Владимир Коркунов

Арина Грачёва. «Стихи» М.: Эдитус. 2012; Ольга ТУРКИНА «Обратная сторона». СПб: АПИ, 2012; Андрей ДЕМЬЯНЕНКО «Ключи». СПб: АПИ, 2012

Арина Грачёва. «Стихи»
М.: Эдитус. 2012

Представьте: площадь небольшого поселка — городского типа или затухающего, на манер деревни, городка. Мужчин, что характерно, практически нет — те, что наличествовали, предательски увильнули от всяческих мужских обязанностей, отправившись на корм рыбам в местном чудо-озере. Проклятие на сильной половине поселка, получается. Те же, кто еще жив, сматывают удочки и линяют — даже и на Крайний Север, хотя Москва близко. Леска, правда, запутывается в приозерной коряге и тянет, гремучая, душу натирает — в родные воды зовет, тоже, так сказать, местной фауне на пропитание. Или флоре — с голодухи и одуванчик может тяпнуть так, что мало не покажется.
А еще в доме — тот, который фронтоном на площадь выходит — живет дедушка, который на самом деле — бабушка. То есть, если бы у бабушки было сами знаете что, то… В нашем случае все наоборот. В квартире над безусловно несчастным созданием (ожидающим радиационный катаклизм) проживает в меру упитанная девушка Софочка, которой до средних лет — ой как далеко. Подросток, в общем. Влюбленная в другую девушку — Габи, наркоманку и оторву, соблазнительную и неуловимую, худенькую и стильную. Классическая пара, в общем. Подождите осуждать! — мужчин-то в городе нет.
Но однажды близ озера появился то ли Лютик, то ли Люцифер, — одним словом, Подонок. Названный двоюродный брат Софочки, народный целитель, который от всех недугов избавить может самым что ни есть естественным путем — половым. Слух о целителе разносится по поселку (названному литературно — Амелин), и вот уже дверь, за которой укрылись Софочка с названным братцем, осаждается толпой женщин всех возрастов и конфигураций — излечиться чтобы. И он никому не отказывает, только за сеанс берет мзду — золотое украшеньице: брошку, колечко там, а может, и цепочку. И отдает все Софочке — мол, ей нужнее, а он — из любви к искусству. (Одновременно раскладывает травку дабы крыс извести: замучили, бестии, так и шуршат, так и точат кирпичные стены.)
В какой-то момент поправить здоровье решает глава Амелинского сельского поселения гражданка Подкорытова, и так ладно все проходит, что на следующий день она властно организует женщин — памятник надо целителю поставить, величественный, огромный (Вы все еще представляете площадь?) — фаллос. Из папье-маше, но величественность и огромность это не умаляет.
Если после этого описания Вы в ужасе отбросили бы книжку — что же, значит, до самого интересного Вам не добраться. Если заинтересовались — добро пожаловать в минорный, растерянно-печальный мир прозы Эллы Блюм. Дебютный роман прозаика «Идол» вместил в себя не только то, что можно описать прозой, пересказав элементы сюжета — над ней — поэзия, едва уловимое тонкое колыхание душевных струн, спеленованное эпатажем и спрятанное — лишь для тех, кто захочет смотреть. (В конце книги — рассказы, но их в данной рецензии мы не будем касаться.)
Это мир разлада, разврата и… нежности, какой-то исключительной чистоты. Хотя в тексте о чистоте — почти ни слова. Но ощущения пробиваются. Случается — если быть готовым к этому — катарсис: очищение путем страдания.
Объяснить невозможно, как невозможно объяснить поэзию, лишь констатировать: этот роман возможен только в наше время, в любое другое он был бы задвинут моралистами/жизнью/обществом etc. А в России упадка, то есть в наше время, он самый что ни на есть мейнстрим. Вот она — изнанка постмодернизма. То, что когда-то считалось андеграундом, культом, становится лицом. Тема, поднятая Эллой Блюм, современной молодежи, отвергающей все менторское и поучительное, — близка. «Более иное» (в этой серии вышел роман) становится «более близким», чем почвеннические потуги морализаторства. Сказал, и самому стало страшно: когда мы пришли к этому? Разрушая Советский Союз в надежде получить истинную свободу, а увидев нищую страну и мерзость запустения? Влившись в европейскую литературную традицию, вдохнув поток постмодернизма, а выдохнуть — забыв? Почему во мне не поднимается волна протеста, когда я читаю строки Эллы Блюм, почему мне хочется говорить об «Идоле»? Потому что в нем я вижу — гротескно, конечно, и утрированно — нас. Вымирающую провинцию, отмирающую порядочность, погоню за ускользнувшей мечтой, прерванную на полушаге.
Каким бы ужасным в этом аспекте не был сюжет, фабула — трагична! Фабула — не от того момента даже, когда озеро проклятым стало (мне видится в этом метафора), а с того момента, когда жизнь в Амелине остановилась. Когда остановилась жизнь на селе. За годы работы провинциальным журналистом я изъездил немало сел и деревень, повидал заброшенные заводы и фабрики, остовы бывших коровников, фундаменты сгоревших сел. И людей — сереющих (будто бы взаправду!), теряющих надежду, держащихся на каком-то волоске — протяни руку между человеком и волоском, он порвется, и — что дальше?
А вот что дальше — в фантасмагории Эллы Блюм. Романе — социально суицидальном, ярком и… нежном. Нежность оттеняет пошлость, нежность оставляет надежду (порой только надежда и осталась — когда волосок оборван!). Нежно (пусть и отчаянно страдая) Софочка любит свою Габи, с тянущей нежностью (до умопомрачения) Подонок вспоминает о Маше. Даже Иван Фёдорович (только в конце книги выяснится, что он — Софья Никитична) нежно любит Деточек — крыс, которые завелись во второй комнате его закрытой от мира квартиры. История его взаимоотношений с Бесшумной Розой — возвышенна и приниженна одновременно. Роза вынуждена покинуть Короля, поскольку родился настоящий Крысиный Король, но Иван не может ее отпустить — она последняя «родная душа» старика в этом жестоком мире. Когда наступает понимание, что-то преломляется в душе, и неприглядная оболочка, казалось бы, безнравственных слов распадается, являя внимательному читателю совершенно иной текст. Реальность переплетается с ирреальностью. И совсем не требуется объяснение помешательства женщин Амелина (реальность: на селе не осталось мужиков; ирреальность: проклятое озеро), что, мол, в хлеб подмешали ЛСД — этакий Пир во время чумы!
Хотя, концовка, безусловно, сатирична. Завербованных женщин, рассудок которых помутился под воздействием ЛСД, вывозят из поселка — в рабство ли, на каторжный ли труд — не суть важно; целитель-Подонок собрал паспорта у своей паствы. А дома, да и сам остов поселка планируют сравнять с землей, которую, в свою очередь выгодно (относительная близость к столице!) продать.
И здесь проклевывается метафора. Безумная пляска смерти ли (Люцифер!), перекати-поле ли пустующих душ — здесь масса аллюзий и реминисценций, межтекстовых связей и прочего, прочего. (Совершенно ни к чему говорить об исходе крыс и людей — аллюзия к Крысолову, только перевернутая, как и полагается, если речь идет о постмодернизме; здесь же перекличка Амелина и Гамельна — с последним и связана легенда о Крысолове.) Это можно отшелушить, можно — оставить. И относительная близость к Москве — никак не меньше 200-300 километров: за этой границей появляются села-призраки. И отъезд женщин на автобусах — естественное же умирание.
И — Софочка, страдающая от безответной любви (Габи — эгоистка!), потерянный подросток растерянного времени, когда за гаджеты продают души, а тело обесценивается в ноль. История  умирающего поселка, история потерявшего смысл жизни сумасшедшего старика (старухи), понимающего (-ей) крысиный язык, история Подонка, который миллионами тел пытается стереть воспоминания о Маше — что он сделал с ней и что она сделала с ним? И — история Софочки, брошенной на жернова истории и любви, своего времени и окружающих времен. Катарсис, о котором я говорил выше — неслучаен. В итоге она находит себя — возвращается к себе (едет к маме). Как уже было сказано, ирреальное и реальное пересекаются, проникая друг в друга, потому и физическое перемещение из Амелина к матери видится еще и обретением себя — победой над своими же демонами.
Вот и получается, что роман куда глубже, чем может показаться на первый взгляд. Осуждаю ли я способ достижения цели — через разврат, наркотики и разруху? Конечно, да! (Жечь, жечь и карать!) Стал ли я чище и лучше после прочтения книги. И тоже — ответ положительный.




Ольга ТУРКИНА «Обратная сторона». СПб: АПИ, 2012
Андрей ДЕМЬЯНЕНКО «Ключи». СПб: АПИ, 2012


Две тоненькие книжечки прозы лежат передо мной. Читать их лучше попеременно — Ольга Туркина заводит в абстракцию, Андрей Демьяненко — возвращает на платформу «классической» прозы. Он — фундамент, она — крылья. В промежутках — текст.
В основном, миниатюры — отрывки, обрывки, отрисовки замысла. Сделанные не без изящества. Читаемые не без интереса. С потенциалом когда-нибудь развернуться во что-то большее; тяготеющие к формату повести, поскольку цепляют характер в переломных точках (как, например, блондинка, извиняющаяся за то, что жива), а затем — отпускают.
Здесь нет скупой дани сюжету, как в Белкинских альманахах, нет ироничной пошлости и гипертрофированного анекдотизма, свойственного молодым рассказчикам, да и эмпирей тоже нет. За что зацепиться взгляду? — за ситуации, непредсказуемость, извернутость, психологию. Здесь, конечно, путей — море разливанное, но очевидно, что путь Туркиной/Демьяненко (взаимодополняющий) ближе условной Марине Бувайло, чем условному Роману Сенчину или Полине Клюкиной.
Задача следующего этапа — раздвинуть границы ситуативности, удержать парадокс чуть дольше 2-5 страниц (на, скажем, 20-50), перейти в формат повести с глубиной не внешней (на что традиционно нацелена миниатюра), а внутренней. Выйти из мирка отдельно взятого человека (или среза социума) и перейти к миру более глобальному — отдельному людскому ареалу. К обществу. Или к созвездию нескольких мирков. Нельзя сказать, что «широта охвата» отсутствует и в представленных книгах — «Обратной стороне» Туркиной и «Ключах» Демьяненко, но автор предполагает, а жанр располагает…
Рассказ за рассказом разворачивается многомерный мир.
Про блондинку уже было сказано, цитата — размером в миниатюру — думается, будет не лишней:
«В подземелье взлетает стареющая блондинка с опутанным волосами красивым лицом. Всю ее красоту шатко, но бережно держат шпили замшевых сапог. Аккуратно накрашенное тонкое лицо, вразнобой штрихованное, но каждая морщина не случайна. А служит подчеркиванием красивых кусков.
Блондинка несамодостаточно улыбается, едва. Так улыбаются люди, извиняющиеся за свое существование и торопящиеся дожить. Тут я понимаю, что над красивым лицом сплошная седина, возможно, брюнетки, шатенки, рыжей».
И — разве это не о человеке (1), его выкинутости из общества (2), нас всех (3), рано или поздно оказывающихся на обочине (4)? Практически — определение.
Особенность отбора — возвращаясь к книгам — была, надо полагать, такой — разнообразить, закрутить, вырвать из реальности и в реальность же вернуть.
«Первенец» Ольги Туркиной — рассказ-метафора, эмоционально-сюжетный всплеск. «Цветы — дети жизни» — кричит естество героини, неспособной поменять первое и второе слово в предложении местами. А потому бутоны касались обнаженной груди, пили молоко любви и расцветали; позже, когда в груди вместо молока появлялся яд, цветы гибли — адово пламя сродни желчи: «Чтоб голосом раскаянья природа./ Мою решимость не поколебала./ Припав к моим сосцам, не молоко,/ А желчь из них высасывайте жадно…» (Шекспир). Но штука в том, что не из женщины в мужчину хочет перемениться героиня, не смелостью дух свой напитать, а любовью — из неполноценности (даже в любви ее никудышный друг признался единожды!) — в окрыленное существо, способное дарить жизнь и парить ради этой жизни.
«Продавец прошлого» Андрея Демьяненко продолжает популярную серию рассказов, заключенных в формулу Стивена Кинга: «Что, если…». Что, если ты потерял нечто важное, дорогое, бывшее частью тебя в прошлом (например, написанный в детстве роман; или картины-уродцы — слепок внутреннего мира; или стихотворение, посвящённое первой любви), а в дверь звонит не то бомж, не то старик-отшельник, и предлагает купить это прошлое за — например — тысячу или сто тысяч рублей? Купишь? Откажешься? Герой рассказа покупает и отступает от себя нынешнего на шаг. Он мечется, находится между двух начал — остаться и увязнуть в прошлом и потерять себя настоящего (как, например, друг Валера, художник) или без оглядки двинуться вперед, где он может и проиграть, и приобрести (оставшись, как известно, неизменно проигрываешь). Гриша и покупает, и отказывает, балансируя на тонкой плоскости, не забывая, что в прошлом он же — но другой; их объединяет разве что оболочка да память, пересекающаяся лишь частично. Финальный аккорд — покупка за бешеные деньги грошового стихотворения, написанного в те годы, когда он под стол пешком ходил. Но не для того чтобы раствориться в прошедшем, а — для памяти, для истории, для доказательства того, что он: может. Чтобы — перевернуть страницу и, улыбаясь про себя, двинуться к покорению новой вершины. В сущности, перед нами тоже метафора (но иного толка), отвергающая шаблоны и клише. Для одного шаг назад — путь в пропасть, для другого — разбег. Все в наших руках.
Не случайны и названия книг (еще бы они были случайными! — тогда и огород городить было бы незачем). «Ключи» Демьяненко — поиск себя и своего будущего. Финальный аккорд красив, романтичен, но несколько традиционен:
Я по-прежнему стараюсь убежать от проблем, и настоящее дает мне ключи от будущего.
Теперь и ты мне протягиваешь ключи.
— Что это? — спрашиваю я.
— Это ключи от нашей новой квартиры, — говоришь ты и улыбаешься.
Я обнимаю тебя. Любимая. Ты мой ключ в будущее».
«Обратная сторона» Туркиной — что-то между (ни в коем случае не среднее) «Ключами» Андрея и «Внутренней стороной ветра» Милорада. Между — выискивая свое место и свой голос (как и все мы).
Творчество Демьяненко и Туркиной не сковано литературщиной, жаждой признания; выделено в чистом виде — сюжетно и абстрактно. Это нюансы нашей жизни, но не сама жизнь; край платформы, затемненный, не освещенный официальными СМИ и их оппонентами. В прозе Демьяненко/Туркиной политически-общественные акценты малы (это не значит, что их нет, например, фантасмагорическая пародия «Депутат Польза» Демьяненко), задача скорее — подцепить деталь или сюжет, размером с деталь, и не вкрутить ее в полотно повести/романа, а закруглить в рассказ, сделать самоцельной. Традиционность закваски — видна. Если у условного Мураками рассказ может к концу не соединиться в единый пучок, а разойтись щупальцами осьминога по всем маршрутам его японской души, то акцентированные (или метафорические — у Туркиной) концовки — дело метода. Если не принципа.
Студия Галины Гампер, из которой вышли авторы, приближает к авангарду куда больше почвенническо-патриотических организаций (которые из политических соображений мы не называем). Но это не значит, что авангард мысли должен подтверждаться авангардом формы и наоборот. Скорее — гармония. Школа Гампер, школа — дух — издаваемого нашими авторами журнала «Вокзал», следовательно — атмосфера. По отдельности эти книжки не так ярки (при всем разнообразии сюжетов, но: методологически/стилистически), чем вместе — многомерны. Интересны. И, сравнивая атмосферу разных «школ» (да просто групп по интересам и этическо-эстетических признаков), подмечаешь что-то ключевое, спрятанное под внутренней стороной обложки. Если «Белкинцы» Антонова и Шуруповой (существует при Литературном институте им. А. М. Горького) акцент делают на сюжет, ситуацию (при этом, не чураясь явной физиологичности и слегка чураясь редакторской отделки), ребята, образующие группу «Русской прозы» (Санкт-Петербургский журнал) во главу угла ставят виртуозность стиля и новаторство формы (даже текст, загнанный в электронный переводчик, а потом переведенный им же обратно опубликовали!), то что с духом «Вокзала», а, следовательно, и прозы Демьяненко/Туркиной? Легкая стилистическая небрежность — имеется. Сюжетно-детальная/ситуативная основа — присутствует. Зона комфорта читателей — не без этого. Помнится, как-то Наталья Иванова сетовала, что в настоящее время имеет место быть недостаток развлекательного (но не банально-бессмысленного чтива). Другая проскользнувшая мысль — о том, что мы храним в книгах то, что боимся забыть. Думаю, на пересечении этих основ и зиждется прозаический голос двух санкт-петербургских прозаиков. Пишущих тихо, но пробуждающих что-то неуловимое в памяти. А коли так, может быть, книги пишутся еще для того, чтобы помочь вспомнить? Хотя бы читателю. Хотя бы — увидев в отражении страниц себя.

К списку номеров журнала «ДЕТИ РА» | К содержанию номера