Мальтийский мистраль. Безбрежные дни. Рассказы

МАЛЬТИЙСКИЙ МИСТРАЛЬ.

Рассказ-путешествие

            Нам часто снятся далёкие города с улицами, восходящими к солнцу: на таких улицах крепко держатся за руки. Просыпаемся в слезах, понимая, что это города нашей юности. И не важно сбылась она или нет, как нам мечталось. Важно, что шаги по ней уже в прошлом. 

            А в настоящем — дом, семья, работа, привычный бег по кругу. Годы отмеряются  выплатами за кредит, морщинами и отметками деток за успеваемость в школе. Звучит знакомое «потерпи, недолго до отпуска», и дни, месяцы жизни безжалостно вычёркиваются из календаря крест-накрест. Словно тогда мы жили на одном дыхании, а сейчас его переводим, замираем между трапами самолётов. Ждём попутного ветра.

            Мальта — мой личный Комбре1, рано или поздно меня прибивает к её берегам: волны всегда возвращаются, другими и всё теми же. Впервые меня отправили на остров изучать английский в летнюю школу на первом курсе университета. А сегодня мы с мужем привезли сюда своих школьников. 

            — Мама, смотри, если снимать «рыбьим глазом», получается круглый горизонт у Земли, как на фото из космоса. А можно настроить наоборот, чтобы море — внутри?

            — Море всегда внутри.

            Первая любовь, наверно, у всех самая яркая, в последующие сердце уже кем-то наполнено (даже если кажется, что прошлое в прошлом), и его невозможно залить так — во все трещинки и потайные уголки, до края, до донышка, до вечного возвращения.       

            В насмешку его прозвали «Fish eye». В длинных густых ресницах отразилось и запуталось солнце, и он остриг их маникюрными ножницами у зеркала — не девчонка же! Стал похож на рыбацкую лодку своего деда. Мальтийские рыбаки верили: если на лодках рисовать глаза Зевса, то что бы ни случилось в море, вернёшься домой. Лодка и в темноте «увидит» береговые огни. Точно такими же «всевидящими» глазами наделяли местные художники символ Мальты  — дельфина «лампуку», чей образ украшал всё в округе: фронтоны, дверные ручки, монеты, фонтаны, открытки... Рыбу мы не ели. Зато наслаждались мидиями, козьим сыром, вином, и любили друг друга в прибрежных гротах, как Одиссей и Калипсо. У нас не было будущего. Только одно лето, а потом учёба: он отправлялся в Италию, я — обратно в Москву. И вся наша жизнь была будущим. Свойство юности — подгонять время на пути к чему-то заветному впереди, что должно непременно исполниться за следующим поворотом судьбы. Сегодня я никто, а вот завтра стану Писателем, Инженером, Архитектором, Менеджером... Личностью с заглавной буквы. Все наши разговоры сводились к планам на взрослую или, как мы её называли, «настоящую» жизнь.

            Наступила ли она? Не знаю. Спустя тринадцать лет, я вглядываюсь в Мальту, будто смотрю в волшебное зеркало, способное повернуть время вспять. Путешествие в прошлое.  На улицах Мальты выросли новые дома, кафе и магазины, пропали жёлтенькие волшебные автобусы с гудками. У меня тоже всё выросло: и мечты, и разочарования. Только глаза у Мальты не меняются, не выцветают.  Средиземное море — прекраснейшее на Земле, нигде более я не видела такого цвета воды, она в буквальном смысле кристальная: сапфировая, изумрудная, бирюзовая...

            По ночам на набережных зажигаются фонари: Мальта надевает очки в золотой оправе. А из моря струится золотой свет, к которому можно прикоснуться ладонью, зачерпнуть с водой в бутылочку, закупорить и увезти с собой, чтобы согревал московскими зимами. 

            Во второй мой приезд здесь дул мистраль, пронизывающий насквозь и людей, и стены, и мальтийцы рассказывали, что на восточном побережье дома строят под углом к морю. Часто потом мне казалось, что я слышу-чувствую этот ветер в других городах и странах, за километры от острова, сначала тихим и далёким, потом нестерпимо громким, близким, резко тоскливым, обжигающе ледяным, и значит, пора было возвращаться. Последний день рождения, начинающийся с двойки, мы решили отметить с мужем тоже на Мальте, с бутылкой шампанского на скалах Голубого Грота. День прощания с юностью. Мальтийская дикая трава рода суккулентов, собранная в тот день на скалах, до сих пор растёт, как домашний кактус, в нашей московской квартире в цветочном горшке на подоконнике. Жиреет и колосится. Конечно, ветра-то в комнате нет. На ум приходят слова из романа Ремарка «Триумфальная арка»: «Нельзя  запереть ветер.  И  воду нельзя. А если это сделать, они застоятся. Застоявшийся  ветер  становится  спёртым  воздухом»2. 

            Сегодня и над Голубым Гротом, и над всем островом висит жаркое марево пустынь Туниса. Заплываю далеко-далеко, ложусь на спину, и пусть вода меня качает, как колыбель. Небо над головой — бездна без дна. Как и море подо мной. Ощущение необъятной пустоты — как начала начал. 

***

            Пока дети изучают английский в школе, знакомятся и заводят друзей из разных городов и стран, и (кто знает?) может, тоже впервые влюбляются, мы с мужем остаёмся  наедине. Шагаем, держась за руки, по мальтийским городам. Мальта — маленький остров, города плавно перетекают друг в друга. Если угадать со временем, то каждый час  очередной гостеприимный город встречает колокольным звоном церквей. 

            В Сан-Джулиане странно тихо. Сегодняшние студенты, стайками слетающиеся в Пачевиль со всего острова, как гномы, уходят под землю — танцуют в закрытых ночных клубах. А мы танцевали прямо на улочках и набережных, под звёздным куполом неба. Я тогда открыла для себя, что ковш Большой медведицы на другом боку Земли перевёрнут. Звёзд на острове теперь не видно — полная иллюминация или световой шум, как везде в мире.

            Вспомнилось, как с подругой впервые попали в «злачный» Пачевиль. «Do U want sex on the beach?» — напали на нас в первом же клубе. Мы сбежали. В другом — та же история. Ночные бабочки, ни дать ни взять! И где они beach отыскали, одни камни вокруг?  Мимо, помню, продефилировала девица в кожаных «стрингах», вот кому точно нужен был секс на пляже. А мы — обычные студентки: шорты, майка, даже не накрашены. Решили, пойдём в тихий бар, просочимся незаметно к стойке, хлопнем по паре «чисков»3, и если кто-то привяжется, хором заорём «Fuck U»! Бар был маленьким, денег на промоутеров, понятное дело, нет. Надпись на куске картона при входе гласила: «Welcome drink — cocktail "Sex on the Beach"».

            Сидим с мужем в том же баре, пью «Sex on the Beach», улыбаюсь. Сегодня это бар футбольных болельщиков, а я даже в Москве не шарахаюсь от нападающих. С годами робость превращается в пренебрежение, и мизантропия разрастается, как моя мальтийская трава на окне. Да и нападающих с возрастом становится всё меньше и меньше.

            Напротив нас — рыжая женщина, похожая на стареющую луну с кратерами, но с татуировкой бабочки на животе. Хороша была когда-то, наверное: некрасивое тело тату украшать не будут. Экономия средств: в молодости накалываешь маленькую капустницу на животе, а с возрастом она вырастает в махаона вместе с твоим животом и даже крыльями начинает махать в такт жировым складкам. Я смотрю на стайки студентов, бабочка рыжей — на меня. Мы — звенья цепочки вечности, частицы ночей жимолости и глины Борхеса4.

            Поэтому в Джагантию мы так и не поехали. Повзрослевшие дети связь времён ощущают солнечным сплетением, и необязательно бродить по руинам мегалитов, возведённых некогда заселявшими остров великанами-язычниками. «В прошлый раз всё осмотрели. С тех пор я изменился, камни нет», — пошутил муж. Интересный факт прочитала о мальтийских камнях в буклете с расписанием автобусов: «Фермеры ставили разные по размеру и форме камни друг на друга, чтобы дождевая вода, затекая в проёмы, шлифовала их прямо в ограде садов-огородов». Мальту считают самым солнечным островом на планете, 365 дней в году солнце. Откуда взяться дождю? Климат меняется, сегодня она — жёлто-белые камни, а когда-то была кедровыми рощами. Когда-то была зелёной, а сегодня — стареющая земля с юными глазами. Земля стареет вместе с человечеством, а моря её вечны.    

***

            Синее-синее море... Остов корабля. Возвращаясь ночью на пароме с острова Гозо, поняла, что Azur Window5 в Двейре — моя Триумфальная арка.

            Место, где Андрей Кончаловский снимал прохождение корабля Одиссея между Сциллой и Харибдой. Согласно местной легенде, если посмотришь сквозь окно скалы в море, сбудется самое заветное. Тринадцать лет смотрела, как фанатик, и вживую, и на фотографиях. Всегда это место напоминало церковь безлюдьем межсезонья, органным голосом ветра, уединением, лучше для молитвы и не придумаешь. А теперь вокруг Вавилон: голоса-голоса-голоса на разных языках, смех, крик, плач, щелчки фотоаппаратов… что поделаешь, высокий сезон. И вдруг — шальная мысль: А если проплыть под аркой?

            «Осторожнее, у бога своеобразное чувство юмора», — только и крикнул мне вслед муж. Не буду говорить, сколько синяков и ссадин получила на острых камнях. Не заметила. Волны и опасный спуск в воду. Страшно стало, когда увидела стаю медуз на расстоянии где-то в полкилометра от берега: жёлтые, огромные, шевелят щупальцами — повсюду. Недаром купальщики туда не заплывают, да и аквалангисты плывут не в арку, а вокруг по камням полазают и обратно. О медузах знаю, что одни ядовитые до ожога — больно, но переживёшь, а яд других может и парализовать. Солнечные слепящие блики в волнах, каким строем плывут медузы и насколько широк их круг не видно, главное — не задеть, а то даже спасатели не успеют вытащить. Обошлось.

            Над головой — каменная арка, громада свода давит сверху — ощущение ничтожности до почти полного исчезновения (или растворения в море, природе?). В воде чувствуется сильное напряжение, водоворот, мощная воронка, затягивающая в себя. Рук и ног не хватает бороться. Рокот морского дыхания и триумф оглушают. Я сделала это! Azur Window — сакральная церковь природы. Здесь не молишься, а силами меряешься кто кого по обрядам язычников. Если победишь — древнее божество наделит своей силой. Подумалось, что человек — самое безрассудное существо на планете, единственный, кто способен умереть ради абстракции — мечты, идеи, да даже любовь — иллюзия, если не служит продолжению рода. Но я, наконец, поняла безрассудство подвига, поняла тех, кто покоряет Эверест. Если посвящаешь себя, свою жизнь чему-либо (писатель ты, менеджер, художник … — не важно), то в трудные моменты, когда одна, можешь закрыть глаза, вспомнить свой свод/глубину/вершину и сказать себе: тогда не отступила, и сейчас рука не дрогнет. Если делаешь что-то всерьёз, придётся покорять вершины и нырять на самое дно, даже если все камни потом будут брошены в твою жизнь. 

            И уже на пароме вспомнила, что так ничего и не загадала. Незачем. Никто не избран. Жизнь — дана, взять от неё всё — наша задача.

***

            Мы и взяли. Последний день отпуска провели в Голубой Лагуне на острове Комино. Если где-то на Земле существует Рай, то здесь. Молчаливые лица скал над лазурью воды — тихой и тёплой, как в термальном источнике. Пещеры и гроты, кедровый аромат ветра. Белый, как сахар, песок на дне, делающий воду прозрачно призрачной, словно она уже почти воздух. Место созерцания. Красота, которую хочется обнимать глазами.

            На Комино проживает всего одна семья фермеров. В Замке над морем. Хотела бы я здесь жить! Писать красивые добрые сказки о горных феях, русалках, затерянных сокровищах мальтийских рыцарей. Интересно, на сколько бы меня хватило? Безоблачная жизнь в раю убивает вдохновение, и художники возвращаются на дождливые материки. Навстречу страстям. Наверное, так было предопределено: чтобы создавать полнокровные творения, нужно жить страстно.

            Стремиться стать не Художником с большой буквы, а саму Жизнь писать с заглавной. Её ветреные мгновения. Все до единого.  

            За ужином перед отъездом в аэропорт подул долгожданный мистраль. Разбил бокал красного вина. На счастье. 

безбрежные дни

рассказ-аллегория

И совершил Бог к седьмому дню дела Свои...

(Книга Бытия, глава 2)

День первый

            Штиль. И это гнетущее чувство, протяжное, как чаячий крик, нескончаемое, как безысходность горизонта. Каждое утро просыпалось вместе с ним, давило на плечи, сжимало внутренности, по ночам, когда проваливался в глубокий сон без сновидений, внезапно слабело и отпускало.

            Ник встал затемно, прошагал город насквозь, миновал редкие дома на окраинах, окружающие громады фабричных зданий. Под сапогами привычно хрустел, проседая, пластик. Небо светлело. Море молчало.

            Ник подошёл к дому у маяка, потоптался у двери, собираясь с силами. Позвонил. Раз, другой, третий. Ухо уловило болезненный звук открывающихся наверху дверей, точно дом разлеплял стариковские веки. Немощное шарканье вниз по лестнице. Неужели сам старейшина откроет?  Приосанился.

            — Чего надо? — резко спросил тот и закашлялся.   

            — Надо Cад сберечь! — на одном дыхании рявкнул Ник. Извлёк из-за пазухи прямоугольную пластинку.

            — Подпишите петицию.

            Старейшина отёр рукавом выступившие от кашля слёзы, взглянул на неровные, наползающие друг над друга строки прошения и девственно чистое пространство под ним. 

            — А, — неопределённо кивнул он, будто что-то припоминая, — меня предупреждали, ходит тут один проситель. Это ты и есть... Без толку ходишь. Никто не подпишет. 

            — Почему?

            — Потому что Остров — это Остров. А Земля — это Земля. Заказ Земли — закон для Острова. Поставки должны осуществляться в срок.

            — Но если все главные люди подпишут... Мы — коренные жители! Имеем право голоса! — взвился Ник.

            — А теперь попробуй сказать это басом. Как мужчина, — беззлобно усмехнулся старейшина.

            Шестнадцатилетних подводит голос. Ломается. То «сынок совсем взрослый», и с тобой говорят серьёзно, а то «пищишь, как птенец», и над тобой все издеваются. Стыд окатывает дурно пахнущей волной, взрывается внутри, как пакет с мусором.  

            — Я бы на твоём месте уповал на погоду. Ветер и прилив тебе помогут. Не мы.

            — Но мы тоже можем изменить свою жизнь!

            — Иди работать, парень, — старейшина почти ласково потрепал Ника по плечу, — здесь столетия уже ничего не менялось. Глупую игру ты затеял. 

            — Это не игра. Это Сад.

            — Ещё скажи, что живой. Давай-давай, топай! Не до тебя сейчас. Жена слегла. Помрёт, наверное, не сегодня — завтра. 

            — А хоронить будете, как все? В печь — и прах развеять над морем?! — крикнул Ник равнодушно захлопнувшейся двери.

            Безнадёжно бродил вокруг дома, заглядывая в окна. Круг, другой, третий... Семь кругов отчаяния. Хоть бы кто-нибудь ему помог!

            Солнце встало и повисло над горизонтом. Пекло, как в полдень. Море синело. Тишину, казалось, можно ощупывать, как шероховатую стену, — безветрие.

            У воды что-то делили между собой чайки. Одна, урвав добычу, поднялась высоко в небо. Сверкнула грудью на ярком солнце.

            «Королева», — узнал Ник. Прошлой осенью она, неосторожно копаясь в мусорной яме, насадила грудь на шприц. Игла впилась в тело, за зиму рана зажила и обросла перьями. Чайка так и летает, слепя встречных блеском искусственной броши. Слышал, на материках они предпочитают селиться целыми колониями в городах, чтобы не рыбу птичьим трудом добывать, а питаться отбросами на помойках. Тунеядки! Изменницы! Как посмели предать родную стихию?!  

            Ник присел у кромки воды, вглядываясь в безбрежную пустоту. В детстве мечтал, что однажды Остров прибьёт течением поближе к материку, и он увидит Берег. Чудес не случается. «Бог покинул эти места», — вспомнилась прочитанная в какой-то книге фраза. Это о Большой земле так пишут. О существовании Острова Бог и не догадывается: возник без Его ведома. Чаячий Рай. Помойка в океане.

            Около четырёхсот лет назад в Мировом океане обнаружилось мусорное пятно. В северной части Тихого океана течения сгоняют в круг груды пластмассы. Когда пятно увеличилось до континентальных размеров, экологи решили построить первый дрейфующий остров по переработке мусора. Спустя столетие у Острова появились конкуренты сначала в Тихом океане, а вскоре и далеко за его пределами. Индустриальная земля ежегодно кормила свои моря тоннами бутылок из-под колы, резиновых покрышек, одноразовой посуды, презервативов, пластмассовых кукол... не заботясь о том, что период переваривания одного тоненького целлофанового пакетика растянется на тысячу лет.             Острова были призваны стать волшебным желудком, превращающим дерьмо в конфетки.  

День второй

            Причина утренней тошноты Ника крылась в простом, но безответном вопросе: чего ты хочешь? На самом деле? Что вообще хотели обрести на Острове первые поселенцы? 

            Ник родился здесь. С семи лет работал вместе с отцом на фабрике, сначала помогал на конвейере, а теперь у него полный — двенадцатичасовой — рабочий день. Времени на размышления не так уж и много, но всё-таки...

            Отец говорил, что с Острова уезжают только в переносном смысле, хотя он давно не тюрьма. Земля выдавала визы и даже вид на жительство всем желающим, но за последние сто лет Остров не подал ни одного прошения.

            «Странно, — думал Ник. — А если я?..»

            — Кому ты там нужен? — обрывал его отец, и они шли на работу.

            Повзрослеть — значит осознать себя частью целого, граммом тонны. Это в детстве кажется, что мир крутится вокруг тебя, а потом дни проводишь у конвейерной ленты и понимаешь, что это ты вертишься во благо планеты.

            «Планета — наш общий дом, — вспомнилась ещё одна книжная мудрость. — Тогда и сортир должен быть уютным. Почему нельзя подождать и сберечь Сад? Мы и так у Земли ничего не просим».

            Остров сам себя всем обеспечивал. Еда? Давно и на материках суррогат. Дома? Строительный материал под ногами. Энергия? Морские волны и ветер. И преимущественно ручной труд на фабриках.

            Труд, востребованный на Берегу. Масс-медиа творят бытие мира и жизнь каждого человека в нём, людей вместе и по отдельности. Одежда, обувь, сумки, предметы интерьера, украшения... — всё работает на имидж, создаёт репутацию гражданина мира, заботящегося об экологии. Спрос на «экотовары» превышает предложение. Когда кончается мусор, отсекают и пускают в расход постоянно достраиваемую нежилую часть Острова. Без сожалений.

            В жилой части дома жмутся друг к другу и разрастается город, как многоэтажный пластмассовый контейнер, где все они расфасованы по ячейкам. Вряд ли кто-нибудь искренне возжелал бы здесь поселиться. Первая колония была исправительно-трудовым лагерем, куда свозили преступников. Прибивало, правда, и вольных: нищих, бродяг, безработных, калек и прочих жертв политической нестабильности и экономических кризисов.

            У Велии, подружки Ника, прапрадед — бомж. Вольное происхождение — предмет особой гордости островитян. Какая разница, если не Велией её называют, а просто Вэл? Их всех тут уравнивают, уминают и сокращают. Ник, Вэл... Мусорные имена.

            Ник редко вспоминал своё настоящее имя — Никита. А о происхождении старался не думать. Отец рассказывал о прошлом: руки у нас не в крови. Прапрадед, может, и вор, но не убийца.

            Островитяне — отбросы человечества. Остров — фантомные боли Земли. Берег вынужден сжиться с Островом, как человеческий организм сживается с неизлечимым, неизгоняемым вирусом — включает в обмен веществ и глушит симптомы болезни.

            Остров — олицетворение дурной привычки. Первые поселенцы не выбирали свою судьбу, а их дети и внуки смирились. Нет, слово «смирение» здесь неуместно. Именно свыклись. Без мыслей и чувств. Пластмассовая жизнь вошла в них с рождения, как шприц в чаячью грудь.

            «Всё живое гниёт и разлагается, — любил повторять отец, — только пластик обладает бессрочным периодом распада». Вечный конфликт между естественным и искусственным разрешился. Чайка умрёт, кости и перья истлеют, последнее гнездо опознают по фальшивой «броши», как захоронения земных королей древности.

            Однажды Ник выловил из воды щепку. Пахла далёким деревом, незримым лесом. Густой илистый обволакивающий запах гниения. Высушил и теперь носит её в кармане, по нескольку раз в день вдыхая слабеющий аромат жизни. Старался не вообразить, а воплотить вокруг и внутри себя бодрящий смоляной запах лесопилки. Умирающих под ножом деревьев и возрождающегося в свежей зелени леса. Новеньких столов и стульев, напечатанных на бумаге книг.

            Книги в городской библиотеке пахли пылью. А мебель... Да на островитянах одежда и та шуршит, поскрипывает, чешет, колется.

            Дети в ответе за грехи отцов. Берег виноват перед Островом и потому перекладывает собственное чувство вины на плечи его обитателей.  Родители-неудачники никогда не простят детям иной судьбы. Повзрослеть — значит принять не столько своё предназначение, сколько родовое, предопределённость пути, точнее... Куда ты денешься с Острова? Здесь нет прямых дорог, все они — замкнутый круг, конвейерная лента Мёбиуса. 

            Но сегодняшний день вдруг выпал из цикла коловращения: работы на фабрике приостановлены. Сырьё кончилось, конвейер заглох, все по домам. Люди не спешили покидать цеха, долго бродили вокруг здания. Немая перекличка взглядов, согнутые знаком вопроса спины. Напряжённая бесприютность. 

            Ник молча смотрел на море. Всю жизнь мечтал увидеть синее море. Обычно мусор, окружающий Остров, превращал его в нечто напоминающее кольца Сатурна или тучи, продырявленные горной вершиной, на фотографиях и картинках Большой земли. А сегодня волнующая синева простирается от кромки воды у ног до горизонта.

            Волны порождают другие волны и — прежние. Море переменчиво и неизменно. На волнах белыми гребнями вздымаются вопросы. Зачем мы здесь? Что ждёт впереди? Первые полувзрослые вопросы о смысле существования пробиваются на поверхность сознания, как упрямая  поросль на мальчишеских щеках.

            Ника приучили молчать. Правда жизни — в отсутствии смысла и неизбежности смерти. Люди боятся тех, кто говорит, а тем более спрашивает о ней. Шарахаются как от чумного, отгораживаются чем могут, замыкаются в себе. И ты остаёшься один, в пустоте. 

            По небу ползла ленивая вата. Ветра по-прежнему не было. Кристальная чистота воды угнетала. Ник не осознал — ощутил физически: чистота пуста. И от перекатывающихся волн замутило.

            «Они никогда не уедут отсюда, — понял он, — даже если случится чудо, и Остров утратит свой смысл».

День третий

            На Острове быстро старели и умирали рано. Словно отжившее вытягивало тепло из людей, стремясь обрести вторую жизнь на Земле. Любой вздох, любое соприкосновение были заведомо отравлены и — неотвратимы. Винилхлоридный синдром, скрытая внутренняя болезнь, медленно пожирающая силы. Бледные лица, непроходящая головная боль,  надрывный кашель, расчёсанные до крови запястья. Тошнота по утрам и тревожный судорожный сон ночью.

            Нику казалось, что сам седой Сатурн в небе, планета неумолимого времени, плетёт его дни, затягивает жизнь в тугой узел. Город и фабрики на его окраинах изо дня в день умирали, а Сад жил своей смертью.

            Сад был молод, возник несколько десятилетий назад как противоположность Городу, вызов Острову. Существование дрейфующего Острова никто не смог бы запечатлеть на картах. Но последние поколения островитян обрели покой на вполне земном кладбище.

            Ник приходил сюда навестить бабушку. Прах деда развеяли над морем. Точнее, над тоннами поднимающегося на волнах и оседающего в фабричных цехах мусора. Деда переработали вместе с ним. Теперь дед, наверное, пластмассовый кофейник или саквояж. Не зря на Востоке Земли верят в одушевлённость всех вещей. А прах бабушки завязали в узелок на дереве.   

            Деревьями в Саду называли сложные непрерывные конструкции из вертикальных столбов и натянутых между ними жгутов. Первые деревья ещё сохраняли периметр, а сейчас ни один землемер или архитектор не взялся бы определить форму их нестройных рядов. К горизонтальным жгутам, как ветви к стволу, подвязывали тонкие жгутики с узелками — в память об умерших. И ветер раскачивал их, баюкая, как в колыбели. Тонкие пластиковые верёвочки цеплялись друг за друга, шелестели, прикидываясь листьями лесных деревьев. Лунными ночами отсвечивали белизной, напоминая мерцание восковых свечей.  Прекрасное ненастоящее!

            Настоящей была только скульптура Берегини из черепашьего панциря в центре Сада. Ник не знал, кто дал ей имя. Родственники покойных рассказали, что Берегиня — имя земной богини-хранительницы. Ник почувствовал: слова «беречь» и «берег» — однокоренные. Черепаший панцирь Берегини был твёрд, как нерушимые камни Земли, неподвластные времени. Два камня, идеальная восьмёрка, знак бесконечности.

            Давным-давно маленькая морская черепашка попала в кольцо оторванного бутылочного горлышка. Росла в нём, как женщины тайского племени Земли с медными кольцами на шее. Красота уродства. 

            Бабушка всегда делилась едой с изуродованными и немощными. Никита с детства усвоил: их инвалидность — ложь. Многие фабричные рабочие, чтобы избежать непосильного труда, отсекали себе руку или попросту прятали её в рукав. Пропитанием служила милостыня. Никита изо всех сил пытался защитить бабушкины обеды в контейнерах от посягательств мошенников, но бабушка была слишком добра. Или слишком наивна. 

            — Если не хочешь есть, отдай еду музыкантам. Они хоть что-то делают, — ворчал Ник.

            Самодельные трубочки-свирели свистели. Ненастоящий инструмент не способен ни петь, ни плакать. Ник читал о тайнах скрипок Страдивари, о лелеемой силами природы и человеческого гения древесине. Земные скрипки покупали, воровали, за них воевали, поклонялись им и боготворили. На инструментах Большой земли играли великие виртуозы. Остров не удостоился музыки, но всё же заунывные, зудящие в ушах мелодии местных свирелей были душевнее леденящего посвиста ночных ветров над крышами города, где в изуродованных телах жили изуродованные чувства.     

            Иллюзия жизни. Иллюзия смерти. Иллюзия захламляемой пустоты. И надо всем этим разрастался Сад.   

            «Наш сад», — говорили они с Велией.

            Велия завязала в Саду три узелка: по деду с бабкой и отцу. Жила вдвоём с матерью на окраине города, почти у самых фабричных ворот. Ник часто помогал им по хозяйству.  С Велией их познакомили матери, обе работали в фасовочном цехе. На Острове так заведено: вместе родители — вместе и дети.

            Фигурой Велия походила на Берегиню. Низкорослая с широкими бёдрами. О таких, как она, в книгах пишут: «Твёрдо стоит на земле». Через год Ник скажет «да» басом, как мужчина, и они поженятся.

            Ник надеется, что Велия будет беречь их дом: тесный квадрат комнаты с ломкими хрусткими стенами и плёночными окнами, едва пропускающими дневной свет.

            А пока они гуляют по Саду, рука в руке. У неё пухлые, почти детские руки. Нежные складочки на запястьях в уголках чуть шелушатся.

            — Сколько нам здесь осталось?.. — полувопрос, полувздох сквозь сомкнутые губы. 

            — Я им не позволю, — обнял её Ник. — Отец раздобыл мне пропуск в Городское Правление. 

            — И ты не боишься?

            — Нет.

            Велия настороженно отстранилась от него.

            — Я боюсь.

            — Чего?

            — У тебя нет чувства страха, самосохранения. Это плохо кончится...

День четвертый

            Разговоры о возможном отсечении обратной стороны Острова, где рос Сад, велись давно. Требования Берега росли вместе с Садом. Людей пошатывало в конце рабочего дня. Некоторых вызывали в цеха и в ночную смену.

            «Беда никогда не приходит одна», — читал Ник в книгах. И на Остров обрушился штиль. Водная дорога, пригоняющая мусорное сырьё для фабрик, застыла. Фабричный Совет и Городское Правление приняли решение действовать.

            Ник пытался поговорить с рабочими, сплотить группу единомышленников вокруг Сада, но безуспешно.

            — Наши родные и близкие там похоронены. Если мы все в память о них не выйдем на работу, то...

            — ...сами протянем ноги. Кто не работает, тот не ест.

            Ник обошёл всех бригадиров одного за другим с просьбой отдать голос в защиту Сада. Но даже те, кто завязывали узелки, не решались отстаивать свои права. Сад нелегален. Самосад, произвол. На нетрадиционные похороны никто сверху не давал разрешения. Красивая легенда о вечном сне и покое, об отдыхе в Раю после тяжёлой трудовой жизни. Но всего лишь легенда.

            Ночами напролёт Ник писал сентиментальные призывы на городских стенах. Поутру спешащие на фабрики люди замирали у стен на минуту, а потом пожимали плечами и отходили в сторону. О живых надо заботиться.

            Когда отец застал его разрывающим стену и руки в кровь от бессильной злобы и отчаяния, молча прижал к себе, как прижимал ещё ребёнком, и пообещал помочь. В администрации у него оказался свой человек. Отец не хотел к нему обращаться, но Ник понял, что тот не откажет. Неведомое прошлое чем-то накрепко связывало их, воспоминания детства или юности.

            Пропуск в Правление в руках Ника был последней путёвкой в жизнь для Сада.  Шиих-шиих, шиих-шиих — скользили шаги по улицам. Город шипел под ногами, как змея. Шелест, хруст, скрип, треск. Пластмассовый Остров всегда отзывался неприятными мертвящими звуками. 

            — Берег-беречь-Берегиня-оберег, — повторял про себя скороговорку, как заклинание. Как молитву.

            Молитвенник был первой прочитанной книгой. Не понял ни слова. Неужели на далёкой прекрасной Земле людям так плохо, что они молятся о спасении? Позже читал все книги подряд, ища в них воплощение собственной мечты о Береге, о возможности побега с проклятого небом и морем Острова. Хотел знать, кто же Они, настоящие люди, чьи ноги ступали на земную твердь, и чем заслужили слова: «Вы — соль земли».

            Ник дошёл до центральной площади. Библиотека ютилась у подножия здания Городского Правления. Постоял на углу, вбирая в себя великий свет прочитанных и непознанных слов. В каждой тюрьме должна быть библиотека, дабы наставлять заблудшие души на путь истинный. Со времён первой колонии библиотека не пополнялась, но истлевшие бумажные книги перевели на вечные пластинки. Молитвенник был бумажным и пах тленом. Другие книги ничем не пахли, разве что полиэтиленовой пылью цехов, коей в лёгких Ник накопил предостаточно.

            Вдох-выдох. Нужно открыть дверь Правления и войти. За ней ждёт почти Бог в обличии городского чиновника. Зыбкая надежда.

            Сунул пропуск в щель. Щелчок, и разъехались пластиковые створки.

            На верхние этажи уводила винтовая лестница. Ник шагнул на первую ступеньку, лестница задрожала. Карабкался вверх, хватаясь за извивающиеся под руками мягкие перила. Лестница раскачивалась под ним из стороны в сторону, как дикие качели штормовых волн. Подташнивало, голова кружилась. Впереди то и дело мелькали тени, разъезжались невидимые двери, сворачивались и разворачивались целлофановые рулоны, что-то шуршало, шелестело, летело и падало мимо и вниз. 

            Наконец, лестничная площадка. Края лёгкого занавеса приподнимались у пола, словно от дуновения ветра. Сквозит, значит, рядом коридор с кабинетами. «Спрошу здесь, кто рассматривает прошения», — решил Ник, чтобы не заблудиться. Здание Правления напомнило ему Остров: дрейфующий в океане, всеми отвергнутый и позабытый. 

            С треском рвались молнии на дверях. Все до единого кабинеты — пусты. Ник слышал хриплое дыхание самого здания, но вокруг не было ни души. Справа над головой увидел указатель: «ЗАЛ ЗАСЕДАНИЙ. Вниз по лестнице».

            Другая, более широкая и устойчивая лестница вела из коридора вниз, прямо в просторный зал. Голые стены и пол, ни намёка на стулья, столы, хоть какое-то присутствие заседающих. На стене напротив входа зиял огромный плакат:

             «На ближайшее воскресенье запланирован снос нежилой части Острова. Согласно нашим данным, никаких ценных объектов на местности не обнаружено. В понедельник работы на фабриках возобновляются».

            Это приказ.

            Ник сел на пол и тихо заплакал.

            Домой возвращался на закате. Солнце красило стены домов зловеще багровым предчувствием. 

            — Сегодня сокращённый паёк выходного дня. Ты отметил рабочую карточку на фабрике? — встретил его отец.

            — Нет.

            — Что ж, — наигранно весело сказал он, — тогда будем делить то, что дадут нам с твоей матерью.

            — Я был в Правлении насчёт Сада, — бухнул Ник.

            Отец как-то весь съёжился, и глаза цвета сизой утренней дымки потемнели.

            — Сынок, ты должен был сам во всём убедиться. В доки причаливают сплошь грузовые суда, но никто из наших не видел их капитанов. Всё, что мы знаем о Земле, — её прошлое. Всё, что она нам даёт, —  мусор. Настоящее неуловимо и необъяснимо. Никем и никому.

            Забарабанили в дверь. Привезли еду. Мама с карточками в руках попрепиралась с ними недолго из-за пропущенной отметки Ника, махнула рукой и отправилась распаковывать контейнеры с ужином.

            После ужина в молчании пили чай. Опреснённая морская вода ощущалась в переслащённой жиже. Привкус разочарования на языке и пустота в желудке. Тусклый свет лампы на солнечных батареях отражался от гладких стен, рассеивался и блуждал по комнате, словно искал сам себя.

            Безжалостный Сатурн маячил в окне, стоял над душой. Никогда прежде Ник не испытывал такой щемящей тоски по Берегу. 

            «Тоска по недостижимому идеалу», — писали в книгах, где одна строка перетекала в другую, страница в страницу. Книги повторяли друг друга, как волны. Разные, но однообразные. По образу и подобию. «Бог бесконечен, — говорилось в них, — и Вселенная, Его дитя, бесконечна».

            Ник догадывался теперь, что обеспечивает эту бесконечность. Конвейерная лента бытия, переработка сущностей, идей, предметов, явлений. Лампа впитывает дневной свет и изливает его призрак в ночь.

            В нашем мире вторично всё.

День пятый

            Знакомый посвист в стенах спящего дома выкинул из кровати. Одежду натягивал уже в коридоре. Немыми свидетелями у двери возникли отец и мать.

            — Я всё равно пойду на площадь, что бы вы ни сделали сейчас, — сказал Ник басом.

            — Береги себя! — попросил отец, пропуская его в дверь. Мать негромко взвыла, закусив запястье.

            Ветер в Городе рвал и метал. Куски крыши, пластиковые стаканчики, оконная плёнка, чья-то одежда... вихрями крутились под ногами, свиваясь в мощный поток, и он мчался по улицам вниз, к центральной площади.

            — Ветер! — кричал Ник по дороге, размахивая руками, словно силясь его поймать. Люди оглядывались на Ника и спешили следом.

            На площади в безработный день столпился почти весь Остров.

            Ник взобрался по ступенькам к парадному входу в здание Правления.

            — Куда тебя несёт? А ну слезай быстро!

            — Послушайте!

            Зеваки подтягивались ближе, окружали импровизированную трибуну.

            — Кто это? Что случилось?   

            Удивление. Возмущение. Смех. Ворчание. Возгласы.

            — Дайте парню высказаться!

            И вот море человеческой плоти перед глазами. Свист ветра.

            — Послушайте, — заговорил Ник, — ветер. Через несколько дней здесь будут тонны мусора. Работы возобновятся...

            — Послезавтра! Нам обещали, что фабрики откроются послезавтра.

            — Подождите! Потерпите несколько дней, и не придётся жертвовать частью Острова.

            — Сокращённый паёк ещё несколько дней?!

            — Там нет ничего ценного, нечего жалеть.

            — Вы знаете, что есть! Сад! Последний приют наших близких.

            — Их перезахоронят по островному обычаю.

            — Да! Мои родные ушли в море.

            — И мои!

            — Хватит голодать!

            — Из-за сумасшедших фанатиков земных похорон нас лишат работы!

            — К чёрту Остров, дайте работу и еду!

            Живое море заштормило. Сотни оскаленных лиц. Ветер хлестал по щекам. Над головой простиралось опустевшее ясное небо. Настоящее одиночество — когда один против всех.

            — Нет никого над нами, — сказал Ник, оглядываясь на здание  Правления, — я был за этой дверью. Остров — саморегулирующаяся система. Мы вольны делать, что захотим. Никто нами не управляет! Никто не лишит нас ни работы, ни жизни, ни Острова.

            Минутное молчание, как затишье перед бурей. И снова ураганные порывы ветра.

            — Ложь! Не слушайте его!

            — Чего ты хочешь от нас?!

            — Сберегите Сад. Пусть останется память о тех, кто жил на Острове!

            — Подстрекатель!

            — В клетку его!

            Толпа сгустилась у ног. Чьи-то жилистые руки ухватили его и стащили вниз. И Ник поплыл по чужим рукам и плечам. Худое, лёгкое тело перекидывали друг другу, швыряли из стороны в сторону, как щепку. Ногти впивались в обнажившиеся бока. Ник распластался на спине, покачиваясь, как на волнах.          

            — В клеткуууу! — ревело в ушах.

            — Прекратите! Он же мальчишка!

            — Бей его!  

            Площадь под собой он ощутил в месиве драки. Кто-то пытался его спасти, а кто-то — убить. Дрались все против всех. Лёжа, свернулся в клубок. Глухие удары — в спину, в затылок, в бока, как в бочку, которую в штормовую ночь несёт прямо на скалы.

            Сильной боли не чувствуешь — оглушает. Стихия бесчувственна и беспощадна. Тело всхлипывает под ударами. Хлюпает, как гнилое. Живое. Пока...

            «Никто не завяжет по мне узелок», — мелькнуло в сознании.

            Коленом в лицо, и горячее солёное море хлынуло изо рта, взорвалось острым крошевом прибрежной гальки. 

            Страшный вопль матери издалека: «Никита-а-а-а!»

            Близко руки отца.

            И темнота.

            В темноте вспыхивали огоньки, во сне загорались свечи. Белые, трепещущие на ветру свечи Сада. Каждая свеча — человеческая жизнь. Тысячи свечей, тысячи островитян. Жили, любили, работали. Позабыты.

            Бесценный Сад, негасимые свечи. Бессмысленность хаотичного бытия, непостижимый смысл гармонии.

            Белый невыносимо яркий свет. И тьма перед ним отступает.  

День шестой

            — ...Сад бесценный. Сберечь! Берегиня... — бредил Ник. 

            Велия с самого утра сидела на краешке кровати, гладила по голове, успокаивая.

            — В нашем мире не бывает ничего бесценного. То, что достаётся даром, не ценится. Чтобы ценили и берегли, чтобы выжить и остаться здесь, нужно иметь свою цену. Ценный товар, ценный работник, разве не так? — шептала она. 

            Мягкие тёплые руки. Прилегла рядом с ним. Ник ощутил все её выпуклости и впадинки, но тело, не отошедшее от болевого шока, не отзывалось. Чужое тело, ни на что не способное. Так и лежали обнявшись, не шевелясь, не открывая глаз.

            «Чувствуют ли живые деревья друг друга?» — спросил Ник пустоту внутри себя.

            Вечерело. Дневной свет темнел, исчезал за окнами. Покидал их.

            — Я пришла с тобой попрощаться, — сказала Велия.

            Ник приподнялся на локте, заглянул ей в лицо. Вымученная улыбка, когда хочется заплакать. 

            — После того, что случилось вчера на площади, я не могу быть с тобой. 

            Ник кивнул. Не споря, не соглашаясь.

            Велия продолжала:

            — Ты пытаешься спасти то, что нужно уничтожить. Пойми, так будет лучше для всех. Сад — наша... то есть, теперь только твоя мечта. Безрассудная фантазия...

            Ник смотрел, как мечутся тени по потолку.   

            — Ты живёшь своей фантазией, — громче и резче заговорила Велия, — а мне нужны дом, муж, работа! Реальная жизнь!

            — Мусорный остров не жизнь, жалкое подобие. Отбросы. Вам подсунули иллюзию вместо настоящего, — хотел возразить Ник, но не смог. Щербатый рот издавал невнятные свистящие звуки.

            Велия молча встала и направилась к двери.

            Ник снова закрыл глаза, не в силах смотреть, как она уходит.

            — Моя фантазия реальнее ваших иллюзий, потому что я сам её создал, — мысленно произнёс он.

            Велия не услышала. Никто из жителей Острова его не услышал. И беда не в том, что не захотели слушать, а в том, что не сумели понять.

            Боль вернулась. По щекам покатились слёзы. Рот наполнился ржаво-солёной слюной. Соль... Боже, как много соли!    

День седьмой

            Ник очнулся затемно. Встать на ноги сразу не смог, скатился с кровати и подполз к окну. 

            Солнце поднималось над Городом, светило сквозь туман. Ослепшее и седое.  Медленно раскачиваясь из стороны в сторону, как маятник на часовой башне, Ник попробовал размять ноющую спину позвонок за позвонком. Затем ноги. Шаг, другой, третий. К двери. Вниз по лестнице.

            Держась руками за стены, миновал семь домов на своей улице. Добрёл до перекрёстка. Редкие прохожие не обращали на него никакого внимания. Точно сам он за ночь превратился в тень. 

            Ник не знал, что делать дальше и куда идти. Но знал, что должен сделать хоть что-нибудь. Шатаясь и останавливаясь передохнуть на всех перекрёстках, прошагал до городской окраины. Мимо фабричных зданий. К Саду.

            Сад белел и переливался в мягких солнечных лучах. Никогда прежде Ник не видел такого чистого света. Бликующая, гладкая поверхность неживых деревьев словно отражала саму вечность.

            «Сколько нам здесь осталось?» — вспомнился вопрос Велии.

            «Последний шаг», — ответил бы он ей сейчас. 

            Смертельная усталость обрушилась на него, как штиль и безветрие на Остров.       Силуэт Берегини темнел впереди. Доползти, дотянуться, лечь рядом, лаская шершавый обветренный бок. Забыть и забыться.

            Ник упал навзничь. Над головой ветер раздирал марево тумана на лёгкие перистые облачка, и они плыли по небу к незримому Берегу. Далёкому и недостижимому.

            — Фантазия, — повторил он про себя, — да будет так.

            Белые пассажирские корабли причаливали к Острову. Торжественно пели свирели. Ник уже стоял на палубе, когда разглядел в толпе у трапа родителей и Велию. Их не пускали на корабль, он не смог сойти.

            «Я не попрощался. Когда уходил, они все ещё спали», — подумал Ник сквозь сон.

            Корабль покидал Остров. Море и небо распахнули объятия синего исполина. Мама махала на прощание рукой. Отец улыбался сквозь слёзы. Остров растаял в сизой дымке.

            Но ветер шумел в кронах деревьев, шептал позабытые имена. Проклятые имена.

            Ник открыл глаза. Небо заволокло тучами. Шум усиливался и будто бы приближался. Не ветер — бульдозеры. Рычали и терзали Остров, как железные звери.

            Ник одним движением вскочил на ноги. И только сейчас заметил зелёные слизистые крошки на ладонях. Гладил Берегиню. Сквозь черепаший панцирь пророс настоящий земной мох. Сад ожил...

            Сквозь боль бежал наперерез бульдозерам, кричал яростно, простирая вперёд зелёные ладони:

            — Стойте! Здесь есть ценность! Жизнь! Не губите Сад!

            А потом вдруг застыл как вкопанный.  

            Сад парил в море. И разрыв с Островом стремительно увеличивался. Не перепрыгнуть, не одолеть вплавь.

            Несколько минут свободного полёта, а затем пасть фабричной воронки проглотит и начнёт пережёвывать его, Ника, живого человека с земным мхом в руках, вместе с Садом, принадлежащим покойным. Переварит их жизнь и смерть, растворит память о них в горниле плавильных цехов.

            «Стоять на краю отчаяния», — воскресали в сознании слова из книг.

            — Безбрежная скорбь. Скорбные дни. Вдали от Берега. Дни, которые невозможно сберечь, —  твердил Ник.

            Бессмысленные слова, неспособные ни спасти этот мир, ни сотворить новый.