– Кто?

– Дурак, которого я валял. Встал и сказал: «Нам море по колено».

– Дуракам закон не писан.

– Лея!

– Что теперь?

– Когда я думаю о ком-то, на ум приходишь только ты.

– О, обрадовал. У меня даже в момент сочинилось. «Из темноты предстала ты. Со следами былой красоты».

– Не балуй! До былой красоты тебе лет сорок ходить по матушке-земле.

– Как Моисею.

– С ним. Говорят, что все мы – это нынешнее перевоплощение его попутчиков.

– Типа «мы не рабы».

– Вполне. Его поколение ушло из Египта. Наше – из Советского Союза.

– Начинается песня о Колобке. Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл. Лани! Ты ещё мамину сиську не сосал, когда Союз развалился.

– Широка страна моя родная…

– Это для наших родителей. А для нас, по Светлову, новые песни придумала жизнь. Вот эту: как из нашего окна Иордания видна, а из вашего окошка только Сирия немножко.

– К месту сказано. Приехали!

– Лани! Куда ты меня привёз? Мы ведь дома! А свадьба?

– Свадьба напротив, у Гарика.

– Ну, даешь, Интриган Интриганович. Думала, завёзёшь девушку за кудыкину гору, в леса дремучие, где волки зубами…

– Щёлк-щёлк…

– Выходит, и помыться смогу.

– И всё остальное. Марафет-трафарет, губки алые, бровки чёрные. Будешь выглядеть как невеста.

–  А кто она? Мы знакомы?

– Пина. С твоего курса повышенного иврита трехлетней давности.

– А-а… Старательная умничка. Обустроила зрение таким образом, что наловчилась выхватывать восхищенные взгляды даже из густой толпы.

– В баре у Гарика ей это умение не понадобилось.

– Любовь с первого взгляда?

– После первой рюмки коньяку.

– Кто пил?

– Гарик не сказывал.

– Ладно. Помоемся, приоденемся и спросим.

– При всём честном народе. Ха-ха на вас, девушка! Пошли уже скорей, а то без нас доведут дело до победного конца.

– Не позволим, Лани! Вперёд, на штурм ванны!

– И платяного шкафа!

Во всей красе двадцать первого века явились они на пиршеское раздолье: платье с лилией над ажурным вырезом, браслеты-стренги, высокие каблуки – редкие гости местных торжеств, столь же редкий для мужчин костюм-тройка с галстуком-бабочкой. И приветствия да улыбки во все стороны, а подарочный чек на предъявителя в картонный ящичек с вырезом, подобный тем, что выставляют на выборах мэра города.

Сегодня выбор однозначный – в мэры, пусть не города, пусть квартала, улицы, дома – Гарика, угнездившегося для всеобщего обозрения за стойкой, разумеется, рядом с неотлучной невестой.

– Горько!

Хлынуло из кафе, накрыло с головой, и хочешь – не хочешь, а целоваться придётся. Но что такое? Где поцелуи? Оказывается, жених и невеста нацеловались уже вдосталь –  чуть ли не до потери сознания, и теперь, на остатке здравого смысла, выправили неумолимое «горько» прямиком на Лани и Лею.

– Даёшь пацана! – провозгласил Гарик, выдавая под общее ликование семейную тайну своих друзей, и  поднял бокал с шампанским.

– Горько!

Ну, кто воспротивится? Во всяком случае, не Лани. И уж точно, не Лея.

– Горько!

Трудно сказать, но поцелуй при людях, в центре бара, не предназначенный для чужой свадьбы, но порождённый предощущением рождения ребёнка, был настолько волнующим и чувственным, что на глазах у Леи проступили слёзы. И ей – сквозь слёзы – почудилось: и на глазах других гостей тоже слёзы. Это было счастье. Это было настоящее счастье. И  подумалось, не зря ей довелось появиться на свет под счастливой не только звёздой, но и фамилией Мазаль, на иврите – Счастье.

Уга Багульник, в чалме и длиннополом одеянии, под индусского раджу, выявился ниоткуда и в качестве вольнонаёмного официанта преподнёс два крутобоких бокала с шампанским.

– Пейте, господа! Весело, до явной отключки! Но помните, пока держитесь на ногах: чтобы свалиться в штопор, нужно сначала взлететь.

– Мы уже в полёте, – засмеялась Лея, отхлебнув хмельного зелья.

– Не дадите ли тремп на седьмое небо?

– Тебе и на земле неплохо.

– Ну, а если я маленький принц?

– В таком случае обращайся к Антуану де Сент-Экзюпери.

– Я не драйвер, чтобы с риском для жизни опускаться на дно.

– Я тебя приглашаю нырнуть не в море, а на глубину его слов, вот таких: «Слишком ранняя смерть равносильна грабежу: чтобы осуществить свое жизненное призвание, надо жить долго».

– А что я делаю?

– Пьёшь!

– Но ведь и ты! – и, фиглярствуя, демонстративно указал пальцем на кровавый отпечаток помады на бокале. И тут же  выдал экспромтом, чтобы все слышали и малость поаплодировали: – Такая милая, пришла с гулянки. Такая прыткая, пошла гулять, – и повёл к свободному столику, увенчанному вазой с цветами. 

«Гулянка, ничего себе гулянка», – спонтанно подумал Лани о полной опасностей работе Леи на КПП, где выявить террористов не так легко, как представляется радиослушателям и читателям газет. И ещё подумалось: почему-то в память закладываются самые никчемные высказывания и шутки. А нечто серьёзное, умное и философское проскальзывает мимо. Впрочем, разве ожидаешь от записного краснобая чего-то серьёзного, умного, тем паче философского? Авторитет домашнего приготовления!

Между тем, Багульник неприметно для взгляда, будто прикрылся шапочкой-неведимкой, переместился на эстраду, к микрофону.

«Ну-ну, начнёт сейчас вешать лапшу на уши».

Но либо лапша у Багульника не сварилась, либо он предпочёл переквалифицироваться из массовиков-затейников в конферансье, во всяком случае, слово дал не себе любимому, а тому, чей голос был хорошо знаком собравшимся в зале и без всякого представления: ведущему программ радио «Голос Израиля – РЭКА» Эфраиму Рону.

– Дебютный номер! – сказал со значением. –  Чтобы помнили, кто мы и откуда. Посвящается репатриантам семидесятых годов, тем, кто присылал нам в девяностых вызов в Израиль. Итак! «Диссиденция», читает автор, – и передал микрофон Эфраиму.

– А чего я хотел? – начал тот. –  Да практически ничего. Социализма хотел с человеческим лицом. Под лицом человеческим, думал, сущность волчью не спрячешь. Ну, и... пару-тройку слов здесь, пару-тройку слов там. Разоблачал-разоблачал... Пока во имя свободы не разворотил весь Советский Союз до основания, а затем... Свободы стало навалом. А Советского Союза не стало вовсе. И разоблачать некого. 

А чего я хотел? Да практически ничего. Пару-тройку слов свободных... разоблачительных... на кухне... Без огласки.

Да промашка вышла с оглаской. Третье ухо оказалось подслушивающее. Второй язык доносительский.

Вот я и вышел в разоблачители. Пару-тройку слов здесь, пару-тройку слов там. Разоблачал-разоблачал, пока не разворотил всё, не разнёс по камушку. Ни града отчего, ни веси, к пуповине привязанной. Ни адреса. Помните? «Мой адрес – Советский Союз». А кухня? Кухня! Где уж ныне кухня моя стародавняя? Маленькая, спокойная, рассчитанная на пару-тройку слов свободных, разоблачительных. В чужой стороне, в запредельном государстве обретается кухня моя. А те, кто собирался на ней втихую, по-добрососедски, раскиданы по разные берега мирового океана и копят старательно доллары, чтобы, оплатив импортные визы, вновь потолкаться на прежней своей жилплощади, туристического соблазна ради. Вдохнуть дым Отечества, горький, прекрасный и, как встарь, чадливый от пригоревшего масла. И ностальгически вспомнить: а чего я хотел? Платить деньги за посещение собственной квартиры? Нет, не этого я хотел. Да практически и ничего не хотел. Пару-тройку слов свободных хотел, разоблачительных. Хотел как лучше. А вышло как всегда. И разоблачать некого.

– Некого! Да и поздно теперича!

– Виды на урожай имели ещё те виды.

– При схватке с чудовищем и сам незаметно можешь стать зверем.

– Лес рубят – птицы летят за рубеж.

– Летят перелётные птицы, – подхватил Уга Багульник, опять возникнув у микрофона. –  Им в дальние страны, а нам? Не будем гадать. А будем играть! Хозяин нашего заведения учредил приз: бутылку «Наполеона» за самый успешный акростих в честь новобрачной. Время не ждёт! Начали!

Хотелось бы написать: перья усердно заскрипели и строчки посыпались  на разложенные по столу салфетки. Но салфетками в основном промокали губы, а головы были заняты вопросом: чего съесть больше, чтобы меньше поправиться. У одного избыточный холестерин, у другого повышенное давление. А у третьего с четвертым на уме последние сплетни из мира русскоязычной литературы.

– Ты знаешь?

– Да. А что?

– Хаим Бродскис, этот ещё тот мужик из Литвы! Помнишь?

– Да. А я его видел?

– На вечере поэзии в Общинном доме он читал стихи Бродского, переведенные им на литовский. Помнишь?

– Да. Ну, и? Не телись.

– Так вот, последняя новость. Он написал в Иерусалимском Еврейском университете диссертацию о Иосифе Бродском.

– Лауреате Нобелевской премии?

– И почетном жителе Васильевского острова, что квартирует в Ленинграде, которого, заметь для истории, уже нет на карте.

– Бродского тоже, к сожалению, уже нет.

– Зато диссертация есть. Написал её и сообщил кураторам, что у него родственные отношения с Бродским: ему он собрат по перу. Вместе в ясли ходили, первые стихи на одном горшке  слагали.

– Впечатлило? Остепенили? 

– Жди!

– И?

– В точном соответствии с твоей мыслью. Диссертация не прошла медкомиссию израильского университета. Ходил Бродский в ясли вместе с Бродскисом или не ходил – научного подтверждения этот факт не имеет. И вчера не имел, и завтра иметь не будет.

– Интересно. А мой папа с Бродским в одном классе учился.

– Не лезь с этим вопросом в литературу. Лучше пиши акростих, если просят.

– А что? И напишу.

Но не написал. Опоздал.

Уга Багульник уже вызывал на читку поэтов, справившихся с заданием

– Кто на первого?

– Я! – поднял руку Лани. Хоть и не швицер он по натуре, но не смог пересилить себя, смолчать при вызове на творческий турнир, когда рядом Лея,  и, чувствуется, полна ожиданием, верит в него. Как же тут не поддаться соблазну? Играть так играть!

– Акростих! Пине, – поднялся он над столом, постучал вилкой по бокалу, чтобы унять возбужденный гул. И привлёк внимание в виде не совсем трезвых возгласов:

– Просим!

– Внимаем во все уши!

И начал:

Поцеловал невесту натощак

И сыт весь день, как будто съел две пиццы.

Научный факт! Вернее, добрый знак,

Едва ль не лучший, чтоб скорей жениться.

– Браво! – загудела публика.

– Лехаим!

А за соседним столиком, похлопав в ладоши, продолжали шушукаться, теперь уже о виновнике торжества – Гарике.

– Ты знаешь?

– Да? А что?

– Ну-у… Сидишь на еврейской свадьбе и не задаёшься вопросом – почему нет раввина?

– Расписались в Праге. Что-то там с бабушкой по еврейской линии неясно.

– Разумей больше.

– Ну?

– Представь себе такую картинку, и все само собой нарисуется.

– Не телись!

– В иерусалимской бане повстречались два мужика. Наш Гарик и Влад Бесфамильный. В прошлом, как знаешь, недоучившиеся студенты Литературного института. «О! Да ты обрезанный!» – воскликнул Влад, поразив своим неподкупным удивлением моющийся  народ. «А где твои глаза были прежде?» – невозмутимо ответил Гарик близорукому сокурснику. Тот потупился. Опустил голову долу. И – о, ужас! – осознал: и на сей раз, оказывается, не поспел за Гариком.

– Ты поспел?  

– Пострел везде  поспел.

– Когда?

– Когда надо!

– А если пригласить Шерлок-Холмса? Пусть учинит дознание: по еврейскому образцу ты обрезался на восьмой день после рождения, или в тринадцать лет, по мусульманскому календарю? А?

– На! – поднёс к носу оппонента вытянутый указательный палец с заострённым ногтем. – Уймись со своими поисками тайных врагов.

– Принимаю без голосования. Сегодня на повестке дня поиски лучшего поэта из наших современников.

– Точно! Умеющего при том писать акростихи на случай.

– Даёшь поэта!                                                      

– Поэт, как много в этом звуке!

– Штрафную! Покорителю Парнаса!

Лани не успел налить себе и Лее, как у стола уже суетился Уга Багульник, распечатывал призовую бутылку «Наполеона».

– Дар с царского стола. В придачу улыбка и единственный на сегодня воздушный поцелуй невесты по твоему адресу.

Лани приветливо взмахнул рукой, отправляя свой поцелуй новобрачной. И не удержался, шаловливо чмокнул Лею в щёчку.

Уга Багульник затеребил его за плечо:

– Победитель, не отвлекайся на любовные процедуры! Круг почёта приспел по вашу душу. Пожалте в центр представления! И под музычку шаг сюда, шаг туда, чтобы танцы – первый класс танцевались здесь у нас.

– Ур-ра!

Не хватало только дирижерской палочки. Но можно и без дирижёра – не театр, не филармония. Достаточно простого трио – фоно, саксофон, бас-гитара.

И воздух будет пропитан музыкой. И вас поведёт-закружит по залу, большому ли, маленькому, неважно какому. Важно, чтобы глаза в глаза и сердце к сердцу. И в унисон с музыкой звучало в душе: любовь – это единственное, что привносит жизнь в жизнь.

Думалось ли кому, в чём разнятся танцевальные пары? Случайные и супружеские? Вроде бы никакого различия нет, но это на первый взгляд и если сам не женат. А если женат…  У женатых тесное единение, интуитивная связь движений, будто одно тело на двоих.

– А мы ему не помешаем? – неподотчётно, подчинённый какому-то неуловимому приказу, спросил Лани, чуть-чуть отстраняясь от Леи.

– Кому?

– Ребёнку.

– Ты сам ребёнок! – улыбнулась Лея и ещё сильнее прижалась к мужу.

Прижалась так, что, казалось бы, не отпускала до самой глубокой ночи, когда он вновь, и опять неподотчётно, спросил её:

–  А мы не помешаем ему?

– Любовью?

–  Ну… этим… Может, пора уже прекратить с этим удовольствием?

– Лани! Тебе этого удовольствия ещё надолго хватит.

Ранним утром, когда вскочили с постели, выяснилось: по оплошке забыли завести часы. И теперь ни секунды промедления. Быстрей-быстрей! Часы тикают, солнце встаёт, автобус подходит к остановке.

– Лея! Омлет?

Какое-то неподотчётное желание окутало Лани. Задержать Лею, не отпускать от себя. Пусть опоздает на автобус, пусть пропустит рабочий день, потом найдутся отговорки.

Но как задержать? Как сказать: «останься», когда в ответ:

– Ни минуты!

– Лея!

– Твой омлет сварганишь на ужин.

Так и не успев перекусить, Лея поспешно облачилась в военную форму, собрала вещи в дорожную сумку, перекинула американский автомат с укороченным стволом М-16 через плечо и, смеясь, сказала на выходе из квартиры:

–  Странное дело еда: столько лет кушаешь, и все равно день начинается с того, что хочется кушать.

Это было последнее, что он услышал от Леи в этой жизни. А другой не бывает.

Не бывает ли?