Маргарита Пальшина

Жрецы Бога. Раствориться в свете. Warum? Рассказы

Жрецы  Бога

 

Рассказ

«Дождь не может идти вечно»

(из кинофильма «Ворон»)

 

            Синий московский вечер. Увидела мельком своё отражение в окне и снова подумала о заключённой внутри рамы, внутри молчащего дома, внутри одиночной камеры, где отчаянно ловишь звуки весны, доносящиеся с улицы. Воркование голубей на соседском подоконнике, визг разыгравшихся детей, которых мамы тщетно зовут домой на ужин, шелест шин по мокрому асфальту куда-то спешащего автомобиля. Я люблю звуки весны, но подчас они невыносимы, потому что гонят из дома прочь.

            Вышла на балкон. Во влажном воздухе тают огоньки окон окрестных домов. Море разноцветных огней за бортом балкона. И ветер дышит вечерней свежестью в лицо, и морская соль ощущается на губах. В моём море есть даже маяк. Так я называю окно писателя в доме напротив. Маяк светит в ночь, порой до самого рассвета, нежно-зелёным отблеском, когда все другие окна вокруг давно погасли. Так бывает, если письменный стол стоит у окна, а на столе – старинная лампа под зелёным абажуром. Иногда верится, что писатель нам всем сочиняет новую счастливую жизнь. А иногда кажется, что никакой он не писатель, а человек, страдающий бессонницей. Счастлив ли он? Не знаю, я никогда его не встречала. Одни люди летают друг к другу на самолётах, за тысячи километров, чтобы обняться в аэропорту, а другие проходят по одной и той же улице под окнами друг у друга тысячи раз – и никогда не встретятся. 

            Я проникаю сквозь пелену мигающих огней – и мысленно, как ветер, лечу над московскими улицами, проспектами, эстакадами, площадями и двориками.  В дом, где на балконе уже пустил побеги виноград. К лету созреют первые ягоды, но они несъедобные. Виноград – декоративный, посажен «для красоты».

            «Не могу смотреть на эти унылые дома напротив, –  как-то сказала мне Оля. – Серые стены, решётки на окнах, напоминают тюрьму. А виноград отвлекает от «бетонного пейзажа», радует глаз – и спасает душу».

            «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих», – вспоминается горькая шутка на платформе. Филёвская ветка московского метрополитена, северный край – открытые платформы, где свищет сквозняк, и куда ни встань, течёт за шиворот. Дождь… Он всегда куда-то идёт. Люди суетятся, приезжают и уезжают. Про себя называю это место «метафорой жизни»: они все перемещаются из точки «А» в точку «Б», из прошлого в будущее, мелькают перед глазами, а ты стоишь, промокшая до нитки, ждёшь непонятно чего – и смотришь им вслед. Точно провожаешь в другую жизнь, тебе недоступную. Этот эпизод я читала в сотнях книг: все писатели стоят на углу, перекрёстке, платформе… неважно где, главное – под дождём, а мимо идут в никуда люди под зонтами, и многократно повторённая, как в коридоре зеркал, картинка, превращается в маленькую вечность.

            «Мы с тобой бледные, гибкие линии… Кто мы друг другу?» – кто-то наклеил стихи на дверь вагона прямо над надписью: «Не прислоняться».

            «Спирохеты»,  –  захотелось подписать мне на листовке, но ручки в карманах не нашлось. Знаю-знаю, чёрный юмор свойственен людям с дурным характером, а все циники – разочаровавшиеся романтики.

            Но до какой степени отчаяния нужно довести человека, чтобы он начал расклеивать свои стихи в вагонах метро? Психологи утверждают, что графомания – неизлечимая болезнь, потому что причина её – одиночество. Когда не с кем поговорить по душам. Когда никто не хочет не то чтобы войти внутрь – прислониться к твоей жизни. Даже краешком, на мгновение.

 

                                          «…вдруг в ней всё ничтожно будет,

                                          кроме этого мучительного с кровью:

                                          «Граждане, послушайте меня...?!»1

 

            К слову сказать, я тоже называю себя писателем, потому что писаниной зарабатываю на жизнь. Когда очередную статью утверждают в журнал, иду в банкомат, снимаю деньги и обедаю в Камергерском переулке. Смотрю, как солнце бликами отражается в бокале красного вина. А когда статью не берут, вычёркиваю ещё один бесполезный день, сгинувший в четырёх стенах. Вечером кручу старую исшарканную виниловую пластинку с блюзами. «Господи, не дай мне умереть, не поняв, зачем жил…», – воет мертвец из колонок проигрывателя. Впрочем, в Камергерском я, разглядывая снующих туда-сюда людей, тоже задаюсь вопросом: «Зачем?». То есть, куда бегут, они все знают, но зачем…

            «Я не думаю об этом, просто рисую. Я люблю рисовать, – бормотала себе под нос Оля, склоняясь  над альбомом и тщательно прорисовывая узоры на крыльях бабочки. Когда мне грустно, Юрий отправляет меня в парк – рисовать с натуры. По возвращении улыбаюсь от уха до уха – и он счастлив тем, что счастлива я. А однажды… – тут она оторвалась от альбома и задорно взглянула на меня, – сижу на скамейке, рисую, чувствую чей-то взгляд. Не успела опомниться, как рука мужчины протянулась к альбому со словами: «Я у вас это куплю!». Но мои рисунки не продаются, тянули друг у друга из рук, пока не порвался альбом. Пожалела его, нарисовала несколько этюдов. Так всё и приходит, само собой – из ниоткуда. Когда занимаешься любимым делом, жизнь кажется естественной, чем-то самим собой разумеющимся».

            К выходу из вагона протиснулся мужчина – седовласый, с хвостиком и серьгой в ухе. В «косухе» и юбке до колен. Наверное, тоже почувствовал взгляд – обернулся. Я улыбнулась. Хотела сказать: «Я вам завидую. Нужно обладать недюжинной смелостью и мужеством, чтобы до седых волос оставаться самим собой».  Но створки дверей со «спирохетами» разъехались в разные стороны, и он шагнул прочь. Шла за ним метров сто, загадав, что если на перекрёстке коридоров метро свернёт на нужную мне линию, то и я когда-нибудь узнаю себя в зеркале.

            Сейчас же я ощущаю себя ячейкой чужой памяти. Снаружи – дресс-код, внутри – цитаты. А блюзовыми вечерами окрестные дома мнятся мне матрицей, где мы все расфасованы по квартирам-клеткам. Часто, возвращаясь домой, не могу отыскать взглядом своё окно, даже когда оставляю в квартире свет.

            «Вы – единственный человек, способный выполнить этот заказ, –  строго сказал мне клиент. –  Мы будем ждать столько, сколько потребуется».

            Дело было в башне, где обитают «люди в чёрном», до дежавю похожие друг на друга, и так же до помешательства лабиринта похожи их пластиковые белые кабинеты; где небо за окнами всегда цвета долларовых купюр, потому что башня парит в едком тумане из смоговых облаков над городом, на вершине мира. Я хотела отказаться, слишком сложные термины, требующие «перевода» на понятный всем – русский язык.  Работа – для технического специалиста узкого профиля, а не для журналиста-копирайтера по принципу: «мели, Емеля, про что захочешь…».

            «Вы – единственный человек, способный меня понять», – попросил он уже мягче.

            «Почему?» – удивилась я. 

            «Потому что вы задаёте вопросы», – ответил он.

            Это неправда, что правильно заданный вопрос – половина ответа. Нет, ответы порождают новые вопросы – и так до бесконечности. Множество вопросов, внутри которых мечешься, как зверь в клетке, внимая голосам умерших с виниловых пластинок, читая книги мёртвых. Они не дожили до своих ответов. И завещали свои вопросы нам...

            «Осторожно, дерево – живое!», – завопил клиент, когда одеваясь, случайно задела куст в кадке. Листья – как из пластмассы, но рядом с кадкой – лейка.

            Теперь я посмотрела на него, а не в бумаги. Дорогой костюм расстёгнут, но галстук затянут под горлом, мускулы проступают сквозь ткань рубашки, лицо безупречно выбрито. Просыпается по будильнику в пять утра, затем едет в спортзал и бассейн, целый день с перерывом на обед в ресторане сидит в башне. Ночью не видит снов – усталость. Днями за окнами башни тоже куда-то идёт никем не замеченный дождь, и кажется, это не дождь, а жизнь проходит. Мимо. Ему некогда даже завести кота, но нужно о ком-то заботиться – неосознанная и непреодолимая потребность  –  и потому он растит этот странный куст в кадке, как ребёнка, как зацепку на идеальной поверхности, чтобы не всё с неё соскальзывало без следа. Куст – его лекарство от чёрной меланхолии.

            «Раньше у нас бывало много друзей, а теперь им некогда: сидят по домам, копят долги и следят друг за другом в окошечки социальных сетей. Никто не хочет радоваться – все  несчастны», – поделились со мной Оля с Юрием во время моего прошлого визита.

            Несчастны… каждый по-своему, но одинаково глубоко. Жить – страшно, ибо сказано было: «Бойтесь несчастных!». Я ищу ответы на вопросы, потому что мир, поддающийся определениям, кажется безопаснее. Но никогда не найду, пытаясь объяснить беды и оправдывая невозможность радости, вместо того, чтобы вспомнить, когда мне самой было по-настоящему хорошо – просто так, без причины.

            Фильм Ольги и Юрия так и назывался: «Просто трава». На стене мерцал не квадрат кадра, а точно дверь распахнулась в лето. В моё детство, когда прогуливала уроки в школе и лежала на траве. Смотрела, как колоски колышутся на ветру, снизу чудилось будто они – гигантские деревья неведомой планеты; как небо над головой простирается синим морем, и серебристые самолёты ныряют меж облаков, как дельфины в волнах.  По траве бегали обнажённые богини, тоже напоминающие маленьких девочек. В детстве все мы все обнажены для искренности.

            Это было три года назад, такой же дождливой промозглой весной. Больше не возвращалась к ним – некогда.

            «У вас долгие дни, словно живёте при советской власти, или вообще – в безвременье. А к нам пришёл Путин и обременил всех кредитами».

            «Странно, что к нам не заглянул – обременить», – смеялись ребята, вспоминая шутку Довлатова: «Мы без конца ругаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И всё же я хочу спросить – кто написал четыре миллиона доносов?». 

            Квадрат света на стене погас, и я задумалась с грустью, что изначально нам всем была присуща эта первозданная, языческая, сакральная радость бытия, свойственная человеку Эдема, но потом у нас её отняли. Кто и когда – не так уж и важно. Система существует в любом обществе. Разделили дух и плоть, наложили табу на красоту человеческого тела и на естественную радость жизни. Страх перед естеством внушает человеку нелюбовь к себе – и к другим. Нелюбящий не способен радоваться миру вокруг, живые природные ценности заменяются чем-то внешним, что продаётся. Так рождается зависимость. Человеком, который себя не любит, легко пожертвовать во имя «всеобщих» идеалов, он не самоценен. И таких сотни, тысячи брошены в огонь, и войны не прекращаются. Человека, заменившего природные ценности на искусственные, легко превратить в винтик системы. И всё, что нам остаётся, – искать «потерянный рай», но не внутри себя, а опять – где-то снаружи, шлёпая по лужам в тумане. 

            Но среди людей во все времена жили жрецы Бога. Те, кто понимает, как прекрасна жизнь и земля, для кого облака, летящие по небу, волнуемая ветром трава, соприкосновение рук – дороже золота. Бог – великий художник, нельзя воспринимать сотворённый им мир как «тяжкое бремя времени» и «юдоль скорби». Любить – значит чувствовать в себе Бога, а рай – он здесь, на земле, у нас под носом. В капле дождя, покачивающейся на травинке.

            Наверное, самый тяжкий грех – это неблагодарность. А что такое неблагодарность, как не отсутствие счастья?

            … Синий московский вечер. Я стою у подъезда, поднимаю голову и вижу, как свет пробивается сквозь ветки винограда. Всё, что мне нужно сейчас – это сделать сто шестьдесят пять шагов по лестнице вверх. Ровно столько я насчитала, когда в прошлый раз спускалась во двор. Теперь понимаю: человек считает ступени, когда хочет остановить время, задержаться на миг там, где был счастлив.

            Всё, что мне нужно сейчас – нажать на кнопку звонка. И дверь снова откроется.   

 

 

Раствориться  в  свете 

Рассказ

 

«Бывают такие лица,

в которых даже за полночь

в глазах остаются блики

от восходящего солнца»

Ника Турбина

 

            Ты мне сегодня снилась. Светлая. А за окном хлопьями падал снег. Белая пелена. Дао. Начало начал…

            Почти два года минуло с момента, как запретила себе думать о тебе, но ничего не меняется. Теперь ты мне снишься.

            Той зимой по утрам за окнами трамвая, тянущего меня полусонную на работу, тоже струился медленный и густой снег. Я слушала твои песни в плеере. Такой далёкий – и близкий голос. Грустная музыка в унисон настроению. И слова – точно предназначались мне одной. В твоих песнях всё было «про меня». Это удивительно, когда человек, живущий за тысячи километров, из другого города, из чужой страны, с которым никогда не встречалась лично, вдруг становится родным.

            Я говорила всем, что ты – моя единственная настоящая подруга. И показывала твою фотографию: светлые волосы, разметавшиеся по плечам, полуулыбка, серые внимательные глаза. Когда мне было плохо, рассказывала твоей фотографии сокровенное, о чём даже маме рассказать не решилась бы. И ты понимала меня, как никто.

            Утренний кофе сопровождали твои сентиментальные записки об окружающих людях и о погоде, о твоей смешной собаке, о семье, о музыке и стихах. Ни о чём – и о главном в жизни.

            Однажды ты прислала мне на день рождения концертную запись с посвящением в титрах. Наверное, это и был самый ценный подарок – и самый счастливый день в моей жизни. 

            А потом началась война. И мы все разошлись во взглядах. Война разделяет даже тех, кто по другую сторону забора выращивает сады из музыки и слов. Ты написала что-то невнятное в блоге о пацифизме. Закрыла комментарии и перестала отвечать на письма.

            «Как ты относишься к войне?»

            «Никак. Единственный способ сопротивляться –  не участвовать, даже мысленно. Да, пацифисты – трусы и страусы, но без нас война не достигнет той критической массы, способной уничтожить не страну, а планету».

            Ты не из тех, кто стремится любой ценой «обратить всех в свою веру», ты не будешь спорить – отвернёшься и молча уйдёшь. Исчезнешь.

            А что будет со мной? Ты подумала обо мне?!

            «Мы в ответе за тех, кого приручили»2. Но ты не отвечала на письма. 

            «Без Светы жить – как без света», – горько пошутил Влад, когда встретились на набережной родного города, чтобы целый день проговорить о тебе. Мы с ним были из «жёлто-синих», ты – «красная». Впрочем, ты не различала цвета. А мы – тебя за пеленой тумана, затопившего набережную и реку, и тщетно пытались найти, обрести – друг в друге.

            С ним ты встречалась в Ялте. Наверное, даже любила. Ваш роман вылился в семь лет пылких писем. Книгу можно было бы написать!

            «Когда отключали свет и отопление в общаге, я писал ей письма при свечах, на выдыхающейся батарейке ноутбука, закутанный в два пледа от холода… и мне чудилось, что в мире существуем только мы двое».

            Я спросила: «Почему близкие люди всегда так далеко?».

            Он сказал, что на свете нет ни времени, ни пространства, ни расстояний, есть желание отгородиться, закрыть все двери и окна, и никого больше не впускать в свою жизнь.

            Я тебя неосторожно впустила. И ты заменила меня везде. Всякий раз, совершая тот или иной поступок, спрашивала себя, а что бы ты сделала на моём месте? Что бы подумала? Как ответила? Побежала бы на свидание к тому парню? Отомстила бы сплетнице или простила? Мне хотелось походить на тебя, и ты стала мной. 

            «Хуже всего, что я не знаю, как жить дальше. Я жил ею, а сейчас, когда прогнал из мыслей, точно нить оборвалась, и ничто не поддерживает, по утрам просыпаешься – и думаешь: А зачем?».

            Я тоже не знала, как мне себя вернуть. Ты-то уже не вернёшься. Блог не обновляется. Можно поговорить о тебе в комментариях к прошлогодним записям, можно даже встретиться, как мы с Владом, и постараться воссоздать тебя, слепить из фрагментов наших воспоминаний и твоих песен. Но будешь ли это ты? И была ли на самом деле?

            Была… И есть. Живёшь. Пишешь песни. И любишь других.

            Случайно наткнулась на страницу Волошинского фестиваля в сети и увидела тебя среди участников. Поэтический Коктебель… Ты, вероятно, считаешь Крым своим. Но он и мой тоже. Это мы с Владом проводили летние каникулы, влюблялись и взрослели на его берегу, а ты плескалась в волнах прибоя Чёрного моря на противоположном – в Сочи.

            Впервые в жизни я написала стихотворение, отправила на конкурс – и (о, чудо!) меня пригласили в Коктебель.

            «Крым наш», –  утверждают «красные» в блогах. Нет, это всё ещё моя земля, и я имею право быть там, хотя бы услышать тебя на концерте  – вживую, не в записи.

            Фестиваль – фейерверк эмоций. Зарево костров, где звучали стихи и песни, не гасло до рассвета, а утром барды перемещались на сцену. Мне никак не удавалось улучить минутку, чтобы поговорить с тобой наедине. Так, перебросились парой ничего не значащих слов. И до последнего вечера я не надеялась… 

            Увидела в окно, как ты убегаешь по тропинке в сторону моря. Одна.

            Найду тебя на берегу – и мы, наконец, встретимся по-настоящему! 

            Вы целовались на песке, почти обнажённые, раздевая друг друга. Жадно, как звери. Стояла над вами, смотрела и не могла оторваться. Как будто вы совершали страшное преступление, способное уничтожить мир. В тот миг я тебя возненавидела. Не помню, как добралась до автобусной остановки – хотелось сесть в первый и уехать, исчезнуть навсегда. И чтобы ты исчезла. Ушла из меня, из моих беспокойных снов, молитв и мечтаний. Чтобы тебя никогда не было в моей жизни. Пусть впереди ждёт пустая дорога. Так лучше.

            «Автобус придёт завтра утром, – окликнул меня куратор фестиваля. – А вас ждёт праздничный ужин в честь закрытия фестиваля!».

            И я осталась. 

            Вечером вы оба, смеясь и взявшись за руки, подошли к общему праздничному костру. На секунду все стихли. Казалось, вас озарял свет, вы словно принесли его с собой, добавили в пламя костра. Твой мальчишка сиял так, что мне было больно на него смотреть. «Лицемерка, – подумала я. – Завтра уедешь домой, а он, опалённый твоим огнём, уже никогда не будет прежним».

            И опять хотелось закричать: «А я? Как же я?!». Но какой-то ледяной, равнодушный голос внутри произнёс, что мне тоже нужно вернуться. Домой, к своим близким. Чтобы жить дальше – без тебя. Чтобы стать самой собой.

                        «Хотела о чём-то поговорить?» – вдруг спросила меня ты.

            Я не нашлась, что ответить.

            «Тогда мы исчезаем», – засмеялся твой мальчик и обнял тебя, чтобы увести. Вы и правда выглядели, как влюблённые.

            Я схватила тебя за руку.

            «Почему ты всегда исчезаешь?».

            Ты молча подсела к костру и принялась ворошить угли. Наверное, тебе нужна была пауза, чтобы ответить честно.

            «Люди так много ждут от жизни! И столько требуют от себя, от других, от меня … вместо того, чтобы попытаться быть счастливыми. Самим по себе, понимаешь? Мне нечего дать вам, кроме песен. И я ухожу».  

            Так уходит свет дня, когда солнце садится за горизонт. Но мы же не жалуемся на ночь. В темноте мы зажигаем свечи. И при свечах пишем письма, доверяем свою страдающую память бумаге.  Потому что свет нельзя удержать в ладонях, взвесить или измерить, в нём можно только раствориться.

 

WARUM?

Рассказ

 

            Порой чужое, непонятное слово способно воскресить в памяти целый фрагмент жизни с улицами и набережными, чувствами, событиями, запахами, звуками… – деталями, которые, казалось бы, истаяли навсегда.

            «Warum?» – слово из песни. Исполнительница написала её на смерть подруги от передозировки героина. И сама, насколько мне известно, отправилась вслед за ней. Мы слушали её, когда гоняли по горному серпантину Северного Кавказа. И спустя годы эта песня ещё звучит в моих снах. Чистый мощный вокал, похожий на орган или волчий вой. Глас отчаяния в ночи. Просыпаюсь в слезах. И мне бы хотелось продлить жизнь нашей музыке, но я не помню ни имени певицы, ни названия песни. А сквозь темноту безвременья до меня доносятся голоса моих друзей, обрывки разговоров, смех, я чувствую даже прикосновения рук, но не могу разглядеть лиц. Лица скрывает непроглядная дымка прожитых без них лет.

            Переходный, обнуляющий всё и всех год, рубеж веков... Сочи, как шекспировские Монтекки и Капулетти, делят между собой два клана. Побережье принадлежит местным. Они курят «Золотую Яву» и ездят на чёрных «Волгах». Дендрарием заведуют серьёзные ребята с Дальнего Востока в ярких спортивных костюмах. Они предпочитают иномарки и стомиллиметровые сигареты «Вирджиния».  Я живу на улице Роз…

            В январе по утрам можно пить кофе и курить на балконе в футболке, а сочинские красавицы, как голливудские кинодивы, разгуливают в шубах и в туфлях на шпильках. Тепло и солнечно. И ветер напоен ароматами незнакомых цветов и морскими йодистыми испарениями. Я счастлива. Устроилась референтом в порт. Сбылась мечта жить у моря.

            «Ну и что, море?», – спросил меня на собеседовании будущий начальник и тоскливо уставился в синюю даль за окнами.

            Тот же сплин преследовал и моих друзей. Люди у моря, они смотрели вдаль – и не видели бесконечности. Не понимали, какое сокровище плещется у ног. Синее серебро, бирюза, жемчуга волн. Невозможно оторвать взгляд от волнующего горизонта. Ощущение наполненности каждого мгновения, приключения, перспективы – так чувствуют себя капитаны дальнего плавания. А мои друзья к морю приходили редко, вечера проводили в бильярдной. Познакомились мы, когда я обыграла в русский бильярд мастера спорта. Мастер перепил чачи и вина, и рука была нетвёрдой. А может, и что покрепче чачи и вина. В те годы многие в Сочи коноплю выращивали в огородах. А на автобусных остановках курильщики источали характерный – не сигаретный – запах. Черноволосая подруга мастера и врубала «Warum?» на полную катушку в своей «Волге», когда мы мчались в горы наперегонки с ветром.

            Золотая сочинская молодёжь. Обеспеченные детки богатых родителей. Я недоумевала: у людей всё есть, зарабатывать на жизнь не приходится, красота вокруг неописуемая. Рай. В таких условиях можно вторым Гогеном стать и прославиться на весь мир. А они вели мрачные разговоры о бессмысленности бытия и постоянно что-то потребляли от скуки.

            Я один раз попробовала. Сидели с мастером в привокзальном баре в Адлере. На столе –бутылка спрайта и две чашки кофе по-восточному. За окнами – бархатная тьма. Настенные часы показывали полночь. Закурили. Когда в следующий раз подняла глаза, на часах было шесть, а за окном стоял вязкий розовато-пепельный утренний туман. Куда подевалось моё время? Я была на земле, в адлерском баре, кто-то же выпил два литра спрайта и шесть чашек кофе, судя по пустым чашкам на столе. Но если время безвозвратно исчезло, стёрлось из памяти, значит, меня там не было. Больше не экспериментировала, пила вино. Если пьёшь и пьянеешь, всё равно живёшь, чувствуешь часы, минуты, и время не пропадает.

            Я любила свои дни, они – нет. Ничто их не радовало, не могло увлечь по-настоящему. На события, слова и поступки ложилась тень щемящей печоринской тоски – «мне всё мало».  Точно люди, мающиеся в очереди к дантисту, они не знали, как убить время. Бесшабашность, страсть к риску и бешеным скоростям тоже от скуки, неумения себя занять. 

            В Сочи я прибыла из Карелии. Объясняла: русская Скандинавия, северо-запад. Они смотрели в мои раскосые глаза, на финские письмена в старом паспорте – и мечтательно произносили: «Корея». Так и не поверили, что я из России. Обещали: «Приедем к тебе в гости». Наверное, загадочная, далёкая Корея манила их к себе, как меня – море.  Человек вечно ищет что-то за горизонтом, кажется, только на другом берегу начнётся новая счастливая жизнь. А она плещется под ногами. Мелеет и испаряется.

            Как-то по дороге с работы купила газету в киоске. В заметке рассказывали о жуткой участи выпускницы филологического факультета, попавшей по распределению в горное село. Местные предупреждали юную учителку: не ставить двоек детям. В селе едва говорили по-русски, а она хотела работать честно. После нескольких предупреждений её похитили. Держали на цепи и наркоте, на полу, как собаку. Когда мучилась от жажды, заставляли пить собственную мочу. Избивали, ломали пальцы. Истатуировали матными словами всё тело. Водили к ней по десять человек в день. Когда молва о горном борделе дошла до городов, девушку вызволили. В больнице она пришла в себя, осознала случившееся – и удавилась поясом от халата, перекинув его через железные прутья кровати. В предсмертной записке написала: «Я очень хочу жить, но не могу себе позволить». О наказании мучителей девушки в заметке не было сказано ни слова.

            Рабство на Кавказе официально запрещено советской властью, а неофициально люди продолжают пропадать в горах до сих пор…

            Моё время снова исчезло. Очнулась на скамейке в парке, с газетой в руках. Зуб на зуб не попадал от холода. Над головой в морозном небе сияли звёзды. Днями на солнце в Сочи тепло, но после заката температура резко падает даже в апреле. 

            Не знаю, можно ли заболеть от нервного потрясения, или я простудилась в ту ночь, но лихорадило с неделю. Мои друзья приносили еду и готовили. Кореянку надо беречь – как надежду на лучшую жизнь. В Сочи тогда я видела лишь одного иностранца: испанец, жил в трейлере, припаркованном на стоянке у моря. Говорил всем на ломаном английском: «I travel around the world». Первый свободный путешественник. Русские ездили отдыхать в черноморские санатории по путёвкам.   

            Когда поправилась, снова помчались в горы. Развеяться.

            На крутом повороте машину выкинуло за край дороги. Подо мной зияла пропасть. Головокружительная высота. Километры пустоты под передними колёсами. На дне обрыва извивалась горная река – маленькой изумрудной ленточкой. Динамики выли: «Warum?!». Мы слушали песню, боясь пошевелиться. Машина кренилась и покачивалась, как лодка на невидимых волнах. Минуты, пока решали, что делать, показались вечностью. Как самая лёгкая, чтобы сильно не раскачивать машину, я переползла с переднего сиденья на заднее – для равновесия. Перевес стал в пользу земли. Но камни из-под передних колес продолжали сыпаться на дно обрыва. Нам повезло, что заднее колесо уткнулось в кусок скалы на обочине. Скала удержала нас в полёте. Дальше мы с Варум остались сидеть вдвоём сзади против мастера за рулём, а его друг осторожно вылез наружу и, упершись плечом в дверь, выиграл ещё полметра у пропасти, оттащив машину назад, к дороге. Задний ход – выехали!

            Никогда не забуду молчание обратного пути, посвист ветра в щелях приоткрытых окон, мелкий дождь и тихий, но непрерывный поток слёз Варум…

            Через месяц я вернулась домой, в Карелию. После окончания Университета переехала жить и работать в Москву. А в Сочи снова попала спустя годы – в отпуске. Город готовили к Олимпиаде, строили высотки бизнес-центров и элитных жилых кварталов, по радио в объявлениях бодро призывали сочинцев не развешивать бельё и подштанники на балконах, чтобы не портить облик современной европейской столицы. В уличных пробках гудели маленькие юркие «Смарты».

            Случайно встреченный в кафе на набережной друг мастера рассказал, что они разбились в горах лет за пять до моего приезда. Вдвоём с черноволосой Варум. Оба, вероятно, сидели впереди, и некому было их уравновесить. 

            Я побывала на могилах. Съездила на экскурсию в горы – по новой, широкой дороге. Безопасной, если бы не один участок, сохранившийся от старой трассы. Участок, где каждые десять метров дороги увенчаны цветами в память о погибших в пути…

 

            И сейчас, когда сквозь сон слышу «Warum?», я просыпаюсь в слезах, подхожу к окну московской квартиры – и часами смотрю на дождь.  

            Что-то сломалось в людях, если им отказывает инстинкт самосохранения. Что-то в мире не так, если люди не дорожат ни своей, ни чужой жизнью.

            Кто-то циничный ответит: «Всё правильно, детка! Это естественный отбор». Но почему отбирают любимых?

            Человек – единственное существо на планете, способное  чувствовать время и сознавать конечность пути. И пока жива, я не перестану спрашивать: «Почему?! Почему? Почему…»

 

 






1 Евгений Евтушенко «Граждане, послушайте меня!»



2 «Маленький принц» Антуан де Сент-Экзюпери.