Александр Карпенко

О поэзии Сергея Шестакова


Сергей Шестаков отменно работает со словом. И не важно, ставит ли поэт знаки препинания в своих стихотворениях — его строки спаяны смыслом, перетекающим из строки в строку. Его словарь богат, образы — неожиданны, слов — ровно столько, сколько нужно, чтобы четко выразить свои мысли, — ни больше и ни меньше.
Поэзия Сергея Шестакова — почти «андеграунд» сейчас, подземная часть айсберга, ибо жесткий пессимизм мало популярен в народе, и даже блестящее качество стихов не всегда способно преодолеть эту бездну между честным и строгим писателем и читателем, склонным к «возвышающему нас обману». «Людям-бабочкам нравится праздник, энтомолог не смотрит на них…» — пишет Сергей в одном из своих стихотворений. Тем не менее, истинные поклонники русской поэзии ставят Сергея Шестакова в ряд лучших мастеров слова ХХI века.

а когда Господь отодвинет лиру,
ты услышишь хлопанье всех дверей,
и звезду Полынь поведут по миру
семь ее печальных поводырей,
и на небе маленькая прореха
разойдется, воздух вбирая весь,
ибо кончилось время для человека,
для всего, чем был он и что он есть…

Восьмистишия Шестакова очень емки. Пожалуй, по объему мыслей и образов они не уступят сонету, в котором строк почти в два раза больше. Очень любил восьмистишия Осип Мандельштам, особенно в воронежский, поздний период своего творчества. Герой Шестакова ищет смысл жизни человека вне творчества — и его не находит. Лира помогает человеку отвлечься от мыслей о смерти. Поэтому, пророчествует поэт, настанет час, когда «Господь отодвинет лиру». Ибо человек «одет» в свое творчество, пусть даже это будут «белые одежды». Теперь посмотрим на голенького.

Аннигиляция цвета

вот и настало время учиться цветным азам
что ж повторяй усевшись птицей на подлокотник
каждый охотник желает знать где сидит фазан
каждый фазан желает знать где стоит охотник
он-то и так запомнит как выгнется голос твой
и поплывут по нежным трепетным оробелым
красный оранжевый желтый зеленый и голубой
синий и фиолетовый ставшие белым белым…

«Учась цветным азам», поэт приходит к полному развоплощению цвета как такового. К его аннигиляции. Остается один белый цвет. Он же — черный. Конечно, Сергей Шестаков — прежде всего тонкий лирик. Свои восьмистишия он ласково называет «элегиями».

Ты слышишь: молчит даже почта сорочья
И в вышних — печали всея абонент.
И вешнего ливня сплошные отточья
Гудками короткими сыплются вслед,
И горько, и каждая ягода — волчья,
И жизнь холодна и пуста на просвет,
И сердце изорвано в синие клочья,
И нет Мандельштама, и Тютчева — нет…

Глубокий и глобальный пессимизм. Но это — только настроение, хотя и непреходящее. Философия поэта — цикличность бытия: начала и концы — сходятся. С непременным явлением Божьего лика. Может быть, поэтому Сергей Шестаков и пишет циклами: восьмистишиями-календариками. А вот Мандельштам и Тютчев — есть! Я готов поспорить на этот счет с поэтом. Они аллюзионно присутствуют в стихах Шестакова как эманация духа великих поэтов.

«Кровь чернил»

еще у тьмы и света нет имен
еще предметам не даны названья
еще от яви сон не отделен
и двух божеств невнятны очертанья
еще я мир в лицо не узнаю
еще не больше взгляда ойкумена
где колыбель волшебную мою
качают жизнь и смерть попеременно…

Вот картина начала мира, до сотворения. Мир еще не создан, но он творится непрерывно, каждую секунду. Но герой — уже есть. Ибо Слово было в Начале. Поэт — словно бы предваряет творение. Он — это тот, кто произносит Слово. «Еще у тьмы и света нет имен». Конечно же, задача поэта дать имена не названному. Бывает достаточно дать имя Свету, чтобы явилась и тьма, как мудро заметил Лао-Цзы. Но поэт — все равно стоит в центре создаваемой им Вселенной. У Сергея Шестакова это уже не антропоцентризм, а «поэтоцентризм». Настойчивая анафора «еще» обещает нам будущее, которого мы не ждали. Анкор, еще анкор! Преддверие — предчувствие — священнодействие.

написал перечеркнул
и рассеялись безвестно
свет небес подземный гул
бездна слева справа бездна
чуть присыпана песком
кровь чернил и словно милость
мир лежит черновиком
лучшего что не случилось

Комментировать не буду, потому что очарован первоисточником…

Когда в последней, темноокой,
Не отпускающей ночи,
Ночи пустой и одинокой,
Где все — чужие и ничьи,
Исчислен будет каждый колос,
И каждый жест сочтен и взгляд,
Быть может, этот малый голос
Не оправдают, но простят…

Тут в стихах Сергея Шестакова «экранирует» небезызвестная фёдоровская «философия общего дела». Ничто не должно быть забыто и пропасть даром. Иначе, зачем все это? Все должно быть взвешено, исчислено и оправдано. Или прощено. В своем творческом и философском максимализме Сергей Шестаков опирается не только на Николая Фёдорова, но и на Фёдора Тютчева. Вот, например, картина итога. Есть твердая тютчевская нота в этом стихотворении Сергея Шестакова. Оно словно бы продолжает «Последний катаклизм» Фёдора Ивановича:

Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных.
Все сущее опять покроют воды,
И Божий лик отобразится в них.

Разрушение как предтеча благодати. Непрерывность бытия. Последний час природы, как первый. Начало, которое «чище» конца. Очищение исхода от ненужных напластований и неизбежность «вечного возвращения». Нулевой путь. Философская лирика Сергея Шестакова, помимо чисто эстетического удовольствия, дарит читателю массу всевозможных открытий. Вот, например, как поэт переосмыслил слова Экклезиаста о том, что «все проходит»:

как будто нас вселенная прочла
и странную устроила затею
смотри ты скажешь вот и смерть прошла
смотри отвечу вот и свет за нею

К списку номеров журнала «ЗИНЗИВЕР» | К содержанию номера